Двадцать восемь

Тов Краснов
1
– Значит, вам прислали на подпись уже готовый список из штаба дивизии, и вы его подписали?
– Так точно.
– Но вместо Даниила Кужебергенова вы включили в список Аскара Кужебергенова. Так?
– Да.
– Почему?
– Если уж награждать посмертно – то награждать мёртвых, а не живых. Тем более, – не дезертиров. Дезертиров награждать нельзя. – Полковник  говорил короткими рублеными фразами. – Поэтому я вычеркнул Даниила и включил в список его однофамильца. Если там, – полковник едва заметно поднял вверх брови, – решили награждать случайных людей, то лучше пусть наградят не предателя, а честного бойца. Даже если он вообще не был в том бою.
– И вы взяли на себя такую ответственность?
– И я взял на себя такую ответственность.
Следователь подтянул к себе папку с личным делом.
– Удобно получается у вас, Илья Васильевич, – задумчиво сказал он, – наградные списки вам прислали сверху, из дивизии, поэтому не подписать вы их никак не могли. Списки, конечно, изначально были составлены в вашем полку, этого вы не отрицаете. Только вот, когда в вашем полку их составляли, то ещё не знали для чего, а поэтому вы ни в чём не виноваты. Тем более что и составляли-то списки не вы, а Гундилович. А вот с Гундиловича теперь не спросишь: пал смертью храбрых. Удобно.
– Как есть, – спокойно ответил полковник.
– Курите? – следователь протянул портсигар, одновременно доставая из него себе папиросу.
– Спасибо, бросил.
– А у меня вот… не получается... – «Не получается» он сказал таким тоном, что это могло относиться как к курению, так и к показаниям полковника, которым у следователя ну никак не получалось поверить.
Следователь закурил. Полковник молча и подчёркнуто равнодушно следил за его руками. Люди, как давно уже успел понять следователь Главной военной прокуратуры, делились на две категории. На тех, кто пытался маскировать страх и неприязнь к прокурорским, и на тех, кто не пытался. Этот относился к редкой второй категории. Страха, правда, у полковника, вроде как, заметно не было. Да и неприязнь была где-то на самом донышке глаз. Но скрывать её полковник не пытался.
Следователь задумчиво шелестел страницами личного дела полковника. В РККА с 1918-го года. Участник Гражданской войны, ранен, награждён. Участник боёв с басмачами, воевал в Туркестане под началом Панфилова. Того же, в чьей дивизии потом воевал под Москвой. Ранен, награждён. Член ВКП(б) с 1929-го. Так… Великая Отечественная. Три контузии, ранение. Три ордена Красного Знамени, орден Кутузова II степени, орден Ленина, орден Александра Невского. Однако!
Следователь совсем не по-следовательски посмотрел на полковника. На вид обычный мужик лет пятидесяти. Ничего особенного: не на отставного полковника похож, а на преподавателя… Преподавателя чего? Да хоть чего. Хоть сельскохозяйственного техникума.
– Прочитайте и распишитесь.
Полковник внимательно, не спеша, прочитал протокол и поставил подпись.
– А если без протокола, – спросил, опять закуривая, следователь, – не Гундилович ведь списки составлял, а вы. А?
– Если без протокола, – спокойно ответил полковник, – то от полка к декабрю осталась, дай бог, треть. А в некоторых ротах – и того меньше. И только нас отвели на переформирование, как приезжает эта крыса тыловая из газеты… И подавай ему ровным счётом двадцать восемь фамилий бойцов, павших месяц назад. Не двадцать семь или, скажем, тридцать, а именно двадцать восемь. Почему, зачем? Сказал, так надо. Приказ у него. Разговаривать с ним у меня никакого желания не было, а дел было по горло: переформирование. Я его и отправил к Гундиловичу: у него от роты двадцать человек осталось, а пополнение не пришло ещё. Гундилович его за стол посадил, дал ему две ведомости выдачи довольствия, и сказал: «Вот тебе ведомость старая, а вот тебе новая, в ней на сто человек меньше. А фамилии из них сам выбери. Я не возьмусь, по мне, так они все герои». Вот корреспондент этот и выбрал… На свой… вкус.
Слово «вкус» полковник произнёс с таким отвращением, что следователь даже затушил в пепельнице враз ставшую мерзкой папиросу. Полковник поднялся.
– В ваших показаниях примерно это и записано, – сказал следователь, тоже поднимаясь, и протягивая полковнику руку.
– Так точно, – ответил полковник, – примерно это и написано. Только без «крысы тыловой». Если хотите, можете переписать протокол. Я подпишу.
Следователь улыбнулся было, но полковник был абсолютно серьёзен.
– Я вас больше не задерживаю, – сказал следователь официальным тоном, и чуть придвинул ближе к полковнику поднятую для рукопожатия руку. Полковник несильно пожал её и вышел. Сухощавый, небольшого роста, слегка прихрамывающий.

2
– Нет, – пояснил режиссёр Шлёндра, – Общество ревнителей военной истории – это своя шерсть министра, личная. А Культурное министерство – это шерсть государственная.
– Значит, деньги даёт государственная шерсть, а пиаром занимается личная шерсть? – спросил блоггер Хоббит.
– Иди ты со своей шерстью, – Шлёндра потёр лысую голову, – всю башку мне забил шерстью своей, я уже сам понимать перестал. Так, подожди… Значит, Культурное министерство даёт деньги на фильм. А пиарит его и рубит бабло на пиар-кампании и премьерном показе – Общество ревнителей военной истории. Оно же ОРВИ. Понял?
– Понял. А деньги на пиар откуда?
– А деньги, – Шлёндра устало вздохнул, он уже замучился объяснять непонятливому собеседнику, – а деньги личной конторе министра выделяет государственная контора министра.
– В виде грантов?
– В виде грантов, – подтвердил режиссёр.
– Ловко! – восхитился Хоббит. – И много дают?
– Нам на фильм дают лимон американских денег. Но, естественно, в рублях. А сколько министр даёт сам себе на его пиар – это ты у него сам спроси. На ближайшем заседании совета по культуре.
Блоггер Хоббит довольно матюгнулся: он оценил иронию. Затем достал из кармана листок бумаги и стал водить по нему пальцем.
– Ты смотри, – сказал он, – они нам дали даже побольше, чем мы с малолетних дебилов стрясли. Здесь лимон, и там лимон. Итого по лимону на брата! Значит, всё правильно придумали. Чем скандальнее тема, тем лучше!
– Ага! – радостно сказал Шлёндра и вдруг застыл.
– Дык! Такое дело спрыснуть надо, – доносилось до режиссёра словно через слой ваты радостное квохтанье Хоббита.
– Подожди-подожди, – забормотал Шлёндра.
– Да чего там ждать! У меня и бутылка в заначке имеется. Пока жена в отъезде, мы её сейчас…
– Да подожди ж ты! – яростно заорал Шлёндра.
– Чего подождать? – растеряно спросил Хоббит, застыв с бутылкой в руке.
– Это ж… Это ж, ты понимаешь… Снимать же придётся! Культурный министр это ж тебе не малолетние дебилы с твоего сайта. Ему ж не скажешь, что кино – дело сложное, денег не хватает, и пусть погодит ещё годик-другой...
Хоббит поставил на стол бутылку, и некоторое время в задумчивости водил по столу пальцем. Затем лицо его просветлело.
– А мне-то что! – сказал он, – снимать-то ты будешь.
– Вот так значит?!
– Вот так! Моё дело было Федю Бурундука обложить с его военными фильмами. И объявить сбор денег на нормальный фильм. Правильный, советский. И рекламу дать. И сказать, что готовый сценарий уже есть, и сценарий этот я одобряю. И попросить помочь молодому талантливому режиссёру. А снимать я никому ничего не обещал, – Хоббит, напряжённо глядя на своего гостя, начал инстинктивно смещаться так, чтобы стол находился между ними.
– Втравил меня в блудняк, и в кусты? – зашипел начинающий режиссёр.
– Ты просил свести тебя с министром, я свёл. Я ж не думал, что ты его начнёшь деньги на фильм клянчить. Да ещё уговоришь. Кто ж знал, что ты таким жадным окажешься?
– Ах ты, сука! – Шлёндра задохнулся от ярости и хотел было вцепиться Хоббиту в волосы, но волос у того уже давно не было. После короткой перепалки, которую в связи с её непечатностью, мы приводить не будем, громко хлопнула дверь.
– И не звони мне, дрянь! – взвизгнул Хоббит со второго этажа своего загородного дома.
– Ничего!.. Сочтёмся ещё! Вспомнишь меня ещё! – Быстрым шагом направляясь к машине, выкрикивал режиссёр Шлёндра. Когда шум удаляющейся машины затих, блоггер Хоббит осторожно спустился на первый этаж.
– Вот ведь сука! – Сказал он вслух. – Так дверью хлопнул, что чуть окна не вылетели.
Он потрогал свежую царапину на носу и пошёл открывать бутылку. Только что он пережил серьёзный стресс, и имел полное право его снять. Тут уж даже жена была не властна: заслужил.

