Абстрактная манифестация и абстрактная литература

               
    


Абстракционизм не просто заявляет о новом мире, а о принципиально иных мирах, чем миры материальные, и даже не о мирах в традиционном понимании, - ибо мир это нечто целое, законченное, или, по крайней мере, имеющее какую-то структуру, смысл и законы, даже самые расплывчатые и противоречивые, а также логику, пусть даже самую парадоксальную, - а о неких протяжённостях, не поддающихся никакой адекватной и даже эксцентричной оценке.

 Абстракционизм – не просто широчайшее направление, это самое беспредельное и необозримое разветвление на древе человеческого поиска. Абстракционизм не только хочет уйти от каких бы то ни было законов и структур, но своим движением не породить ничего подобного, соответствующего его движению. Платон открыл мир абстракции, или точнее приоткрыл, а войти в него, устранив само понятие «мир», то есть войти в протяжённость абстракции, можно только превращая всё в беспредел абстракции, как Мидас всё превращал в золото к чему прикасался.

Впервые абстракционизм явился в математике. Первыми абстракциями были числа. Это был чисто рационалистический абстракционизм. Платон говорил, что да не войдёт в его школу, не знающий геометрии. Затем абстракционизм открылся в живописи. Здесь он оторвался во многом от геометрии и рационализма и разветвился на множество направлений. Но он никак не мог и не может прижиться в литературе и всё время скатывается к квазиреалистическим построениям. И всё потому, что он во многом ещё сохраняет рационалистический окрас. В настоящую школу абстракционизма можно входить не зная математики, ибо это школа интеллектуального иррационализма. Именно в литературе абстракционизм может окончательно утратить свои рационалистические атавизмы. Как говорил Теодор Адорно, авангардистская абсракция не имеет ничего общего с абстрактностью мыслей и понятий.

Абстракция – это не только слова, не имеющие никакого смыслового оттенка и ничего не означающие, слова неадекватные и свободносоставные, но и привычные, традиционные слова,  сочетающиеся в непривычных, неправильных, перверзных узорах или утрачивающих своё природное назначение. Например, стол, это уже не просто предмет, на который ставят, а просто нечто, что может участвовать в каком угодно процессе или же вообще ни в чём не участвовать. Наибольший отрыв от конкретики как раз и может произойти именно в литературе, а не в живописи и в музыке, ибо здесь необозримое поле создания не только новых абстракций, но и переплавка в абстракции конкретных образов, словосочетаний и слов. Здесь беспредельный простор для интеллектуальной иррациональной игры. Отрыв от любых берегов не только наиболее удалённый, но и более глубокий.

Создание абстрактной ирреальности устраняет мир с его причинами, началами, эволюциями, инволюциями и концами. Абстракция – единственное чего мир не знает и никогда не узнает.

В ХХ веке произошёл прорыв за пределы интеллекта человека к абстракции, трансъинтеллектуальный прорыв к ирреальному. Это отразилось в живописи. Но вот в литературе абстракция не могла проявиться. Литература всегда волей неволей тяготеет к реальности и конкретике, будь то конкретика и реальность футуристическая, дадаистская, сюрреалистическая или фантастическая. И всё же абстрактная литература возможна.

Будет ли она читабельна?
Это не имеет значения. Она существует не для чтения, а для медитации в ирреальное. И для творчества ирреального. То есть, она как бы постоянно возбуждает абстрактное творчество для абстрактного творчества же. Пока подлинно абстрактной литературы ещё не было (может только отдельные робкие попытки у Кандинского, Малевича, Хлебникова; более смелые - у группы «41 градус» и дадаистов, у обэриутов и заумников, да фрагменты из Раймона Кено; или где-то в неведомом и беспредельном андеграунде и самиздате). Правда литтристов можно назвать подлинными абстракционистами, но они уже скатываются от литературы к орнаментализму  и супрематической живописи. Даже Ионеско и Беккет недостаточно абстрактны, не говоря уже о «новом романе». Почти вплотную к абстракции подошёл Кручёных, но его заумь была всё же недостаточно абстрактной, сохраняя связь с миром.

