Первое свое увольнение Коля получил через месяц после присяги, незадолго до Дня танкиста. Безо всяких заслуг.
В его взводе погиб солдат. Парня зажало между двумя учебными танками в тот момент, когда тот по просьбе земляка-водилы снимал буксировочный трос. В бумагах записали: «смерть в результате многооскольчатых переломов». На вечерней проверке сообщили: приедут следователи из прокуратуры округа. А что расследовать? Был солдат и нет. Зёма-учебник попросил об услуге, "дух" с радостью побежал исполнять, нога зёмы сорвалась с тормоза… Конечно, ни о каком сведении счетов или другом умышленном злодействе речь не шла - это военные следователи установили бы сразу, - но бедняге-водителю все равно светили три года дисбата. Так сказал Дрожжин.
На вечерней проверке стояли тихо, как на панихиде, и отводили друг от друга глаза, будто были виноваты в чем-то, будто каждый нес в себе следы гибельной проказы, передаваемой взглядом. Страх вселился в молодые легкомысленные сердца танкистов шестой роты.
Еще вчера худая долговязая фигура Степки Ротаря маячила на правом фланге. Слишком близко прошла смерть - на каждого повеяло земляным холодком. Тихий, незаметный солдат. То ли из-за хлипкой комплекции, то ли из-за настороженного и по-детски наивного сероглазого взгляда даже сержант Мунтяну никогда не трогал земляка, хотя ему-то законы землячества писаны не были. Сержант тузил и тех, кто ему нравился, и тех, кого не любил. Не любил же он большинство солдат своего взвода по причинам вряд ли до конца понятным ему самому. Неунывающего лэутара (народный молдавский музыкант) и второго после Волкова комика Юру Попеску, с клоунским утрированным надрывом при малейшей затрещине орущего к удовольствию непосредственного начальника: "Валеу, Юра, валеу!" (молд. - больно) Мунтяну частенько помучивал: выкручивал ухо, поддевал двумя пальцами за ноздри и водил за собой, как бычка на веревочке, выколачивал с оттяжкой из его спины пыль ударами узкой костлявой ладони. Без садистского куража, так, от ощущения полноты власти и от симпатии к человеку, говорящему и смешно орущему на родном языке. Того, кто был чужд его закомплексованному духу, вроде умника Женьки Дрожжина, сержант предпочитал содержать в строгости изобретательнее: ставить в самые трудные наряды, проверять крепость грудной клетки на вечернем осмотре, изредка заводить после отбоя в туалет для профилактической беседы, обязательно в компании других сержантов. Правда, как проходили эти профилактические беседы, никто не знал. Однажды Мунтяну пару дней после очередной экзекуции Дрожжина надсадно кашлял и потирал грудак, но как эти события были связаны между собой, никто из солдат не знал, а Дрожжин, как водится, молчал.
Коле от сержанта тоже иногда доставалось: то в грудь ладонью залепит, то носком сапога в голень сунет, но Колю, как и Дрожжина, сержант все-таки предпочитал уничтожать морально и публично. Читал нудные ернические нотации, менял в последнюю минуту наряды на более трудные. А еще он требовал Колю к себе на вечерние потешные разговоры за жизнь, когда вся рота уже отбилась, а у рядового слипались от усталости зенки. «Вот скажи мне, студент, - начинал обычно Мунтяну и некоторое время придумывал продолжение для своего бестолкового пытания, -… ты в любовь с первого взгляда веришь?» Коля понимал, что метать бисер перед сержантом смысла нет, но, чтобы не угодить в наряд вне очереди, выбирал обтекаемые ответы. «Лично не испытал, но допускаю». Свои сердечные муки он сержантом обсуждать не собирался. Мунтяну слушал с кривой ухмылкой, без видимого интереса. Хотя иногда в его глазах в тусклом свете дежурной лампочки проблескивало нечто похожее на живой отклик, и он выдавал одно из любимых подслушанных в разговоре более образованных, чем он сам, военнослужащих: «Обоснуй». Коля, как умел, обосновывал.
Смерть Ротаря и Мунтяну заставила немного смягчить режим. В тот день он почти не орал на солдат и даже отпустил их с работ чуть раньше – чтобы те зашли в «чепок» и купили молока и кексов.
На вечерней проверке командир роты, капитан Ким, обыкновенно громогласный непропорционально своему невзрачному танкистскому росту, мягко пружиня на кривых коротких ногах, негромко, по-семейному, поинтересовался, кто из солдат живет рядом с родным селом погибшего. Руки подняли четверо: Женька Дрожжин, Юра Попеску, Иван из четвертого взвода и Коля. До села погибшего от его города автобус довозил минут за двадцать.
- Собирайтесь, поедете завтра. С вами комбат за старшего.
- За такой залет навсегда майорами остаются, - шепнул Кириллов.
- Повезло мужикам, - отозвался закадычный Козик, - поидуть шару сосать. Повэзуть Ротаря на дэмбэль. А че, я бы тож поихав. Лафа! Но мэни до дому далэко.
- В гробу или сопровождающим поехал бы? - уточнил ироничный Кириллов.
Замок Мунтяну хмуро помалкивал.
Перед отбоем, когда Коля и остальные трое командированных стояли у дверей канцелярии, сержант прошел мимо, сверкнул недобрым взглядом темных глаз на отбывающих в увольнение без его сержантской санкции, щелкнул неуставными подтяжками о худые прыщавые плечи. Подошел вплотную к Коле и сделал вид, что замахивается. Коля знал, что так сержант шутит, но рефлекторно отклонил корпус. Мунтяну ничего не сказал, принял боксерскую стойку и провел «двоечку» в корпус невидимого противника после чего, шаркая именными тапочками, проследовал в расположение взвода. Там к нему подошел Самойленко и о чем-то держал совет.
В ранний час тихого буднего утра солдаты вынесли из морга городской больницы тяжелый неловко сколоченный гроб, обитый красным кумачом. Их провожала врач, ослепительная молодая женщина лет тридцати в нарядном платье в цветах и листьях под безупречно белым не застегнутым халатом. За ней тянулся легкий шлейф цветочных духов. Он показался Коле неуместным и спасительным в зловещей тишине и дурно пахнущей пустоте ледника, куда солдатам пришлось спуститься за телом сослуживца. Аромат духов вел их назад, как нить Ариадны.
Зеленый «Урал» вырвался из душных объятий улиц военного города на просторную автомагистраль, оставляя позади чадящие на фоне голубого праздничного неба заводские трубы и хищные острые клювы портовых кранов. Комбат сидел в кабине. Солдаты расположились на лавках в кузове, по двое с каждой стороны.
Под брезентом «Урала», в жаре и сумраке, пахло прокисшими помоями. Начальство не догадалось отдать приказ, помыть кузов после поездки на полковой свинарник. Гроб стоял в глубине. Солдаты подвинулись на жестких тряских сидениях поближе к выходу. Коля с суеверным упрямством смотрел на дорогу, на убегающие вдаль линии электропередачи. Он не хотел думать о похоронах.