3
В штабе армии было холодно и пусто. Коротков дул на озябшие пальцы, и думал, что зря поехал. Можно было просто дождаться возвращения из Льялово Чернушенко, да и расспросить. Тот бы бывшему шефу не отказал, рассказал бы всё подробно. И не нужно было бы вставать с рассветом гнать в штаб армии. А ведь вечером ещё обратно трястись. В темноте да по ухабам. Отоспался бы спокойно за последние дни. Может, сходил бы вечером куда… Ортенбург бы и не узнал ничего. А если бы и узнал, тогда что? Мужик он, конечно, строгий, но что бы он сделал? Не расстреливать же по законам военного времени! Коротков даже фыркнул вслух от презрения к такой дурацкой мысли. Чернушенко, молодой корреспондент Комсомолки, с собачьим недоумением взглянул на бывшего шефа.
Коротков слегка шевельнул рукой: сиди, дескать, всё в порядке. Чернушенко сидел. И сидел, надо сказать, смирно. Только лишь восхищённо вертел головой по сторонам. Наверно, представлял себя на передовой. «Подвиги, небось, мерещатся уже», – раздражённо подумал Коротков и зевнул. Было скучно. И новостей не было. Ну совсем. Никаких. Да и с чего вдруг новости?
Вот на той неделе здесь было совсем другое дело. Настоящее столпотворение: панфиловской дивизии присваивали звание гвардейской, и журналисты аж в коридорах не помещались. Табунами бегали туда-сюда за провожатыми-штабистами. Лбами сталкивались. А сейчас – тишина. Сиди, как дурак, и жди, пока офицер политотдела выйдет с совещания и тобой займётся. Подкинет какую-нибудь информацию. Новостишку завалящую какую-нибудь. Или в полк какой-никакой повезёт... «В войска не поеду, – решил Коротков, – Чернушенко вон пусть едет, ему всё в новинку. А я наездился уже». Он засмотрелся, на дневального, подкидывающего в печку дрова, и не заметил, как в помещение влетел Егорычев. Крупный, склонный к полноте, и всегда подчёркнуто жизнерадостный. Коротков и Чернушенко даже не успели встать при виде политкомиссара дивизии.
– Какими судьбами пресса в наших краях? – усаживая корреспондентов взмахами рук, по обыкновению бодро спросил Егорычев.
– Ищем, роем. Корреспондента ноги кормят.
– Правильно-правильно! Значит, так. Записывайте!
Корреспондент Чернушенко выхватил блокнот, а Коротков – достал, не торопясь и неохотно.
– Наша дивизия, я вам открою военную тайну, – начал балагурить Егорычев и обвёл руками помещение, как будто охватывал весь штаб армии, – в этой доблестной армии самое геройское подразделение. Не даром нашей, значит, дивизии присвоили звание гвардейской! Да вы ж у нас были неделю назад!
– Так точно, – ответил Коротков, – был.
– Ну вот. Слушайте, значит…
Язык у Егорычева был без костей. Чернушенко не успевал записывать и, потея, высовывал язык. Периодически он отчаянно поглядывал на Короткова. Тот слушал, изображая внимание, иногда записывал карандашом в блокнот отдельные слова. Понимающе кивал в нужных местах. Ему было тоскливо. Егорычев был как живая грампластинка, которая умела ещё и показывать изображения. Он обладал удивительной способностью воспроизвести не только каждое слово и интонацию недельной давности, но и каждый жест, каждый поворот головы. Недельной давности рассказ он воспроизводил звук в звук, жест в жест. Причём события, о которых говорил комиссар, произошли ещё раньше – с месяц тому, ещё в октябре. Собственно, за те бои дивизию и наградили гвардейским званием, в связи с чем в штаб её возили журналистов, на которых Егорычев и оттачивал своё красноречие. На той неделе обо всём этом уже было сказано-пересказано в штабе дивизии, а затем писано-переписано в газетах.
– Сейчас лозунг дня – как в той песне: «победим или умрём», – с трудом вклинившись в монолог, сказал Коротков, – нужны примеры стойкости. Умерли, так сказать, но не отступили…
Егорычев хлопнул себя по колену.
– Так я к этому и веду! – сказал он и размашисто ткнул пальцем в направлении лежащих на столе журналистских блокнотов, – Пишите!
Коротков с неудовольствием склонился над блокнотом и исподлобья посмотрел на Егорычева. Егорычев пел. Соловьём заливался. Высокий, крупный, громкоголосый и всегда жизнерадостный. С шутками-прибаутками и жестикуляцией руками – под самый потолок. Короткова раздражала эта жизнерадостность. И вдвойне раздражало, что полковник ни капли не смущаясь пересказывал в который раз историю отчаянной роты, не отступившей перед танками. Всё, как и на той неделе, слово в слово. Статей тогда на эту тему было немало. Даже сам Ставский в «Правде» писал!
Коротков покосился на Чернушенко. Тот балдел и записывал. Уши развесил и лопает! «Правду» надо читать, дорогой товарищ. Тем паче, статьи наших советских классиков. Видных представителей советской журналистской школы, так сказать… Коротков задумался, вспоминая родные места. Его тянуло домой, на Волгу…
– Вот такой вот героический политрук был! Погибли, а врага не пропустили! – услышал он, и только тут понял, что слишком задумался сильно. Егорычев рассказал что-то новое, чего на той неделе не было. Но едва Коротков прислушался, как комиссар вновь вернулся в привычную колею.
– Ну вот! – Егорычев в том же месте рассказа, что и неделю назад, хлопнул себя рукой по колену и встал, – так вот оно всё и было.
«Так оно всё и было», – демонстративно записал в блокнот Коротков.
– В следующий раз приезжайте, расскажу больше. Журналисты закивали, закрывая блокноты. Егорычев широким жестом недельной давности посмотрел на часы.
– О!.. Ну всё, товарищи, – он извинительно развёл руками на всю ширину комнаты, – Мне пора! Служба.
– Спасибо вам большое, – дипломатично сказал Коротков.
– Огромное спасибо! – воскликнул Чернушенко, – Это потрясающий материал! Этот политрук, принявший командование ротой! Читайте в «Комсомолке», товарищ комиссар! Думаю, уже завтра-послезавтра.
Коротков с неудовольствием покосился на коллегу. Тот даже не понимал, что фамилия убитого на днях политрука не имеет отношения к бою месячной давности, который ему опять пересказал комиссар. Ишь, восторгается, аж глаза горят!
– Как, ты говоришь, политрука того фамилия? – спросил он, проводив глазами величественно удалившегося комиссара. – Который командование погибшей ротой принял…
– Егордиев, у меня записано.
– Как?
– Егордиев. Егор Диев, наверно.
«Диев», записал Коротков. Пожалуй, сегодня больше ничего здесь, в штабе, не найти. И зачем меня сюда Ортенбург отправил? По принципу «с глаз долой», что ли? Кривецкого продвигает, а меня – куда подальше. Найди то, не знаю что. Там, где ничего не найти.
Он вышел в коридор, оглянулся по сторонам и хорошенько приложился к фляге. Сделал пять или шесть здоровенных глотков, так что аж слезу вышибло. Выпил разом половину. Моментально повеселел. «Ну ладно, ничего большего мы здесь не высидим, даже если до ночи просидим, – решил Коротков, – дам небольшую заметку. И Диева туда для новизны». В конце концов, задание редакции формально выполнено, а то, что материал на большую статью не тянул, – так это не его, Короткова, вина.
– Ты сколько танков записал? – спросил он, вернувшись в комнату.
– Вот, – Чернушенко показал страницу блокнота, – 54 всего, из них 18 подбито.
– Ага, – сказал Коротков. И переписал цифры в блокнот рядом с фамилией «Диев».
– Может, поедем? – просительно спросил Чернушенко.
Коротков выдержал паузу, разглядывая младшего коллегу. Не терпится тебе гениальную статью написать? Ну-ну.
– Ладно, – милостиво согласился он, – по коням. Нечего тут сидеть, всё равно ничего больше не высидим.
Он весело похлопал себя по карману с фляжкой. Теперь можно было на обратном пути не опасаться забыть детали. Количество танков и фамилия героического политрука записаны в блокнот. «А фабулу мы у того же Ставского тиснем, – решил он, – «Правда» недельной давности, на письменном столе должна лежать». Можно возвращаться в Москву.

4
– Шоколадные панфиловцы. Двадцать восемь настоящих конфет, и одна конфета – предатель, где вместо сахара насыпан перец. Слоган: «Испытай удачу»!
Министр с сомнением покачал головой. Себя он считал гением пиара, а посему вопросы слоганов и прочего креатива никогда не решались без его участия.
– Идея хорошая, – сказал он, – двадцать восемь сладких конфет, и одна с солью. Или с перцем. В детстве у нас, помню, монетку в один вареник клали…
Подчинённые по ОРВИ вылупили глаза, преданно глядя на начальство.
– А вот слоган… слоган полное дерьмо, – министр выразился грубее, что у его подчинённых по Культурному министерству удивления не вызывало. Давно привыкли.
– Съешь подвиг… – робко предложил один из замов.
