Продолжение 3 сочинения "Просто Мария. Интродукция
и рондо каприччизо." Часть первая. Интродукция.
От http://proza.ru/2017/01/01/1175
За два века существования селения, образовавшегося в месте, отведённом по указу иркутской воеводской канцелярии двум выходцам из Рассеи Сеньке да Матюшке Граниным, сложилось народонаселение, которое осознавало себя русским, только лишь относительно соседства с чисто братцкими улусами. На этом этническое самосознание грановцев и заканчивалось. Заканчивалось вообще всякое самоотнесение себя к какой-либо общности, разве что община деревенская, да уклад и традиции стародавние имели какое-то структурообразующее значение, да и то поверхностное. Каждый осознавал собственное право своеобычным и поступал так, как считал нужным для себя в каждом конкретном случае.
Процитируем здесь М. В. Загоскина:
«когда фамилия Граниных есть господствующая… и Гранины занимают два противоположных конца селения и родными меж собой уже не считаются. Кроме Граниных, наиболее старинными семьями считаются Позняковы, Михеевы, Усовы, Тарасовы, Выгузовы и Клыпины».
Со временем родственные связи между фамилиями смешались: некоторые разные рода сблизились, а однофамильные наоборот удалились. Так что селяне применяли довольно причудливую классификацию определяющую принадлежность человека к коренному роду. Так что даже некоторая брацковатость в чертах односельчан оказывалась не в диковинку, а, наоборот, если и останавливала взгляд очень уж щепетильного человека, да и то разве что ненароком. Если некий человек в борьбе с безнадёжностью и унынием, уж не находил у себя сколько либо обозначившихся своих особенностей – то тогда прибегал он к последнему аргументу, обезоруживающему любого оппонента - Я – русский.
Повседневность, однако же, обходилась без такового экстремизма.
Батюшка Маньки, тятя Иван Андреевич, и был Выгузов - Тарасовской ветви. Что значит это замысловатое определение? – поиск ответа на этот вопрос и составляет предмет более основательных исследований. Здесь же пока обойдёмся без этого.
Но, хоть деревенька, в которой проживало его семейство, и была сама невелика, но о малости своей не переживала, а просто существовала, признавая, как неустранимую данность, то обыкновение, что коммуникации её жителей с внешним миром ограничивались кругом ближних деревень, таких же, как и она, островков обитания в пространствах безмерных, впрочем допускающих в них перемещения в любом направлении – возникни у кого такая прихоть; да и, жизнь внутреннего мира деревни была так организована, что завихрения реформаторства никак не проявляли себя, всецело подчиняясь традициями сложившейся общины. Конечно, дремучи мужики, а уж о бабах-то и говорить не приходится; но труженики были безусловные, хоть и преуспевали в меру своих способностей.
Расслоение общества, разумеется, давало о себе знать: к моменту рождения Ивана Андреевича в деревне было более полутора сотен дворов, где проживало восемь сотен человек. И, хоть земельные наделы делились общиной, в общем-то, равномерно, но было в селении два богатых двора, десяток зажиточных, четыре десятка достаточных, остальная масса дворов – сотня - были бедняки и вовсе недостаточные.
Бедняком, судя по всему, и был тятя Иван Андреевич - крестьянин суровый и аккуратный. Вечный труженик имел нрав крутой и в гневе мог совершить непоправимое. Да и - то сказать – было от чего. Жена его, Екатерина Стефановна, постоянно жалуясь на сердечную - как бы мы сейчас сказали - свою недостаточность, то и дело носила ему, всё больше косматых, а парней-работников почти не было рядом. Те же, что были – малы еще для работы в поле. Да хитрованами растут среди девчонок.
А уж как нужны земледельцу крепкие рабочие руки, тем более что скудна здешняя нива, да и погода не жалует; маловато теплых дней для хлебов; то весна поздняя выпадет; то заморозки ударят; то засуха; а то дожди сеногнойные зарядят в самую сенокосную пору. А соберёшь урожай небогатый - так дёшево всё на иркутском рынка. Радуются горожане - от щедрот торгово-промышленных, да финансовых дельцов подбирая крохи, достаточные чтобы благоденствовать.
