Ревнивое море

               
            


  Проверяя прочность золотых одёжек осени, на исходе  сентября  объявился-зашутковал мороз: принялся стегать  травы, изгоняя оттуда  едва теплившуюся жизнь, стеклить по ночам  промоины на прибрежных болотцах, выбеливать  вязкими утренними туманами морские горизонты. Звёзды теперь спускались к самой земле, заводили  хороводы, и сплетённое из их ярких шлейфов широкое одеяло, так и не прибранное к рассвету, ещё долго свисало с неба, сверкая кружевами кухты на кочкастых торфяниках. Пугаясь всё крепнущей стужи, сыпали жёлтой трухой приземистые лиственницы, скликались в табунки подросшие гусиные выводки. Казалось, всё нипочём лишь клюкве: по зыбучим марям, в сырых низинах зрела на холодах, румянилась боками  северная ягода, наливалась живительным соком.

  На косе между Охотским морем и рекой Коль приютился рыбацкий стан – нехитрое хозяйство Иннокентьевской артели: несколько домишек, вспомогательные постройки, баня, баркасы… Отбурлачили рыбаки, закончили путину, и,  по уму, отправляться бы им спокойно домой, на входе в промысловый лагерь прибить лишь табличку: табор закрыт, кому надобно, владельцев искать по таким-то координатам.

  Подумаешь, по дороге на нерестилище завернёт сюда косолапый, от безграмотности не обратит внимания на человеческие каракули. Обойдёт строения зверюга: почешет хребтину о бревенчатый сруб, оставляя на нём клочья шерсти; сорвёт где с петель случайно скрипнувшую дверь; одурманенный не выбродившимся рыбьим духом, пошурует в разделочном бараке, и, не сумев совладать с хапужным настроением, поставив рядом с рукотворным объявлением  свою печать – когтистые отметины – присоединит к немереному медвежьему княжеству ещё и здешний живописный уголок.

  Топтыгин заглянет – большой порухи не принесёт. Другой напасти нужно опасаться. Люду развелось нынче без царя в голове, нет, просто воспользоваться рыбацкой деревней, если оказия в пути застала, и, с благодарностью поклонившись за приют-за постой, откочевать далее. Так нет же, отгостят незвано, набедокурят - напакостят, а то и красного петуха пустят. Отстраивайся потом сызнова, чини баркасы.

  Наученные горьким опытом, после очередного «мамаева» набега, сговорились рыбаки оставлять на зимовку сторожа. Работа не бей лежачего, но не шибко весёлая: маячить на косе пугалом, туманы мерить, да звёзды считать. День-другой ещё ладно, а через месяц без любви к морю, без ответного человеческого слова волком завоешь. Особо охочих на новую должность не находилось, а потому условились артельщики бросать жребий.

  В нынешнюю осень неожиданно сыскался доброволец–Михаил Сермяжный. Сам напросился в сторожа сорокалетний жилистый мужик, с обветренным красноватым лицом, с «бойцовским», свёрнутым давно по молодости - по глупости да так и неровно сросшимся носом,  с когда-то огненно-рыжей, а теперь выгоревшей и прихваченной первой сединой шевелюрой.

  Скукоты и тоски Сермяжный не боялся, ещё пацаном привык в одиночку по лесам шастать, уходить в сплавы по горным речкам. Но не в отшельничество потянуло Михаила, не скит он себе подыскивал в зрелые годы, чтобы вдали от человеческих глаз обдумать, разложить по полочкам накопившуюся жизненную философию. Был у Сермяжного серьёзный повод, чтобы пойти в охранники…

  Раньше Михаил не раз хвастал-бравировал перед друзьями, собиравшимися в отпуск к незамерзающим круглый год морям: «А мне и на северах хорошо!  Я своего Охотского моря не предам. Касаток и белух на югах вы не сыщете, нерпа наша усатая из-за кормы лодки там вам не улыбнётся, северные чайки не закружат над головой такой весёлый белокрылый танец!

  Наше море другое, мудрое, мы у него в вечных учениках. С ним не забалуешь! Редко приласкает погожим деньком. А приласкает, так тут же сыростью обдаст и моросью. Не любит ленивых и пустоголовых, быстро втемяшит что почём, а норов проявишь, так и не примет, спровадит. Зато Охотоморье трудяг привечает. Без улова не оставит.

