День седьмой
После "интернациональной" репетиции у нас состоялась еще одна маленькая репетиция к завтрашнему совместному концерту: наш оркестр, оркестр из Хереса и польский хор должны были исполнить «Павану» Форе. Оркестр из Хереса состоит из ребят школьного возраста, а дирижирует ими тот самый спокойный дирижер (если испанца можно назвать арийцем, то это как раз пример испанского арийца), который, имея пышную красивую фамилию, среди нас известен как Сьете-очо. Однажды мы очень долго репетировали одно место из Вебера, которое у нас не получалось, а дирижер раз пятнадцать, не меняя интонации, давал ауфтакт: «y siete-ocho!» (то есть «семь и восемь!»). Так и вышло, что многие из нас прекрасно запомнили именно эти два испанских слова, которые прочно связались с образом именно этого дирижера.
После обеда мы выехали на наш следующий концерт в Руайян, городок на берегу океана. Выгрузили нас у очень странной церкви под названием Notre Dame du Parc: она построена в наше время и напоминает вокзал с дымоходом (на самом деле это колокольня), а витраж производит впечатление разбитого молотком разноцветного стекла, которое потом собрали таким образом, чтобы среди красных и синих пятен с трудом читалась женская фигура. Возмущенные, мы требовали обратно романские соборы.
Сам Руайян прелестен. Здесь ощущается жизнь более богатая, более городская. Дома тщательно выдержаны в провинциальном стиле, имеют положенные ставни и черепицу, но чувствуется, что это всего лишь игра: дома гораздо более изящны, чем в нашем Поне, часто выкрашены в розовый и желтый цвет, к ним пристроены башенки с остроконечными крышами; на втором этаже, под коньком крыши, как правило, находится каменная табличка в виде свитка, на которой выбита фамилия владельца, а номер дома написан на керамической плитке с изображением маяка, кораблика или ракушки. Растительность тоже приморская: есть и олеандры, и кипарисы, и причудливой формы пинии, но почему-то они совсем не пахнут, как не пахнет и открывшийся нашему взгляду океан. Мы вышли к нему, пройдя от церкви через парк, где пожилые господа в белых рубашках играли в странную игру. Я подумала, что это может быть тот самый французский петанк.
Пляж расстилается длинной ровной лентой по всей длине небольшого залива, на берегу которого и стоит Руайян. Сегодня прохладно и пасмурно, пляж пустует. Мы гуляем по широкому раскату волн, которые мягко вытаскивают из-под ног приятный светлый песок. Три-четыре человека смело бросаются в волны, а мы гуляем, мечтаем и фотографируемся. Такая погода нравится мне гораздо больше, чем жара и припекающее солнце. Странно только, что и океан не пахнет ни солью, ни водорослями, ни даже просто свежестью. Такое впечатление, что он стерильный. Он огромен и ровен, перед мной нескончаемая линия горизонта, над которой местами идут темно-синие дожди, и нескончаемый пляж, заливаемый длинными языками прибоя, который превращает десять метров между океаном и песком в пузырящееся и покрытое бледной пеной болотце. И все же, несмотря на длинный горизонт и длинный прибой, я вижу только бесконечность, но не вижу необъятности, и не могу ничего поделать с легким ощущением разочарования: совсем не таким я представляла океан. Впрочем, подумала я, я смотрю на него из самой глубокой точки залива, да еще и окруженного городом: здесь океан усмирен, приручен и заперт в стены. Тем не менее, есть свое тихое очарование в этой прохладной и серой-синей погоде, в этой тихой воде, усеянной вдали парусами яхт и виндсёрфов, которые где-то там все-таки поймали ветер. В такую погоду хорошо бродить по полоске прибоя и сочинять стихи, или просто думать обо всем на свете.
Проведя время на пляже, мы разделились на группы и пошли гулять по улочкам рядом с церковью. Мы с Наташей хотели выпить кофе, но еще не было пяти часов, и кофе никто не продавал. Нам удалось купить только по мороженке.
Когда мы вернулись в церковь, нас стало клонить в сон: очевидно, воздух, которого мы надышались, действительно был свежий и океанский, несмотря на отсутствие запахов. Я полюбовалась выставленной в церкви старинной вышивкой, заключенной под стекло: на фрагменте какого-то облачения был вышит Христос-Пастырь добрый с гасконскими усами и милой улыбчивой овечкой на плечах, а вокруг вились прихотливые золотые цветы, похожие на гибрид чертополоха и ананаса. Все было вышито на совесть, рисунок, обведенный золотой нитью, крепко держался на ветхой расползающейся ткани.
Концерт начался рано, в семь часов вечера, и прошел хорошо, но мы устали. Я поймала себя на том, что засыпаю на своем любимом Глазунове.
После концерта нас отвели в здешнюю школу и покормили ужином. Решительно, из всей французской кухни я одобряю только хлеб – такого вкусного, хрустящего, живого и настоящего хлеба я никогда не ела. Но холодный жирный кускус и камамбер на каждый прием пищи, да еще и без чая – это страшно! Фруктов мне тоже не хотелось, и я сложила их в одноразовые стаканчики и взяла с собой.
Мы вернулись в общежитие счастливые тем, что впервые вернулись с концерта «сегодня», но радоваться было рано: все оркестры разъехались по концертам и общжитие было закрыто. Мы разбили лагерь у входа, молодежь стала играть в футбол, а я раздала все свои припасенные фрукты. Кругом густели синие сумерки и чудесно пахло травой. Наконец явился избавитель – это был Паскаль, которого мы встретили аплодисментами. Он раскланялся и открыл нам двери. Мне сложно описать значение, которое в нашей жизни и в нашем общежитии занимал Паскаль: он был всем. Утром он встречал нас радостным свистом в столовой и помогал налить чай, он нянчился с детьми, закрывал и открывал все существующие двери, решал возникающие проблемы технического характера, да и вообще любого характера. Словом, это был добрый дух фестиваля, добрый и по делам, и по самой своей сути: я никогда не видела его в плохом или даже обычном настроении. Он всегда был рад и нам, и происходящему в этот самый момент, и самой жизни.
Словом, мы попали в общежитие раньше всех и нам впервые удалось лечь спать раньше двух часов ночи, и я, слушая бой часов на далеком донжоне, вспоминала ровную бесконечную линию океанского горизонта.