Ломятся на базаре столы: омулЯ да сиги горой навалены; мясо какое душе угодно – и дичь таёжная и скотское, да баранина с братских-бурятских улусов; птица разная; молоко, сметана да творог на любой вкус – ройся да покупай сотнями да пудами буквально за копейки.
Где уж при таком раскладе, хоть на день оставить хозяйство – не на кого.
Только труд обыденный земледельца тяжел и дешевле некуда – единственное (по мнению какого-то великого человека - имя его где-то затерялось в моей памяти) занятие, не подвергающее достоинство труженика испытаниям унизительным – был удел Ивана Андреевича.
Вот находясь в сети многолюдной родни отцовского а, более того, материнского круга, затерявшийся среди ее ребячьей поросли, я, росший без отца, и в мыслях не держал свою причастность к чему-то исторически важному. И свою связь с дедами, которых, к тому же я и не застал живыми – ну, не чувствовал и уж тем более - не осознавал.
А между тем, еще живы были осколки дедовских традиций – уже не всесильных, но всё-таки позволяющих человеку наших дней удержать связь времён от окончательного разрыва, а, может быть даже её как-то и укрепить. Для чего и понадобилось здесь обозначить мой взгляд в толщу времён, принадлежащих конкретно тарасовской нашей выгузовой девчушке. Такова попытка подготовить читателя своего рода интродукцией к отдельным сторонам порой весьма причудливым эпизодам жизни Марии, Марии просто, просто Марии.
Однако, продолжим.
Приходило в деревню время новых поколений, переженившихся без разбору, так что родовые семьи утратили свою фамилию, а фамилии сохранившиеся, имели к своим основоположникам весьма отдаленное отношение. И - словно менялась кровь – сельские обыватели из благочинных людей, являвших для окрестных поселений пример пристойности, разом обращались все в пресловутую пьяную деревню, а то и вовсе приобретали какие-то уж явно экзотические свойства.
Как-то стремительно подойдут времена, когда нанесет издалека шалым ветром дурман нездешней вольности и падут во грех гордыни слабые духом, и впустят в себя революцию. Она, кровожадная, придет и отравит их разум приоткрывшейся возможностью возвыситься над другими без рутины труда. Ничего не приобретут они с годами, а только потеряют остатки своего мизерного достоинства и будут обречены впредь на участь ничтожного элемента толпы, сохраняющей себя от изощренности сотворенных владыками невзгод хитроумностью своею и скрытым своеволием.
Как ребенок, выросший вне детской среды, уберегшийся от обычных их болезней, повзрослев, стал самым нелепым образом болеть и корью, и ветрянкой - болеть тяжело, мучительно и тревожно, так занедужила деревня, до того всегда самодостаточная и бравшая из внешней среды только самое необходимое для естественного своего развития. Попытки сменявших одна другую администраций, облагородить по их разумению этот заповедный мир, вязли в изощренной покорности населения, и, не добившись, сколько либо заметных результатов, разом прекращались, а лихие и не очень, начальники исчезали куда-то, разнося обретенную заразу безысходности по белу свету.
Приходил новый начальник, и заставлял жителей делать какие-то там торфоперегнойные горшочки. И они покорно делали их - год или даже два - исподволь ломая дьявольские приспособления. Когда же количество поломок лавинообразно возрастало, начальство отказывалось от этих провалившихся планов улучшения и вектор переустройства переводился на стезю строительства теплиц. Тогда завозился металл, кирпич и стекло. Приезжие строители работали шустро, и - вот уже под стеклом зеленеют огуречные плети, а ретивые командиры производства пытаются пристроить дорогостоящие зеленцы на переполненном местном рынке.
Тем временем нетрезвый кочегар размораживает трубы - как-то раз и навсегда. Стекло постепенно стекает с каркаса, всплывая в отдаленных усадьбах хозяйских парничков. Несколько лет еще темнеет остов некогда тропического рая - пока последний кирпич не покинет свое недружественное пристанище.
Снова завозился кирпич. Военный канавокопатель быстро рыл прямые, как по линейке, траншеи. Снова приезжали строители и сооружали фундаменты глубокого заложения, и возводили стены корпусов, силосов, приемных ям. Корпуса наполнялись скотом, и, назначенный из местных, заведующий зло бегал по деревне, выгоняя народ на работу.
