Утопия и антиутопии
Что есть утопия: путеводная звезда человечества или ловушка, расставленная дьяволом?
(Вопрос, на который нет ответа)
В размышлениях о дне сегодняшнем мне вздумалось перечитать известные антиутопии «Мы» Евгения Замятина, «1984» Джорджа Оруэлла, «Час Быка» Ивана Ефремова, «Град обреченный» братьев Стругацких и «Москва 2042» Владимира Войновича, с которыми я ознакомился в годы перестройки. А потом так захотелось позитива, что решил заодно перечитать и «Туманность Андромеды» того же Ефремова, которую в первый раз взял в руки в далеком детстве. И выяснилось, что за последние полсотни лет мое мировоззрение ничуть не изменилось.
Убежденный социалист Замятин свой роман «Мы» написал в 1920 году, в эпоху военного коммунизма, когда еще шла гражданская война, сопровождаемая жесточайшим красным террором и обещаниями большевиков создать на земле рай. За несколько лет до этого писатель вернулся из Англии, где наглядно увидел развитую промышленную страну. Видимо, соединив впечатления от того и другого, Замятин попробовал представить себе рай, основанный на весьма развитой индустрии и одновременно подавлением всяческих свобод, как это сделали большевики. Таким образом он первым описал тоталитарное общество, в котором человек может быть даже счастлив от того, что он всего лишь винтик огромного государственного механизма.
Прошло десять лет и более, и тоталитаризм восторжествовал как в родной ему России, так и в Германии. А позже и в других странах. В чем-то он сильно отличался от того, что описал Замятин, в чем-то был схож. Но, главное, оказался недолговечен.
Активист Независимой рабочей партии Великобритании, участник гражданской войны в Испании Оруэлл, как и Замятин, имел левые убеждения. Но категорически не принимал сталинщину. В антиутопии «1984» режим сталинского толка он распространил на Англию, которая стала частью огромное Океании. Вот только главный герой лондонец Уинстон Смит никакой радости от того, что в его стране личность – ничто, не испытывает. Хотя он и принадлежит фактически к элите этого общества, является членом Внутренней партии (нечто вроде КПСС) и работает в министерстве правды (правильнее, в министерстве разнузданной лжи). Океания постоянно ведет войну то вкупе с Остазией против Евразии, куда входит и бывший Советский Союз, то против Остазии в союзе с Евразией. Война необходима этим супердержавам, чтобы держать народ в страхе, навязывать любовь к власти (в Океании – к Большому брату), бороться с внутренними врагами, превращать людей в покорное стадо скотов.
К счастью, к 1984 году никакой Океании не возникло, Лондон остался столицей демократического государства, а сталинский режим в его кровавом варианте прекратил существование даже на своей родине в СССР. Пожалуй, только в маленькой Северной Корее огромная Океания нашла свое полное и весьма долговечное воплощение.
Но многие словечки и словосочетания из этого романа – «мыслепреступление», «министерство правды», «новояз», «Большой Брат», «пятиминутка ненависти», а также лозунги «Война – это мир», «Свобода – это рабство», «Незнание – сила» – вошли в речевой обиход. А значит эта антиутопия по-прежнему актуальна.
Советский писатель Иван Ефремов был не просто человеком левых взглядов, но и убежденным коммунистом. И всё-таки один из его лучших романов «Час Быка», написанный в 1968 году, советские цензоры совершенно справедливо сочли антисоветским и изъяли из библиотек.
Действие этой антиутопии происходит через две или три тысячи лет на некоей планете Торманс, которую когда-то заселили земляне. Политический строй, возобладавший на ней, представляется автору альтернативой коммунизму, восторжествовавшему на Земле. Он называет его то олигархическим государственно-монополистическим капитализмом, то муравьиным лжесоциализмом китайского толка. Однако сделано это явно из цензурных соображений. Капитализмом там и не пахнет – нет частной собственности, отсутствует экономическая и тем более политическая конкуренция. На маоизм мир Торманса, конечно, чем-то похож, но ведь автор писал свой роман не для китайцев, да и вряд ли он был близко знаком с реалиями Китая эпохи «культурной революции».
А вот советский лжесоциализм 60-х гг. узнается по многим деталям. Например, тормансиане почему-то очень любят в своих квартирах включать музыку на полную громкость, чтобы слышно было из окон. Еда в пунктах общественного питания невкусная, меню убогое, что вызвано тем, что повара и раздатчики воруют лучшие куски. Продавцы и обслуживающий персонал гостиниц и столовых постоянно грубят, вымещая тем самым злобу за своё униженное положение. На конференции медиков делегаты выступают с совершенно пустопорожними докладами. Знаменитые писатели в своих произведениях восхваляют существующие порядки и правителей планеты. Кинематографисты снимают высокоидейные патриотические фильмы о военном прошлом, восхваляя ратные подвиги. Ну и т.д.
При этом – что немаловажно – тормансиане, будучи по существу рабами своей тоталитарной планеты, к удивлению землян, считают себя свободными людьми, поскольку они просто не знают другой свободы.