Абстракция – это не просто отрешение от мира. Это изначальное неведение и невидение мира. Это изначальная и абсолютная ирреальность без всяких мировых смыслов и их антиподов. Абстракция – это самодовлеющая длительность без всяких фиксаций, символов и пониманий. Слово – наиболее абстрактно из всего, что может воспринять человек. Самые бездонные глубины абстракции могут быть переданы только через слово, и непонятно, почему до сих пор слово остаётся оплотом конкретики. Число задевает лишь поверхность абстракции, живопись способна воспроизвести лишь прорывы к безднам, подобно погружению батискафа в морские впадины, который потом всё же поднимается на океанскую гладь, и лишь слово – погрузиться в недосягаемые глубины, потеряв всякую связь с верхними слоями и оставаясь там навсегда в неустроенных и не посещаемых лабиринтах, пролагающихся под собственными бесцельными шагами.

Человек, вылепленный  из глины, и плоть от плоти земля с каплями небесной росы, не может выдержать абстракции. Он способен либо к физике, либо к метафизике, к земле или к небу, но не отрешению от них, то есть к абстракции. И так как слово для него является основой всей его сути, он боится отдать его абстракции, он боится утратить свою глиняно-эфирную субстанцию и пребывать в антисубстанциональной левитации. Но иначе чем отпустить слово в свободный полёт, нельзя проникнуть в абстрактные протяжённости.

Абстракция – это не деформация и не извращение действительности, а устранение действительности и креационное создание абстрактной действительности, причём абстрактной эго-действительности. Устраняется поиск не только смысла, но даже и бессмыслицы, то есть вообще поиск как таковой устраняется и остаётся только чистый абстрактный хаос, абстрактный меон.

Платон, а вслед за ним все идеалисты, вплоть до Кандинского, полагали идеи объективными. На этом и основывается современное абстрактное искусство. Но дело в том, что абстрактная протяжённость абсолютно солипсична, ибо будь она объективна, в ней бы господствовали определённые законы и определённая логика, но в абстрактной протяжённости ничего этого нет, кроме смой абсолютной абстракции, о которой более сказать ничего нельзя. Абстракция – это анархический полёт нюирреала – обнажённой голой ирреальности. Здесь прекращается любая философия и начинается абсолютная креация. Можно сказать, что абстракция, настоящая абстракция и есть окончательный и абсолютный нигилизм. Иными словами, это есть абсолютное небытие. Но не ноль. Это бытие небытия. Реальность ирреальности. Отрицается всё реальное – и в этом смысле это есть абсолютный нигилизм, но утверждается всё ирреальное – и в этом смысле это есть абсолютная абстракция.

Алексей Кручёных, объявляя себя футуристом, вместе с тем прославляет «современного дикаря»:
                «так значит – дикари.
                великолепно. – ведь»
Странно? Да нет, не очень. И футуристы, и дадаисты, и сюрреалисты, какими бы современными они себя не выгораживали, прежде всего обращались к подсознательному и бессознательному человека, к его примитивным инстинктам и стихийным порывам, к его тёмной хаосной природной материальной иррациональности, то есть ко всему тому, чего боялись или не хотели видеть, или замалчивали классическая реалистическая литература и искусство.

По сути, они шли не вперёд, а назад. Только художники-абстракционисты были настоящим авангардом. «Квадрат не подсознательная форма, - говорил Казимир Малевич. – Это творчество интуитивного разума». То есть сверхразума. Даже урбанистические певцы, певцы машин, электричества и железобетона, апеллировали к примитивным по сути людским импульсам. Всех их я бы назвал заблудшими футуристами. Они отбрасывали прошлое, чтобы прийти к ещё более прошлому. Футуристы критиковали не вообще прошлое,  а только ближайшее прошлое. Они возвращались к натуральной дикости или к дикости, окружённой вместо костей мамонта, костров и копий, машинами, пулемётами, аэропланами и электричеством. Кстати, современные постмодернисты от них не далеко ушли: ко всё той же примитивной дикости они добавляют компьютеры, кибернетику, фантастические технологии и ничего не отрицают, а наоборот, всё смешивают. Новые вещи смешивают со старыми, но остаются в пределах вещей. Дикарь остаётся с вещами. Дикарь остаётся с миром и в мире. Ничего не изменилось во времён питекантропов.