Народ собирался и делал что-то такое, от чего надои ну никак не желали покинуть последние строчки районных сводок. Зато частили колхозницы на рынок, от которого, единственно исходила последняя возможность выжить.
Давно разорена образцовая усадьба местного просветителя Загоскина под яром. О её прошлом теперь безответно взывают высокие лиственницы, выросшие из тех саженцев. А на образовавшейся пустоте построили было глинобитный птичник, где от натопленных кирпичных печей несло живым теплом, а в воздухе витал запах помета, смешанный с запахом прелого птичьего пера. Это птичье царство опустело так же быстро, как и объявилось.
А из неведомых глубин отечества возникли мощные целинные отряды, до того уже, лихо расправившиеся с тысячелетней, тучной стадами, бурятской степью. В поисках новых наград, они теперь добрались-таки и до здешних мест, перевернув разом тонкий слой дернины и обнажив бесплодные галечники. Несколько раз засевалась новая пашня, да тщетно, урожаев - как ни бывало. Но и оставленные в покое, эти поля уж не давали некогда изобильных покосов. И тех, извечных, цветов не стало с той поры. Только обыкновенные дворовые постройки окружали теперь каждое жилище, так, что хозяйские усадьбы смыкались одна с другою. То же происходило и с огородами на задах усадеб. Жили земляки сплоченно. Но, случалось, что и ссорились, заводили кумпанства - одни против других, но без особой злобы. Просто так, как бы ведя среди своих, изо дня в день, игру интриг. Собственно это было всего лишь развлечение от повседневной - из года в год - работы. Способ заполнить однообразие жизни, когда традиции ведения хозяйства позволяли каждому сохранить себя, свои, веками проверенные приемы, но и выставляли на посмешище продвинутым носителям новых технологий.
Что на фоне великих преобразований значила жизнь человека?
Одна моя матушка, хлебнувшая до краев мурцовки новых времен, и была, собственно, и основанием, и стенами, и крышей той ячейки общества, что зовется нашей семьей. Рассказ о ней мог бы стать всеобъемлющим житием о судьбах народа и его страны.
Но, нет пророка в своих домах.
Близкие кажутся нам не нуждающимися в апологии, пока живы. А живет матушка долго, храня в себе память самой драматичной эпохи на нашей земле, в каждую из развернувшихся трагедий, неизменно оказываясь вовлеченной до самых глубин своей многострадальной души.
Теперь она живет с нами, оставив по старости возлюбленный ею домик с неизменным спутником своим – клочком родящей земли. Мимо нее проходят фальшивые знаки благодарения владык, но она узнает о них, и видно, как тянется ее существо зачерпнуть от выставленной напоказ благотворительной чаши, да и пыталась делать это не раз, всегда не совсем удачно. Вот эта малость обидна ей более всего. Уж лучше бы ей пребывать в неведении, ведь она умеет жить без помощи, да и вопреки многому! Иногда она заводит опару, не колдует, нет, а всего лишь дает возможность ладоням и тесту ласкать друг друга - вспухает от этого живой силой энергия злаков, и выпекаются пышные пироги. Как ни в чем, ни бывало, мы поедаем выпечку, запивая её чаем с молоком.
Хочется осознать и пропустить через себя каждую коллизию ее судьбы, но пока это не дозволено высшими сферами, и вкус прошедших дней осознается только через собственные переживания – человека, в те годы бывшего всего лишь ребенком, вспоминающим сейчас, как пришла весна и отошла от мерзлоты земля.
Заблагоухало все вокруг, и только их огород серой площадью лежал под солнцем, ожидая работы над собой. В один из дней наезжала к нам добрая родня для участия в посадке. А начальник до последнего дня не давал добро на распашку собственных огородов колхозников. Теперь это разрешение поступило и лихой тракторист рысачил по соседским огородам, пьянея час от часу.
