Рассказ
В первые годы после войны нам было по двенадцать-четырнадцать лет. Перенесшие сполна горькую участь сибирского тыла, мы изголодались по мирным играм. И кто-то, самый изобретательный, придумал «зоску» – кусочек овчинки со свинцовым подвеском-блямбочкой, штуковину, отдаленно напоминающую современный волан – мяч для игры в бадминтон.
Били «зоску» ногой, точнее, щиколоткой, носком, пяткой и коленом – на то средь пацанвы находились свои профессионалы. Выбивали в азарте до трехсот и более раз, не давая «зоске» лечь на землю. Били до помутнения в голове. Затем, от пота сырые до самых трусов, валились на прошлогоднюю траву и взором дырявили глаза клевавших землю краснобородых петухов, про себя гордо спрашивая их «ну, и как?» …
Мы болтали о своем простецком житье-бытье. Дома у всех складывалось несладко. У многих отцы навсегда остались в далекой фронтовой земле. Почти над каждом домом витали нищета и сиротство. Но о бытовых неладах и горестях разговор никогда не шел. Мы были сильнейшими жизнелюбами, нам ясно светило будущее, и пацанва при случае и без всякой на то причины философствовала о счастье.
Правда, какое оно – мохнатое или в полосочку – из нас точно никто не знал. Каждый понимал счастье на свой лад. Запнулся левой ногой – к счастью. Тетка с полными ведрами перешла дорогу – тоже к счастью. По общему мнению считалось, что надежно рассчитывать на счастье мог только обладатель подковы, куска железа, согнутого в букву «С», то есть в букву, с которой и начинается слово «счастье».
А в удаче, точнее, как мы понимали, в счастье, у нас тогда была не досужая прихоть, а почти что крайняя необходимость. Мы, пятиклассники, впервые в жизни сдавали школьные экзамены.
Самым первым и приводящим в настоящее содрогание был устный по арифметике. Как его сдать – зависело от того, у кого какой шанс в счастье. Дело было в том, что наш математик Виталий Фомич представлял собой форменное воплощение страха. Нашему учителю было лет тридцать пять, не более. Но мы его воспринимали старым существом в виде ископаемого и зловредного ящера.
Контуженный в самом пике войны, припадающий на левую ногу, он никогда не улыбался, был очень строг, сверх меры требователен и, казалось, видел всех нас насквозь. За глаза его так и прозвали в школе – Строгом. Строг! И этим все сказано.
Баловства и вольности в части арифметики мы себе не позволяли, и каждый не в шутку побаивался, что Строг на экзамене спросит не меньше того, чему хотел научить нас за несколько предыдущих месяцев.
… Вечером я подался к заброшенной кузнице на краю поселка. Там, по слухам, когда-то бродячие цыгане подковывали лошадей, да и дед мой, будучи конюхом в местном «Заготзерно», тоже прилаживал подковы своим лошадкам…
Истоптав усыпанный шлаком и щепками сухой бурьян у стены кузницы, я, наконец, нашел ржавый дырчатый полукруг своего будущего счастья. Мне никогда и не снилось, что у лошадей могут быть такие огромные копыта. Подкова, само собой, не лезла ни в какой карман. Дома попробовал разрубить ее пополам, но не тут-то было…
И вот утром, как только приподнялось теплое солнце, я отправился в школу. Шел, осторожно сутулясь – через рубашку давили живот острые грани металла, очищенного от грязи и ржавчины. Несмотря на всяческие мои ужимки, полы дешевого пиджачка настырно оттопыривались. Но это было еще не главное. Страшное заключалось в том, что затянутый поперек меня и удерживающий подкову сыромятный ремешок мог предательски лопнуть в любую минуту…
Билеты широким веером закрывали праздничное полотно стола. Мои пальцы зябко побежали над ним – уж очень хотелось не промахнуться с вопросами.
— Крайний слева, — овладевая собой, решил я, но рука невольно коснулась билета из середины.
Ухватив смысл вопросов, скороговоркой назвал номер билета.
— Заметим: восьмой, — изрек Строг и сделал какую-то закорюку в своей тетрадке.
Признаться, на билет я готов был отвечать, не отходя от стола, за которым надменно восседал Строг. Но осознание привалившей удачи потянуло на парту отдышаться и приготовиться к дальнейшим действиям. Подкова вела меня своим счастливым путем.
Я сел за Шуркой Горбачевым. На тетрадном листке с фиолетовым штампом школы одним махом порешал примеры и задачу. Чтоб не заметил Строг, поправил на животе жаркий от тела кусок металла. Вышел отвечать бойко, забыв о страхе перед учителем и обо всем прочем на земле кроме исписанного карандашом листка бумаги. Рассказал о простых и десятичных дробях, показал Строгу нацарапанные рядками ответы.
Строг нервно вздергивал щекой, щелкал большим коричневым ногтем по грани стола и прицеливался взглядом, наполненным внутренней силой и властью: чего же я сто;ю. Едва дослушав меня, сказал без какого-либо всплеска эмоций:
— Превосходно. Не ожидал… Четыре с двумя плюсами. А вот за то, что шпаргалил – двойка. Ясна теперь тебе арифметика?
Мне показалось, что мир перевернулся с ног на голову.
— Я же не списывал, Виталий Фомич. Вы сами видели… – канюча, поплыл я от неожиданного оборота.
Строг резко ударил ладонью по праздничной столешнице.
— Да ты хоть бы учебник не тащил с собой! Бессовестный человечишка… А, ну, вынь, не порть книгу! — скомандовал он угрожающе, будто фашисту в окопе.