Мимо проносились малолюдные рабочие поселки, озера с водой, меняющей цвет в зависимости от того, где располагалось солнце: светило беспрепятственно или пряталось за аккуратные выбеленные облака. Ветер подул с другой стороны и под брезентом посвежело, появились мелкие мошки, слишком немногочисленные, чтобы всерьез докучать ошалевшим от внезапной свободы рядовым и одному ефрейтору, жадно ловящими всеми доступными органами чувств окружающую реальность, возвращенную им вновь в ощущения по командировочным удостоверениям на два дня.
Четыре месяца службы как четыре года жизни. Коле еще не верилось, что существует иная жизнь, кроме военной. Он настолько свыкся с запахом казармы - едкой смесью мастики, гуталина и толчка, что теперь от свежего воздуха, разгоняющего через многочисленные щели в брезенте духоту и помойное амбрэ, немного кружилась голова. Он уверенно упирался в доски кузова. «О, солдат, не спи - замерзнешь». Можно было спать, но не хотелось. Первая в жизни настоящая армейская драка во время сдачи наряда еще саднила в памяти. Чернявый танкист-черпак, задержавшийся в учебке из-за залета, утирая с губы кровь, цедил: "Ты, сука-падла, теперь ходи-оглядывайся". Интересно, уедет ли он в войска к окончанию увольнения?
Коля посмотрел на сидящего рядом молчаливого и загадочного Женьку Дрожжина, как всегда выбритого до синевы. Тот суровым недоверчивым взглядом изучал горизонт и медленно двигал челюстями. Приоткрытый рот и нацеленный в пустоту взгляд делал его похожим на Рэндала МакМерфи в исполнении Джека Николсона, еще только инсценирующего безумие. Где Женька хранил свою фрондерскую жвачку? Она у него не переводилась, даже когда на целую неделю по решению сержанта Мунтяну он был отстранен от почтальонской обязанности. Ни один сержантский шмон не выявлял жевательную резинку, как и его знаменитую бритву "Жиллет", подарок отца. В роте за этой бритвой охотилось несколько человек. Среди них и Самойленко.
После первого и последнего содержательного разговора с Колей Дрожжин держался особняком, но перед караулом несколько раз нарушал приказ командира роты и взводного, выдавая Коле письма из дома. Делать это категорически запрещалось. Командиры объясняли приказ тем, что психически неустойчивые солдаты, получив неприятное известие, в томительном одиночестве караула иногда стрелялись или сбегали с оружием. Коля в своей психической устойчивости не сомневался. К тому же Вика дожидаться его из армии не обещала, и писем за четыре месяца от неё все еще не было. И все же иррациональной стороной своего сознания Коля продолжал надеяться и вестником этого чуда в силу занимаемой должности должен был стать именно Дрожжин.
- Будь ты несколькими годами старше, то отслужил бы уже в армии, а я бы только училась на первом курсе института.., - сетовала Вика, то ли в шутку, то ли всерьез накануне дня призыва, когда он, позабыв о полуфинальном матче чемпионата Европы, все-таки уговорил ее выйти на прощальный променад. Этих «если бы» накопилось так много, что вернее было бы считать, что его из армии никто не ждет.
Степной ветер гулял по закрытому кузову, надувал парусами брезент, холодил стриженые под «насадку» затылки военнослужащих. На горизонте журавли перед отлетом в чужие края проводили последние сборы.
Барабанщик роты, уроженец села, неунывающий балабол Юрка Попеску, рассказывал историю, о том, как их сослуживец, узбек Бабаназаров, приходя в карауле на свой пост, первым делом снимал сапоги, словно ступал на святую землю. Над этим забавным лопоухим солдатом, одетым во все не по росту, рота потешалась с самого начала службы. Поговаривали, что солдатика не взяли бы в армию, будь он ещё хоть на пару сантиметров короче. Правда, никто точно не знал, ниже какого роста начинается спасительная бронь. Юрка вставал со скамейки на трясущийся пол кузова и изображал крадущегося по посту Бабаназарова с автоматом наперевес, в натянутой до ушей пилотке, с сосредоточенным лицом идиота. Он бросался назад на скамейку и елозил по ней, мелко суча ногами, изображая, как Бабаназаров по-кошачьи отбивается от привидевшегося ему врага. Лунатические повадки маленького солдата Попеску передавал довольно точно.
Вдоль трассы в садах колхозники, перекликаясь, убирали разноцветные, как детские игрушки, овощи. На линиях электропередачи, уходящих в обе стороны за горизонт, дисциплинированно, как на политзанятии, сидели вороны. В высоком небе независимо парила дневная птица. Коля вдыхал всей грудью теплый степной воздух. Тесный китель, застегнутый на все пуговицы (первый попавшийся, выданный с утра каптерщиком, с проеденными мышами дырками в карманах) мешал, но он даже не подумал его расстегнуть. Рядовой Коля за четыре месяца незаметно для себя привык к тому, что верхняя пуговица должна застегиваться, а к грязному воротнику гимнастерки каждый вечер положено пришивать чистую подшивку. В морге Коля заметил, что Ротаря одели в новую зеленую рубашку, но воротник кителя лоснился от грязи. Каптерщик трезво рассудил, что могила все спишет.
Коля, чтобы не думать о похоронах, решил думал о погибшем как о живом. За четыре месяца службы они общались нечасто. Степа, сельский житель, считал себя человеком успевшим повидать мир. Его профтехучилище находилось в самом городе. Коле доставляли удовольствие городские рассказы Ротаря. Степа говорил с акцентом, надолго замолкал, шевеля губами, как рыба, в поисках нужного русского слова. Он страшно гордился тем, что несколько раз возил на тракторе знакомых девушек в городской кинотеатр. Считал это настоящим приключением. Среди девушек была его избранница: после армии он собирался к ней посвататься. Об этом знали его родители, он нравился ее родителям. Свадьба – лишь дело времени. Служба в танковых войсках в глазах односельчан только повышала репутацию Степы. Он становился опытным механизатором, готовым ко взрослой жизни. Все для Степы устраивалось ясно и в свой черед. Он знал, чем займется после армии, когда женится, сколько у него будет детей, где построит дом. Из армии его ждали все: мама с папой, сестры и любимая девушка. Никакого тумана, поисков себя, надуманных вычитанных отношений. Коля немного завидовал ясности пути, лежащему перед простым и скромным сельским парнем. Что же касается его собственных сердечных дел, тот тут наверное прав был одноклассник Саня. «Не любовь, а истерика, - повторял он, студент политехнического института, испытывавший к Вике тоже что-то вроде прогрессирующей симпатии, но сумевший легко ее обуздать, - вы же в постоянной противофазе. С другой стороны, это полезно. Уходишь в армию налегке».