– О! – сказал министр, – это уже лучше. В те времена, когда я занимался рекламой МММ, у нас было золотое правило: два слова мало. Наш потребитель привык к более длинным словам и оборотам. «Я не холявщик, я партнёр»! Помните?
– Я не предатель, я герой, – сказала молодая девица и призывно колыхнула грудью.
Министр устало снял очки и взъерошил волосы. Глаза его наполнились грустью.
– Я, конечно, очень уважаю Вячеслава Владимировича, – сказал он, – и ценю нашу с ним совместную работу на ниве… гм… народного образования. Он в МГУ, я в МГИМО, так сказать, одно дело делали… гм… Но вы поймите меня правильно, может быть, вам стоит заниматься другими делами, а не культурой? Ничего личного, Вячеслав Владимирович легко найдёт вам место, где вы сможете с большей пользой самореализовываться. Это нормально, я сам тоже не сразу нашёл свою стезю пиарщика… мнэ… специалиста по мнэ… культуре…
Девица начала всхлипывать, от чего груди стали колыхаться сильнее.
– Пусти подвиг внутрь! – неожиданно выпалил один из молодых членов Общества, глядя на вздымающуюся грудь.
– Лучше! – похвалил министр, – Вот это уже совсем хорошо.
– Конфеты «Двадцать восемь панфиловцев»! Помни! Гордись! Кушай!
– Годится! Даже очень годится. Вот только «кушай»… Может, «ешь»? Кушают, знаете ли, водку…
– И водку! Есть ещё мысль выпустить водку «Двадцать восемь панфиловцев». Как бы с прицелом на фронтовые сто грамм.
– Слоган? – быстро и хищно спросил министр. Волосы его взъерошились ещё сильнее, а из глаз исчезла благородная усталость.
– Выпей деда за победу!
Министр попритих и побарабанил пальцами по столу.
– Не слишком? – спросил он.
– В самый раз, – величественно ответил молчавший до того маститый старик, – а будут возмущаться, скажем, что дедам это тоже было не чуждо. В мёрзлом окопе воевать, это не на сидя диване в интернете ковыряться. Тут хочешь не хочешь, а начнёшь согреваться изнутри.
– Хорошо, раз академик одобряет, так тому и быть, – сказал министр, – согласен. Ещё варианты слогана?
– У меня есть, господин министр, уже готовый дизайн бутылки.
Министр напряжённо посмотрел на начальника своей пресс-службы, достающего бутылку из кейса. Человек это был, конечно, больших способностей. Бесценный, что и говорить, человек. Но уж очень хорошо он со своим делом справлялся. А когда человек хорошо справляется со своим делом – это плохо. Так ему скоро и министр будет не нужен. Пожалуй, кинуть его на музеи надо, решил министр. Оттуда никто ещё не выбирался.
На стол опустилась бутылка, стилизованная под солдата в длинной – до пят – шинели и с автоматом ППШ. На этикетке царский двуглавый орёл сидел верхом на советской красной звезде.
– Со временем звезду будем уменьшать, а орла увеличивать, – пояснил пресс-секретарь.
– Толково, – похвалил министр, – нравится. И красного, я вижу, у вас поменьше, а георгиевского побольше. Всё в правильном духе. Так мы лет через пять красные звёзды на новогодних ёлках заменим на золотых орлов!
– Разумеется, – поспешил согласиться пресс-секретарь, – а пока будем георгиевское постепенно осветлять. Чтобы было не оранжевое, а жёлтое. Как при законной власти.
– А поп-звёзд переименовать в поп-орлов можно уже сейчас! – Входя в раж и срываясь на хриплый шёпот заговорил министр, – Пройдёт не так много времени, и в стране не останется и следа от проклятого совка!
Пресс-секретарь заглянул в заблестевшие нездоровым блеском глаза министра, испуганно сглотнул слюну и потупил глаза.
– Так насчёт водки… – робко прервал он министра.
Фанатичный блеск в глазах министра потух, и в них тут же зажёгся блеск не идейного, но чисто материального происхождения. Он вытер выступившую в уголке рта слюну и алчно пошевелил пальцами.
– Да-да, – сказал он, – водка… мнэ… Водка-панфиловка. Так и какой слоган вы придумали?..
– Фронтовые сто грамм, – ответил секретарь. И, откашлявшись, провозгласил:

Чей дед бил фрицев по рогам,
тому респект и ныне.
То тут сто грамм, то там сто грамм –
глядишь, и ты в Берлине.

– Слишком, – закашлявшись, сказал академик.
– Ну почему же слишком? – Возразил пресс-секретарь. – Вполне. А кто возмутится – тому объясним. Солдат без присутствия духа и бодрого солдатского юмора – не солдат. Тем более, русский солдат, который издавна… Смекалка там, каша из топора, и вся прочая фигня. Эту страну не победить, и всё такое. И потом, как вы говорили, господин академик? В мёрзлом окопе без водки и шутки…
– Нет! – стукнув по столу, министр волевым решением прекратил обсуждение, – это слишком. Рано ещё для такого, не поймут. Не созрели. Забыли, в какой стране живём? От наследия лихих девяностых не оправились ещё, низок патриотизм у нас, низок. Но ничего. Наверстаем. В общем, «водка «Панфиловка», «выпей с дедом за победу» и… для конфет этот… «Впусти подвиг внутрь». Всё.
Министр посмотрел на часы и отбыл.

5
– Давай, я напишу, Д-дава… – канючил Кривецкий.
Ортенбург недовольно блеснул глазами. На столе было разложено несколько газет, и главный редактор «Звёздочки» профессионально быстрым взглядом прочитывал по диагонали тексты.
– Дава, ты же з-знаешь, как я х-хорошо это умею…
Ортенбург зло поднял глаза на своего ответственного секретаря, тот потупился и замолчал.
– «Не осталось и помина»… – проворчал Ортенбург, изучая лежащую перед ним «Комсомольскую правду». – И кто у них там в «Комсомолке» работать остался? Мы, кажется, к себе в «Звёздочку» уже всех перетащили, в других газетах остались одни двоечники. А все отличники и хорошисты – давно уже у нас… Так?!
Он так резко и внезапно взглянул на Короткова, что тот невольно сглотнул слюну.
– Т-так точно, – не очень уверено сказал Коротков, даже начав, подобно Кривецкому, заикаться.
– Так точно! – передразнил Ортенбург, и продекламировал: – «На могиле своего погибшего командира генерал-майора Панфилова бойцы гвардейской дивизии поклялись, что будут еще крепче бить врага». Это кто писал?
– Так ведь я… – начал Коротков.
– Последняя буква алфавита! – Ответил Ортенбург. – Ты пишешь про бой, который был шестнадцатого. А Панфилов погиб восемнадцатого. Над чьей могилой они у тебя клялись, скажи пожалуйста?
– Так я ж двадцать седьмого писал, – бесхитростно ответил Коротков.
Ортенбург бессильно опустил на стол руки. Ответственный секретарь Кривецкий не выдержал и истерично прыснул в кулак.
– Мало смешного! – Ортенбург резко обернулся к Кривецкому, – О тебе, чудовище, мы ещё поговорим.
Этой паузы застигнутому врасплох Короткову как раз хватило, чтобы прийти в себя.
– Ты, Дава, зря. – Сказал он, – Дату боя узнать я не мог. Заниматься нами в штабе Армии никто времени не имел. Дальше штаба мы и не ездили. Там же бои были, нас бы туда никто не пустил. Это во-первых. Дальше. Я сразу понял, что рассказ Егорычева уже старый, а из нового там только политрук Диев. Поэтому и написал заметку самыми общими словами. И обратите внимание, у меня восемнадцать танков подбито всего. Когда уже остальной полк подошёл, то всем полком восемнадцать подбили. Это ещё хоть в какие-то рамки. Я, что ли, придумал, что один взвод столько нащёлкал?!
Ортенбург побарабанил пальцами по столу, буравя глазами подчинённого и что-то прикидывая. Коротков хоть и не был таким резким и быстрым, как тот же Ортенбург, но говорить умел. И постоять за себя мог. Как-никак бывший первый секретарь обкома комсомола.
– Да, – резко сказал редактор, – снимается. Ну, а чего ж не сказал-то о том, что всё это ересь?
– А меня спрашивал кто? Ты ж меня спросил, сколько в ротах сейчас человек на фронте, так? Я и сказал, что роты были неполные, человек по тридцать-сорок. Откуда ж я знал, для чего тебе? Я ж не думал, что вы из этого, – Коротков ткнул пальцем в лежащий на столе номер «Комсомолки» со статьей Чернушенко и лежащий рядом номер «Красной звезды» со своей заметкой, – что вы из этого передовицу готовите. С ротой героев и одним предателем. И уж ты меня, Дава, прости, но то, что ваш подвиг Щербаков решил поставить в пример на Пленуме, я точно не виноват.
– Ну ладно, – сказал Ортенбург примирительно, – хватит дискуссий. Теперь думай, где двадцать восемь фамилий взять. Ты в дивизии был, вот ты и думай.