Футуризм критиковал в искусстве  XIXв. прежде всего метафизические поползновения. Но метафизика от Платона и вплоть до сего дня – это воздушный шарик, привязанный к дереву: рвётся ввысь, но нить его крепко держит. Футуристы, а за ними и прочие –исты решили проколоть этот шарик и забыть о небе вообще. Задача же абстрактной литературы – перерезать нить и забыть о земле, да и о небе тоже, подняться выше неба.

Реализм и классика всегда держались за разум и интеллект, но этот интеллект не шёл у них далее трёхмерного материального пространства. Футуристы и иже с ними стали держаться за инстинкт, за подъинтеллект, который тоже не шёл (да и не мог идти) далее материального мира. Подлинный же футуризм – это держаться за надъинтеллект. Не вопли дикаря, не дребезжание машин, не рациональное созерцание и созидание в пределах материи, а созидание надматериальных и надразумных миров. На это может претендовать только абсолютный абстракционизм.

По сути, футуризм выступил против псевдохристианской морали и жизни, которая теплилась вокруг неё, но сам скатился к фашизму и коммунизму, которые были обратной стороной той же псевдохристианской жизни. Футуристы разделялись на примитивистов, которые были против цивилизации, и урбанистов – сторонников цивилизации. Но примитив – это только недоцивилизация, а цивилизация – это только подросший и подросший только в количественном отношении примитив. Цивилизация и примитив борются друг с другом в одной плоскости, из которой нужно выйти раз и навсегда. Слово должно отрешиться от всего кроме Самого Себя. К этому, то есть отрешению от всего, подошла только абстрактная живопись. Только подошла. Но живопись это не слово. Живопись требует материала. Слово же само по себе материал. Слово наиболее абстрактно. Слово и есть абсолютный абстракт. Оно абсолютно внематериально. И оно должно быть в Самом Себе.

И классицизм, и романтизм, и авангардизм каждый по своему изображали или отображали жизнь. Но жизни и так достаточно в самой жизни. В литературе должно быть только слово. Абстрактное слово. Литература должна изобретать то, что невозможно увидеть материальными глазами и ощутить материальными чувствами. Жизнью надо наслаждаться в жизни, а не в искусстве. Искусство же должно быть над жизнью и вне жизни. Оно должно творить ирреальные и имматериальные миры.

В нынешнюю эпоху умирает Слово. Жизненное пространство занимают вещи. Человек становится сервом вещей. На это уже указывали, но безрезультатно. Такое количество вещей ещё не окружало человека за всю его историю. Он буквально тонет в их разнообразии и растворяется в них. Причём вещи постоянно изменяются, обновляются и количество их постоянно растёт. Но изменение вещей не означает изменение самого человека. Человек остаётся таким же животным как и тысячи лет назад. Только если то древнее животное было ближе к природе, то это новое животное ближе к вещам. Сознание человеческое не меняется, а вот его-то как раз и надо изменить, то есть сознание превратить в сверхсознание. И одним из путей есть Слово.

Слово умирает в вещах, а оно должно жить в человеке. Но в человеке вместо Слова начинает жить вещь. Это многообразие вещей приводит к отуплению. «Мне нужно однообразие для избавления от скуки, пестрота зрительных впечатлений нагоняет скуку», - пишет Венедикт Ерофеев. И он же: «Роковое заблуждение Ницше, будто наступило засилье интеллекта и надо спасать инстинкты». Засилья интеллекта в человечестве никогда ещё не было. Может среди незначительной части населения Западной Европы XIXв.? Но это же не весь мир. Зато сейчас засилье инстинктов и причём глобальное. Здесь уже интеллект нужно спасать. Но и интеллект это не выход. Чтобы человек стал действительно сверхчеловеком, как о том мечтал Ницше, он должен стать сверхъинтеллектуальным. Он должен не опуститься до природных процессов и циклов, а стать над ними. Стать над материей, над материальными вселенными. Причём же здесь абстрактная литература и абстрактная манифестация?