Коля за первое свое армейское лето написал Вике шесть писем, но ответа так и не получил. Он постоянно сомневался: то хотел доверить бумаге все свои открытия, весь свой новый опыт, то стыдливо ретировался и представлял, как Вика холодным непроницаемым взглядом скользит по письмам, извлеченным из желтоватых конвертов с литерой «А» вместо марки, и ему становилось нестерпимо неудобно за свою навязчивую многословность. И чем больше безответных писем он отсылал, тем больше себя корил. Последнее письмо: в нем он рассказывал про обкатку танком, послал за четыре дня до командировки. Отправил через Дрожжина, направлявшегося в полковую канцелярию. Тот кинул на насупленного Колю небрежный взгляд и сунул письмо в почтальонскую сумку.
Обкатку танком Коля проходил за Ротарем. Он хорошо помнил взволнованный вид земляка после того, как тому удалось вылежать в окопе положенные секунды, пропустить гремящее и воняющее дизелем огромное неповоротливое животное, одетое в броню и активную защиту, и, поднявшись с земли, швырнуть макет гранаты на медленно удаляющуюся трансмиссию. Коля редко видел Ротаря улыбающимся. При жизни с его лица не сходило озабоченное выражение: иногда оно напоминало настороженность волчка из мультфильма «Сказка сказок», иногда потусторонний лик иконного старца. На шее его алел непроходящий фурункул, особенно выделяющийся на фоне чистой «подшивы». Когда солдаты в морге несли его на грязном покрывале наверх, Коля против воли посмотрел на шею. Фурункул потух - будто лампочка перегорела.
Всего четыре месяца назад Степу Ротаря провожали в армию целым селом, поднимали тосты за его счастливое возвращение, за будущую свадьбу, за его будущих детей, танцевали «пеленицу» и «жок». И вот он возвращается домой на досрочный дембель. Саженец, вырванный из родной почвы, так и не давший ни настоящих корней, ни плодов.
Машина мчалась по гладкому, будто вспотевшему от незлой сентябрьской жары шоссе, усаженному ореховыми деревьями. В полях пестро одетые колхозники убирали осенний урожай. По грунтовым дорогам деловито сновали трактора, перевозя ящики с грушами, яблоками, свеклой, арбузами. Одинокая колхозница выпрямилась в кузове трактора, вытерла тыльной стороной ладони пот и помахала вслед солдатам, сидящим в темноте кузова.
Накануне в казарме к Коле подошли Козик и Гаврилов.
- Ну шо, шару сосать йидышь? - глядя в сторону, полюбопытствовал сумрачный широкоплечий Козик.
- Ты серьезно? – удивился Коля.
- Ты нэ думай шо мэни жаба душит, - прогудел Козик, - мы ось тут подумалы... тоби нэ трэба йихаты. Хай Волкоу йидэ.
Петруха Волков, учившийся в том же пединституте, что и Коля, сидел на табурете и рассматривал приобретенный после очередного марш-броска мозоль.
- А у него вы спросили?- уточнил Коля.
- Ни, - простодушно признался Козик. - Хто же в увал откажется йихаты?
Узнав, что утром придется ехать первым делом в морг, впечатлительный и суеверный Волков мгновенно отказался, для формы поинтересовавшись, как же Козик и Кириллов собираются нарушить приказ ротного. Те в ответ лишь таинственно лыбились.
Утром на ранний завтрак в составе похоронной команды вместо Ивана из четвертой роты вышел Валя Самойленко, единственный из всех рядовых одетый в новенькую парадку. Поначалу он снисходительно скалился, но в морге сник. Тут замену себе найти было негде, потому он кряхтел, но тащил на свет божий, как и все, тяжелый груз 200 с нетяжелым при жизни солдатом. В траурном зале Самойленко вполголоса рассказывал анекдоты, приличествующие, по его мнению, случаю. «Везут мужика в «скорой». Он врачу: «Доктор, куда меня?» «В морг!» «Как в морг, я же еще жив». «А мы еще не доехали»». Никто не смеялся, но Самойленко это только распаляло, и он продолжал хорохориться. В дороге выяснилось, что в командировку Самойленко отправил сержант Мунтяну своей властью, и что у Самойленко, как он сам объяснял, в родном городе Коли обнаружились родственники.
- Не знаю, как вы парни, а я намереваюсь провести эти два дня с пользой для организма. Очистить душу от армейской скверны по полной. Сегодня в вечеру сорвусь в Одессу. Дрожжин, поехали! Пройдем по Абрикосовой, свернем на Виноградную… Меня по общагам девушки дожидаются. Все глаза проглядели, не едет ли Валек.
Дрожжин не удостоит Самойленко ответом. Опершись на колени он продолжал рассматривать свои начищенные до блеска сапоги, мерно двигая мощными челюстями.
Через четыре часа после начала увольнения ревущий «Урал» подъезжал к большому селу, потонувшему в зелени фруктовых деревьев. На холме виднелась белая, чуть покосившаяся церковь в аккуратной ограде. При въезде в село недалеко от обочины стояло распятие с узкоглазым, склонившим голову набок Христом. Ещё не успел грузовик свернуть с шоссе на грунтовку, как над селом расплылся тоскливый заунывный гул. Несколько минут из-за шума мотора солдаты не могли понять происхождения этого неясного, то появляющегося, то затихающего ноющего звука.
- Это женщины плачут, - пояснил Юрка Попеску. – Так у нас это везде делают.
Матери, сестры, жены еще не видели машины, скрытой деревьями и домами, но уже безошибочно угадали, что до встречи с молодым солдатом, которого только четыре месяца назад провожали в армию всем миром, желали встретиться в армии с земляками, до той самой встречи, которую видят матери в страшных снах, остались краткие минуты.
«Урал» остановился у небольшого дома, укрытого яблонями, отяжелевшими под весом крупных плодов, готовыми в любой момент сорваться с веток.
Коля и Юрка спрыгнули на землю. В кузове остался Дрожжин и Самойленко.
- Ну давай, Дрожжи, майна-вира. Тебе помочь или не мешать?
Дрожжин взялся за широкий край гроба, приподнял свой край и толкнул в сторону готовых принять гроб Коли и Юры. Те ухватились за узкий край и потащили его на себя.
- Легче, парни, легче, - командовал Саймоленко, но к гробу не притронулся. Дрожжин спрыгнул с кузова и стал примериваться, как бы ловчее схватиться за тяжелый груз. Самойленко, осознав невыгодность дальнейшего невмешательства, сделал шаг к открытому борту кузова. Но тут из двора вышло четверо мужчин среднего роста, смуглокожих, молчаливых, и, как показалось Коле, одного возраста и на одно лицо. Без слов с пониманием дела они взялись за домовину и внесли Ротаря в родной двор. За ними, стесняясь и оглядываясь, вошли солдаты. Последним шел Самойленко, беззвучно насвистывая.