 – Как передовицу писать, так без меня. Даже в известность не поставили, – сказал Коротков, – а как двадцать восемь фамилий где-то взять, так я.
– А с тобой трудно передовицу писать, – взял реванш Ортенбург и в свою очередь ткнул пальцем в заметку Короткова, – Горсточка бойцов! И ещё горсточка! И ещё. У тебя на два абзаца четыре горсточки.
– Дава, д-давай я напишу, – вновь подал голос молчавший до того Кривецкий.
– Так, – сказал Ортенбург, ткнув пальцем в Кривецкого, – ты завтра поедешь в дивизию. Завтра же. И без фамилий не возвращайся. И фамилии чтоб реальные были. А не из головы! И ещё, Зяма. Завязывай. У нас в «Звёздочке» чужие тексты своими словами не переписывают, – и он ткнул пальцем в статью Чернушенко из лежащей перед ним «Комсомолки».
– Дава! – Умоляюще начал Кривецкий, – Ты же з-знаешь…
– Так... – Не реагируя на своего ответственного секретаря, продолжал Ортенбург, – Значит, ты – дуй в дивизию. А ты, – он перевёл взгляд на Короткова, – давай-ка собирайся. Поедешь на Брянщину. Всё, переключаемся на партизан, в ПУРе новые установки.
– Надолго? – Без энтузиазма спросил Коротков.
– А это вот, – деловито и жёстко продолжил, игнорируя вопрос, Ортенбург, – подарок полковнику Смирнову. Новая шинелька. И папаха генеральская. На вырост.
– А будет он, вырост-то? – с неудовольствием спросил Коротков.
– Будет, это уж ты мне поверь, – блеснув глазами, сказал Ортенбург. И официальным армейским тоном продолжил, – у вас ещё вопросы есть?
– Никак нет! – неохотно поднимаясь, ответил Коротков.
– Свободны!
«Жиды», – подумал Коротков, закрывая дверь с той стороны. И тут же себя одёрнул. Известному журналисту, коммунисту и в недавнем довоенном прошлом первому секретарю обкома ВЛКСМ не пристало мыслить такими категориями.
Попрошусь куда-нибудь подальше от Москвы, решил он. Постоянный корреспондентский пункт бы себе выбить, там буду сам себе хозяин. На Волгу бы…
Ортенбург, едва за Коротковым закрылась дверь, набросился на Кривецкого.
– Ну ладно я. То в Политуправлении, то в редакции, то ещё чёрт знает где. Но ты то на что? Фронтовой корреспондент… Мне каждую букву проверять надо?! Ответственный секретарь главной военной газеты…. Пятьдесят четыре танка на двадцать восемь человек! – говорил он, стукая пальцем то в номер «Правды», то в номер «Комсомолки», – тяп-ляп, своими словами переписали, и готово… Хрен с ним, с Чернушенко. А Ставскому я что буду говорить? А?!
– Ну, Д-дава! – не очень уверенно оправдывался Кривецкий, – К-когда Ставский писал, был н-ноябрь. А писал он про то, что б-было в октябре. Сейчас середина д-декабря, кто в-вспомнит? Сам Ставский н-ничего не поймёт. А поймёт – так н-ни слова не с-скажет.
Ортенбург порывисто смахнул со стола газеты. Показавшаяся когда-то прекрасной импровизация с введением в историю предателя и указанием точной численности бойцов-героев выходила теперь боком. Хорошо если обойдётся без взыскания по партийной линии.
– Д-дава…
– Тридцать пять лет Дава, – зло сказал редактор.
– Д-дава, а может, Щербаков не будет на ЦК д-докладывать? М-может, передумает ещё? Или м-может, попробовать ему объяснить…
– Зяма, я тебя умоляю! – рявкнул Ортенбург. Если у него прорезались местечковые идиомы, это означало, что лучше заткнуться. Что Кривецкий и сделал. – Чтоб двадцать восемь фамилий были настоящие. Понял?! Чтоб их можно было проверить, и чтоб комар носа не подточил. Щербаков на ЦК доложит про подвиг, и вокруг наших с тобой двадцати восьми такая карусель закрутится…
– А Диев? Если в дивизии ни одного Диева не будет, тогда что? – С тоской спросил Кривецкий, – Фамилия-то редкая, сам понимаешь…
– Уж ты постарайся, чтобы был, – зло сказал Ортенбург. – Надо, понимаешь? Тебе же в первую очередь надо, не только мне.
Кривецкий явно приуныл и начал тяжело вздыхать.
– Ладно, – сказал, прерывая тягостное молчание, Ортенбург, – сделаем, и всё будет хорошо. Победителей не судят. Щербаков делает на пленуме доклад о подвиге, а мы – тут же подробный очерк в газете. И двадцать восемь фамилий. Настоящих. Эти двадцать восемь настоящих фамилий нас и прикроют. Справишься?
– Дава! – негодующе сказал Кривецкий, – Ты м-меня обижаешь!
– И не стесняйся. Лепи на всю катушку, как ты умеешь. Про воспаленные от напряжения глаза. И про «давай поцелуемся перед смертью». Выдавай, как говорится, по полной. Но, фамилии! Фамилии мне настоящие обеспечь… – и официально по-армейски закончил: – Задача вам ясна?
– Так точно!
– Свободны.

6
– Посоветоваться с вами хочу. Думаю Доброжабу реабилитировать. Как невинную жертву сталинских репрессий.
Мэтр журналистики крутил меню, лежащее на столе, и молчал, уперев глаза в стол. Видимо, думал. Затем печальным взглядом посмотрел на своего молодого собеседника.
– В своё в-время, когда только-только в-вышла первая м-моя книга о панфиловцах, ею очень был недоволен Саша Т-твардовский, – сказал мэтр, – тогда м-молодой ещё ссовсем человек. Т-так вот, я ему тогда с-сказал, что моя б-брошюра будет со временем п-первоисточником. Так оно и п-получилось. Добивайтесь, Ж-жорочка, чтобы вы тоже стали творцом п-первоисточника. Открывайте н-новые пути.
– Очень хорошо сформулировали, Зиновий Юрьевич, – почтительно сказал журналист Кумачёв, – я тоже пришёл к этому выводу. Хотя и не умею так блестяще формулировать, как вы.
– Но Ж-жорочка, – просительно сказал польщённый Кривецкий, – я вас очень п-прошу. Вы когда б-будете писать, будьте осторожны. Вот наш с в-вами любимый поэт К-коля… К-который и про п-панфиловцев поэму тоже н-написал…
– Как же, как же, очень ценю Николая Семёновича.
– И я его б-безмерно уважаю. Всю в-войну вместе п-прошли… Так вот, он н-написал б-блистательную поэму п-про троих коммунистов, которые кинулись на т-три амбразуры. З-заранее распределили, к-кому какая – и кинулись. Одновременно!
Кумачёв недоверчиво покачал головой.
– К-клянусь вам! Л-легко найти это с-стихотворение. Но, конечно, там, – заросший рыжим волосом палец ткнул в потолок ресторана, – п-пришли к выводу, что это уже слишком. Р-развить тему не дали. Не д-дали, Жорочка. А если бы было д-ва коммуниста? А если бы они не заранее р-распределили амбразуры, а кинулись бы в-внезапно, п-повинуясь благородному порыву? М-могло бы п-получиться!
– Пожалуй, могло бы, – согласился Кумачёв, моментально подхватывая мысль, – на войне чего только не бывает, случай уникальный. Таких героев нельзя не увековечить в назидание потомкам. И писать об этом нужно именно потому, что это уникальный неповторимый подвиг. Это не просто наше право, это обязанность. Это долг нас, пишущих людей…
– Б-браво, Жорочка! – похвалил Кривецкий, – Именно так. Или в-вот ещё случай. Один н-наш молодой товарищ, очень интеллигентный м-молодой человек, развивая тему д-двадцати восьми п-панфиловцев, написал, что п-политрука Клочкова вызвали в М-москву на парад 7 н-ноября 1941г. Конечно же, его н-начали сразу упрекать в н-неточности. В-ведь доподлинно известно, что с ф-фронта никого на п-парад не вызывали. Нет, атаку м-мы, конечно, отбили. Но факты нужно знать, б-без этого может получиться очень н-неудобно. Поймите меня п-правильно.
«Ну-ну, сука старая, – думал Кумачёв, благодарно кивая, – тоже мне «один молодой товарищ!»… Ты ж сам и написал! У меня же твоя книга с твоим автографом на полке стоит! «Подмосковный караул» называется».
– В-верочка, ну где же в-водочка? – Укоризненно сказал проходящей мимо официантке Кривецкий, игриво хватая её за рукав.
– Несу уже, – улыбнулась та, ловко уворачиваясь.
– И кто там на кухне с-сегодня? К-коля? – крикнул Кривецкий вслед. – Если тебя не з-затруднит, п-попроси у него р-рыбки...
«Всех и везде надо знать лично, помнить имя-отчество и со всеми иметь добрые отношения, – согласился про себя Кумачёв, – удивительно даже, насколько у таких разных людей может совпадать жизненная философия».
– Большое спасибо, что познакомили меня с маршалом, – сказал он.
