Россия, январь тысяча девятьсот семнадцатого года. Урок математики в начальной школе.
Учитель спрашивает ученика:
— Сколько будет семь умножить на восемь? Только подумай хорошо.
Ученик тоскливо задумывается. Не о числах, конечно — о том, о чём думал с самого утра. О том, что отец у него в тюрьме, мать в больнице, а дома совсем нечего есть. И грустно отвечает преподавателю:
— Мне бы ваши заботы, господин учитель!
Учитель насмешливо кивает, делает пометку в журнале и жестом разрешает ученику сесть.
Три месяца назад с фронта вернулся его сын — полностью ослепший и без обеих рук. И, похоже, ещё и немало повредившийся рассудком. Невестка по такому случаю не стала страдать-убиваться, а сразу сбежала с каким-то богатым разночинцем, бросив не только мужа, но и двух маленьких дочерей.
Жена учителя умирает от чахотки. Она держалась до последнего, чтобы хотя бы дождаться сына и попрощаться с ним. Дождалась... Теперь стремительно угасает, полностью потеряв интерес к жизни.
Семья учителя сильно задолжала домовладельцу. И он всё настойчивей намекает, что им пора бы подыскать себе другое жильё. И что если они не расплатятся с ним в самое ближайшее время, их имущество пойдёт с молотка. Но скромная зарплата учителя почти полностью уходит на оплату услуг сиделок — кто-то должен постоянно следить и за женой учителя, и за его сыном-инвалидом, и за двумя внучками-малышками.
Поэтому учитель математики подрабатывает репетиторством. У него давно уже нет выходных, а спать ему приходится не более шести часов в сутки. И ему всё сложнее удержаться от второй рюмки крепенькой перед сном. А первую рюмку он принимает уже каждый день, хотя ещё прошлой осенью был убеждённым трезвенником.
Учитель ходил в церковь, но не нашёл там ни ответов, ни утешения — помешал скептический ум. Тогда он пошёл к гадалке; как и почти все атеисты-нигилисты, гадалок он уважал больше попов. Старая цыганка, взяв с учителя весомую плату, долго юлила, уходя от прямого ответа, а затем, когда клиент начал уже закипать, выдала, что жить ему осталось пятьдесят шесть недель. И что умрёт он от холода, замёрзнет в сугробе.
Учитель ушёл, хлопнув дверь. Гадалке он не поверил — всё же он не какой-то там пьянчужка, чтобы умереть подобной смертью. Но число пятьдесят шесть запало ему в память.
— Пятьдесят шесть, — говорит он, обращаясь ко всему классу. — Семью восемь будет пятьдесят шесть. Стыдно не знать, господа гимназисты. И никакие домашние заботы вас не извиняют. А тебе Кнышев Михаил, ставлю сегодня единицу.
Но и сам он ещё не знает, что гадалка была права. И что ровно через год, в январе восемнадцатого, его, тяжко бредущего с барахолки, где он с трудом выменяет фамильные серебрянные часы на буханку кислого хлеба для сумасшедшего сына и последней оставшейся в живых внучки, стукнут по голове беспризорники. Стукнут, заберут хлеб, снимут пальто, заберут шапку и шерстяной платок, что был у него вместо шарфа. И оставят лежать в беспамятстве, раздетого, на холодной зимней улице. Метель быстро занесёт его снегом и никто из редких прохожих не обратит внимания на ещё один сугроб странной формы, так похожий на свежий могильный холмик...
А беспризорники будут в это время греться в подвале у буржуйки, тесно набившись в маленькую каморку под зданием бывшей гимназии, где устроили себе логово. Будут печь на раскалённом железе отобранный у замерзающего учителя хлеб и разговаривать о чём придётся:
— Слышь, Кныш... Ты вроде в гимназии учился-та?.. В той, что наверху была?..
— Чего докопался, Серый? Ну, учился, что с того?..
— Умный, значит... Вот скажи, умный, скольково будет-та... Ну, та... Ну, семь помножь на восемь?..
— Мне бы твои заботы, Серый, — отвечает Кныш под смешки остальных беспризорников, стягивая с буржуйки горячий ломоть и вспоминая урок годичной давности. Как же давно это было!.. Совсем другая жизнь...
— Ну, Серый, эт-та... То ли пятьдесят шесть, то ли шестьдесят пять... Не помню я... Жри давай, а то я твой ломоть в плату за вопрос возьму, пока он не подгорел...
Нарочито лениво тянется ко второму ломтю, но Серый ухватывает его вперёд Кныша и на всякий случай отходит от подельника подальше. Бывший гимназист не такой бойкий, как ребята, выросшие на улице, но науку жизни в их ватаге осваивает быстро. А силушки ему не занимать, вломить может дай Боже. Вон как тому барину с буханкой камнем по голове приложил — один удар, и готово.
Один — то бишь, единица по-гимназическому, вспоминает Серый когда-то случайно подслушанное. Гораздо меньше, чем шестьдесят пять или пятьдесят шесть.
Спешно дожёвывает тёплый хлеб и пристраивается дремать у стеночки. На сытый желудок это куда как приятней.