Великая Отечественная война в южных широтах Матушки-Руси прошла по всем хуторам и станицам, городам и селам, домам и хатам, оставив везде свои треугольные письма живых сыновей и отцов, похоронки на тех, кто уже сам вернуться на смог. Во всех семьях лились слезы, по всем домам прошлись бомбежки и танковые гусеницы, во все хаты заходили немецкие кованые сапоги и серые форменные френчи с блестящими пуговицами и автоматами наперевес, заставляя женщин, стариков и детей бояться и лить те самые горькие слезы. Конечно, по словам очевидцев, оставшихся в живых после кровопролитной пятилетки, не все немцы и румыны, венгры и австрийцы были такими «погаными фашистами», как нам их зачастую представляла официальная Советская история. Я лично знаю дедов, флотских капитанов, кто нам, молодым парням, еще в восьмидесятые годы, после принятия ими «боевых ста грамм», рассказывал о первых боях на родной Ростовской и Волгоградской земле, потому, что они сами, будучи тогда такими же пацаны сороковых, защищали те самые хаты и дома, станицы и хутора Придонья. Они даже общались с теми самыми «оккупантами», на самом деле оказавшимися обычными жителями Германии и Австрии, Румынии и Венгрии, по воле приказа вставшие «под ружье». И уж тем более, они были не кровожадными и беспощадными, а общительными и спокойными, не особо зверствующими в наших городах и селах…
На разъездном теплоходе «Куница» я вышел в Цимлянское водохранилище для осмотра работы светосигнального оборудования плавучей и береговой обстановки и контроля исполнения графика движения главным путейцем техучастка. Приятная безветренная тихая погода середины октября располагала к лирическому настроению, вечерний солнечный закат приятно оставлял свою желтую дорожку на темной и холодной воде Дона. Монотонное гудение двигателя «отскакивало» от лесного массива левого берега, на котором стояли тополя и ивы, укрывающие от человеческого взгляда саму, меняющую летнюю зеленую окраску на желтую осеннюю, береговую полосу. Белесый дым с красно-желтыми искорками гари из выхлопной трубы быстро растворялся в воздухе, оставляя лишь запах несгораемых частиц дизельного топлива. В ранних сумерках срабатывали то на одном знаке, то на другом фотоавтоматы и загорались в своих режимах горения огни. От быстрого хода судна на палубе становилось прохладно, и я зашел в рубку к капитану, стоявшему за штурвалом.
- Николаич, идем прямиком до Нижне-Чирской, смотрим горение огней и записываем в журнал неисправности. У нас по графику, где сегодня «Четыреста третий»?
- Сейчас посмотрю, - и он заглянул в обстановочный журнал, где на второй странице был наклеен лист с графиком движения головного путейца, - с огнями выходит из Волгодонска.
- Понятно, послезавтра ночью должен быть дома, - сам себе ответил я, а капитан мотнул утвердительно головой, - вот и посмотрим неисправности, он в этом конце пути не был два дня, так что, смотри внимательно, ночи длинные, темнота жуткая.
Почти всю ночь мы вместе с ним провели в созерцании ночной беззвездной и безлунной мглы и мигании огней на наших знаках обстановки, записывая негорения. В затон рыбозавода станицы Нижне-Чирской теплоход зашел в четвертом часу утра, примостившись около плавучего рыбоприемного холодильника, заранее спросив разрешения. Следуя по судовому ходу, то за одной кромкой его, то за другой наблюдались стояночные огни рыбацких судов, находящихся на охране выставленных сетей, поэтому утром можно было ожидать их прибытия с уловом в родной затон. Устав тереть глаза от темноты и напряжения, мы отправились отдыхать до утра, а потом решили навестить директора этого самого рыбозавода, знакомого нашего капитана, и попросить рыбки на уху.
Небольшая болтанка и биение железа о железо разбудило нас, в иллюминаторах виднелось серое непроглядное небо, которое сразу же затмилось темнотой, к борту «Куницы» подошел другой теплоход, ночь закончилась, сейчас начнется топание тяжелой осенней обуви по палубе и сна больше не предвидится, значит, пора вставать. Так оно и есть, с путины возвращались рыболовецкие суда. Холодная забортная вода освежила память и разбудила организм, горячий кофе с бутербродами окончательно продрал не выспавшиеся глаза и настроил на рабочий лад очередного дня командировки.
- Ну, что идем к директору? – спросил я у капитана.
- Да я уже рыбки у рыбаков взял, может, не пойдем? – ответил он.
- А я не за рыбой к нему собирался, рыба была предлогом. Мне задание дали с ним поговорить по работе, пошли. Просто я его не знаю, а ты с ним знаком.
Территория затона находилась в самом начале станицы и самой нижней ее части, спустившейся к урезу водохранилища, от нее дорога поднималась резко в гору и вдоль асфальта уже стояли жилые хаты местных казаков. Затон был огорожен полуразрушенным красного кирпича забором, кое-где залатанным металлическим решетками из прутьев. Внутри территории располагалась полуразрушенная церковь из такого же красного кирпича. Мы вышли через ворота за территорию затона и направились через дорогу к зданию управления рыбозаводом, как вдруг увидели с наружной части забора грузовой автомобиль с желтыми иностранными номерами и двух мужчин, явно, не русской наружности с цивильными лопатами, оборудованными треугольными ручками для удобства держания руками. Они аккуратно раскапывали яму возле забора, по размерам подходившую под человеческую могилу. Удивленно созерцая сие действие, мы вошли в здание управления, и поднялись на второй этаж в кабинет директора.