  А там, на югах, что? Какие там примечательности? Елозить телом скрипучий песок? Несерьёзность одна, песочница для впавших в детство. А после неженья на берегу, ныряй в пар и кипяченую воду? Желание будет, так я и здесь в баньке попарюсь. Яблоки, груши, диковинные ягоды-фрукты? Да наша морошка, черника, брусника, пожалуй, повкусней и полезней будут…»

  Но вот дети стали подрастать, и из затаек другие соображения у Михаила проявились за все неезженные года: «Я сам-то замшел, приржавел бочиной к суровому краю, а ребятишкам нужно свет показывать, расширять кругозор. Сейчас жизнь другая, неизвестно, как у них сложится после техникумов-институтов и где ещё осядут? Рыба-то была-была в море, а может и иссякнуть, а с ней и заработок. Да и самому (хоть и ни за что не признается) любопытно посмотреть: правду ли говорят, что есть такие моря, не штормовые, что не пугают многометровыми   приливами, не студят кровушку, не выбрасывают вон, как пробку, смельчака, что отважился себя утешить купанием». Зародилась и крепла сумасбродная мысля: рвануть на юга, прокатить на самолёте всё семейство, посмотреть, как живут люди, чем на день насущный себе добывают, как умеют-обходятся без его моря.

  Решил Михаил такую поездку преподнести для близких людей как сюрприз и подарок, лишнюю копейку от семьи не отрывать, не скряжничать, не откладывать по чуть-чуть. Подался  в сторожа, конечно, понимая, что на охране имущества артели больших денег не поиметь, но предполагал организовать приработок. Михаил всё рассчитал: «Чем впустую суетиться на косе, обувку по  морской гальке стирать, можно поднять барыш на ягоде. На другой стороне от стана по берегу реки Коль урожай клюквы – сотне ягодников за сезон ни за что не собрать. Лагерь под надзором, виден как на ладони, и клюкву себе спокойно рви. Если в день осиливать по два ведра, минус ненастные дни, да если снега погодят – за месяц полсотни вёдер по любому выходит. Клюква нынче в цене. Ягода от простуд, от хворей всяких, не ягода, а лакомство и лекарство».
Нашёлся закупщик, обещал оплатить собранный урожай, как раз на дорогу и хватало.  Скрепили договор рукопожатием.

  По зиме Михаил тоже не помышлял лодырничать: «Лежа на боку, не заработаешь и на понюшку табаку. Привады из лосося – сколько хочешь. Расставлю ловушки, поохочусь на собольков рядом со станом. Пушной промысел и увлекателен, и подстраховка на случай, если реформа сделав хитроумный зигзаг, рубль в какой раз обесценив, человеческие планы поломает. Пушнина – та же валюта, в цене не падает».
  Уходя в сторожа, Сермяжный не хвастал перед домашними, не сулил гор золотых и далёкого путешествия: обещанной шубой не согреешься. Объяснил только, что жребий выпал идти в охранники. Но, когда всё стало складываться удачно, как и замышлялось, собирая ягоду, Михаил не раз представлял, как сбережёт заначку, а накануне следующего лета заведёт вроде бы невзначай разговор с женой, например на кухне:

  – Хватит, Наталья, тут салаты крошить. Давай сама собирайся и детишек готовь. Поехали винограды есть! Пальмы всякие смотреть!
Вот удивления-то будет.
  – Как так? На какие шиши? – приняв за розыгрыш, отмахнётся поначалу супруга, пошутит. – Клад, что ли, нашёл?
  – Клады все до меня выкопали,– продолжит он с серьёзным видом.
  – Подумаешь, деньги, эка невидаль. Вот вам, пожалуйста, рубль к рублику –  сто тыщ, – так, запросто, не изменив выражения на лице, вынет он из-за пазухи и положит на стол перехваченную вязкой пухлую пачку денег.
  – Откуда такие деньжищи?! – враз обрадуется и испугается Наталья, замрёт в изумлении, опасливо поглядывая на невесть откуда взявшееся богатство. 
   – Всё по чести. На чужое не зарился, и дармового не перепало. Трудовая   копейка. Не прохлаждался я в сторожах, не дрых беспросыпно, на карачках да по-пластунски ползал по марям - по болотам, собирал кислу ягоду, – успокоит он супружницу признанием.

  Ребятишки, узнав о грядущем странствии, будут прыгать до потолка от радости: теперь обезьян и кенгуру разных не только на картинках да по телевизору, а взаправду можно увидеть, а захочется – и руками потрогать! Будет, будет этот момент, обязательно настанет!