Небольшой дом, просторно раскинулся двор со старым, но еще крепким сараем. Из него доносилось петушиное пение и хлопотливый гомон кур. Густой виноград «бако» с мелкими синими ягодами вился по металлической конструкции и образовывал арку над длинным столом, начинавшимся почти сразу за дверью дома и оканчивавшимся у ворот. За столом, накрытой старой клеенкой, несколько женщин резали овощи и потрошили птицу, привычно обагрив руки кровью. Тут же стоял графинчик красного вина, а рядом наполовину выпитый стограммовый граненый стакан. Увидев, как мужчины вносят внутрь в последний раз молодого хозяина дома, они приостановились и не меняя положения тел одновременно заголосили на родном языке покойного. Из всех слов причитания Коля смог разобрать только рефрен: «Оф-оф, армата гря». Спустя несколько секунд, не прекращая причитать, женщины возобновили работу.
Солдаты разошлись по двору.
Дом Ротаря напомнил Коле дом его бабушки в украинском селе. Та же серая камышовая крыша, те же крашеные голубоватыми белилами кизяковые стены, хорошо хранящие зимой тепло и прохладу летом, добавляющие воздуху внутри особый земляной дух. Точно так же дверной проем у бабушки загораживала дыбящаяся парусом легкая тюлевая занавеска, не создавая никаких преград перед эскадрильями мух и одиночными осами и пчелами. За домом разросся старый сад, за ним начиналось кукурузное поле, а сбоку, через небольшой овраг, сквозь зелень разных оттенков виднелись старые покосившиеся кресты кладбища. Удобно жить, удобно хоронить.
- Соток 30-40, - высказался Дрожжин, успевший обойти сад и пройтись по одной стороне вдоль забора. – Степку уже ждали из армии. За кукурузным участком в углу траншея под фундамент и бетономешалка. Только лопаты теперь под другое занятие отданы.
До самого вечера Коля с сослуживцами участвовал в последних приготовлениях: ездили в город за льдом, копали могилу. Самойленко после обеда тихо слинял, сославшись на разрешение комбата.
Солдат попросили помочь выкопать могилу.
На кладбище захоронения родственников располагались совсем близко друг к другу. Копали по очереди, с трудом: в селе несколько недель ожидали настоящего дождя. Коля с болезненным любопытством рассматривал выкопанную полуистлевшую туфельку. Сосед с загорелым морщинистым лицом, одетый в вылинявшую рубашку в клетку и старые армейские брюки, подпоясанные тонким армейским ремешком ниже шлевок, предположил, что она принадлежала маленькой девочке, дальней родственнице Ротаря, похороненной здесь лет семь назад. Родственников на сельском кладбище хоронили в несколько этажей.
Мужчины-сельчане отводили солдат в сторону, чтобы не увидел майор-комбат, и расспрашивали, действительно ли это несчастный случай, не били ли их земляка. Солдатское признание ничего не меняло, но бывшим солдатам хотелось знать правду. Будто она, эта правда, могла принести какое-то успокоение. Молодые солдаты качали круглыми стрижеными головами, пожимали плечами. Им наливали стакан густого и темного, как венозная кровь, домашнего вина. От него над верхней губой оставались иссиня-красные усы. Мужчины протягивали солдатам горячую, жирную «плачинтэ» с сыром или картошкой. От вина по телу расходилось тепло, а в мыслях возникал утешительный туман и легкость, притупляющие любую нравственную боль. И в сердце на время возвращалась оставленная до лучших времен отвага: желание сделать что-то из ряда вон выходящее, освободиться, стряхнуть с себя все неясные самому себе обеты, забыть об обязанности, священность коей за обилием громких слов так никто толком не удосужился доступно объяснить. Коле вспомнился в эту минуту герой Хэмингуэя, - его «сепаратный мир». И никак вспоминалось, с чего началось его разочарование войной. С любви к медсестре или с несостоявшегося расстрела союзниками-итальянцами. Это кажется называется «дружественный» огонь, когда тебя убивает тот, кто воюет на твоей стороне. И хотя его, Колю Бубенцова, никто из своих еще не расстреливал, и хотя ему невозможно было вернуться к Вике, как Генри к Кэтрин, он тоже мечтал в тот момент о заключении своего «сепаратного мира», чтобы уйти раз и навсегда от бестолковой казенщины, унижения, одинаковых дней за границу или домой, к родным, к друзьям, к подруге, — всем тем, кого только и можно осознанно защищать до последней капли крови. Мысли в голове путались, его немного мутило. Одна мысль сменяла другую – у тебя нет подруги, тебя из армии не ждут. И эта мысль, казалось, несла облегчение.
Глядя вслед нетвердо ступающим восемнадцатилетним паренькам, опьяневшим от вновь испытанной свободы больше, чем от вина, мужчины, сами бывшие служивые, покачивали головами: молодого солдата так легко запугать, как у него узнаешь правду, да еще когда рядом где-то праздно шатается прямой начальник, тоже успевший слегка захмелеть на чужих похоронах.
Самойленко возник на кладбище, когда могилу уже выкопали и все командированные солдаты, вспотевшие и слегка захмелевшие от усталости и вина готовы были вернуться в дом Степы Ротаря.
У него над верхней губой тоже нарисовались красные усы, в глазах гуляло упрямое веселье.
- Пацаны, живем. – Он подмигнул и скосил глаза. В зарослях пыльной полыни стоял трехлитровая бутыль красного деревенского вина. – Надо помянуть и нам новопреставленного раба божьего Степана. – Последние слова он произнес с характерным для батюшек завыванием.
- Комикуешь? – произнес Дрожжин, мрачно глядя на Самойленко.
- А чего грустить, мужики? Понятно, что событие печальное. Но мы же все-таки в увале. И мы живы! Вот бутылек у селян выкружил.
- Я свое буду вечером пить, - пообещал Юра Попеску. – Спать не буду.
- Праздновать вроде нечего, - поддержал Коля.
Самойленко так легко не сдавался.
- Да перестаньте, мужики. Степе хуже не будет, а мы слегка вкусим от виноградного плода. Кстати, никто не может меня у себя приютить?
- Так ты же к родственникам приехал, - удивился Попеску.
- Не, я так, проветриться, - хохотнул Самойленко. – Никогда в этих местах не был. Шепнул сержанту словечко волшебное, вот он меня и отправил проводить Степана в последний путь. Ну и ему домашних харчей привезти.
- Хочешь, поехали со мной, - предложил Юрка Попеску. – Будем всю ночь есть и пить и на барабане играть.
- Поехали. – Вальку распирало от удовольствия. – А девчонки у вас есть? А то здесь ловить нечего. Хотя есть тут одна симпатичная крестьяночка. Вроде Степкина любовь.