Они, конечно, не главный путь к сверхъинтеллекту и сверхчеловеку. Главное пути – это внутреннее делание, воля, вера. Но на этих путях абстракция тоже пролагает свои тропинки. Абстракция – это отрешение от мира и его вещей; это отрешение от материи. Как подняться над материей, не отрешась от неё? Художник-абстракционист, отрешаясь от материальных образов на своих полотнах, всё же сохраняет связь с материей через холст и краски. Я не говорю уже о музыке, которую некоторые считают самым абстрактным из искусств. Напротив, музыка самое антиабстрактное искусство. Музыка – это конкретные звуки, которые невозможны без конкретного музыкального инструмента и воздушной среды. В безвоздушном пространстве музыка невозможна, а слово возможно. Правда, музыка зарождается и звучит внутри человека, как и слово, но это скорее музыка пост-фактум, то есть переработка ранее услышанного. Слово же возникает из ничего и не нуждается ни в каких дополнительных средствах для своего существования.

Поэт-абстракционист может и не записывать слово. Главное оно должно жить внутри него. Он может передавать его устно, он может передавать его телепатически, он может передавать его даже через молчание. Он вообще его может не передавать. В каждом пусть живёт самоценное свободное слово – это и есть один из подходов к внутреннему деланию. Слово как таковое, не связанное никакими традиционными, этническими, грамматическими и ассоциативными ограничениями и условностями. Именно такое слово, самоценное, автаркичное, автономное, и есть путь к сверхъинтеллекту через интеллект. Но таким путём ни в коем случае не является развитие вещей. При создании и совершенствовании вещей интеллект, несомненно, становится более гибким и широким, но та же вещь, возвратившимся бумерангом комфортности, рациональности, определённости и ограниченности, отбрасывает интеллект на уровни инстинкта. Как это ни парадоксально звучит, но чем выше интеллект, тем меньше в нём рационализма и логики. Последние присущи среднему интеллекту и далее среднего не распространяются. Так что же говорить тогда о сверхъинтеллекте!

Вещь, порождённая интеллектом, порабощает интеллект её создавший. С одной стороны она подстёгивает его к созданию ещё более совершенной вещи, с другой – расслабляет его своей комфортностью и совершенством. Но и то и другое для интеллекта смертельно, ибо он не может жить без вещи. Он от неё зависим. Он наркоман. А наркоман должен либо излечиться от своей болезни, либо умереть. К тому же зависимость сама по себе – это уже смерть. Поэтому интеллект должен идти к абстракции, отрешаясь от вещей как искусственных, так и естественных.

Средний интеллект озабочен созданием и эксплуатацией вещей. Высший интеллект создаёт уже идеи. А идеи, как сказал Лосский, это не мысли, а некие сущности. И слово это тоже не пустой звук. Слова и идеи одного поля ягоды. Сверхъинтеллект работает уже в сфере идей и слов. Эйдотворчество и словотворчество – вот его движения и жизнь. Ницше и выступал как раз против среднего интеллекта, потому что сам обладал высшим, но почему-то выступал защищая и утверждая инстинкт. Видимо в личной жизни ему не хватало вакханалии и оргии. Инстинкт ни в коем случае нельзя отбрасывать и презирать. Его нужно пройти, как азбуку в школе, положить в музей на полочку и идти дальше. Но пользоваться им постоянно – это значит не вставать с четверенек, это даже не дотягивать до среднего интеллекта, куда там высший.

Все гении обладали и обладают сверхъинтеллектом, но это не значит, что они не пользовались или не пользуются инстинктом. Просто их сверхъинтеллект, как и инстинкты – фрагментарны, хотя и очень сильны. Задача же человека как раз и состоит в том, чтобы сверхъинтеллект сделать величиной постоянной и непрерывной, а инстинкт всё более и более фрагментарным и убывающим к нулю. Таким образом,  человек  должен изжить материю и восстановить идеальный континуум сверхъинтеллекта. Мир свободных идей.