Поздоровавшись с пожилым седовласым крепким мужчиной, я полюбопытствовал:
- А кто это там копает у вас и что ищут?
Немного помолчав, словно собираясь с мыслями, стоя у окна, выходящего на копальщиков, он начал свой рассказ:
- Представляете, какие педантичные люди эти немцы. Те двое, что копают, пришли ко мне и показали немецкие архивные документы военных лет, в которых черным по белому на немецком языке записано и нарисовано схематично, что в этом самом месте захоронены два немца, умерших в госпитале. И не просто захоронены Ганс и Карл с фамилиями, а четко прописано, в какой они были форме и обуви, с какими погонами и наградами, оружием и документами в карманах, такие педанты. Дело в том, что в нашей церкви во время войны госпиталь немецкий размещался, и они хоронили своих умерших солдат прямо под забором. Мы тогда пацанами малыми были, все подглядывали за ними и после того, когда наши войска их отодвинули на запад, начали по ночам могилы раскапывать и снимать с трупов сапоги и штаны, плохо жили-то, ходить не в чем было, вот мы и мародерничали по малолетке. Жутко было ночью-то копать, страшно, а что поделать, жить-то как-то надо было, да и зима подходила. Они-то вчера одного раскопали, а на нем ни сапог, ни штанов, они ко мне, и пришлось плечами пожимать, что ничего, мол, не знаю. А они аккуратисты такие, собрали все останки и в черный мешок сложили, подписанный его именем. Сегодня, вот, второго достают и обещали закопать все, как было, что следа не останется от их раскопок. Да, нам так никогда не сделать, мы так не умеем, как немцы, - сделав стариковский выдох, закончил он рассказ.
Я сразу вспомнил рассказ одного нашего старого капитана, поведанный нам с Вовкой во время дежурства по затону, зимой восемьдесят седьмого года о немцах, как о людях педантичных, аккуратных и приветливых, культурных и ценящих свою историю и спросил:
- А вы же в оккупации при немцах здесь были, раз все видели?
- Да, мне двенадцать лет было, я все прекрасно помню.
- Правда, что они не издевались над мирным населением, детьми, стариками, женщинами?
Он опять на несколько минут задумался, снова повернулся к окну и поведал нам с Николаичем еще один рассказ:
- Немцы тогда быстро продвигались по нашим степям, резво оккупировали города. К нам в станицу они зашли механизированной колонной так быстро, что мы не успели даже по хатам попрятаться и в них ничего не убрали. Их начали по хатам селить, а у нас она добротная стояла, побеленная, мы жили с мамкой трое парней, я самым старшим был, а батя на фронте. К нам и прислали на постой какого-то обер-офицера. Ему одних чемоданов принесли штук пять, больших и разрисованных свастикой. Вид холеный, весь отутюженный, в белой рубашке, козырек высоко на фуражке стоял. Мы испугались в начале его строгого грозного вида, а мамка со страху даже позабыла убрать фотографию бати в военной форме, которую он нам с фронта прислал. Офицер, когда увидел фотку, ничего мамке не сказал, не сжег ее, взял, посмотрел и на место поставил. Спокойно обошел всю хату и занял самую большую светлую комнату, но ничего менять не стал, а прямо, как было оставил и так жил. Над нами не издевался, солдатам своим тоже не разрешил этого делать, всегда, то сахару даст кусок, то конфету, просто так давал, ничего не просил взамен, ничего делать специально не заставлял. А когда однажды пришли другие солдаты и полицаи за скотом, не разрешил никого со двора забирать. Со станицы, по-моему, и на Сталинград никто не ходил, поэтому и в окружение они не попали. Когда наши погнали их обратно, на запад, они быстро собирались, и наш немец даже мамке оставил тушенки несколько банок, сахар в пакете, соль и еще какие-то консервы, не ругался, не стрелял по пьянке, просто быстро собрался и ушел, а солдаты его чемоданы вынесли и был таков.
Он замолчал и в очередной раз подошел к окну кабинета, словно контролировал их работу или ему просто стало стыдно за прошлое мародерство, не знаю. Простояв так минуту, он повернулся и спросил, глядя на меня:
- Ответил я на ваш вопрос, молодой человек?
- Вполне, - почему-то смутившись, произнес я.
Потом мы перешли к теме разговора, о котором меня просили начальники и пришли в нем к общему положительному знаменателю.
Немцы тем временем собирали свои пожитки и складывали их в кузов, в котором аккуратно в углу теперь стояли два черных мешка с белыми надписями на немецком языке. Через несколько минут машина уехала с места раскопок, а мы вышли из здания управления рыбоколхоза, закончив порученный мне разговор.
- Правда, смотри, как чисто, просто ровная свежая земля. Действительно, педанты, аккуратно сделали свое дело и так же аккуратно свалили, - поведал я капитану, когда мы возвращались на теплоход мимо места захоронения немецких солдат…
Я потом много размышлял на эту тему, думая, что их немецкая педантичность, наверное, их же и погубила, слишком уж они хотели аккуратно завоевать нас, русский народ, слишком, такие правильные и холеные, в белых накрахмаленных рубашках и начищенных до зеркального блеска сапогах…