  С рассветом никто не гнал - не торопил иннокентьевского сторожа. Но хочешь есть калачи, так слезай с печи. Наспех отчаёвничав, Сермяжный по привычке натянул болотники, захватил самодельный фанерный короб и потащился к оморочке. Мешковато сидела на теле ягодника выгоревшая тужурка, сбилась на затылок  поношенная вязаная шапка. Но, несмотря на непритязательные одёжки, в походке Михаила виделись основательность, уверенность и даже какая-то цепкость, привязанность к месту, и потому, несмотря на казалось бы затрапезный вид, выглядел он не вычурно, а гармонично с окрестными картинами, с искорёженными, но намертво прилепленными к земле лиственницами, с неровно изрезанным ветрами и солёными волнами берегом.

  Будто измазанная нерпичьим жиром, лоснилась под ногами прихваченная инеем заснувшая трава. Изредка пускали пузыри с тайных глубин оседающие тысячелетние торфяники. В это утро, переправляясь через реку, обратил внимание сторож, что отчего-то опал-обмелел Коль, как в засушливое лето, и вода из болотца схлынула, будто вымерзла. Михаилу из-за косы не было видно, что отступило  море от своих привычных границ, оголив большой заросший водорослями участок дна у берега, и пока он топал по мари, всё удивлялся: «Что за примета? Зазря ничего не происходит. Всему своё начало и свой конец.  Где-то убыло – в другом месте прибыло».

  Дорогое ожерелье выбрало в эту пору для себя северное море – пурпурно-сиреневое, припудренное спелым сизым налётом, жемчужина к жемчужине – ягодка к ягодке. Эх, клюковка – кислое лакомство, болотный витамин! Вот она, вроде на блюдце видная лежит, не пожадничала, сыпанула из своих закромов осень, а поди, собери дары! Совком - комбайном редко в каком месте разгонишься, чаще по ягодке, по другой – мелькает-частит проверенный ручной конвейер. Нужны только упорство и сноровка. Но уж этих  качеств у северянина не занимать.  Осталось до задуманного не больше десятка вёдер в бочонки засыпать.  За заботой-за занятием незаметно бежит время…

  Спохватился Сермяжный, когда осознал, что клюкву достаёт из воды, погружая туда кисти рук полностью. Глянул Михаил в сторону лагеря – нет косы, сплошное море! До оморочки по быстро прибывающей воде сторож еле успел добраться, догадываясь о необычном природном явлении, хоть сам о нём только из рассказов отца слышал:  «Ядрить её налево! Цунами, что ли?!»

  Недалеко от рыбацкого лагеря, на дне Охотского моря, случилась подвижка земной коры, слегка тряхануло поверхность, образовав большую волну, далеко не самую крупную по меркам цунами, но представлявшую серьёзную опасность для находившихся на берегу людей. Выручила коса, сбила первый накат, но шёл второй, более разрушительный…

  Подхватило оморочку, понесло течением мимо выглядывавших из серых волн рыбацких домиков, как щепку закрутило-завертело в пучине. Михаил греб, интуитивно угадывая направление потоков, стараясь не столкнуться с древесными обломками и другим мусором, смытым с берега…

  Сложно сказать точно, сколько времени прошло, пока утихомирилось море. Как выжил, каким чудом спасся, Михаил и сам не объяснит. Но удержалось на плаву хлипкое судёнышко и уберегло гребца. Побережье было еле видно, и человек направил к нему свой  непотопляемый ковчег…

  Почти всё неприкреплённое к тверди имущество артели забрало данью море, а что не успело прихватить, перемешало и бросило. Побило баркасы, основательно разрушило добрую половину рыбацких строений. Михаил ходил горемыкой по разгромленному стану, сокрушался: «Сколько потеряно, переломано – не сосчитать! К следующей весне нужно промысловикам запасаться пиломатериалом и терпением, тянуть жилы, выворачиваться наизнанку, восстанавливать рыбное хозяйство. Беду скоро наживешь, да не скоро выживешь». Запоздало вспомнил Сермяжный: «А как же ягодный склад с несколькими перехваченными тугими обручами и забитыми клюквой бочонками? Вон он, домишко с заготовками, на самом высоком месте на косе ставлен, с тыльной стороны посмотреть–вроде нетронутый, авось, обошла стороной стихия?» Поспешил к хранилищу...

