Москва встречала снегом. Монументальное здание вокзала, людской муравейник, родные лица, запах знакомых духов, пропитанных морозом меховых шапок и воротников, смешанный с гарью поезда, закружили Майю. Она растерянно улыбалась и будто бы даже перестала хорошо слышать на несколько минут.
- И что ты, Манечка, - прищуриваясь, спросил любимый дядя, - не отвечаешь? Укачало в поезде?
Дядя засмеялся, и тетя тоже, и сестра, которая раньше называлась бы кузиной. Вся семья встречала младшую племянницу-студентку, приехавшую на каникулы в столицу.
Майя очнулась, начала что-то говорить о дороге, о попутчиках, троих мужчинах, их странных разговорах про службу и пьянство, не без примеси рисовки перед барышней, о своей семье, оставленной на другом конце поездного маршрута, об учебе – обо всем сразу, как и всегда у них бывало после долгой разлуки.
Семья младшей тети была для нее очень близкой, совершенно родной – со всем, что из этого следует: с яркими чувствами, громкими разговорами, прямыми вопросами и советами, которых не просишь, обидами и не обсуждаемой готовностью всех и всегда откликаться на нужды другого. Майя, хоть и сделалась уже студенткой и почти отлично сдала первую сессию, сразу почувствовала себя снова маленькой, самой младшей, с детства привыкшей к заботе и баловству.
Тетя была все еще красивой. Крепкие густые волосы, ловкие руки, прямая спина. В характере ее тоже главенствовала прямота, что не всем окружающим, впрочем, нравилось. Для Майи тетя была человеком, рядом с которым все тайное и запутанное становилось понятным, простым и ясным: вот мы, вот беляши, вот сюда едем, вот так решаем. В привычной жизни Майи, полной полутонов и молчаливого угадывания, именно этой спокойной ясности часто не хватало.
Майя с самого детства любила приезжать в тетин дом, а приехав, предавалась честной праздности. Можно было спать до полудня, читать запоем, устраивать чаепития из парадной фарфоровой посуды, обычно стоявшей в полированной «стенке», или просто слоняться полдня в халате, болтая с тетей и сестрой, пока дядя на работе, обо всем, что важно и неважно, о том, что бывало и чего надо ждать. Тетя ткала полотно заковыристых историй прямо, точно и иногда даже хлестко, хорошим, грамотным, будто учительским языком, а Майя, вдыхая аромат жарящихся знаменитых котлет, сидела, поджав под себя голую ногу, с увлечением слушала, спрашивала, спорила, смеялась, иногда раздражалась, грызла яблоки или шелестела бесконечными фантиками от конфет, со щедростью купленных к ее приезду, и Мишки, Аленки, верблюды, купола и маки дополняли и без того полное настроение безграничного отдыха и раздолья.
Майя любила тетю, дядю и сестру, потому что они были своими, родными. Любила сам этот дом, в котором законно, не меняясь даже местами, жили вращающиеся красные кресла и шахматный, сделанный дядей, столик, фарфоровые немецкие фигурки, роскошные шерстяные ковры, алюминиевый молочник со свистком, голубое эмалированное ведерко с мукой, шелковые кисточки на ключах шкафов и, конечно, книги, построенные в плотные двойные ряды. Этот верный порядок знакомых вещей очень успокаивал, давал ощущение защиты и свободы.
Каждый раз, приезжая в гости, Майя с удовольствием и облегчением находила неизменным даже то, о чем успевала забыть. Вот и сейчас, едва войдя в квартиру и увидев знакомый желтый коврик в коридоре, учуяв запах не остывшей еще жареной картошки, от радости она бросилась снова обнимать своих. Началась невольная возня, и даже нарочито-строгий голос тети: «Да подожди же, дай хоть разуться! Тапки свои не доставай, они поганые, из вагона, на вот, новенькие», - не останавливал. Возбуждение радости не уходило.
Немного позже, сидя за накрытым столом рядом с дядей и сестрой, в халатике, с распущенными и еще не высохшими волосами, небрежно прихваченными шпилькой («На-ка вот, гриву хоть немножко подбери»), качая тапочкой на босой ноге, Майя, со здоровым молодым аппетитом уплетала простые сытные вкусности, моментально позабыв свою новую студенческую привычку не ужинать.
- И что же ты не дотянула-то? Что срезалась? – подкладывая пищеварительный свекольный салат Майе на тарелку, спросила тетя.
- Я не знала легальных марксистов, - ответила Майя, намазывая горчицей кусочек румяной отбивной. – А кто их вообще знает! Вот вы знаете?
- Да еще не хватало! На что бы они были мне нужны! – уверенно ответила тетя, и все засмеялись.
