День двенадцатый
Вот он и наступил, последний день фестиваля, и преподнес мне замечательные сюрпризы и впечатления. Завтракать встали только те, кто ехал заниматься туризмом и покупками, а именно: семья дирижера, которая ехала на экскурсию в замок Ла Рош-Курбон и взяла с собой меня, и еще три наших коллеги, отправившиеся в Сент за подарками своим детям. Водитель микроавтобуса, очень высокий человек, который непостижимым образом складывался в несколько раз и помещался за руль, добровольно взял на себя обязанности гида и рассказывал о том, что мы видели за окном, в частности, о реке Шаранте, которая дала название всей провинции и которую мы проезжали.
Мы немного опоздали к началу экскурсии по замку и у нас был почти час до следующей, который мы заняли тем, что бродили по окрестностям. Собственно, это была лучшая часть нашего визита в замок. Сначала я боялась заблудиться, ибо отнюдь не блестяще ориентируюсь на местности, но потом преодолела свой страх и ушла в автономное плавание. Наверное, впервые со времени приезда во Францию я осталась одна. И стала слушать, смотреть, понимать, а это возможно только в одиночестве – как там у Набокова: «О, я тебя молю, безмолвствуй, не дыши!» и дальше, в следующей строке: «Я чувствую…»
Сначала ты видишь замок – мощнейший, какой-то утрированно приземистый и симметричный, похожий на те модели, которые мы мастерили в детстве из толстого картона. Мне кажется, что враги хозяев этого замка, только взглянувшие на эти крепостные стены, сразу бы заплакали от боли, подумав об осаде и штурме.
Тонкая красота замка – скульптуры в парке, фонтаны, удивительные вазы с букетами роз на арке – часто до неузнаваемости изменены временем, дождями, ветром, грибком, пылью, и в этом тоже кроется удивительно сильное впечатление: понимаешь, насколько давно это было. Именно из-за этой особенной, неуловимой, безликой красоты, которая появляется у древних изваяний, я всегда была против восстановления статуй и руин. Сфинкс из долины Гиза с новым белоснежным гипсовым носом – разве это не издевательство над Историей? Нынешним хозяевам замка хватило хорошего вкуса оставить здесь все, как было, и статуи, теряющие четкость облика, стоят в парке словно призраки прошлого, медленно становясь частью природы. А сам замок не поддался влиянию времени, наоборот: казалось, что время спрессовало камни в одно целое, а крепостные стены пустили корни вглубь этих плавных мягких зеленых холмов.
Перед замком располагался пруд, в котором отражалось сегодняшнее низкое и сумрачное небо и лениво скользили лебеди, с другой стороны пруда поднимались старинные каменные лестницы, а между ними стекали каскады воды. Туда я и направилась. После вчерашнего дождя дорожки вымокли и превратились в болотца, я перепачкалась в грязи, зато туристы сюда не ходили, и я была в абсолютном благословенном одиночестве.
С лестницы стала видна головокружительная симметрия всего огромного пространства. Как нам потом рассказали на экскурсии в замке, а Полина перевела, ось симметрии проходила через центральное окно замка, ведущее на балкон: хозяева и гости могли выходить на балкон, чтобы подышать свежим воздухом и насладиться видом.
Здесь, на лестнице 15 века, уже царила осень: на выщербленные почерневшие ступени ложились дубовые листья, а по ним и по шероховатым стенам бегали маленькие темные ящерки. Чуть слышно журчала вода в каскадах, внимательно смотрели каменные львиные морды, такие старые, что они казались теперь камнями, лишь случайно похожими на львов. Именно здесь я впервые почувствовала Францию, ту самую, с которой я была знакома с детства, впитав ее в свое яркое детское воображение из книг: Францию королей и рыцарей, геральдических зверей и растений, Францию корон и королевских лилий, медленного, светлого, почти античного увядания. Францию, у которой было прошлое, но не было будущего, которая минула безвозвратно, ибо всё это принадлежало Франции, где никогда не было свободы, равенства и братства.