Я стоял, не зная, что делать. Фортуна ускользала из моих рук. Было два выхода: ни за что, ни про что отхватить «пару» или же показать Строгу подкову… Нет, на второе я решиться не мог. Было совестно и обидно до слез, словно меня хотят показать нагишом. А у нас больше половины – девчонки.
Безысходно черпанул воздух ртом. И этот вдох стал пределом всех пыток. Ремешок где-то возле подреберья лопнул, и подкова с грохотом упала возле моих ног.
— Стой! — перехватил движение моей руки Строг. — Стой! Я сам!
Он с болью скривил бескровные губы. Затем быстро, как только мог, приковылял ко мне, нагнулся и поднял диковинный в такой ситуации предмет. Не торопясь, вернулся на свое законное место:
— Это как понимать? Оружие или игрушка?
Санька Миролюбов, вконец запутавшийся со своими примерами, ехидно прыснул:
— На счастье она ему, Виталь Фомич. Пятерошником захотел стать, — добавил мой лучший корешок.
— Ах, на счастье? — прижался Строг к спинке стула и болезненно прищурил глаза.
Он внимательно осмотрел подкову, рукой прикинул ее на вес, оценивающе посмотрел на меня. Злой напор во взгляде Строга скатился и погас. Мне показалось, что на его лице вдруг прошлась незнакомая всем нам улыбка, заполнившая классную комнату солнечным светом.
— Извини, брат, ошибся. Железяка не подвела тебя. В табель пойдет четверка, — и движением руки дал знать, что наш разговор исчерпан.
… С тех пор прошло более тридцати лет. Я с сыном, только что поступившим в институт, нечаянно попал в края своего детства. Проходя мимо ограды бревенчатого дома, где раньше жила семья Строга, решил узнать, каков он теперь наш суровый учитель. Ведь я и сам давно и дважды уже стал отцом.
У крыльца мыла посуду женщина, в которой я не сразу узнал его жену Ирину Петровну, тоже нашу бывшую учительницу. Поздоровался, назвался. Хозяйка мельком глянула сначала на меня, затем посмотрела на сына:
— Тебя б не признала ни за что, а вот в молодом человеке ты весь ранешний. Помню, помню… Теперь все так перемешалось… Жизнь будто по другому разу пошла. Вы уж меня, старую литераторшу, извините за лишние слова. Годы разговорились…
Ирина Петровна приняла от меня коробочку магазинных сладостей, пригласила в крохотную комнату, усадила на перевидавшие нашего брата табуретки и ушла в кухню поставить на плиту чайник.
Я помнил Ирину Петровну горделивой школьной принцессой, в которую все мы были влюблены так же сильно, как боялись ее мужа. Сейчас перед нами сидела пожилая располневшая женщина с усталыми глазами среди множества морщинок. Мы пили заваренный на смородиновом листу чай, закусывали творожными шанежками. Ирина Петровна, то и дело поправляя скаты коротких седых волос, рассказывала.
— В итоге прошла наша жизнь. Позапрошлой осенью скончался от инфаркта Виталий. Этой потери для меня было достаточно, чтоб оказаться без будущего. Теперь вся жизнь кажется в прошлом… Встаю и засыпаю с одними воспоминаниями.
Ирина Петровна подошла к высокой кровати, взяла вышивной платок и вытерла влажные щеки.
— Не хочу свыкнуться, что Виталия больше нет. Вот все его вещи на месте. Кажется, вышел за дровами на истопку и сию минуту вернется… Это сердцем. Хотя разум вроде твердит другое…
Она перевела дыхание, подвела меня к старому темно-красному шкафу с мутными от времени стеклами. Ладонью провела по поверхности стекла.
— Его уголок. Можно считать, продолжающаяся возле меня жизнь. Не могу отсюда что-нибудь выбросить…
Открыла скрипучую дверцу шкафа. Первым, что я увидел на полке, была моя злополучная подкова. Я узнал ее по особой конфигурации, по каким-то неясным для меня меткам. Подкова показалась теперь ненужной в доме вещью и не такой громадной, как много лет назад.
— Не отдадите ее в память о Виталии Фомиче? — спросил я хозяйку, прислонив палец к холодному выступу на конце подковы.
И тут понял, что обратился с опрометчивой просьбой. Ирина Петровна выпрямилась, грустно улыбнулась:
— Не обижайся. Без подарка не отпущу. Но ее не отдам. Уникум своего рода. Виталий говорил, что здесь у него вся школьная шалость собрана, вот они: рогатки, свистки, хлопушки, даже первые любовные писульки. А подкова – единственная. Уж не помню, где ее и выловил…Он, по-моему, был мистик, верил, что эта подкова ему приносит счастье. Возможно, так оно и было… Ведь счастье учительское немудреное, до последнего часа живем жизнью других. Времечко, оно отбирает и друзей, и память, и силы. Вот и тешим себя символами… Я за этой вещицей вижу Виталия. Живого… И не так одиноко без него. Это ведь пусть крохотное, но тоже счастье…
Слова старой учительницы походили на исповедь. Я не перебивал Ирину Петровну и не стал рассказывать почти забытую историю с подковой. Мне было преступно разрушать сложенный в ее представлениях порядок вещей и их взаимосвязи.
… Да и чем я мог доказать, что подковы не приносят счастья?
Опубликовано в литературном сборнике "Ради жизни на земле" (серия "Кузнецкий автограф") - Новокузнецк, 2015 г.