- Есть-то есть, - отозвался Юра, - но они с местными гуляют. Лучше не лезь, а то в табло получишь.
- Люблю получать, - Самойленко облизал винные усы. - Надо поддерживать себя в форме.
Вечером, около семи часов, комбат приказал водителю «Урала» отвезти солдат в город на призывной пункт: с него несколько месяцев все они уходили в армию. Сам же отправился к дальней родственнице.
На пустом призывном ветер гонял по плацу кусок желтой газеты. Эхо шагов отражалось от стен безлюдных казарм. Дежурный прапорщик записал фамилии солдат и пообещал выделить каждому по койке. По койке?! Быть в родном городе и ночевать на призывном пункте на казенной койке! Юра, живущий от города дальше всех, стал возбужденно объяснять земляку на родном языке, что этого не может быть, потому что не может быть никогда. Для большей убедительности он по-заячьи барабанил по столу ладонями. Наконец дежурный прапорщик, сам еще недавно солдат-срочник, внял его увещеваниям и на свой страх и риск согласился отпустить военнослужащих на ночь. Но для этого за ними должны прийти родные. Юре он сделал исключение и отпустил сразу.
Коля позвонил домой, никто не ответил. Позвонил друзьям, они тотчас вызвались прибыть. Только после третьего звонка удалось дозвониться до мамы. В ее голосе задрожали слезы, когда она узнала, что привело сына домой.
Пока Коля ждал маму, приехали двое друзей. Дежурный выпустил Колю за КПП, выходящий на железнодорожные пути. Ребята обнялись, сели на скамейке возле забора. Коля обалдел от обрушившейся на него свободы, от вида железнодорожных путей с их укромными фиолетовыми огнями и свиста перекликающихся между собой паровозов. Друзья некоторое время с любопытством рассматривали стриженного друга-рядового (им самим предстояло уходить в армию через два месяца), его непривычно короткую прическу, грязные ногти, выслушали со жгучим интересом несколько историй из армейского быта, и нашли, что словарный запас друга за четыре месяца заметно оскудел.
Через сорок минут приехала мама, привезла гражданскую одежду и несколько пирожков. Она не могла наглядеться на сына, и заранее печалилась от мысли, что уже через несколько часов армия их опять разлучит.
Отца дома не оказалось. Он уехал в санаторий.
Дома Коля вымылся с дороги, поужинал, немного поговорил с мамой и, недолго поборовшись с собой, позвонил Вике. Она оказалась дома и согласилась на встречу без долгих уговоров. Вопреки обыкновению.
Как обычно, они засиделись возле ее подъезда за полночь. Где-то в едва качающейся листве тускло светил фонарь, тени деревьев на асфальте нервно подрагивали, из окон доносилось сонное бормотание телевизоров. Как будто Коля никуда и не уезжал. Как будто в его жизни ничего не менялось, и он, как всегда, придет домой за полночь, а мама не будет спать. Она его легонько отчитает: так, для формы. Скажет, что незачем поздно гулять, что на улице неспокойно. Завтра же, а точнее уже сегодня, он встанет в семь сорок, и невыспавшийся столкнется над раковиной с бреющимся отцом. Умоется, наскоро позавтракает и пойдет, точнее побежит на первую пару. Он будет бежать на остановку, и надежда увидеть Вику в автобусе, целых полчаса ехать с ней рядом, будет окрылять его, заставит его бежать грациознее, чем на институтской физре, и уж точно чем пять утренних километров по берегу Южного Буга в майке, галифе и болтающихся сапогах. Только завтра все будет по-другому.
Когда Вика спросила о причине его неожиданного приезда, Коля некоторое время подбирал слова.
- Я получила твое письмо. Сегодня. Ты рассказывал, как вы прятались в окопы, а над вами ездили танки. Ты еще про своего земляка рассказывал, который бросил гранату со словами: «Пентру Патрия ши мамулика драгэ!» Неужели он это всерьез?
Коля хотел рассказать все по порядку: об армейском распорядке, о еде, о Ротаре, о том, что так и не получил от нее ни одного письма. Но стушевался и брякнул:
- Вот этого солдата в гробу привезли.
Вика страдальчески поморщилась. Она обладала абсолютным музыкальным слухом и не любила негармоничных пассажей.
Он попытался исправить ситуацию: стал с наигранной веселостью рассказывать про первый караул, про то, как они с Толей Рабиновичем, стоявшем на соседнем посту, через забор, тряслись от любого шороха и готовы были дать залп по каждому пню, в свете луны казавшемуся нарушителем, а также друг по другу. Накалившаяся за день крыша ангаров на посту медленно остывала и железо потрескивало, будто по нему кто-то ходил. Под утро по крыше действительно кто-то заходил, стало совсем страшно и лишь с рассветом стало ясно, что это были бакланы, прилетевшие на ночь с реки. Коле хотелось говорить интереснее, остроумнее. Но его мысли, как и раньше в присутствии Вики, текли как песок в песочных часах: в верхней части много, а на выходе – тонкая струя.
- Да, к концу службы ты нормально говорить совсем разучишься. – Вика всегда умела снизить Колину самооценку. – Надо мне тебе в письмах уроки русского языка начать давать.
- Начни, - ответил Коля, и почувствовал, как тяжело ворочается язык.
На прощанье он предпринял попытку дерзко по-солдатски поцеловать Вику, она отстранилась, и рядовой уткнулся губами в ее загорелое плечо, не прикрытое туникой.
- В «молоко», - подвел итог попытке Коля.
- Это лишнее.
- Пожалуй.
- Мне пора, завтра на первой паре семинар по литературе.
- Привет моим, если их увидишь.
Вика уже почти скрылась в подъезде, но замерла на первой ступеньке лестницы и повернулась.
- Я напишу тебе, можно сказать, что уже почти…
- Написала?
Она махнула рукой и растворилась в сумерках подъезда.
На следующее утро, в то время, когда его рота выходила на зарядку, а Вика только просыпалась перед первой парой, Коля в выстиранной и выглаженной мамой «парадке», в чистой зеленой рубашке, в душном кузове военного «Урала» направлялся в сторону села.
Весь день солдаты, сняв рубашки и кители, босиком, засучив до колен галифе, помогали родственникам погибшего: расставляли столы для поминок, разносили продукты по дворам, где готовилась еда на завтра. Против такого отклонения от устава комбат не возражал. Он приказал солдатам стоять по двое в почетном карауле у тела сослуживца. Сонный Самойленко от работы не увиливал, но в почетном карауле стоять отказался. Комбат за выполнением приказа не следил, он тоже надолго исчезал из виду, селяне видели, как он подолгу бродил на окраине села, выходил в поле. Постукивал себя сухой палочкой по голенищу пыльного сапога, о чем-то думал. Нагибался, собирал в пригоршню землю, нюхал ее, ссыпал с ладони, хмурился.