В этом плане абстрактная литература и словотворчество играют, конечно, далеко не первую роль, как уже было сказано, подсобную, дополнительную и второстепенную роль, но всё же играют. Абстрагирование слов и созидание новых слов в свободном их сочетании и передвижении сближает абстрактную литературу с заумью и в конце концов соединяет оба этих потока в один единый.

Абстрактное искусство это не искусство некоего  мира противопоставленного внешнему и создаваемого только искусством, как говорил Кандинский, а это, прежде всего, искусство, исходящее из имматериального мира. То есть искусство описывающее нематериальное при помощи же нематериального. Немецкие искусствоведы К, Леонгард и Ф,Роо предпочитают термин «абсолютное искусство» по отношению к абстрактному, подразумевая, что это искусство выражает само себя через самого себя. Но я бы сказал, что оно абсолютно потому что выражает абсолютный мир – имматериальный.

Английский искусствовед Р. Виленский считает термин «абстрактное искусство» не вполне подходящим, так как любое художественное произведение представляет собой конкретный предмет. Я бы добавил: конкретный материальный предмет. Из этого следует, что подлинно абстрактным может быть только Слово. Поэтому нет абстрактной живописи, но может быть абстрактная литература.

Тезис о том, что абстрактное искусство существовало всегда, неверен, ибо раньше человек абстрагировал реальные предметы (например, меандр – абстракция реки) и, что главное, использовал эти абстракции в реальной жизни, придавая им вполне утилитарный смысл, или, что крайне редко, чисто эстетический. Но действительно абстрактное отрешено от всяких реальных смыслов и от эстетики в том числе, даже чистой. («Эстетический контроль отвергается как реакционная мера», - говорил Казимир Малевич). Оно самодовлеющее и самодостаточное.

«Абстракционистские произведения, - говорил Шарль Брю, - это не схемы, не знаки; это значит, что они не отсылают ни к вещам, ни к идеям, не отсылают ни к чему другому, кроме самих себя». И главное, абстрактное абсолютно имматериально. Таким образом, оно появляется тогда, когда человеческое сознание поднимается до имматериального как такового. А это происходит не раньше ХХ века. То есть единичные прозрения были и раньше (начиная с гностиков), но более или менее количественно оно проявляется только в начале ХХ века, и, главное, появляется в искусстве. На протяжении всей истории были только поползновения к абстракции.

 В. Воррингер говорит лишь о тенденциях к абстракции в истории искусства: египетское искусство, греческая архаика, готика и т.д. Но самого по себе абстрактного искусства до ХХ века не существовало. Абстрактной литературы, то есть подлинного абстракционизма и не существует. Абстрактная литература не может обращаться к прошлому, искать предтеч и апологетов, потому что у неё нет прошлого, у неё вообще не может быть предтеч и апологетов, у неё вообще ничего нет, кроме неё самой. Она нова в своём настоящем возникновении. Она рождается сейчас в индивидуальности. Может она и не рождалась никогда, а только открывается внутри себя как неведомые земли? И создаётся в тот же момент из ничего.

Уйти в беспредел беспредельного. «До тех пор пока искусство не освободится от предмета, оно осуждает себя на рабство» (Р. Делоне). «Кубофутуристы собрали все вещи на площадь, разбили их, но не сожгли. Очень жаль!» (Казимир Малевич). Уйти в беспредел имматериального. Вот задача абстракционизма. Эту задачу выдвинули ещё в начале ХХ века Кандинский и Малевич и осуществляли её, но только в живописи. В слове не было ничего подобного.

 У обэриутов были отдельные приближения, но они оставались на позициях примитивистско-дадаистско-абсурдистских, как сказал о них исследователь футуризма В. Марков. Литтристы, можно сказать, были самыми настоящими абстракционистами, но они возвели в культ букву, а не слово. К тому же дальше «прикладной» поэзии они не пошли. Опыт их был не широк. Литературе, я уже не говорю о театре и кино, никак не удаётся полномасштабно уйти от реальности.