В общем, когда я в первый раз читал «Час Быка», меня всё время не покидал риторический вопрос: ну почему я живу на Тормансе, а не на Земле?
И все таки Торманс имеет существенное отличие от Советского Союза (не считая Храма нежной смерти, куда приводят людей категории «короткоживущие», когда тем исполнятся 25 лет, дабы не создавать дополнительную нагрузку на общество). На этой планете нет своих Гагарина и Королева, Высоцкого и Окуджавы, Тарковского и Рязанова, Вознесенского и Евтушенко, театра на Таганке и «Современника». Поэтому советский строй эпохи Хрущева и Брежнева нельзя назвать полностью инфернальным. «Шестидесятники» на дали нашей стране скатиться к Тормансу, хотя и полностью вылезти из него нам пока что так и не удалось.
Сейчас, перечитывая «Час Быка», я обратил внимание, что умный, но бесконечно одинокий и несчастный, презирающий свой народ правитель Торманса Чойо Чагас чем-то похож на Путина, о котором Ефремов, разумеется, понятия не имел.
Да и риторический вопрос вновь возникал в моей башке. Видимо, стрелки наших часов все ещё не миновали час Быка.
Войнович, когда писал «Москву 2042», ни о какой цензуре не думал, а потому называл вещи своими именами, изобразив тот коммунизм, который могли построить советские правители. Если бы не искрящийся юмор, то над таким коммунизмом можно было бы плакать горькими слезами. Но как тут заплачешь, когда читаешь о том, что в Московской коммунистической республике (Москорепии) на месте ресторана «Арагви» расположился Государственный Краснознаменный ордена Ленина Публичный дом имени Крупской? А церковь не только не запрещена, но и является важнейшей составной частью коммунизма, только попы не крестятся, а весьма забавно звездятся, уверяя всех, что Бога нет.
Читая и перечитывая этот роман, я не только хохотал. Мной овладевали чувства, прямо противоположные, чем при чтении «Часа Быка»: как хорошо, что я живу в России (СССР), а не в Москорепии.
До 2042 года осталась всего четверть века. Будем надеяться, что за этот срок москорепский коммунизм не возникнет.
Стругацкие, когда писали «Град обреченный», тоже не считались с цензурой, потому и опубликован роман был лишь в перестройку. В этой философской фантастике сконцентрированы всевозможные тоталитарные режимы. Над людьми, собранными из разных стран и времён XX столетия, проводится некий эксперимент. Все они живут в одном городе, ограниченном с одной стороны стеной и болотом, а с другой – бесконечными руинами. Профессии им регулярно меняют. Мусорщик становится следователем, а затем главным редактором городской газеты. Никто не знает суть эксперимента, но относятся к нему по-разному.
Полностью его поначалу принимают выходцы из тоталитарных государств – молодой ленинградский астроном Андрей Воронин из 1951 года (он считает, что эксперимент нужен для торжества коммунизма во всём мире), военнослужащие нацистского вермахта Фриц Гейгер и Отто Фрижа, японский литсотрудник из 1945 года Кэнси Убоката. А вот американский профессор социологии Дональд Купер в самом начале романа кончает жизнь самоубийством, не в силах понять происходящее.
Жизнь Кэнси Убокаты тоже заканчивается трагически – его убивают. А Фриц Гейгер устраивает военный переворот, захватывает власть и заявляет об отказе от эксперимента. Андрея Воронина он назначает своим советником по науке и отправляет в экспедицию к бесконечным руинам, чтобы узнать: существует ли антигород, враждебный существующему городу.
Роман настолько многогранен, что трактовать его можно как угодно. Я же понимаю его так: все тоталитарные режимы, любые эксперименты, построенные на насилии над людьми, обречены, и ни к чему хорошем не приведут.
Это начинает понимать и Воронин, который в конце концов оказывается в своей ленинградской квартире в 1951 году и видит на столе газету с портретом Сталина и славословиями в его адрес.
«Туманность Андромеды» в детстве меня очаровала. В первую очередь мне, как любому мальчишке 60-х гг., понравились описания межзвездных путешествий, опасные приключения космонавтов звездолёта «Тантра» на некоей железной планете. Но, что немаловажно, я был очарован коммунизмом.
Впервые на своей памяти я узнал о коммунизме в шесть лет (может слышал это слово и раньше, но не придавал значения). Когда прошел XXII съезд партии, нам воспитатели старшей группы детского сада объяснили, что через 20 лет мы будем жить при коммунизме. Из всего, что они нам рассказали, я понял одно: всё будет бесплатным. Мне эта идея очень понравилась, ведь в этом случае можно будет сколько угодно есть мороженое и не выпрашивать на это дело денежки у родителей. Впрочем, я подсчитал, что при коммунизме мне уже будет 26 лет, и я сам смогу на мороженое зарабатывать. Сей факт несколько омрачал красоту светлого будущего.