В темном углу пропахшей ладаном и сыростью комнаты с невысоким потолком скрюченный дьячок глухо читал из огромной сказочного вида Библии с железными застежкой и наугольниками псалмы на молдавском языке.
- И зачем это все? - думал Коля, с трудом разбирая слова. - Покойник не слышит, а живые... Зачем эта старая иудейская книга молдаванину? Что псалмопевец в своей далекой древней стране мог знать о Степке Ротаре, попавшем между танками? – Но какой текст лучше соответствовал моменту? Вряд ли Хэмингуэй.
Из Нового Завета дьяк читал по-русски: «Истинно, истинно говорю вам: если пшеничное зерно, падши в землю, не умрет, то останется одно; а если умрет, то принесет много плода». Коля вспомнил крестьянку, помахавшую им вслед, не зная, что тоже участвует в проводах.... И горы осенних фруктов и овощей на полях вдоль дороги. Что ж, Степа Ротарь умер, теперь осталось дело за малым – плодами. От ладана в каса маре, пахнущей землей и сыростью, Коле трудно дышалось, мысли путались, хотелось спать. «Познаете истину, и истина сделает вас свободными», - бормотал дьячок, произнося вместо «сделает» «сгелает», как водилось у жителей северных районов их малой родины. «Какая истина сделает нас свободными? - думал Коля. - Приказ верховного главнокомандующего сделает нас свободными или появление новой девушки, которая хотя бы иногда будет звонить тебе сама, и я буду ей небезразличен, и она не станет воображать себя старше своих лет, все повидавшей, все испытавшей, во всем заранее разочаровавшейся...».
Рядом с Колей стоял Дрожжин. Дьячок, закончив читать, вышел из темной комнаты, пропахшей душным запахом цветов и еле слышным, несмотря на лед, запахом портящейся человеческой плоти. Стоять оставалось еще минут пятнадцать.
«Даже если бы он читал мои письма…, – думал Коля о Дрожжине. – Разве в них можно найти хоть что-то по-настоящему секретное! Все до ужаса обыденно и скучно. Ничего нового. А хотелось бы, чтобы кто-то читал твои письма с интересом. Ведь письма – это те же рассказы с романами».
В комнату вошла высокая светловолосая девушка в длинном белом платье, покрытом черным с красными цветами платком, и встала рядом с гробом, спиной к солдатам. Она поправила вышитое полотенце, лежащее на ногах Ротаря, потом гвоздики, закрывавшие его ноги выше полотенца. Если она и плакала, то беззвучно. Наверное, это невеста Ротаря, Коля никак не мог вспомнить ее имя, хотя Степа его называл.
«Ленуца, Иляна…».
- Мариуца, унде ешть? – послышался мужской голос с улицы.
Девушка повернулась в профиль, посмотрела на маленькое состарившееся лицо Ротаря, почти захлебнувшееся в цветах, еле заметно улыбнулась, нежно и печально, смахнула с ресницы то ли слезу, то ли пылинку, и вышла из комнаты.
Солдаты стояли молча над своим товарищем. Дрожжин еле слышно хмыкнул, но слов не последовало.
«И в горе и в радости…», - вертелось в голове Коли неизвестно из какого фильма или книги занесенная фраза. Вика вчера попросила ей сегодня не звонить, он пообещал, но уже сейчас понимал, что сдержать слова не сможет. И презирал себя за это.
- О чем думаешь? – прервал установившееся после ухода дьячка и Мариуцы молчание.
- Ни о чем, - быстро ответил Коля, судорожно пытаясь сообразить, о чем же он думает. - О Степиной невесте.
- А я тебе рассказывал про свою жену? – неожиданно прервал молчание Дрожжин тихим, слегка осипшим от долгого молчания голосом.
- Ты вообще мало говоришь, - усмехнулся Коля.
- Ага, - согласился Дрожжин. – Мы со школы знакомы. Я обратил на нее внимание на дискотеке, потому что у нас джинсы оказались одинаковые. Подошел к ней и говорю: «Я тоже как и ты… спорщик. А она посмотрела на меня сверху вниз, хоть и была ниже ростом и говорит: «А может я студентка Кембриджа, получившая по математике «отлично»? Я ее проводил в тот вечер до дому. Потом с большим трудом пригласил на первое свидание. А потом на второе и тоже с большим трудом. В этих отношениях я постоянно преодолевал силу ее упрямства и строптивости. Но готов был ее укрощать. Я тоже упрямый. Все это тянулось года два с половиной. Интересно, что в школе она училась без интереса: с четверки на пятерки, но могла и тройку в четверти схлопотать. Но поступила в институт и стала круглой отличницей. Как будто кому-то что-то доказывала теперь, в новой для себя жизни. Я поступил в институт в дальней от себя стороне города, но иногда пропускал первую пару, чтобы доехать с ней до ее корпуса. Иногда караулил после занятий, плелся где-то вдалеке, если она шла несколько остановок со своими подругами или новыми друзьями. Я был на год старше, меня в школу позже отдали, но разницы не чувствовалось, она все время старалась показаться более знающей, более зрелой. Бывало я очень жалел, что не уехал из родного города, жалел о том, что не уехала она. Я ведь из-за нее дома остался. Но в целом редко об этом жалел, потому что дни летели быстро, казались насыщенными, запоминались. Я ей новую музыку приносил слушать. Открыл для нее какие-то новые имена. БГ, Dire Straight, Кейт Буш, Фила Коллинза. Из-за нее Франсуазу Саган, Аксенова стал читать. И все хотел, чтобы она «Фантазии Фарятьева» посмотрела. Она очень Миронова любила и долго отказывалась после моей рекламы. Он ведь в этом фильме некрасивый, с нечесаными сальными волосами, глупо улыбается, и все о каких-то новых мирах говорит. Мечтатель и неудачник. А героиня в какого-то Бетхудова влюблена. Имя какое! И в конце концов к нему сбегает. И героиня в фильме как две капли была похожа на мою жену.
- Так вы все-таки поженились?
Дрожжин поморщился, но продолжил.
- Думал, может узнает себя, удивится, изменится. Потом я стал ее рисовать. У меня вся комната ее портретами была увешана. Два мне очень нравились, я их с фотографий срисовал. Отцу они тоже нравились. Но он почувствовал в этом моем отношении что-то вредное для меня. Пару раз заводил разговор. Так вообще. Говорил, чтобы старался обходить все, что слишком к себе привязывает. Чтобы не курил и никогда не напивался до положения риз. Считал, что мое увлечение можно с куревом и пьянкой в один ряд поставить. Он утрировал, конечно. Отец гораздо тоньше был, чем иногда пытался казаться. Рассказывал, как у них с мамой было. Она ушла от нас, когда мне было девять. Отец больше не женился. И еще он сказал, чтобы я выбирал девушку, которая, как в танце, готова была идти за тобой, когда ты ведешь. Чтобы не упиралась и не старалась навязать свой шаг и ритм. Ну и, конечно, чтобы мне с ней было интересно, а ей со мной. Для проверки ее чувств попросил меня не звонить некоторое время, побыть наедине со своими мыслями, отстраниться. А она к тому времени с кем-то начала встречаться. Я знал это и страшно ревновал. Но не звонил, держал паузу.