- Ага, вот и я говорю, зачем они мне… А этот дОцент Иванов их любит. Я, главное, по билету-то все рассказала, а он давай дополнительные вопросы задавать. А сам говорит «МазАмбик» и «Это важно пОнять»! – возмутилась Майя с горячностью филолога-неофита.
- Ну, тогда это важно пОнять, - со смехом повторил дядя и стал наливать в крошечные рюмочки «Рябину на коньяке». – За встречу, за приезд и за все хорошее!
Хрусталь деликатно звякнул.
- МозАмбик! – поставив рюмку на стол, прыснула снова сестра, смешливая от природы, и вся компания, согретая рябиной и разлитой в воздухе радостью общего семейного тепла, снова захохотала.
- Ваш дОцент, наверное, бывший замполит, - сказал дядя. – У нас в полку замполит тоже склонял по-своему, спрашивал, эт самое, «У всех нОлито?»
- У меня - нет! Не нОлито! – подыгрывая дяде, Майя быстро протянула пустую рюмку.
- Гляди, Манечка, напьешься! – усмехнулся дядя, наливая всем по второй.
- Да и пусть! Напьется и спать ляжет, ну, может, еще песен попоет, так нам же веселее, - поддержала шутливый тон тетя.
Рюмки снова быстро встретились, будто коротко поздоровались, и гомеопатическая доза настойки отправилась заливать горячий жир отбивных.
Через пару часов, когда дядя уже сидел на своем привычном месте с остро заточенным карандашом в руках и решал очередной кроссворд, а сестра заперлась в ванной, тетя, вытирая белоснежным полотенцем последнюю тарелку, не садясь, чтобы караулить начинающий свистеть чайник, сказала уже другим, более близким и серьезным, тоном:
- Ну, рассказывай. Как мама, как вы все. Сама как.
- Да чего… Мама лучше, грустная только какая-то. Одной Катюшке и радуется. Ну, и мы как-то тоже все…нормально.
Майе было трудно отвечать на такие простые вопросы. С одной стороны, хотелось поделиться, потому что сложно было переживать цепенящий долгий страх в одиночку, с другой стороны – хотелось выскользнуть из этой темы и не возвращаться к ней никогда-никогда.
- Чувствует себя как? – тетя разлила чай.- Мне по телефону говорит, что хорошо, но я ж ее знаю, та еще партизанка.
- Да нет, - неуверенно ответила Майя, как-то уколовшись все же о «партизанку». – Правда, лучше. Работает. Лучше.
- Ну, ладно. А ты что так мало у нас побыть собираешься? На учебу же рано тебе еще?
- Да, учеба с десятого. Но мне надо, - в голосе Майи звучало что-то недоговоренное.
- А что надо-то? Не хочешь говорить? – тетя привычно проясняла туман. – Ну, не хочешь – не говори, дело твое.
- Да нет, почему, - уклоняясь от прямого ответа, сказала Майя, - Ну, у нас же встреча с одноклассниками, интересно со своими встретиться…
- Да кого ты там не видела? – искренне удивилась тетя. - Все же у вас в городе и остались, или нет?
- Нет, не все, конечно, не все! – неожиданно энергично ответила Майя.
- Да? – тетя удивилась внезапному напору. – И ты с кем-то из этих не всех хочешь встретиться?
- Ну, да… Со всеми вообще-то, - Майя стала старательно помешивать чай.
- Не играй с ложкой, - привычным тоном для замечаний отметила тетя, присаживаясь на край стула, - Ну, значит, надо тебе.
- Ага, - Майе не хотелось объяснять, почему ей так важно быть дома уже через четыре дня, и она поскорее перевела разговор на другую тему. - А у вас как? Вы-то как поживаете?
Тетя поняла маневр и не стала сейчас углубляться в детали.
- Да как…Сама вот видишь. Ремонт делать надо, но все занятые, не упросишь. Да и правда, времени нет. Подлить горяченького? Остыл уж чай-то, пить невозможно, - к чаепитию тетя относилась уважительно: вода для него бралась только из родника, заварка правдами-неправдами добывалась хорошая, «не мусор», а сахар в виде мерцающих кубиков жил в хрустальной вазочке на высокой ножке вместе со специальными щипцами. Чашки и заварочный чайник полагались из немецкого перламутра.
Майя запротестовала:
- Нет, не надо. Я не могу кипяток.
-Ну, и зря! Это же уже не чай, моча, прости господи, - и тетя решительно встала из-за стола.
Разомлев от тепла кухни, еды и дороги, Майя почувствовала, как ее клонит в сон.
- Я пойду полежу, ладно? – как-то по-детски спросила тетю Майя, вставая.
- Иди, конечно, иди. Я тебе уже постелила. Постель хорошая, свежая, перинку легкую тебе положила, будешь спать, как барыня. И утром рано не вскакивай, отсыпайся. Да ты и так соня, кому я говорю.