Кривецкий расплылся в улыбке.
– М-мой вам совет, Жорочка. Выращивайте смену, поднимайте м-молодёжь. А она вам б-будет за это п-признательна. Вот сегодня я вас с Ж-жуковым познакомил. Я с-старый человек, я редко ошибаюсь. П-празднование двадцатипятилетия б-битвы за Москву – это т-только начало. С Ж-жукова сняли опалу в этой связи. Д-думаете – всё? Н-нет, дальше – больше. Теперь празднований б-будет много. С к-каждым годом всё б-больше. Вы улавливаете м-мысль?
Кумачёв очень даже улавливал.
– В США есть такая профессия, биограф, – сказал он, – пишешь за людей их биографии. Хорошо оплачивается. Я вот тоже думаю заняться чем-то навроде. К примеру, Жуков сейчас из опалы выходит. Ему нужны биографические очерки, он мне прямым текстом так и сказал. Без обиняков сказал, по-маршальски. И разве одному ему очерки нужны?! Деньгами при социализме расплачиваться не будут, но зато у нас есть звания, льготы и должности.
– Ах, Ж-жорочка! – грустно кивнул Кривецкий, – М-моё поколение было загублено с-сталинизмом. Мы р-работали как п-проклятые и не м-могли совмещать. Если ты ж-журналист, то в-времени на д-дисертацию тебе п-просто не могло хватить. Физически н-не могло. Никак. А у в-вас совсем д-другие возможности. Вы м-можете успевать всё.
– Хороший биографический очерк о такой крупной исторической фигуре как Жуков, или, скажем, Василевский – это уже полдиссертации, – сказал Кумачёв, – особенно если половина маршалов уже сидит в диссертационных советах.
– Да-да, – рассеяно согласился Кривецкий. Мэтр журналистики потерял нить разговора. Он нервно ждал и крутил по-птичьи головой. Кумачёву казалось, что рыжеватая шерсть со скрипом трётся о ворот пиджака. Потом волосатый кадык маститого журналиста дёрнулся, а глаза заблестели: он высмотрел спешащую к их столику официантку.
– В-водочка! – сказал он, и радостно потёр руки, – Да, так о чём м-мы… Так вот, Ж-жорочка! Завидую я в-вам. Вы так м-молоды, а сейчас такие в-возможности, у нас таких не б-было!.. с-спасибо, В-верочка. И рыбка уже т-тут!
Он разлил водку. Кумачёв, выпил, как и всегда, безо всякого удовольствия, выполняя неприятную и надоевшую работу. Он терпеть не мог алкоголь, не понимал и презирал людей, его употребляющих. Но выпить при необходимости мог много.
– Но только не слишком фантазируете, Ж-жорочка! – Оживляясь и наливая по второй, сказал Кривецкий, – Я вам п-приведу ещё пример из жизни. В нашей «К-красной звезде» мы описали уничтожение целого н-немецкого батальона. П-партизаны подпилили д-деревья и в н-нужный момент их с-свалили. Там был сложный м-механизм, придуманный м-местным партизанским к-кулибиным. М-мельничные жернова, тросы, п-противовесы… Даву Ортенбурга тогда сняли с поста главного редактора и отправили в д-действующую армию.
– Да вы что! – Кумачёв чуть не подпрыгнул на стуле.
– Да нет, Ж-жорочка, что вы. В политотдел какой-то армии… Т-тридцать восьмой, к-кажется. Легко отделался.
– А вы? – с уважением спросил Кумачёв.
– А я что? Я в-выполнял его п-приказ. Мне сказали н-написать, я написал. А уж п-публиковать или н-нет – дело редактора, не м-моё. Моё д-дело написать, и я н-написал. И хорошо н-написал.
– Да, – похвалил Кумачёв, стараясь, чтобы голос прозвучал не фальшиво, – слог у вас замечательный.
– С-сёмга хороша! – с удовольствием закусывая, похвалил Кривецкий, – Я, Ж-жорочка, обязательно вас п-познакомлю и с другими м-маршалами. Ну а вы со своей стороны п-про бессмертный п-подвиг двадцати в-восьми не з-забывайте. Про п-первоисточник, так сказать.
Кумачёв согласно кивнул.
– Война это неисчерпаемый источник патриотизма, – с удовольствием гася красной рыбой водочную горечь, сказал он, – только на ней одной, не привлекая остальные сюжеты, можно десятилетиями воспитывать нашу молодёжь.
– В-вы совершенно правы, Ж-жорочка. Я при Сталине, – при слове «Сталин» мэтр невольно понизил голос, – д-думал писать про р-русское офицерство прошлых лет. Но потом п-передумал. Достаточно и в-войны. На всю оставшуюся жизнь нам хватит их п-подвигов и их с-славы. Д-давайте, Ж-жорочка, выпьем за п-павших.
Он хитро улыбнулся, и они выпили, не чокаясь.

7
Блоггер и режиссёр сидели молча и старались не смотреть друг на друга. Министр заставил их примириться, но внутренне оба продолжали кипеть негодованием.
– Гад ты! – наконец не выдержал блоггер Хоббит.
– Сам гад! – прошипел в ответ режиссёр Шлёндра.
– Ну и как мне теперь фильм рекламировать?
– А что?
– Что-что! – Хоббит резко перешёл на крик. – Будто не знаешь! Мои дебилы на что деньги сдавали?! На патриотизм, на СССР, на красные флаги и на товарища Сталина. На Сталина, твою мать! А у тебя что?!
– А мне-то что?! – Завизжал в ответ Шлёндра. – Моё дело снять. И я снял! А с дебилами своими сам объясняйся! Понял?!
– Сука! – Прохрипел Хоббит и попытался вцепиться режиссёру в волосы. Но волос на голове у режиссёра давно не было.
До драки дело, в отличие от предыдущего раза, не дошло: они отвернулись друг от друга и опять обиженно замолчали. Оба вовремя вспомнили, что ссориться им запретил министр. Не напрямую, конечно, запретил, а запретил куда более надёжным, финансовым, способом. Блоггер Хоббит за плохую работу по раскрутке кино мог лишиться подряда на рекламу патриотического блокбастера, да ещё заплатить неустойку. А режиссёр Шлёндра получал милостию министра небольшую долю с проката, а потому был кровно заинтересован в любой рекламе. В т.ч. и у ненавистного Хоббита.
– Ведёшь себя, как обиженная стерва, – прервал молчание блоггер.
– На себя посмотри, – ответил режиссёр.
Хоббит хотел сказать что-то очень обидное, но вспомнил строгий и усталый взгляд Культурного министра и лишь печально спросил:
– Что ж мне теперь моим дебилам-то объяснять? А? Ну ты мне и подсуропил…
– А куда деваться было? – вздохнув, ответил режиссёр. Твои малолетние дебилы – это одно. А министр – другое. Он мне сказал, чтобы ни одной краснозадой сволочи в фильме не было – пришлось выполнять.
– Так и сказал?
– Так и сказал, – подтвердил Шлёндра, - слово в слово.
– Оно, конечно, так… – вздохнул Хоббит. Он как член Совета по наращиванию патриотизма при Культурном министре узнал любимый министерский речевой оборот, – но в кино-то не министр пойдёт, а мои дебилы. Как их теперь туда затащишь?
Повисла тишина. Оба напряжённо думали.
– Там книгу написали, как раз к выходу фильма, – вздохнул Хоббит, – а нам не обломилось ничего. Потому что книга не про фильм, а про подвиг, и претензий не предъявить… Жадные дебилы! Дата выпуска книги у них, типа, просто совпала с выходом фильма… Случайно, видите ли...
– Добрее надо быть, – возразил Шлёндра, – одно дело делаем. Кумачёв, тот наоборот, последователей по головке гладит. Знаешь, как он говорит? На всю оставшуюся, говорит, жизнь, нам хватит подвигов и славы!
– Кстати, о Кумачёве! – воспрянув духом, воскликнул Хоббит.
– Что о Кумачёве?
– Доброжаба! – почти крикнул Хоббит.
– Причём тут Доброжаба?
– Ну ты помнишь, чего академик говорил? Что любой пиар хорош, кроме некролога.
– Это не только он говорил, – обиженно сказал Шлёндра, – это много кто говорил. Нам ещё на курсах по маркетингу это читали…
– Хрен с ними, с курсами. Доброжаба это скандал? Скандал. А на скандальный фильм попрут все.
– Точно! – Шлёндра хлопнул себя по лбу.
– Они чем возмущаются? Тем, что один из списка Кривецкого не только оказался жив, но и убежал к немцам и там полицаем работал… Так? Вот. А мы им – и правильно делал, что работал!
– Чем больше вони, тем лучше, – ликуя, согласился Шлёндра, – мы же с тобой изначально по этому принципу фильм задумывали. Раз история скандальная, значит, все возбудятся. И те, кто верит, и кто не верит… Я им знаешь, как скажу? Я им скажу, а сами-то вы кто такие, чтобы судить? В библии и то написано, «не судите, да не судимы будете». Я бы посмотрел на вас, как вы бы себя повели! И вообще, лучше оправдать десять полицаев, чем по ошибке одного героя посадить!