Коля слушал эту историю и будто себя в ней узнавал. У него теперь не было сомнений, что Дрожжин все-таки читает его письма. Но Коле было все равно.
- Когда я учился на последнем курсе, весной, батя неожиданно умер от инфаркта. В последний день ходил задумчивый. Садился на кухне на табурет, долго сидел, брал сигареты, крошил их в руке, бросал в пепельницу. Он к тому времени уже лет десять как не курил. Про армию заговорил. Он знал, что я хочу в аспирантуру поступать. Но сказал, что если будет возможность, отслужить нужно. Ему военное училище, кроме настоящих друзей, дало умение ставить перед собой цель, а мужской коллектив, в котором надо научиться выживать, научил решительности и необходимой жесткости. На похороны приехали два полкана. Я их помнил по фотографиям. Дельные дядьки. Один из них уже генерал. В нашем округе служит. Мать приехала со своим вторым мужем. Зачем-то…
- Но ты женился все-таки на ней? – шепотом спросил Коля.
Дрожжин утвердительно кивнул.
- Я все ждал, когда же она сама захочет прийти ко мне в гости, посмотреть на себя на моих картинах. Думал, что так она сразу все сама поймет. Но ей всегда было некогда. Она и с отцом моим так и не познакомилась. А тут вечером, накануне похорон звонок. А звонков после его смерти было много, я половины имен не знал. Все выражали соболезнования, говорили, какой удивительный человек ушел из жизни. И тут в трубке она. До этого один раз, кажется, звонила. Да и то по делу. Какие-то книги одалживала, кассету с музыкой. И вот второй раз - в такой вечер. Отец в лучшем костюме в большой комнате лежит, весь в цветах и венках. В доме незнакомых больше, чем знакомых. И злость меня взяла. Она соболезнования не выражает, ничего не говорит. Не знает, видимо. И говорит мне: «Хочешь, я к тебе сейчас зайду? Книги принесу, кассету». Это меня просто убило. И я на мгновение настолько разозлился на нее, на отца, за то, что оставил меня, на мать – за то, что приехала со своим новым. «А приходи, думаю, вот так, как есть. Двери открыты. У нас тут вообще день открытых дверей. Познакомься с моим батей, раз не нашла времени при жизни…». Сдержался. Предложил встретиться у магазина, где мы обычно расставались, когда она не хотела, чтобы я ее до дому провожал. Увидела меня в черном – о чем-то догадалась. Спросила, я ответил. Вижу у нее взгляд изменился. Не такой, как раньше, стал. Не жалость даже в нем, не сочувствие, а любопытство, настоящий такой интерес, каким теперь, после смерти отца, я стану. И тогда я понял, что никогда на ней женюсь. И знаешь, что-то переменилось. Будто корочка с зажившей раны сама отвалилась. И нет под ней ничего уже, гладкая здоровая кожа. А я-то все думал, что там рана, а нет, зажила давно.
- А на похороны она пришла?
- Да. Но в стороне стояла. На кладбище не поехала. Оно и к лучшему. Позвонила мне после похорон на третий день, попросила о встрече. Сказала, что хочет серьезно поговорить. Картины мои увидела. Именно мои любимые две отметила. Я ей предложение сделал через три дня, она согласилась. Свадьбы не было. Только несколько друзей. Маму с ее новым я не приглашал.
- А где же твое кольцо?
Дрожжин посмотрел на правую руку, сжал ее в кулак, разжал.
- А потом мы разошлись. – Дрожжин посмотрел на свою правую руку. - Хотя кто знает, что дальше будет…
Вечером полковой «Урал» опять отвез солдат в город.
Коля переоделся в гражданскую одежду, недолго ужинал, недолго лежал в ванной. До Вики не дозвонился. Он знал точно, как поступит, и заранее презирал себя за малодушие.
Ему хотелось, чтобы Вика пришла его проводить. Он и сам точно не мог объяснить, зачем это ему нужно. Хотел себя что-то доказать… Накануне Коля как бы невзначай рассказал ей о селе, о рейсовом автобусе, о времени отъезда в часть. Вика ответила, что у нее послезавтра три очень важные лекции, что означало: не стоит надеяться. И все же он надеялся, что она приедет проститься. Надеялся, но не верил.
Следующий день выдался по-летнему жарким. Комбат приказал своим подчиненным помочь нести гроб, но местные мужчины вновь отстранили юношей и подставили плечи. Коля шел в стороне от процессии и по привычке искал среди людей, пришедших проститься со своим односельчанином, Викино лицо. Глупо, конечно. Ведь она даже не пришла на призывной, ни разу не написала ему. И вообще у нее есть парень. Он видел вчера, сидя на той же скамейке, что и позавчера, под перегоревшим фонарем, как Вику провожал мускулистый атлет с эпигонскими усиками а’ля Арамис, как ей нравилось. Его лицо и фигура показались знакомыми: то ли это был старшекурсник, то ли тренер с отделения физического воспитания из их института. Причем вообще тут Вика, зачем ей быть здесь, на чужих ей похоронах, рядом с чужим в общем-то для себя человеком?! Он понимал, что его ожидания глупы, но сила неутоленного чувства возвращала его в поточную институтскую аудиторию, на его привычное место на галерке, откуда он мог видеть Вику: как она пишет конспект, как переговаривается с подругой, как украдкой посматривает в зеркальце, то ли на губы, подведенные неизменным сердечком, то ли на стрелки, делавшие глаза чуть уже и выразительнее, то ли на него, сидящего несколькими рядами выше... Сколько он ее помнил, с самых первых школьных попыток пользоваться макияжем, она всегда красилась одинаково. Только одна форма губ, одинаковые стрелы. Одинаковые, никогда не нравившиеся ему стрелы. Глупые, провинциальные. Почему он раньше не признавался себе в этом?
За гробом шла мать погибшего, которую поддерживали под руки подруги, за ней - сестры, похожие друг на друга, сгорбленный горем отец. Чуть в стороне Коля заметил нескольких плачущих женщины: мать и сестры водителя-земляка, по чьей неосторожности погиб односельчанин, их сыну и брату теперь грозил дисциплинарный батальон. Где-то сбоку мелькнуло хорошенькое растерянное лицо девушки, несостоявшейся невесты Ротаря. Сердце его дрогнуло - за женщиной в цветастом платке мелькнуло родное лицо. «Мама? Зачем она здесь?»
Мама, родная, любимая, приехавшая совсем некстати… Она шла к сыну и виновато улыбалась.