После прочтения «Туманности Андромеды» представление о коммунизме приобрело вполне реальные очертания. Человечество едино и нет никаких государств, а значит нет войн и армий, полиции и милиции, чиновников и бюрократов, разнузданных и лживых политиков. Люди абсолютно свободны и могут делать всё, что им заблагорассудиться. При этом им в голову не приходит совершать какие-то вредоносные поступки, если не считать математика Бет Лона, погубившего ради эксперимента людей, за что он добровольно отправился на остров Забвения, где одичал и попытался изнасиловать местную девушку Онар.
Но главное – люди свободны от заботы о материальных благах, а потому заняты творчеством ¬– наукой и искусством и покоряют космическое пространство. Лучшего будущего я и не мог пожелать, и оно превратилось в мечту, которая так и застряла в моей башке. Вот только вера, что она осуществиться с помощью страны, в которой я живу, с каждым годом тускнела, пока не погасла вовсе. Впрочем, в романе Ефремова и не подчеркивается, что коммунизм восторжествовал благодаря Советскому Союзу.
Сейчас, перечитав «Туманность Андромеды», я подумал, что по жанру это наполовину утопия, а наполовину – антиутопия. Не всё так уж и замечательно в этом коммунистическом раю. Там почему-то совсем нет спорта. О нём иногда вспоминают, как оставшейся в далёком прошлом варварской дикости. Из всех видов искусства упоминаются только музыка, танец, живопись и скульптура. Театр и кино, по всей видимости, вымерли, как и спорт. И причина в том, что в этом обществе совсем нет конкуренции, без которой спорт немыслим. А в основе любой драматургии лежит конфликт, а коммунизм бесконфликтен.
Кроме того жизнь в этом обществе излишне застандартизирована. Люди живут в скромных похожих друга на друга квартирах, но наслаждаются прогулками в парках и прочих общественных местах. Одеваются примерно одинаково. Да и тела и души их подогнаны под стандарт или, говоря иначе, под идеал. Они напрочь лишены даже таких малейших пороков, как ревность и честолюбие. Более того, исчезло остроумие, люди перестали шутить.
Между тем стандарт – это явление индустриального общества. В постиндустриальную эпоху начинается отход от стандартных многоэтажек, абсолютно одинаковых автомобилей (в любом автосалоне вам предложат на выбор цвет машины и набор опций) и прочих товаров. Новейшие технологии позволяют все более и более индивидуализировать одежду, жилье, технику.
И уж никак не подогнать под стандарт человеческую сущность. Люди когда-нибудь возможно станут менее жестокими, будут более уважительно относиться друг к другу, но зависть, самолюбие, желание в чём-то превзойти другого никуда не денутся. И именно эти «пороки» двигают человечество вперёд.
А коммунистическое общество Ивана Ефремова практически не развивается, потому что развиваться ему некуда. Действие «Туманности Андромеды» происходит в Эру Великого Кольца, а «Часа Быка» примерно через тысячу лет в Эру Встретившихся Рук. Но на Земле практически ничего не изменилось, разве что появились сверхсветовые звездолёты. Наступил, по выражению Фрэнсиса Фукуямы, конец истории. Только американский социолог видел будущий мир вовсе не застывшим: «…те, кто остался неудовлетворенным, всегда будут иметь потенциал запустить историю заново». У Ефремова при коммунизме все удовлетворены всем, кроме научного познания, а потому такого потенциала в этом обществе нет. Есть только потенциал новых открытий, особенно в освоении космоса.
Каждая эпоха бросает человечеству новые вызовы, и, преодолевая, их человечество движется. Поэтому рай, как таковой, невозможен.
И всё-таки, я убеждён, такого рода утопии нужны. Они появились задолго до Ефремова, Маркса и даже Томаса Мора. Философ Платон описывает идеальное устройство общества в работе «Государство». Древнегреческий поэт Гесиод в поэме «Труды и дни» изображает Золотой век человечества, который, правда, был в прошлом.
Может быть утопии – это тоска о потерянном рае, а возможно – осознание собственного и общественного несовершенства приводит к желанию хотя бы представить: какими бы мы могли быть. Вопрос только в том: а стоит ли к этому стремиться?
Опыт XX века показал, что нельзя воплотить утопию в жизнь с помощью революций, насилия и подавления человеческих свобод. Но могут быть и иные пути: развитие технологий, морали, интеграций, взаимное согласие, солидарность, альтруистическая любовь, о которой писал знаменитый социолог Питирим Сорокин.
В «Туманности Андромеды», кстати, только мимоходом говориться, что когда-то, в Эру Разобщённого Мира, были большие войны и революции. Но ничего подобного не происходило в Эру Мирового Воссоединения и в Эру Общего Труда. И само упоминание о коммунизме кажется какими-то лишним, вероятно необходимым опять же для цензуры. Будущее мироустройство можно назвать как-то иначе: выражаясь языком Тоффлера и Белла, постинформационным или постпостиндустриальным. Или Эрой Встретившихся Рук.
Так что в своей «утопической» части роман Ивана Ефремова не так уж и утопичен. Не знаю, как другие, но я продолжаю жить мечтой о таком будущем нашего пока ещё плохо устроенного мира.