Из экскурсии по замку я, к своему сожалению, почти ничего не поняла. Но если со слушанием и пониманием гида у меня были проблемы, то смотрела я в свое удовольствие. У меня осталось впечатление, что снаружи и внутри были два разных замка. Внутри он был миниатюрен и уютен, в нем было полно закутков с гобеленовыми креслами и больших каминов. Глубокие оконные ниши были расписаны радостными цветами, точно так же, как и деревянные потолочные балки. На кухне мягко сияла медная посуда, в спальне манили маленькие кроватки с балдахинами и пышной горой подушек. Всё было сделано таким образом, чтобы сквознякам негде было гулять, а с человеческим телом не соприкасалось ни дюйма камня или железа, даже перилами у винтовых и обычных лестниц служили толстые канаты, продетые в кольца. В общем, под оберткой из мощнейших стен оказался кукольный домик.
Самыми внимательными слушателями были мы с водителем. Он оказался отличным компаньоном: молчал и постоянно шел следом за мной, создавая своим огромным ростом иллюзию безопасности.
На обратном пути мы заехали за нашими коллегами и вернулись к обеду в общежитие, миновав по пути какую-то авиабазу с военными самолетами.
После обеда состоялась вялая репетиция нашего заключительного концерта в Salle polyvalente у нас в Поне. Там построили огромный помост в три этажа: на первом, ниже всех, сидели струнники, на втором – духовики, а на самый верхний ярус, где стояли ударники и куда с риском для жизни выходил польский хор, умудрились втиснуть еще две кадки с пальмами. Стены были увешаны эмблемами фестиваля и флагами стран-участниц. На репетиции трое из пяти дирижеров поблагодарили за вчерашний концерт.
Наконец, после ужина наступил наш последний концерт. Сил уже никаких не осталось, но нужно было сделать решающий рывок. Началось все неплохо: в «Набукко» мы наконец вступили все вместе, а «Хор евреев» прозвучал как никогда душевно. Хавьерчик, то есть маэстро, был доволен как слон. На Элгаре сорвали овации. Потом были «Оберон» и сдержанно счастливый Сьете-очо. А вот потом случилось страшное: у Ракели, asistente (помощника концертмейстера), сломалась скрипка, и Фернандо велел мне сесть к нему на первый пульт. Это мой конец, подумала я. Сесть на первый пульт именно на «Марьячи», под самый нос дикого маэстро Томаса, который грызет палочку!!! На «Марьячи», где было соло первого пульта, которое я ни разу не видела!
Как часто бывает в катастрофических ситуациях, мне стало беспричинно весело. «И тут Остапа понесло», говорится у нас в таких случаях. По правую руку от меня сидел Фернандо, а по левую оказалась Памела, которая на этот номер садилась концертмейстером вторых скрипок. Зажатая между двумя мексиканцами, которых несло, я не могла не заиграть. Каким-то чудом я проскочила через жуткие триоли в незнакомом мне соло и понеслась дальше, к концу. Кто-то (говорят, что Джонни) издал под конец боевой мексиканский клич «Йиии-хаааа!». Жалко, я не видела лица французов.
Потом была разлагающаяся Тоска. Для меня осталось загадкой, как маэстро Октав, так снисходительно понятно дирижирующий «Сороку», давал нам так развалиться в Тоске. Возможно, он просто не любил Пуччини…
В «Сороке» я заиграла непривычный голос и схватила лишний диез, но этого уже никто не заметил. Программа подошла к концу, прямо на сцене началось всеобщее братание. Фернандо заметил, что мне нужно выпить – я действительно была немного не в себе. Спасибо бразильскому Марко, который помог мне слезть с высокого помоста, сама я бы уже не смогла.
За сценой братание продолжилось с удвоенной силой, мы фотографировались друг с другом на память, Памела угостила меня каким-то мексиканским рулетиком с гуайявой. Фернандо мило извинился за причиненное неудобство, а я подумала про себя, что играть мексиканскую музыку в упряжке с мексиканцами – это здорово.
Так и вышло, что фестиваль мы закончили ничьей, выражаясь языком всеми любимого футбола: на первом пульте каждой группы сидел один мексиканец и один представитель нашего камерного оркестра. Пришли ноздря в ноздрю.
На сцену пошел состав В, а я отправилась в общежитие складывать вещи. Только в этот момент я внезапно ощутила протест: мне стало безумно жаль со всеми расставаться – с почти всегда нетрезвыми и веселыми мексиканцами, с черноглазым поваром и Паскалем, которому в знак его высочайших заслуг присвоили прозвище Гектопаскаль, и даже с дирижерами: с меланхоличным Сьете-очо, с трогательным Хавьером, с бешеным Томасом, и даже с Тайпингом, который так по-пионерски весел каждый день. И с Францией, которая сейчас окружала меня бархатной темнотой и пахла листвой и теплым летом.