– А я… – Хоббит надулся и вдруг перешёл на важный поучающий тон, – я так скажу. Только малолетний дебил не понимает, что на войне с людьми бывает всякое!
– Здорово! – похвалил Шлёндра.
Хоббит не выдержал, вскочил и стал расхаживать по комнате, на все лады хваля полицая и посылая несогласных с этим малолетних дебилов в окопы, под танки, в немецкий плен и в библиотеку. Ума набираться. Шлёндра с места добавлял, что предательство – слишком сильное слово, чтобы им бросаться. Не говоря о том, что Доброжаба с 44-го опять в Красной армии. Значит, тоже герой!
– Кроме того, – пояснял режиссёр, – в фильме нет Доброжабы, который арестовывал и выдавал немцам советских офицеров и угонял людей на работу в Германию, за что получил пятнадцать лет лагерей. В фильме есть тот Доброжаба, который поджигал, рискуя жизнью, немецкие танки под Москвой.
В реальности Доброжабы, поджигавшего танки, не существовало. А вот существование Доброжабы-полицая было доказано судом при Сталине и затем дважды подтверждено при Горбачёве и Ельцине, когда прокуратура рассматривала заявления о реабилитации. В этом была уязвимость их позиции. Но Шлёндра с Хоббитом пришли ко вполне логичному выводу, что в современных условиях каждый, кто об этом заикнётся, – автоматически попадёт в число мерзавцев, принижающих подвиг советского народа.
Теперь на фильм могли пойти не только малолетние дебилы, пасущиеся на сайте Хоббита, именуемом в просторечии Отстойник. Теперь и обычные люди вполне могли забрести в кинотеатр, что взглянуть из любопытства на пресловутого Доброжабу, о котором так много говорят. И это наполняло блоггера и режиссёра оптимизмом.
– А вообще, скандал скандалом, но Доброжаба-то и впрямь во такой мужик, – сказал Хоббит, запыхавшись и присев, наконец, на стул.
– Согласен. Недаром он академику так симпатичен… – Режиссёр понизил голос. – И министру…
– В конце концов, он был человеком, который хотел жить, а не умирать, – добавил Хоббит.
– «Он хотел жить, а не умирать», – медленно, будто пробуя на вкус, сказал Шлёндра. – Хороший слоган для фильма!
– Пожалуй, – согласился блоггер.
– А что? И снимем! Если первый фильм хорошо зайдёт, то снимем! – Теперь уже Шлёндра вскочил на ноги и начал носиться по комнате. – Конкретно про Доброжабу кино почему не снять? Академика возьмём консультантом, а министр денег зашлёт. Наверняка зашлёт! Ему эта идеология тоже нравится: выжить, а не геройствовать.
Хоббит радостно потёр разом вспотевшие руки.
– А Тонька-пулемётчица, – прежде всего, человек, который пошёл добровольцем на фронт! – сказал Шлёндра.
– А Власов, – понизив голос и воровато оглянувшись по сторонам, добавил Хоббит, – прежде всего, человек, который оборонял Москву…
– Я думаю, что министр и это тоже одобрит, – сказал шёпотом Шлёндра, тоже оглянувшись по сторонам, – не сейчас, так потом… Через пару лет…
– Только ты уж больше не пиши в сценарии, что двадцать восемь героев вдохновляла на бой «Великолепная семёрка» с Юлом Бриннером. А?
– Ну ошибся, – Шлёндра пожал плечами, – с кем не бывает? Твои дебилы и это сожрут, не подавятся.
Хоббит на секунду задумался.
– Да, сожрут, – согласился он, – дебилы у меня отборные. Калиброванные!
– А давай больше никогда не ссориться? – режиссёр нежно взял Хоббита за руку.
– Давай! – блоггер потёр вдруг увлажнившиеся глаза, – У меня как раз бутылка есть… Пока жена не видит, можно её того…

8
– Не звонили, не писали. И вдруг объявились, – не очень дружелюбно сказал, появляясь на пороге, Доброжаба, – не иначе нужда в старике появилась?
– Значит, появилась.
Доброжаба с интересом рассматривал интерьер шикарной московской квартиры Кумачёва.
– Да… – вымолвил он, наконец, плохо скрывая зависть. – Ну чаем-то старика угостите?
Кумачёв, отпустивший на всякий случай домработницу, чай разливал сам.
– Чай у меня хороший, – хвастался он, – не грузинский.
Доброжаба, как и сам Кумачёв, не терпел алкоголя. Это маститый журналист запомнил ещё двадцать лет назад, в далёком шестьдесят седьмом, когда впервые навестил бывшего полицая. Поэтому на столе находилась на всякий пожарный случай лишь неоткрытая бутылка сухого вина, зато разнообразные закуски были в изобилии.
Доброжаба оглядел стол, сервированный ушедшей недавно домработницей. Тот буквально ломился от продуктов, купленных в «Берёзке». Бывший полицай тоскливо вздохнул.
– Да… – грустно сказал он. И жёстко спросил: – Опять по поводу реабилитации хотите поговорить?
Кумачёв смутился.
– Если вы на меня держите обиду за то, что я тогда пропал, то я вам честно скажу. Меня вызвали… куда надо. И предупредили, что реабилитации не будет, и чтобы я об этом забыл.
Доброжаба кивнул. Его самого тоже вызвали куда надо, и тоже попросили не высовываться. Вскоре после того, как в первые послеоттепельные годы его нашёл молодой сметливый журналист, и они стали готовить серию реабилитирующих полицая статей. Почему после двух встреч тот журналист куда-то пропал, Дорожаба сообразил ещё тогда.
– Но я не забыл. – Продолжал Кумачёв, – Сейчас у нас другие времена наступают. У меня все те материалы никуда не делись. Вот они.
Он протянул бывшему полицаю пухлую папку. Доброжаба невольно вздрогнул: примерно на таких папках он когда-то видел надписи «дело», что вызывало у него не лучшие ассоциации.
– А зачем мне эта реабилитация? – Спросил он, – В тот раз чуть под монастырь меня не подвели. Сейчас тоже хотите?
Кокетничал старик, и это было видно. «Ишь, глаза блестят, – отметил Кумачёв, – Прижимистый мужик, осторожный. Напористый, но и с хитрецой». Кумачёву всегда импонировал этот не выкорчеванный советской властью кулацкий типаж. Сам был из таких. Крепкий мужик Доброжаба. Такой при любом режиме – человек уважаемый и состоявшийся. Хочешь – заведующий фотоателье, хочешь – полицай. А хочешь – фронтовик с иконостасом наград на груди и всеми мыслимыми инвалидностями. И со всеми положенным льготами. Только вот тщеславие! Тщеславие губит. Как тогда, в сорок седьмом, когда явился требовать звезду героя, а добился того, что органы раскопали его полицайское прошлое. Великая вещь тщеславие. Можно на нём играть! И нужно.
– А я уже с телевизионщиками договорился, – расстроено сказал Кумачёв, – мы с ними фильм про вашу нелёгкую судьбу решили снять. Они очень заинтересовались. Сразу несколько бригад мне помочь согласились…
Доброжаба молча думал, оглядывая московскую квартиру собеседника и жуя бутерброд с икрой. Журналист понравился ему ещё тогда, двадцать лет назад, когда состоялась их первая встреча, и когда стол у себя в Цимлянске накрывал директор фотоателье Доброжаба. Журналист был деловой, сметливый. И не из трусливых, что в нашем деле большое подспорье. Чтобы первым схватить тему, надо не бояться переступить через то, чего остальные побаиваются. Полицаев до него, кажется, ещё никто не пытался реабилитировать. Этот не боялся. Такой пойдёт далеко, – это Доброжаба ещё тогда понял. И оказался прав. Вишь, какие хоромы!
Кумачёв налил ещё один стакан чаю.
– Я уже написал заявление о вашей реабилитации, – сказал он без обиняков, – вам осталось только подписать.
– Надо же, – язвительно сказал Доброжаба, и начал добавлять в речь украинские слова, показывая тем самым, что говорит не вполне серьёзно, – яка вумна людына. Скильки знает всего. Вы ещё и юрист!
– Мне помогали, – сухо ответил Кумачёв. Юмора он не оценил. Полицай был согласен, это Кумачёв чувствовал. Но почему продолжает ломаться? Цену себе набивает? Может, это просто возрастное у него?
– Надо быстрее заявление подавать и статьи запускать, – он выложил ещё один козырь, – а то тут некий Кусков из Зеленограда объявился, может нас опередить. Он двадцать девятого панфиловца нашёл, предателя. И пишет, что тот не струсил, а с донесением в штаб побежал. Что вы, Иван Евстафьич, по ошибке его за дезертира приняли, а на самом деле он – наипервейший герой.
– Вот ведь негодяй какой, – Доброжаба возмущённо покачал головой. Не поймёшь, всерьёз или в шутку.
