Ника ехала на встречу с представителем офиса крупной иностранной компании, и читала его бесконечно длинный мейл. Скорый поезд плавно скользил по равнинной поверхности, покрытой серыми пятнами едва очнувшихся после зимы лесов, словно нарисованных простым карандашом на белой разлинованной бумаге. Совсем как на картине, которую она недавно купила, копаясь в хламе антиквара.
Исполненная серебристыми шелковыми нитками по тонкой шелковой глади, картина висит теперь на стене, напротив кровати, и, каждый раз, просыпаясь, можно определить по ней: какой будет день. Все просто, картина меняет оттенки.
В серый, без солнца день, виден лишь небольшой, словно в пене, холмик горы, а на первый план выступают темные деревья, точно, как сейчас, когда она, отрываясь от чтения, поднимала голову, и всматривалась в наплывающий, и отдаляющийся пейзаж за окном.
Письмо было написано на французском, и ей, с трудом разбиравшей оригинальный текст, все чаще приходилось копировать слова, или даже целые абзацы, чтобы читать их с помощью онлайн-переводчика. Получалось нескладно, но понятно, что Дидье измучен одиночеством, и страшно скучает, и о том, как он нуждается в человеке, способном разделить его взгляды, быть ему другом, и все такое. Он просил ее приехать, чтобы, наконец, сказать что-то очень важное, долго скрываемое в череде их потерявших актуальность отношений, прерываемых расставаниями навсегда, и внезапными появлениями в совершенно неподходящих жизненных ситуациях.
Ника вспоминала, как сидела однажды в тишине старенького костела, и думала о том, куда завела ее эта история. Получалось, что история завела ее в тупик.
Но, наперекор неприятным мыслям, она все более улавливала в себе желание — вот прямо сейчас, немедленно, увидеть его, почувствовать сильную руку, услышать, как мягко, с какой тягучей интонацией произносит он ее имя. Так что, повинуясь внутреннему голосу, требовавшему прекратить развивать сожаление о тупике, она поднялась и вышла. Был ясный зимний день, и, после полумрака собора, глаза на миг ослепли от яркой белизны. Скорее сознание, чем зрение, выхватило из скрипучего пространства улицы его нестройную фигуру в коротком темном пальто. Обескураженный неожиданной встречей, он застыл на месте.
Ничего хорошего из той встречи не получилось. Это как раз был период, когда все летело в тар-тарары. Они зашли в японский ресторанчик поблизости. Есть не хотелось, пили из пузатенького прозрачного чайничка белый терпкий чай, расползающийся огромными жутковатыми листьями, и говорили про то же самое: что он не может хранить ее стихи, про его визиты к врачу, что они должны расстаться…
Выйдя из ресторана, пошли в разные стороны, и белый снег казался размазанными пятнами, как тушь по щекам. Но уже вечером он горячо и прерывисто дышал ей в лицо, едва она открыла двери, и говорил что-то несвязное, теперь уже она не помнила, что, но совсем, совершенно на него не похожее.
Перекатывая вверх – вниз по экрану телефона текст письма, полученного как раз в день святого Валентина, (какая банальность, ведь столько уже намотано на катушку времени!), она думала, что это похоже на дерганье поврежденного музыкального диска с однообразной мелодией.
С тех пор, как она уехала, переместилась в другое пространство, мысли о нем перестали тревожить, ну или совсем немного, лишь иногда. Теперешнее путешествие пугало возвращением в прошлое.
Она согласилась приехать, так, из любопытства, хоть и понимала, что лучше бы не входить в ту же реку дважды, трижды, четырежды, вообще не входить.
В вагоне кто-то громко говорил по телефону на неестественном французском, с примесью африканского диалекта, и громко смеялся каждый раз, когда поток собственной речи прерывался, чтобы взмыть опять фонтаном ускоряющихся, и нарастающих звуков.
За окном замелькали разбегающиеся рельсы, и тяжелые, без окон, продолговатые строения. Огромные мигающие электронные цифры на потемневшей стене сигналили время. Поезд, фыркнув, вполз в туннель, и вынырнул в сверкающем шуме вокзала. Никто ее не встречал. Да и зачем.
Город этот, хорошо знакомый с детства, распахнулся, как створки старинного гардероба, предъявляя все те же надоевшие, некогда любимые, а теперь устаревшие обновки, и дребезжал скрипом украшенных рекламой трамваев по разворотам прежней жизни.
Ника толкнула тяжелые двери, и оказалась в широком, прохладном вестибюле, встреченная дежурной улыбкой барби-секретарши, традиционным украшением таких офисов.
Двое незнакомых мужчин тихо переговаривались по другую сторону комнаты, в ожидании назначенного приема.
Секретарша передала Нике просьбу подождать, пока Дидье освободится, и предложила кофе, чай, воду…Ника заказала апельсиновый сок.
Ничуть ни смутившись, барби нырнула в узкую дверную щель, и скоро появилась оттуда с крохотным подносом, поставив на столик запотевший стакан тончайшего стекла.
