День шестой
Утром репетировали до упаду. К увертюре из «Набукко» добавился "Хор евреев" под кодовым названием «Ты прекрасна, уродина наша» в исполнении польского хора. Последним из дирижеров на сегодня, как назло, оказался Тайпинг, кровожадный мучитель голодных детей, сам скрипач, что исключало малейшую возможность играть вполсилы. Но я должна признать, что все пять наших «интернациональных» дирижеров являются редкими милашками, и я не перестаю удивляться их хорошему настроению и спокойствию. Еще ни один не намекнул оркестру, что хорошо было бы поучить партии. Занимаются только валторны состава В, судя по летящим над общежитием звукам «Болеро».
На обед выстроилась огромная очередь, нас окружили китайцы и пообщаться было не с кем. Китайцы (а точнее, китаянки из женского духового оркестра) ходят в столовую с инструментами, невзирая на объявление на трех языках – английском, испанском и французском – запрещающее это делать. Кроме того, объявление имеет две приписки: на польском – о том, что некоторым инструменты не нужны в принципе, и на русском – о том, что русским можно. В конце имеется смайлик.
После обеда у нас впервые выдалось свободное время. Я провела его с максимальной пользой – завалилась спать. А в это время на стадионе неподалеку состоялся футбольный матч века, играли Мексика и Испания. Наш контрабасист Макс выступал за Мексику и даже забил гол, так что Мексика выиграла со счетом 6:2. Помимо всего прочего, это закончилось травмой плеча у кларнетиста и хромающей ногой Исака, мексиканского кудрявого трубача.
Сегодня у нас Краван. Если Ангулем был самым красивым городом, то Краван – просто самым-самым. Об этом концерте у меня остались самые светлые и хорошие воспоминания. Сама церковь, - похоже, старейшая из всех, что мы видели, - изнутри просто побелена и производит какое-то уютное, домашнее впечатление. На престоле стоит рублевская Троица. После рассказа Жака о красной лампе в алтаре (если она горит, значит, в алтаре присутствует Бог и простым смертным туда нельзя заходить) я чувствую себя неловко, вторгаясь в священное пространство с пультом, с нотами, с Шостаковичем и всеми своими заботами.
Перед концертом мы гуляли на улице. Было тепло, удивительно спокойно, откуда-то пахло хвоей. Дышалось полной грудью, вокруг царило умиротворение уставшей за день деревни. И я вдруг подумала, что вечность коренится не в будущем, как принято представлять, а в прошлом: в пчелах на цветах, в узловатых деревьях и в нагретых камнях древних соборов, в этой тишине, которая одна и та же и внутри церкви, и снаружи – тишине отдыха после честной работы и честной молитвы. Это тишина с запахом хлеба и вина, воска и мёда, тишина чистой совести, засыпающей вместе с птицами, прячущими голову под крыло. Сначала кажется, что в наше время не может быть так тихо. А потом вдруг осознаешь: все наши живущие спешкой города рухнут в пыль, заржавеет все в мире железо и сотрутся из памяти земли все наши достижения, которыми мы так гордимся, и мы сами исчезнем, как страшный сон, приснившийся нам самим. А всё, что мы видим здесь – останется: древние почерневшие камни изгородей, и цветы, в чашечках которых шевелятся пчелы, и закат, который так похож на рассвет…
Все почему-то расслабились и расчувствовались, тепло поприветствовали двух испанских дирижеров, которые приехали нас послушать. От полноты чувств вся наша музыка летела и звучала как никогда, Полина сказала потом, что от Шостаковича у нее были «мурашки в хорошем смысле». Перед моими любимыми Вариациями Глазунова наш дирижер взял слово и попытался поделиться с французами тем, что так дорого нашему сердцу. Он говорил о елях в снегу, о бане и березовых вениках, и было как-то удивительно понятно и логично, что теплые южные сумерки вызвали в нем эти воспоминания – эти сумерки просто открыли наши души навстречу друг другу.
Никогда еще нам не говорили столько хороших слов на «стаканчике дружбы», взволнованные слушатели долго делились с нами своими впечатлениями и обсуждали сложные, серьезные материи, которые им пришли на ум в связи с Шостаковичем. Тогда я впервые подумала, что «стаканчик дружбы» - очень правильная вещь: ведь музыканты мечтают многое обсудить со слушателями, а в наших домашних условиях это не предусмотрено (даже если пара-тройка слушателей не побежит вслед за остальными в гардероб и придет за кулисы, их тут же настигнет разгневанный персонал, которому срочно нужно все закрыть и уйти домой). Слушатели подарили нам очень вкусные пирожные макаруны. К нам на концерт пришли еще художник из Монреаля, который высказал желание написать портрет нашего дирижера, и Нелли, какой-то чин на фестивале, очень красивая мулатка, которая была в восторге от концерта. Каждое утро потом она встречала нас радостным «бонжур» и «сава», и мы столь же радостно приветствовали ее в ответ, хотя Наташа обычно говорила в таких случаях «сама сова». Впрочем, от этого мы радовались еще больше.
Далее (и это пример того, как высокое в нашей жизни соседствует с прозой жизни) мы стали свидетелями кражи века. Пока оркестр и вдохновенные слушатели были заняты стаканчиками и дружбой, наш концертмейстер и концертмейстер альтов выносили из ризницы четыре рулона туалетной бумаги. В полном смысле слова кражей это назвать было нельзя, так как бумага предназначалась нашему оркестру (о, французское гостеприимство, бессмысленное и беспощадное, когда в церкви на время концерта нам выдают четыре рулона, а в общежитии невозможно допроситься, да еще и смотрят на тебя подозрительно, как будто ты обвиняешься в нецелевом расходовании сего предмета). Задача состояла в том, чтобы вынос бумаги не заметили восхищенные слушатели. Поэтому наши героини завернули рулоны в свои парадные юбки и пытались незаметно дойти до своих сумок, а остальные, едва не плача, пытались поддержать беседу о гуманизме Шостаковича. Кража удалась, Алена, пытаясь отвлечь внимание на себя, начала угощать нашими макарунами всех подряд, в том числе водителя, похожего на Ричарда Гира. Впрочем, уж кому-кому, а ему не жалко: он аккуратно довез нас обратно, пока расходившийся русский оркестр прямо в автобусе пил пино, а наш дирижер читал Бодлера в оригинале красивой мулатке Нелли.