Посланный матерью, во что бы то ни стало, заманить к себе тракториста, я, побитой собачонкой, волочился за этим вседержителем, клянча у него милости завернуть на нашу полосу. Но более авторитетные соседи опережали меня. И я сидел вместе с ним в кабине, от безысходности взирая, как он, словно танкист под обстрелом, все более нервно рвет рычаги фрикционов; да сидел в очередной раз за благодарственным столом, удивляясь тому, сколько мутной браги может выпить этот неказистый мужичок. Наконец, уже среди темной ночи, он заезжает к нам и вспарывает первый прогон.
И вот я бегу босиком, вслед за трактором, по свежей борозде, шалея от запаха пашни. Жирные пласты земли блестят под прыгающим светом фар, рекой сходят с лемехов в отвал, открывая мириады живых трагедий. Я не вижу, как родятся, живут, пожирая друг друга, бактерии, насекомые и черви – приумножая почвенные силы. Но аромат их множественной гибели и тления ради жизни новой проникает в меня исподволь, вызывая радость и облегчение от осознания выполненной миссии.
Утром все мы выйдем делать гряды, и укладывать в землю семена – естественный ход событий земледельца будет начат и продолжится до уборочной поры.
Потом придет зима. Этот долгий праздник в трудах и во имя трудов созидающих.
Вечерами, настолько долгими, что у матери образуется ото дня свободный час, мы втроем – я, сестра и мама - кажется одни на целом свете, усядемся тесно у пышущей жаром печи. И будем слушать, как читается книжка, да прижиматься к нежнейшему материнскому телу, на самом-то деле изнуренному непосильным бременем вдовьей судьбы. Но мы не знаем ничего другого, и это сухое, усталое тело - нам дороже всего на свете.
А между тем, вне нашего круга вместе со временем, менялись пристрастия деревенских жителей. Деревянный клуб, переполненный молодежью, с танцами девчат под пластинку, с непристойными пересудами парней на темном крыльце, в ожидании окончания танцев и наступления, наконец-то, поры провожаний - заменился выстроенной громадой клуба каменного, распугавшей постепенно всех и вся.
Когда-то зародившееся племя автолюбителей умножилось разом, и очумелые подростки стали носиться по дороге на мотоциклах, взметая пыль - один за другим - кончая свою жизнь на придорожном столбе.
Дорогу укрыли асфальтом. И теперь автомобили легко могли выдерживать высокую скорость, цепляя под себя зазевавшихся прохожих.
Можно было бы предположить, что чахнет наша деревенька, но вот взгляни на неё со стороны сегодняшнего дня, и ты увидишь среди древних развалин запущенных домов и пустых корпусов индустриальных попыток землепользования - новые дома и новых жителей. Значит, есть здесь жизнь! А как ей не быть, когда землю эту никуда не денешь, не возьмешь с собой: ни в могилу, ни в дальние края? Все порушенное нами истлеет, оскверненное нечистоплотностью восстанет вновь - дай только срок, да освободи от живодёрных экспериментов. Жизнь на земле - великая сила - и стоит ли идти наперекор ей, даже имея в виду высокие идеалы?
Ведь, в сущности, каждый из нас не далеко ушёл от уровня человека простого.
Такого, например, как просто Мария.
Последним годом её жизни был девяносто седьмой. И день за днём проходил своим чередом. Каждый - из тридцати пяти тысяч семьсот двадцати восьми.
Эти десятки тысяч дней непростой жизни дают себя знать. Утром она сначала некоторое время сидит отрешенно - иногда прикрыв глаза - буквально собирая силы, чтобы жить дальше. Потом начинает обходить комнаты, осматривая цветы, обирая побеги с изъяном, поливая растения, когда это надо, по одной ей известным признакам определяя потребность в воде, поворачивая горшки к свету тем или иным боком. Затем она идет на кухню, и, прежде чем приняться за завтрак, тщательно наводит там порядок за убежавшими впопыхах на работу домочадцами. Когда раковина будет насухо ею протерта, а все иные поверхности дышать чистотой, она садится пить чай. Заваривает всегда свежий. Достает привычную свою чашку, объемом в полстакана, добавляет чайную ложку сухих корейских сливок. Излюбленный ею напиток, одна карамелька и кусочек хлеба серого, второго сорта – вот меню ее на весь день до вечера, когда все соберутся на ужин.