  А там – дверь нараспашку, выдавлена пучиной единственная оконная рама. Ещё на что-то надеясь, сиганул рыбак вовнутрь помещения: увы, перевернуты все бочонки, прополосканы, от собранного урожая замыло в углу кучу ягоды, с ведро - не больше. А над пустым оконным проёмом в насмешку телепается на гвозде ковш, словно им вычерпаны - изъяты все клюквенные припасы. Сам не зная зачем, очумелый от разрушительных картин, подобрал Михаил валявшееся здесь же ведро и стал собирать в него ягоду.
  А мысли в окрошку - враздрыг  теснятся-роятся в голове: «Сколько человеческих трудов враз сничтожило! Все старания всмятку, зазря! И с ним, с его надеждой-замыслом никто не посчитался… Вот так то вот! Подрезали крылья!..» Скрипнул с насмешкой ковш на сквозняке: «Давай, горбаться, сутулься, а я тут тоже, случай чего, наготове, и за рукоять мою не ты держишь, мечтатель липовый…»

  И так допекло, а тут, будто не посудина скрипнула, а хрястнул кто невидимый по темечку рыбака, так что сорвалось у него равновесие в черепушке, сбилось с нужного ритма. Вскочил Михаил, как ошпаренный, резво кинулся к выходу, рванул «на нерве» дверь и хлопнул ею о косяк что есть мочи, не задержался на крыльце, в суматохе, словно догоняя вора, побежал к морю, размахивая ведром. Запоздало обратил внимание, что,  как прилипшую, таскает за собой тяжесть, мотнул в сердцах ёмкость куда попади.  Та грохнулась о камень и, с набатным перезвоном кроша эмалью, запрыгала по булыгам, оставляя после себя кровавую ягодную дорожку.

  А Михаил, толи вздумал всерьёз воевать, толи драться с морем, заскакивал в прибрежную волну,  крутил руками, молотил что есть силы по воде, желая вразумить или навешать тяжёлых лепёх по шее обидчику, надрывно кричал, бросая безумно-грозные взгляды в закатную изумрудно-сиреневую даль.… Затем, немного сбавив обороты, нервозность и желая установить диалог со стихией, что-то горячо и сбивчиво объяснял, бил себя в грудь кулаком,  доказывая свою правду...

  Но, так видно не найдя нужных слов или понимания, в итоге рубанул Сермяжный рукой резко, как бы прощаясь с былым и отрезая кусок собственной никчёмной жизни, повернулся спиной к морю и решительно пошёл прочь…. А через пару десятков шагов стала куда-то улетучиваться гордость и спесивость в осанке, замедлилось движение. И чуть погодя, и вовсе застопорился Михаил, голова в поклонном покаянии, руки висят плетьми. Застыл на месте, стыдится поворачиваться, но наконец обернулся, виновато моргая глазами. Долго смотрел на морскую пучину, морщил лоб, словно о чём-то догадываясь, и поплёлся обратно. Поднял ведро, высыпав оттуда ещё каким-то чудом оставшуюся на донышке ягоду, повернул на попа и уселся.

  Зябнув и ерошась в сырой одежде, сплошь покрывшись гусиным «пупырышком», прежде чем заговорил, долго просидел рыбак на месте, уставившись вдаль, будто что высматривал, вымаливал, винясь за свою сумбурность и несдержанность:

  – Эх, морюшко-горюшко, с тобой не замечтаешь. Куда мне от тебя? Куда я от твоего характера, от норова? Я сам такой, измены не люблю, непостоянства, перемётных душ всяких, неоседлых, пустяковых…
Мне другого моря, хоть мёдом облей его, не надо. Я так, только одним глазом хотел посмотреть, детишек побаловать. А не вышло…
И не надо. Не понутру оно мне! Нет у меня к нему тяги. Не еду я теперь, никуда не еду. Будем как-нибудь так жить. Много ты чего забрало море, но жизнь-то оставило…

  Помолчал Сермяжный, по-детски хлюпнул носом. Подобрал с гальки жменю бордовой ягоды, отправил в рот. Раз жеванул, другой, перехватило от кислятины дыхание, будто брагой крепкой, садануло в мозг живительной силой, до оскомины, до слезливости. С трудом перевёл дух. Выдохнул застоявшийся воздух…
  Сквозь прищур влажных глаз сверкало море. И казалось оно Михаилу теперь другим, каким раньше его не видел, таким красочным, светлым, добрым и жалостливым.