- Зачем ты приехала в такую даль, мам? - спросил Коля, пытаясь скрыть разочарование.
- Сынок, как же мне было не приехать? Ведь с этим мальчиком ты служил.
В глазах мамы выразилось столько нежности и любви, столько материнской боли и тревоги, что Коле стало стыдно за свои мысли. Когда она начала красить волосы? Перевел взгляд на ее руки. Мама заметив это, потерла их, и как бы оправдываясь, сказала:
- Отекли немного.
У Коли закипело в глазах - только не хватало еще заплакать. Они пошли рядом.
- Жарко, - сказала мама слабым голосом и добавила, - небольшой дождик не помешал бы.
Она старался скрыть слезы. Ей было жаль чужого мальчика, и сослуживцев сына и его самого, ее сына. Вот он сейчас вроде бы рядом, но на самом деле ей не принадлежит. На него огромной безликой силой, именуемой «Родина», возложена священная обязанность и у него есть начальник, комбат, который как скажет, так и будет. И она не может его больше защитить, хотя он по-прежнему кажется ей маленьким и слабым, хоть и на полголовы выше нее. Она знала про Вику и считала его привязанность блажью, но помочь расстаться с ней не могла. Через такое надо проходить самостоятельно. Так говорил отец. Она плакала от нежности и бессилия, утирая слезы мятым платком, и старалась не смотреть на сына.
Мамину любовь Коля ощущал всегда, она его, единственного сына, никогда не удивляла. Отношения с отцом у мамы с годами превратились в товарищеские, и всю любовь, всю нежность своего сердца мама отдавала ему. И появление мамы на похоронах чужого ей человека уже не казалось ему странным. Наоборот.
На обратном пути шел дождь.
Почти всю дорогу ехали молча. Юра Попеску захватил из дому барабанные палочки и сосредоточенно выстукивал о колено ведомые одному ему ритмические последовательности. Дрожжин читал книгу в бумажной обложке, не отрываясь. Понимал, наверное, что в роте ей долго не прожить: украдут и используют вместо туалетной бумаги. Брезент кузова намок, отяжелел и тонкие струйки дождя проливались теперь то на колено, то на плечо, то за шиворот. Коля ежился от сырости и мрачных мыслей, пересаживался с места на место, пытаясь перехитрить коварные струи. Внешне мир потускнел, набух влагой и потерял всякую привлекательность. Но какое-то странное чувство наполняло Колю. Он еще не мог распознать до конца смысла этих коротких, но таких насыщенных дней своего первого увольнения. Может быть, дело было в письме, которое перед самой погрузкой в кузов, вымытый ими самими от помоев, Дрожжин сунул ему, - точь в точь, как перед караулом, скрытно, оглядываясь, хотя никому и в голову не пришло бы сейчас инспектировать содержимое солдатских карманов. Это было письмо от Вики.
- Несколько дней с собой таскал, все забывал отдать, - проговорил Дрожжин, выдержав непонимающий взгляд Коли. Врал, конечно.
«…Я встречаюсь сейчас с парнем с факультета физвоспитания, - писала она в письме своим ровным скругленным почерком, - но вынуждена признать, что с тобой мне интереснее и веселее. Он старше и крепче тебя, и в отличие от тебя, филолога, сочиняет стихи, и даже говорит по-английски. Но мне не хватает твоих звонков, твоего неуклюжего ухаживания, твоих неожиданных появлений, когда я в первую секунду сержусь, что это всего лишь ты, а не кто-то другой, лучше, выше, старше, а потом через несколько мгновений успокаиваюсь и радуюсь про себя тому, что ты опять передо мною возник ниоткуда…». Письмо было плотно запечатано, ни малейшего повода предположить, что Дрожжин мог его прочитать. Но Коле в тот момент очень хотелось, чтобы кто-то его прочитал, чтобы он мог его с кем-то обсудить, с тем, кто старше по возрасту и жизненному опыту, кому он полностью доверяет.
И может быть Дрожжин опять отложит свой снобизм и спокойно, не выделываясь, расскажет ему о себе: как он провел два вечера у тетки, и почему у него на скуле царапина, а у Самойленко, когда они садились в машину после кладбища, вся спина оказалась в глине. И откуда на безымянном пальце его правой руки взялось обручальное кольцо.
В сумраке кузова стояло шесть коробок. Юра в поисках сухого места пересел ближе к выходу, где спал Самойленко, сумевший после посадки привести кое-как свою парадку в приличное состояние. Только на подошве и верху голенища правого сапога виднелись следы засохшей глины.
- Это кого коробки? – спросил Юра.
- Комбат домой провиант везет. У сестры овощами и фруктами затарился, - сообщил Дрожжин, не поворачиваясь.
- Молодца, - похвалил начальника хозяйственный Юра, - время зря не терял.
Дождь кончился внезапно. Солнце еще не вышло, но сквозь разрывы в темной робе дождевых облаков забрезжила голубизна. Попеску зажал палочки между ног и выставил голову из-под брезента. Дрожжин отложил книгу и тоже посмотрел вверх, на разрывы между облаками.
- Мне недавно после бани кальсоны выдали вот такого же цвета, - объявил Юра, следуя взгляду Дрожжина. – И сегодня у нас суббота. В баню успеем. Нарядов нет. Жить можно! Я мамино белье отдавать не буду, я его не успел пропотеть.
- Как письмо? - Женька положил книгу на скамейку, рядом со спящим Самойленко. Коля повернулся к почтальону. – Обнадеживает?
- Ну так, - замялся Коля, не решаясь вдаваться в подробности по первому запросу.
Дрожжин пошарил в своей сумке под скамейкой и протянул Коле небольшое красное крепкое яблоко.
- Вот собрал вокруг Степиного дома. Его мама сама попросила набрать. Сладкие. Сказала, что он их очень любил.
Коля вонзил зубы в румяный яблочный бок. Оно оказалось хрусткое и восхитительно сладкое.
- Сержанту нашему книгу везу, - сообщил Дрожжин.
- «Прощай, оружие», - прочитал Коля обложку и рассмеялся, - не в коня корм. Я даже не уверен, что он читать умеет.
- А ты его научи. Ты же без четырех лет учитель.
Коля кивнул в сторону спящего Самойленко.
– Это не ты его случайно?
- Я? – удивился Дрожжин и очень натурально. – Разве хороший ефрейтор своей лычкой пожертвует!
Смех Коля утопил в ладонях. Смахнул с лица, будто водой омылся.
- Оно конечно, дорожить есть чем.
- А разве нет? - спросил Дрожжин то ли Колю, то ли себя и задвигал пострадавшей скулой, пережевывая контрабандную жвачку. – Ты вообще заметил, что учебка наша почти закончилась? Полтора месяца осталось. А ведь весной казалось, что ей ни конца ни края.
- Да.
- Жвачку будешь?
1995