 Вот что пишет Натали Саррот: «Посредством эволюции, подобной эволюции абстрактной живописи, хотя и гораздо более боязливой и медленной, сопровождаемой продолжительными перерывами и отступлениями, психологический элемент, как и живописный элемент, незаметно освобождается от объекта, с которым он был неразрывно связан. Он стремится к самоудовлетворению, стремится пройти как можно больше без поддержки извне. Именно на нём сосредоточены усиленные поиски романиста, на него должно быть обращено и всё внимание читателя». Саррот, увы, должна признать, что современный роман не может позволить себе такой вольности как художник-абстракционист, так как «чтобы он ни делал, он не может отвлечь внимание читателя от всевозможных объектов, которые любой роман, независимо от того, хорошим или плохим он кажется, может ему преподнести».

 Нет! Писатель может себе это позволить! Только читатель не сможет себе позволить читать такой роман. Но это не значит, что такой роман нельзя написать! Может его прочтут через 1000 лет? А может и вовсе не прочтут. Но не в этом суть.
 
Абстракционизм существует для имматериального, идеального, человеческого мира, а не для мира физического, биологического, материального. Василий Кандинский говорил, что основной задачей «должно быть не только культивирование отвлечённых форм, но и культ отвлечённых  достижений». Он говорил, что художники не должны заботиться о том «как будут воздействовать их произведения  и будут ли они воздействовать вообще». Художник по Кандинскому должен быть вполне свободным, ему нельзя ничем интересоваться в мире, он должен лишь прислушиваться к своему внутреннему голосу.

 «Его открытые глаза должны быть направлены на его собственную внутреннюю жизнь, его уши должны прислушиваться к зову внутренней необходимости. Тогда он может с одинаковой лёгкостью использовать любые как дозволенные, так и запрещённые средства». «Истинное произведение искусства возникает таинственным, загадочным, мистическим образом “из художника”». Ему вторит Казимир Малевич: «Всё, что определяло предметно-идейную структуру жизни и «искусства»: идеи, понятия и представления, - художник всё это забросил, чтобы прислушаться к чистому ощущению». Чёрный квадрат на белом поле, по его словам, является «первой формой выражения абстрактного ощущения: квадратоощущение, белое поле = «ничему» вне этого ощущения». «Долой всё старое искусство, да здравствует «чистое», «рафинированное» ощущение, которое, наконец, нашло своё воплощение в квадрате!» Чистое ощущение – это и есть сверхъинтеллект. Он нашёл себя в живописи, теперь он должен найти себя в литературе.

Абстракционизм должен подтолкнуть человека на путь в имматериальный мир. Мир вечного и непреходящего творчества. Только в этом мире человек по-настоящему есть человек, а не социальное животное. И только в этом мире свобода есть по-настоящему свобода, а не набор условностей и осознанных необходимостей. Собственно в этом мире пропадает всё человечески-земное и появляется сверхчеловечески-ирреальное. «Прежде всего художники – это люди, которые хотят стать нечеловеческими. Мучительно ищут они следы нечеловечности, следы которые не встречаются в природе». Так сказал о художниках-кубистах  Гийом Аполлинер. А вот что говорил Джорджо де Кирико будучи ещё метафизическим живописцем: «Для того, чтобы произведение искусства было бессмертным, необходимо, чтобы оно вышло за пределы человеческого – туда, где отсутствуют здравый смысл и логика».

Абстракционист ищет абстракцию и больше ничего. Она находится по ту сторону человеческого и материального вообще. Она же есть и тайна, она же есть и абсолютная красота, если вообще здесь уместно говорить о красоте, хотя Воррингер и говорит о некой абстрактной красоте: «Чем меньше, благодаря силе духовного познания, человечество станет сближаться с явлениями внешнего мира и чем меньше оно станет доверять им, тем мощнее будет динамика, исходя из которой будет достигнуто высшее абстрактное прекрасное».