– И, между прочим, несмотря ни на что, геройски добежал. Раненый вашими, Иван Евстафьич, пулями, добрался, истекая кровью, до командования. Из последних сил принёс донесение, и только выполнив приказ, потерял сознание. А потом выжил и всю войну прошёл. Вот такая вот трагическая судьба. Так что надо, Иван Евстафьич, ковать железо, пока горячо, потом поздно будет.
Доброжаба хитро прищурился.
– Давно это было… дуже давно, – он опять начал употреблять украинские слова, – всего не вспомнишь. Может, оно так и було, а журналисты потом напутали чего? Мне б подивиться на того солдата. Глядишь, и вспомнил бы. Обнял бы героя-однополчанина.
– Мне, Иван Евстафьич, небезызвестный вам журналист Кривецкий двадцать лет назад замечательную вещь сказал. Что границ правдоподобия переходить не следует. Меру надо знать.
– Це я розумию, – лукаво сказал Доброжаба. И замолчал, взяв очередной бутерброд. «Думаешь, поманил меня реабилитацией, и я сейчас на задних лапках запрыгал? – думал он, – нет, милый. Это ты передо мной попрыгай на задних лапках. Я калач тёртый, а ты ещё щенок, меня воспитывать».
Кумачёв хрустнул печеньем. Вредный старик его начинал раздражать.
– Вот тогда я не послушался Кривецкого. Ошибся. Наверно и сейчас ошибаюсь. Если вы считаете, что тему вашей реабилитации поднимать не стоит, значит, на том и порешим. Жалко только затраченных усилий. Я уже столько журналистов подрядил…
Доброжаба налил себе ещё чаю.
– Вкусный чай у вас, Георгий, – сказал он, – а по поводу реабилитации я вам так скажу. Есть люди, которые скептически относятся к моему подвигу. И таких людей, чего греха таить, немало. Но мы ведь не имеем права идти на поводу у скептиков. В конце концов, это наш долг перед павшими.
– Тем более, так мало осталось живых ветеранов, – подтвердил Кумачёв, – три года назад скончался Шадрин. Последний из списка Кривецкого, кроме вас. Командир полка Капров давно умер. Комиссар полка Мухамедьяров – тоже.
Доброжаба облегчённо, как показалось Кумачёву, вздохнул. На лице его вновь появилась лукавая улыбка.
– Ну что ж, – сказал он, – значит, раз кроме нас с вами никто людям правду и не расскажет, тогда это наш долг.
– Верно, – подтвердил Кумачёв. – Долг перед живыми и мёртвыми. Некому, кроме нас, Иван Евстафьич, некому. Не показания же Капрова с Мухамедьяровым брать в расчёт? Они ведь и не были в том бою. Драпанули, бросили вас, двадцать восемь человек, под немецкие танки.
– Богато. Дуже богато вокруг войны лживого написано, – подтвердил суржиком Доброжаба, – Треба таким писарчукам давати отпор. А то сегодня воны говорят, що я не герой, завтра скажут, что и подвига двадцати восьми не було, а потом договорятся, що и войну не мы выиграли. Чуете, куда клонят?
– Ещё как чую! – сказал Кумачёв, и, глядя в лукавые глаза бывшего полицая, не выдержал и расхохотался.
– Ось так! – сказал Доброжаба и тоже начал хохотать.
– Только, Иван Евстафьич! – Сказал, отсмеявшись, Кумачёв, – Давайте заветы классиков не забывать. Кривецкий, царствие небесное, мужик был умный, и дело своё знал. Границ правдоподобия нарушать нельзя. Тому, что ротой не Клочков командовал, а вы, вряд ли поверят. Давайте, хотя бы вместе будете командовать.
– Добре! – подумав, согласился, Доброжаба. – Раненый политрук Клочков и сержант Доброжаба. Нехай. Но вы уж, будь ласка, напишите, что на самом деле политрука Клочкова за «кипучу діяльність» окрестил Диевым не Москаленко, а я. Кривецкий же в том бою, в отличие от меня, не был. Мог и напутать.
На том и порешили.

9
– А этого молодого человека… э… режиссёра… его тоже обязательно надо сделать панфиловцем, – сказал, по-стариковски тряся головой, академик.
– Ну вы же у нас почётный панфиловец. Вам и карты в руки.
Академик хитро прищурился.
– Так и вы сами, между прочим, тоже теперь панфиловец. С чем я вас и поздравляю. – Академик Кумачёв хитро подмигнул. – Слышал я, слышал об этом из достоверных, как говорится, источников. С вас, так сказать, причитается.
– Я даже слышал, что вы об этом услышали самым первым, ответил министр.
– Да, – сказал старик и хихикнул, – я об этом услышал ещё до того, как совет ветеранов панфиловской дивизии за это проголосовал. Туда ведь, в совет этот, входят дети и внуки панфиловцев. То есть, и мои тоже. Мы ведь с покойным Кривецким почётные панфиловцы. Я вам рассказывал эту историю?
– Сто раз, – сказал министр про себя. А вслух спросил: – так вы считаете, что фильм про Доброжабу всё-таки надо снимать? Я имею в виду про то, как он у немцев работал? Мне кажется, что это слишком.
Академик старчески затряс головой и с негодованием сказал:
– Конечно, надо снимать! Это будет большой шаг вперёд с идеологической точки зрения. Уже сама по себе реабилитация человека, который хотел выжить любой ценой, – удар по сталинской идеологии. Не мне вам объяснять, как важна пропаганда нормальных, а не коммунистических ценностей…
– Согласен, согласен, – поспешно согласился министр, – дело важное. Но сейчас ещё рано. Вы же понимаете, в какой стране мы живём. От наследия лихих девяностых не оправились ещё, низок патриотизм у нас. Ну да ничего. Наверстаем со временем. Я думаю, пока что ограничимся мы официальной реабилитацией Доброжабы. С Маннергеймом не получилось, а вот Доброжабу на волне героического фильма можно попробовать.
Престарелый академик недовольно покашлял. Ему очень хотелос реабилитровать полицая, для него это был вопрос принципа. Принципиальнос Кумачёва усиливало два фактора: старческое упрямство во-первых, и, во-вторых, то, что ответственность ложится целиком на плечи министра. А не на старого заслуженного и почтенного историка. Министр это тоже понимал и скандала боялся. Тем более, скандал был не первым, и министрово положение в системе власти становилось шатким. По его прикидкам, фильм должен был выдержать волну критики за произведённого в герои полицая и мифический подвиг. Должен был выдержать, но на пределе. Так что развивать успех было рано. Нужно было укреплять завоёванный плацдарм, а не брать новые рубежи.
– Ну, а если те молодые люди, – хитро сказал Кумачёв, – ну, актёры эти, которые недавно получили российское гражданство. Депардьё, Сигал… Если их подключить к фильму? Они же вполне могли бы сыграть маршала Жукова… Или Рокоссовского. Ведь надо пользоваться моментом.
– Подумаем, – уклончиво сказал министр.
– Они же патриоты России, раз наше гражданство приняли! – Не унимался академик. – Потом тот боец без правил ещё, забыл, как того молодого человека зовут. И ему можно было бы роль дать. Пусть Доброжабу играет! Доброжаба тоже был бойцом. И с немцами боролся, и со сталинскими палачами в лагерях… Тем более, этот боец, он же вроде как раз на украинской теме пиарится. Ему и карты в руки! Опять-таки, он ещё так молод. Может ещё не раз и не два нас выручить…
– Подумаем-подумаем, – сказал министр, – сначала надо оценить, как первый фильм зайдёт. А там видно будет.
– Между прочим, – развивал мысли академик, – этих молодых людей вполне можно принять в почётные панфиловцы. Актёров и бойца этого. Принятие гражданства РФ это тоже своего рода подвиг. Мы ведь с покойным Кривецким почётные панфиловцы. Я вам рассказывал эту историю?
Историю министр слышал многократно, но взял себя в руки и благосклонно кивнул: рассказывай, дескать. Старик взял его под руку и начал в сотый раз хвалиться своими встречами с маршалами и известными советскими государственными деятелями. «Вот, сука старая, – думал Культурный министр, – в маразме уже, а как башка варит. Идея-то какова! Надо и впрямь этих пиндосов беглых как-то задействовать. Пусть поработают». Старик что-то бубнил, а министр с довольной улыбкой вертел головой. Настроение его, испорченное было назойливым академиком, неуклонно улучшалось.
В сегодняшнем празднике ему казалось прекрасным всё. От предшествующей рекламы до тщательно продуманного и оплаченного заранее освещения в прессе, и от шоу с реконструкторами и двумя настоящими танками, до последующего банкета. Сам фильм, правда, вышел дай бог на троечку, но это далеко не самое главное. Чёрт с ним, с фильмом! Кому он нужен?
«Всего за восемь тысяч рублей вы можете своими глазами с расстояния 200 метров увидеть, как деды побеждают фашистов! В стоимость билета входят фронтовые сто грамм и котелок настоящей солдатской каши с тушёнкой», – прочитал министр и улыбнулся ещё шире: могут, когда захотят. Цена была такова, что приехать могли только люди состоятельные. Что как раз соответствовало размерам кинозала. Чистая прибыль от мероприятия вытанцовывалась солидная. Тем более что проблем с наполняемостью не будет точно: помимо гостей были привезены активисты марамой-гвардии Медвединой России, молодёжки правящей страной партии. Если в зале останутся пустые места, их заполнят необходимым количеством гвардейцев.