Потягивая желтую мутную взвесь, в которой плавали прозрачные комочки льда, Ника наблюдала, как двое мужчин поднялись со своих мест, и, слегка кивнув ей, направились мимо дверей с надписью «Управляющий», к двери с надписью «Заместитель».
Улучшив момент, она достала из небольшой сумочки новые лакированные туфли-лодочки с серебристой пряжкой, и переобулась, оставив дорожную обувь под вешалкой.
Наконец, барби пригласила ее пройти в кабинет.
Дидье стоял у окна. В его волнующе-знакомом облике было что-то странное. Заметно похудел, отчего казался вроде бы помолодевшим. А дальше она не успела додумать что именно удивило ее, потому, что он, легко, почти беззвучно, шагнул навстречу, и, широко улыбаясь, протянул ей обе руки.
Еще минуту назад такая спокойная, и рассудительная, Ника, неожиданно для самой себя, рывком бросилась к нему на шею, и радостно прижалась, одурманенная его запахом, его шепотом.
Они долго, и неподвижно стояли обнявшись, и, когда она подняла лицо, то испытала нечто вроде потрясения, увидев прямо перед собой коротко остриженную седую голову, некогда украшаемую шевелюрой густых, каштановых волос. Но более всего поразила пожелтевшая его кожа.
Поняв её испуг, он с особенным чувством сжал дрогнувшую руку.
И, не дожидаясь объяснений, Ника заговорила, четко проговаривая слова, с ударением на каждом слове, что надо жить каждый день, так, как будто он последний, мало ли что может случиться завтра, но этот день надо прожить с полной любовью…
- Как же мы проведем этот день? – заговорщически спросил он, и добавил, - вдвоем!
- Пойдем гулять, а потом найдем ресторанчик получше, может суши?
Дидье опустил руку в карман. Маленькая черная бархатистая коробочка мелькнула на ладони: «Это тебе!»
Видно было, как светятся глаза, как пронизывает тонкий лучик света весь его облик.
С тихой улыбкой он заговорил о том, как рад её приезду, как счастлив вот так держать её за руку, но им нужно быть осторожными, чтобы жена ничего не узнала об этой встрече.
- Конечно! Ника почувствовала спазм глубоко внутри, и холодок пробежал по спине от осознания, что ничего и не случилось, не поменялось, все, как прежде.
Он мне не интересен, он мне совсем не нужен! Зачем все это? Вернула в полной тишине так и не открытую коробочку (интересно, все-таки, что там?), и, только когда вышла за дверь, почувствовала страшную горечь, словно от тяжелого похмелья. Она не нашла у вешалки свои дорожные туфли, а барби помотала головой, нет, не знает, где они. Может быть уборщица унесла, пойдёмте я вам покажу, там есть чья-то обувь. Крутая лестница вела спиралью вверх.
- Не надо, сказала Ника, я не хочу эти туфли.
- Ну хорошо, я схожу сама.
Барби вильнула в сторону лестницы, и почти столкнулась лицом к лицу со спускающейся по ступеням женой Дидье.
- Знаешь, весело заговорила та, когда я пылесосила, то видела во дворе эту …
Ника не услышала кого именно, потому, что секретарша громко и неестественно кашлянула, кивнув в сторону - она здесь.
И, когда в вестибюль вышел Дидье, Ника отвернулась. Стоя к нему спиной, она сосредоточенно смотрела, как от ее дыхания по оконному стеклу расплываются белые облачка. Он прошёл мимо, незаметно сунув ей в руку записку.
Улица обдала свежестью, и ощущением легкости, даже какой-то свободы, хотя ее никто и не удерживал вовсе. В записке было сказано, что он сожалеет, что сам сел в ту грязь, которую себе же и приготовил, и что надеется, что они ещё встретятся, и что он вернёт ей деньги за поездку. Там стояла какая-то незначительная сумма.
Ночь подобрала атласный полог черного балахона, и удалилась, зацепив полоской света новый день. Ника открыла глаза, и глубоко вздохнула.
Все еще неясные очертания домов во дворе выстраивались в знакомом порядке, занимая привычные места.
Холмик горы в лучах утреннего света проступал все более объемно, и четко, и бегущая по реке лодочка под парусом уводила в задымленную тайной даль, увенчанную необыкновенно ровным конусом спящей с семнадцатого века священной Фудзиямы: картина обещала чудесный день.
Три дырочки на куске сыра за завтраком удивительно напоминали чье-то лицо.
Чииз! –сказала Ника, и, протянув ножиком по мягкому сыру, аккуратно уложила широкую желтую полоску на поджаренный кусочек свежего, с семечками и отрубями хлеба.
Часам к двенадцати солнце залило все вокруг радостным сиянием, и, когда она, наконец, вышла на улицу, то почуяла, что в воздухе запахло волнующим ароматом весны, несмотря на то, что снег еще не стаял. Под большим раскидистым деревом, между двумя темными лужами, одиноко примостился оставленный кем-то старенький, деревянный, с зелеными колесиками самокат, и блеклые прогалины украшали городской пейзаж, словно на белой линованной бумаге кто-то без всякого вдохновения, слишком хаотично, и тесно нарисовал простым карандашом строящиеся высотки, смотрящие на мир пустыми проемами окон.