Но, конечно, ни о каких эстетике или антиэстетике в абстрактном и речи быть не может. Оно находится по ту сторону этих категорий, а также по ту сторону каких-либо оценок и пониманий. «Критики искусства бесполезны и вредны», -  очень верно заявляли итальянские футуристы. А их лидер Маринетти писал, что только искусство может проникнуть в высшие сферы, но «для этого нужно отказаться от того, чтобы быть понятым».

Абстракционизм и не пытается понять свои произведения, и его почитатели также. Остальные же, пытаясь понять и не понимая, будут просто отрицать абстракционизм. И это неизбежно.

«Модернистское искусство, - писал Ортега-и-Гасет, -  имеет массы против себя, и оно всегда будет иметь их против себя. Оно, по существу, чуждо народу; более того, оно враждебно народу». И он же говорит, что подлинным искусством «будет искусство для художников, а не для масс людей». То есть для избранных. А избранным человек становится тогда, когда сам себя избирает из массы. Своим интеллектом избирает себя. Из массы материального к единичности имматериального. Недаром Беккет заявил, что искусство является апофеозом одиночества. Для массы абстракционист всегда плох. Но для абстракционизма не существует хорошего и плохого. «Абсурдно делить писателей на хороших и плохих», - говорил Супо. Для абстракционизма существует только абстракционизм. Слова для слов. «Я озабочен тем, - говорил Жан Полан, - чтобы показать, что слова – не перевод мыслей (как телеграмма или письмо), а вещь в себе, предмет самодостаточный и труднопостижимый».

Дадаисты хотели разрушить язык. Но как раз наоборот, его нужно созидать и из старого языка делать новый, его нужно метаморфизировать в з-язык, в заумь-язык, абстрактный язык, супрематический язык. Казимир Малевич говорил, что нужно идти к супрематии каждого искусства, то есть к высшему имматериальному искусству, которому нужна лишь имматерия, абстракция. «Предметы остались торговцам и хлопотливым хозяйкам, художественным ремесленникам. С ними же остались: горе, ужас, злоба, любовь, нравственность и все пороки и добродетели. Вся сутолока обыденности. На сутолоке, анекдотах, рассказах было основано всё то гениальное искусство, к которому так заманивают вас художественные ремесленники. Нам же это основание не нужно, как и формы природы. Воля наша творить – выше, и цели её другие. Природа есть декорация, а наше творчество увеличение жизни. Мы готовим сознание к принятию бОльших начал, чем земные». Так писал Казимир Малевич в статье «Государственникам от искусства», опубликованной в газете «Анархия».

 Очень верны его последние слова, что творчество есть увеличение жизни. Да, жизни имматериальной и вечной. И ещё очень верно, что это творчество есть только подготовка к принятию бОльших начал чем земные. Это именно то, о чём было сказано выше: абстракционизм это хорошее подспорье на пути в сверхмиры. «Ключи супрематизма ведут меня к открытию ещё не сознанного. Новая моя живопись не принадлежит Земле исключительно. Земля брошена, как дом, изъеденный шашлями. И на самом деле в человеке, в его сознании лежит устремление к пространству, тяготение отрыва от шара Земли». И опять цитата из Малевича (его можно бесконечно цитировать): «Заметно искание нового человека – новых путей в искусстве. Но удивляет меня, что ищущие отправляются на кладбище и никогда не ищут в пустоте. И только там надежда». Как это созвучно словам Христа: «Оставьте мёртвым хоронить своих мёртвых». Поиск должен быть в имматериальном и только в нём. И даже не поиск, а направленность интуиции к нему. «… мы, грань абсолютно нового мира, объявляем все вещи несостоятельными», -  писал Казимир Малевич. И он же: «Мы умышленно закопали в сердце умное, ибо отреклись от земли в себе». В теории абстракционизма Малевич стоит выше всех, и к его теории добавить нечего, сней можно только солидаризоваться.

Абстракционизм – это некий новый гностицизм. Познание миров имматериальных. Казимир Малевич утверждал агностицизм – невозможность познание материальных вещей. Так точно! Их невозможно познать до конца, да и не нужно. Нужно познавать имматериальные абстракции. Зачем познавать преходящее? Нужно познавать вечное. Знание преходящего уйдёт вместе в преходящим. Знание имматериального незыблемо. Абстрактное искусство не даёт в полной мере такого знания, но оно является катализатором в кристаллизации этого знания.