Майя обняла тетю, прижалась к ней. Они были почти одного роста, поэтому обниматься было просто. Тетины объятия были недолгими, мягкими, теплыми. Майя чмокнула тетю в правую щеку.
- Ты моя хорошая, - сказала тетя и поцеловала девичью щеку в ответ.
Немного засмущавшись, обе опустили руки и, не глядя в лицо друг другу, стали расходиться: тетя к посуде на столе, Майя – из кухни.
Хорошо быть с родными людьми и ничего особенного не делать для того, чтобы быть счастливой.
Удобно устроившись в постели, на мягком от стирок постельном белье, вытянувшись всем телом, Майя закрыла глаза и стала мечтать. О том, о чем не стала рассказывать тете, потому что о таком не рассказывают никому, такое оно робкое и стыдливое. Представляла себе, как совсем скоро они встретятся, и он сначала осторожно, а потом все увереннее будет прижимать ее к себе, и настанет мгновенье, когда он сделает это даже властно, и она прильнет к нему всеми своими изгибами и всей ждущей душой, и это будет очень по-новому, волнующе и отрадно.
Хорошие запахи, удобная постель, манящие мечты …
Майя проснулась от непривычных ощущений, поерзала в кровати, будто почесывая спину. Голова болела, ноги выкручивало, как при гриппе. Встревоженная и не до конца проснувшаяся, она встала с постели и пошла на кухню. Тетя, под радиоспектакль орудующая кастрюлями у раковины, не услышала, что Майя вошла.
- Доброе утро! – Майя обняла тетю за плечи со спины. Та вздрогнула от неожиданности.
- Тьфу на тебя! Майка! Напугала!
- Извините, я случайно, - отступила Майя.
- Ты что вскочила так рано? Спала бы еще! – удивилась тетя.
- Да не спится что-то. Кажется, я заболела. Голова чумная, тело зудит…
Тетя закрыла воду, вытерла руки висящим на крючке у раковины полотенцем и подошла к Майе, потрогала лоб губами:
- Температура! Да что это? Что с лицом-то твоим? – громко и встревоженно сказала тетя, взяв ладонью Майю за подбородок. - Повернись к свету!
Утренний свет обнаружил неожиданную картину: все лицо Майи, ее шея, руки были покрыты странной сыпью. Прыщики были маленькие, похожие на волдыри.
- А ну-ка покажи живот!- потребовала тетя. – Господи, да что же это! Аллергия? На что? Ничего такого вчера не ели, у всех все нормально.
Тетя перебирала версии.
- Не знаю,- растерялась Майя. Голова ее болела, налитая какой-то тяжестью.
- И тело все! И спина! Сыпь какая-то! – тетя продолжала осмотр – И что делать теперь?
- Сыпь! – Майя испугалась. А потом сказала:
- Только не это!
- Только не что? – не поняла тетя.
- У Катюшки была ветрянка. Из садика. Но я же с ней только через окошко...
- Так ты же маленькой не болела у нас, точно… Ветрянка! Вот тебе и на! В
восемнадцать-то лет! – к тете вернулась ее уверенность, голос зазвучал привычно громко и ясно.
Майя почувствовала, что сейчас начнет плакать. Слезы сухим, жестким еще комом подкатили к горлу, заставили больно сглотнуть. Что теперь будет? Встреча, ожидаемая целых полгода, отодвигалась куда-то в зыбкий туман очевидной невероятности. Сразу очень захотелось домой, к маме. Но и ехать теперь – как?
- Не плачь, Маечка, это нестрашно, - тетя окончательно справилась со своим волнением и была готова действовать, - сейчас разведу марганцовку покрепче и намажу тебя. Только не чеши, а то останутся шрамы.
И тетя деловито подошла к шкафчику, стала искать марганцовку, потом разводить ее, приговаривая при этом что-то в духе «Ну, надо же. Ладно, все будет хорошо».
Майя повернулась к окну, отодвинула короткую шторку и стала смотреть во двор. Обычный колодец из многоэтажек, в центре детский сад, справа – школа. Утро еще не вступило в полную силу, нехотя догорали фонари, точно такие же, как во дворе родного дома, за тысячи километров отсюда. Редкие прохожие спешили по своим делам, сутуло прячась от колючего ветра. «Вот идет один прохожий, а за ним другой прохожий, а за ним еще прохожий, каждый поднял воротник», - Майе вспомнилось, как в главной своей школе, в выпускном восьмом классе они с девчонками пели в школьном хоре и отпочковавшемся от него ансамбле, и как петь хотелось чувственные песни о любви, ожидании невероятного взрослого счастья, которое вот-вот наступит, а энтузиастка-учительница наяривала на расстроенном пианино (по которому крепким кулаком на уроках рисования стучала другая учительница) вот про этих самых прохожих, и не было никакой возможности что-то в этом изменить, потому что, как говорится, два мира – две системы: взрослые и не взрослые.