Активисты марамой-гвардии уже радостно фотографировались в специально завезённой солдатской форме и занимали оборону у полевой кухни. Внутрь помещения их пока не пускали. Рано: ещё корреспонденты не приехали. Вот приедут корреспонденты, и марамой-гвардию пустят внутрь затаптывать специально размещённые на полу при входе цитаты врагов России из числа немцев, американцев и представителей нового украинского правительства. А пока пусть постоят на улице. Заодно и обувь испачкают, корреспондентам наверняка понравится.
Министр повернул голову направо. Над столом, заваленным шоколадными панфиловцами, висел стенд с портретами героев. Оттуда сиял улыбающийся Доброжаба, размещённый в верхнем ряду по центру. Министру показалось, что полицай подмигивает ему: правильной, дескать, дорогой идёшь, сынок! «Положи конфету в рот, докажи, что патриот», – пришёл в голову запоздалый слоган.
Министр повернул голову налево. Особую гордость ОРВИ составлял туалет. С виду он представлял собой палатку в чистом поле, но внутри это был ватерклозет, которому позавидовал бы любой ресторан. Туалетная бумага была с портретами Гитлера и Обамы, а на дне унитаза призывно краснел нацистский флаг, напоминающий мишень. Как будто говорил «попади в меня!».
И лишь одно несколько омрачало праздник – опечатка. Вместо «Общество ревнителей военной истории» на декорациях, флаерах и рекламной продукции было написано «Общество ревнителей военной истерии» Плохо. Плохо работала фирма, возглавляемая падчерицей брата мужа сестры Культурного министра. И с этим фактом никто ничего поделать не мог. Это была, увы, суровая правда жизни.
«Опять пятая колонна возбудится, – благодушно подумал министр, – картинок в интернете налепят… Ну да это ничего. Что с них взять-то, с убогих? Им не угодишь, вечно они чем-то недовольны…».

10
Шило в мешке не утаить, рано или поздно вылезет. Это Андрей Александрович знал очень хорошо. Не прячутся концы в воду, со временем всё вылезает на поверхность. Пусть много лет спустя, но вылезает обязательно. А Максимилианыч – дурак. И мальчики из его пропагандистской обслуги дураки. Или враги. Андрей Александрович закурил очередную папиросу и задумался. Жизнь научила его относиться ко всему с изрядной долей цинизма и всё анализировать с холодной головой. В том числе и себя. Кроме цинизма, руководитель, по мнению Андрея Александровича, не мог не болеть другой профессиональной болезнью. Паранойей. Паранойя есть профессиональная болезнь любого руководителя, и это эмпирический факт. Реальность, данная в ощущениях. Поэтому лучше сделать на это скидку, и пока считать, что Максимилианыч и его окружение – просто дураки. Тем более что в условиях нашей исторической эпохи доказанная дурость и доказанное предательство ведут к одному и тому же результату. Как для страны, так и для самого дурака, ей вредящего. Что, – усмехнулся Андрей Александрович, – совершенно неудивительно, ибо как дурак, вредящий стране неосознанно, так и враг, вредящий стране осознано, находятся, тем не менее, со своей страной в диалектическом единстве.
Андрей Александрович затушил в пепельнице окурок. Врачи уже давно запретили курить, но он курил. Отчего я умер? От двух ленинградских инфарктов. А их уже не вылечить, лечить их надо было пять лет назад. Так что сигаретой меньше, сигаретой больше… Счёт всё равно идёт на месяцы, и с этим тоже ничего не поделать.
С другой стороны, если подойти к вопросу о глупости диалектически, то есть ли она, глупость? Взять того же Максимилианыча и его мальчиков. У них позиция: больше ура-пропаганды и никакого признания ошибок. Глупо? Нет. Когда хорошо завёрнутое в мешок шило, наконец, вылезет, то спросить уже, вполне возможно, будет не с кого. Посему, главное его, шило, завернуть в мешок попрочнее, для чего, кстати, тоже нужен ум. А до тех пор, пока шило не вылезло – Исаие, ликуй! С личной точки зрения – очень разумно, ибо так работать намного проще. А с точки зрения государственной, что? А с государственной точки зрения – ситуация прямо противоположная.
Вот, давеча хотели скрестить с огурцом Лысенко и его банду, а вышло всё наоборот. Лысенко скрестил генетиков с огурцом. А заодно и вас, Андрей Александрович. Несмотря на то, что вы крупный советский и партийный деятель, что даже отражено в энциклопедии. Почему же вас скрестили с огурцом? А потому что проще, потому что не надо ничего пересматривать и никаких ошибок признавать. Тяп-ляп, и торжество мичуринской генетики. Буржуазные вейсманисты посрамлены, а дыры  мы заткнём ура-пропагандой про народного академика. Ладно хоть, обошлось без расстрелов. Скоро это шило из мешка вылезет, и тогда вреда будет намного больше, чем сейчас пользы. Чисто пропагандистского вреда, даже если научный и хозяйственный аспект вынести за скобки. Но это будет потом, а сейчас – Исаие, ликуй. Вот и выходит, что ум личный вступает в противоречие с умом государственным.
Противостояние ума личного и ума государственного налицо. Однако ж, мы были бы плохими марксистами, если бы не помнили о единстве и борьбе противоположного. Ведь личные интересы могут превалировать над государственными даже у человека, стоящего во главе государства. Взять, к примеру, мерзавца Тито. Та же логика. Сейчас я откажусь от сотрудничества с Союзом, и буду как ласковый телёнок двух маток сосать. А что потом из этого выйдет? Так это уж выйдет потом, и нас это не касается.
В то же время, бывают случаи, когда ум целиком и полностью направлен на интересы государственные. Вот почему у меня государственный ум не противостоит личному? А потому что я идейный коммунист и советский патриот… А ещё потому, что скоро сдохну, – цинично закончил философское отступление Андрей Александрович. Он закашлялся и вытер вспотевшее лицо платком. Дело было плохо, вторую атаку на «народного академика» он подготовить уже не успеет, тут и говорить не о чем. Не доживёт. Он взглянул в окно. За окном был май. Последний май.

Май жестокий с белыми ночами!
Вечный стук в ворота: выходи!
Голубая дымка за плечами,
Неизвестность, гибель впереди!

Андрей Александрович грустно усмехнулся. Постарел ты, – сказал он себе, – раньше сутками работал безо всяких лирико-философских отступлений. Скоро встанешь на путь упадничества и интеллигентской рефлексии и будешь как Ахматова и Зощенко! Он опять грустно усмехнулся, подтянул к себе папку, присланную из Главной военной прокуратуры, и ещё раз перебрал листы.
Нет, шила в мешке не утаить. Эта история абсолютно точно вылезет на поверхность. Хорошенькое дельце, один проявил личный ум в ущерб государственному, потом второй, потом третий. Один поленился проверить материал, второй решил по-быстрому из пальца передовицу высосать. Третий решил творчески развивать тему и продолжать штамповать передовицы… И что в итоге? Двадцать восемь человек ни за что герои Советского Союза. Причём, пятеро посмертно награждённых живы-здоровы, а один из героев – и вовсе дезертир и полицай, осуждённый на пятнадцать лет. А кто виноват? Каждый по чуть-чуть. Десять лет назад такое «каждый по чуть-чуть» на практике оборачивалось контрреволюционной террористической троцкистско-бухаринской организацией.
Хорошо? С личной точки зрения – однозначно нет. А с государственной? Андрей Александрович перелистнул несколько страниц… Ага, вот оно. В память о подвиге установлен мраморный обелиск, мемориальная доска, назван парк в Алма-Ате, школы, колхозы, предприятия… А сколько книг написано? Одних поэм – уже две штуки, число же стихотворений учёту не поддаётся. И будут ещё. В этом можно не сомневаться, желающих гнать ура-патриотическую волну много. А что будет, когда всё это выплывает? Не «если», а «когда». Не может такое не выплыть.
Значит, надо играть на опережение, что на практике означает образцово-показательную экзекуцию. Выпороть так, чтобы другим не повадно было. Да и вообще, героические танцы вокруг прошедшей войны надо заканчивать. Хорошо хоть, что в этом – в отличие от Лысенковщины – с Самим расхождений нет, и здесь с ним спорить не придётся. Пора, пора военную тему на тормозах спускать, слишком много вокруг неё… Андрей Александрович заглянул в папку… слишком много Кривецких вокруг неё шевелится. Эти всё испортят, опошлят и доведут до абсурда. Так испортят, что потом сто лет за ними будут разгребать. И при этом дураки они или враги – совершенно неважно.
Андрей Александрович взглянул на висящий на стене календарь. Сейчас на повестке дня Лысенко с ВАСХНИЛом. Потом будет Тито с Югославией. А вот осенью будет немного проще, и тогда надо будет всенепременно заняться этими стервятниками. Чтобы все поняли, как нельзя работать. Осенью, решил он. Осенью.