Все труднее дается ей готовка. Посреди операции - она прерывается вдруг и идет на диван, сразу же засыпая тихим безмятежным сном. Снова просыпается, отрывает численик и читает его, находя там полезные советы – которые и подсовывает кому-нибудь из семьи – фильтруя информацию по интересам. В урочный час включает телевизор и погружается в сериал. Потом снова спит. Потом читает иронические женские детективы, да исторические романы, всегда готовая пересказать их сюжет и фабулу, да и отдельные сцены жизни далёких персонажей.
Таков круг ее дня, с тех пор как не под силу стало содержать огородик при городском ее дому, куда вывезена она была настойчивой родней из колхоза, кажется на исходе ее сил. В городе она работала уборщицей на телеграфе, откуда и вышла на пенсию, имея за предшествующие годы запись в трудовой – «стаж до работы на предприятии записан со слов». Даже и следа не осталось от предшествующей жизни.
Она была единственно грамотной среди девок их семьи. Одну зиму проходила в школу, потом подступили домашние крестьянские дела и стало не до учебы.
Когда подошла юность, уже комсомольская, уже колхоз набирал силы, забрали ее из семьи и направили на курсы сельских механизаторов.
- Вот будет война с германцем, мужики уйдут на фронт – вы замените их – говорили ясновидящие их инструкторы, хотя та Германия всего только три года, как шла по пути разрыва Версальского договора и заново училась науке побеждать у знающих это дело мастеров.
На трактор же ее посадили, не дожидаясь войны. И теперь работа - с темна до темна, да и глухими ночами, подсвеченными лишь подслеповатой фарой - заполняла всю ее жизнь. Только в краткие минуты отдыха можно было успеть обиходить себя, да и огород – без которого не проживешь, не выплатишь налоги, самообложение и обязательные поставки молока, яиц, шерсти.
Ближе к войне, заметили ее способности в работе с механизмами, находчивость в определении неисправностей и устранении их прямо в поле, а сложные – в мастерской МТС, доставляя несправный узел на себе по мерзлым, раскисшим, или пыльным тропинкам в ночь-располночь - за многие километры - до МТС. Заметили и стали выталкивать на курсы механиков. Конечно, курсантская жизнь – это лучшее время ее молодости. Но ведь быть механиком не просто – это тебе не работа на тракторе или комбайне! Да отбиться не было сил. И она прибыла к месту назначения. То, что она увидела там – заставило повернуться и бежать из далекого города к своей родне - в городе близком. И скрываться там некоторое время от родительского испуга.
Дело в том, что она уже была в положении. Друг сердечный, Алеша, молодой сельский учитель – был ее суженый.
Решившись, они вместе явились в райком и заявили обо всем, случившемся с ними. А там уж махнули рукой на несостоявшегося технического руководителя с неполным двухклассным образованием.
И молодая семья зажила душа в душу, поджидая, родив и вскармливая родившегося первенца.
Меж тем, как и напророчили ее преподаватели механизаторских курсов, с долгожданной внезапностью грянула война. В первом военном декабре забрали её Алешу, а только в марте пришло письмо.
- Завтра идем в бой.
С тем и остался навсегда на смоленской земле.
Их односельчанин Пётр Николаевич, пришедший в скорости на излечение от раны, отвечал скупо:
- Тожно вместе пошли в атаку-то. Да вот ранило меня, – виновато показывает негнущуюся руку – но Алешку-то больше не видел. Не вышел из боя он. Погиб значит-ца.
Как же так? Учил, учил ребятишек, а что же вот воевать-то не научился, и погиб в первом же бою?
А малыш её заболел тяжело, стал инвалидом, да и родители ее тоже вошли в тяжкий недуг. Меж тем, работы прибавилось. Бесконечные мобилизации то в один, то в другой район. Больной ребенок, больная мать, больной отец; гибель мужа, смерть всех этих, находящихся на её попечении, родных. И только работа, работа, работа. Казалось, все, что тлело в ней огнем молодости, потухло окончательно, покрывшись серым пеплом. Дунет случайный ветерок – и ни уголька не останется, только пустота на выжженной земле.