Но в этом тексте в частности говорится об абстрактной литературе. Её катализатор – слово. Этот катализатор должен постоянно вноситься в процесс кристаллизации имматериального знания. Не отдельными порциями, не фрагментарно, не случайно, но полноводным гомогенным потоком не ослабевающим и неубывающим. Потоком совершенно свободным, совершенно безусловным. Поэзия не нуждается ни в чём для выражения своего движения, своего течения, своей жизни. Абстрактная поэзия тем более. Это Высший Абстракт. Иной мир, иная протяжённость, иная мистерия…

По большому счёту всё, что не соответствует окружающей среде, является абстрактным. Даже произведения Маркиза де Сада. Но высшей абстракцией есть всё же беспредметная абстракция, абстракция беспредметного слова, не соответствующего никакой материальной форме и никакому материальному содержанию; слова, в котором нельзя угадать или даже предчувствовать ничего из того, что есть в материальных вселенных; слова, устраняющего всякий намёк на какие-либо материальные связи, на какую-либо склонность к материальному, даже на мельком брошенный взгляд в его сторону.

Теория абстракционизма не знает теории и не хочет её знать. Она нонтеоретична. И нонтелеологична. Собственно, на этом можно было бы поставить точку. Но ещё несколько слов будет сказано. Абстракционизм – это бесцельное и безнаправленное движение. Многие художники-абстракционисты, особенно такие как Джексон Поллок, Жан-Поль Риопелл, Жорж Матье, Вольс приступали к работе не зная что они напишут. Точно также работал сюрреалист Ив Танги. Немецкий искусствовед Ганс Плачек говорит, что художник не должен заранее обдумывать свои произведения, даже в момент творчества он не знает что создаёт и после сам является зрителем своих картин. «Каждая из этих картин – алогична, её понятность составляет лишь сумму догадок», - пишет Плачек. Так и поэт-абстракционист должен быть и писателем и первым читателем своих произведений, который смотрит на них совершенно свежим и недоумённым взглядом, критически или восторженно.

«Впредь искусство живописи не будет иметь правил, - говорил Василий Кандинский, - кроме тех, которые изобретает сам художник для своего собственного употребления». Если уж живопись не будет иметь правил, то что ж говорить о поэзии! Это просто совокупность хаосов и движений даже трудно определить каких.

Швейцарский искусствовед Жозеф Гантнер говорит, что на место классической живописи приходит «нечто абстрактное, неуловимое, для чего вполне подходящего названия я не нахожу». Он выдвинул теорию «префигурации» в современном искусстве. Префигурация – незаконченность, незавершённость, эскизность. Жозеф Гантнер говорит о постоянно возрастающей доле префигурации в новом искусстве. И это верно. Невозможно представить себе завершённое абстрактное произведение. Из него всегда можно что-то убрать или что-то добавить к нему. В нём нет границ. Даже эстетических. Г. Плачек говорит об упразднении «границ эстетической абстракции».

Уже произведения Велимира Хлебникова были во многом не закончены. Движение слова не может чем-то оканчиваться. Оно плывёт переходя из одного лабиринта в другой, из одной бездны в другую. И так бесконечно и свободно и бесцельно и и и. Вопрос «для чего?» не существует для искусства. Об этом ещё говорил Кандинский, что для искусства вопроса «надо ли» быть не может. Это кочует твой дух, ведь он летает где хочет. Это парит твоя фантазия. Именно твоя. Абстракционизм – это эго-фантазия. Течение внутренних рек без истока и впадения в некоей протяжённости без измерений в неком неопределимом делириуме. «Отвоевание привилегий «делириума» становится в дальнейшем исключительной областью чистой литературы – поэзии», - сказал Жорж Матье. Именно в этой протяжённости-делириуме и должно жить слово и совершать вечное паломничество к самому себе.

                [начало XXI века, место: где-то там…]