Но, нет – только на миг покидают ее силы, и тогда она засыпает, как тогда, ночью, на тракторе. И он своевольно покидает борозду, и начинает возить по не паханному еще целику это тельце своей хозяйки. Невесомое, на жесткой металлической тарелке сиденья, оно упало на рулевое колесо и обмякло – ни живо, ни мертво - до того момента, как, напуганный своей свободой трактор, не начнет взбираться на какой-то бугор.
Но проснулась вдруг и вовремя затянула тормоза.
А ведь жива еще душа! Особенно когда идешь в мастерские по елани, разделяющей деревни, да не по дороге, а в бело-розовых облаках цветущих яблонь. Пусть это простые сибирские дички, но в пору цветения они не хуже других могут утопить в свежих своих ароматах, так взывающих к страданию во имя естественного своего предназначения.
Но словно ничего этого, из жизни той прекрасной, нет. Только голод просыпается, и она будет жарить вместе со своими подругами, принесенный с собой картофель, на раскаленной железной печи, пока не придет начальник и злобно смахнет своей здоровой рукой полусырые кружочки:
- В столовой надо есть!
Вот ещё бы и денег дал.
Или вот - к утру - заметили они с прицепщицей девчонкой, одинокую подводу, блуждающую по полям. И показалось им, что это недобрый человек рыщет, и опасен он им, одиноким женщинам, в этом пустом месте. Испугавшись, они бросились бежать - напрямик, по пашне - пригибаясь, а то и падая на землю, когда силы покидали их.
Все в земле и слезах прибежали они на стан, перепугав дремлющего старика – сторожа.
Где им было знать, что несчастный мужик, по слабости своего зрения забракованный для боя, припозднился в лесу, собирая дрова, и блуждал в кромешной для него темноте, ища помощи и поддержки?
Как часто мы с досадой принимаем нуждающихся в помощи за притворщиков! Но отдаем последнее своё достояние истинным лицедеям, оставаясь в их мнении простаками!
Но пришла долгожданная весна победы.
Явились победителями ее братья. Погуляли, покуражились среди тыловиков родной деревни, да в скорости женились, красавчики, и стали поживать в городе, стараясь изгнать из себя видения побежденных стран, особенно невыносимые здесь, среди родного захолустья.
Снова вышла замуж и она. За своего, деревенского парня, ушедшего в армию в приметном тридцать девятом веселым непорочным парнем и демобилизовавшимся в сорок седьмом усталым пьяницей-скандалистом. Недолго прожил он своей неприкаянной послевоенной жизнью и также умер, оставив на свете после себя погодков сына и дочку – своих желанных и любимых отпрысков.
Только ей не было покоя и жизнь, уже привычно, перетекала из одной невзгоды в другую.
Видимо то, что она делала – было важнее всего на свете, настолько неотложное, что дни её продолжалась, не кончаясь, обрекая её схоронить всю свою семью, да и многих сверх того, а самой жить долгие годы, когда сохранилась привычка к труду – единственная радость дней – а вот силы были уже не те.
-За какие грехи? – кощунственно спросит она своего владыку в минуты тяжких раздумий. В ответ он лишь отмолчится. Да добавит ей срока.
Отнюдь не избалована она и знаками внимания власти.
Но, когда настали времена гуманитарных раздач, все же крадучись от детей, спешила в собес, неизменно возвращаясь ни с чем. И, видя на пороге скупого учреждения, плачущего от обиды иного ветерана, успокаивала его:
- Не плачь. Ты что не проживешь без этой подачки?!
Действительно!
Но все же хотелось душе чего-то такого, что могло бы быть знаком признательности за её стойкость и мужество не под огнем врага, а среди своих, по многим причинам лишенным сердечности.
И в те годы, когда ещё были силы на переезды, она, собираясь навестить свою молодежь, едучи в маршрутке протягивает при выходе справедливо заработанные водителем рубли. Но что-то часто отказываются они брать плату.
И Мария легко соглашается с ними, всякий раз уже дома, доверительно делясь с нами своей удачей:
- Дай Бог ему здоровья!
И верится, что этот - уже привычный ей - провайдер прямого доступа к высшим сферам не останется безучастным.
Слишком многое связывает ее - просто Марию и его – небесного её покровителя - на этой земле.
Продолжение http://proza.ru/2017/02/18/878