Впервые столкнуться вплотную с обстоятельствами, которые невозможно было изменить, ей пришлось не так давно, причем сразу как-то внезапно и масштабно. Майя с тех пор часто чувствовала свое глухое бессилие и какую-то тотальную невезучесть - как системное свойство. Справляться с такими переживаниями она еще не умела, как не умела и проживать их без отчаяния, то есть не видя в этих страданиях никакой злокозненности судьбы. Мысль о том, что это просто жизнь, в которой и не такое бывает, не усваивалась ею, скользила, услышанная, по поверхности сознания, как тригонометрические формулы: она отдельно, а формулы - отдельно. Потому видеть себя покрытой коричневыми, откровенно жабьими, бесчисленными пупырышками было, с одной стороны, непереносимо, а с другой стороны, даже успокоительно: «А как ты хотела, с твоей-то невезучей судьбой?»
Но было отчаянно грустно. Голова гудела, температура не хотела падать, и даже читать было невозможно.
Через три дня семья прибыла на тот же вокзал монументальной постройки. Майя снова будто плохо слышала, волновалась о том, как бы ее, заразную, не высадили из поезда. Тетя и дядя, как обычно, обо всем позаботились. Майе оставалось забраться не раздеваясь на свою верхнюю полку, принять сонную таблетку, выданную тетей, и как-то промучиться, не вступая в разговоры с попутчиками, десять часов. А там – мама, дом. Об остальном можно подумать потом, не сейчас.
- Ну, что, Манечка, до свидания, - улыбаясь морщинками у глаз, сказал дядя.- Летом- то приедешь?
- Летом лучше вы приезжайте, - Майе было грустно, она не любила даже короткие расставания, а уж эти, вокзальные, вообще хотелось проскочить, побыстрее закончить. - Мы вас будем ждать.
Все по очереди обнялись. Тетя сказала:
- С Богом! И обязательно поешь! Я завернула в фольгу бутерброды, аккуратные такие, прям бери и ешь, даже руки не испачкаешь. Поешь обязательно!
А потом вдруг обратилась к попутчицам по купе, двум теткам в вязаных кофтах:
- Вы уж, женщины, не обижайте девчонку, пожалуйста.
Женщины обиженно поджали губы:
- А чего нам ее обижать?
- Мы вообще через четыре часа выйдем, просто билетов плацкартных не было.
Тетя примирительно сказала:
- Вот и хорошо. Ну, Маечка, до свиданья! Позвони, когда приедешь, сразу же!
- Обязательно. Идите уже, а то со мной уедете, - Майя устала от суеты прощания, немножко застыдилась тетиной прямой защиты и хотела поскорее лечь на свою полку, отвернувшись к стене.
Участковый врач велела много пить и смазывать болячки зеленкой, а не марганцовкой. Майя как бы превратилась из жабы в лягушку.
В пятницу утром, проводив родителей на работу, свежеокрашенная мамой, Майя легла на диван и стала читать Флобера. Когда-то, когда она еще не училась на филфаке, не знала Архилоха и Эсхила, она познакомилась с этим французом. Папа рассказал. О том, как пришёл в компании сослуживцев домой к одному летчику, а там грязь, беспорядок, и томная жена лениво объясняется:
- Я сегодня ничего не делала, дорогой, извини: весь день ФлобЭра перечитывала.
Тон папы, его артистично переданное выражение жеманного женского лица с обращенным вверх взором давали понять, что Флобера читают ленивые жены и плохие хозяйки, и мужьям за таких жен стыдно. Даже друзей в дом не позвать.
Майя читала о скучной жизни и метаниях госпожи Бовари как бы глазами папы, и хоть ей было жалко Эмму, она Майе не нравилась. И правда: чего томиться, если ты замужем и у тебя есть ребенок? Кто виноват? Майя вот хоть и совсем не была замужем, но точно знала, что когда будет, то уж точно не станет искать глупых развлечений. Правда, и за скучного врача она никогда не выйдет. А вот за того, который, должно быть, уже вчера приехал, но еще не позвонил – дело другое.
Телефон вдруг заливисто затрещал: звук был выключен специальным папиным приспособлением. Майя бросилась к аппарату.
-Да? – она никогда не говорила старомодное «Алло!»
- Привет. Это я, - чуть хриплый, будто повзрослевший, знакомый голос, наконец-то.
- Узнала, привет! – сердце застучало сильно, доходя эхом до каждой клеточки. - Приехал? – зачем, спрашивается, говорить такие глупости?
- Да, вчера вечером. Можно зайду?
- Слушай, не обижайся, но нет, - стараясь справиться с отчаянием, деланно-спокойным тоном ответила Майя, - я болею.
- Да? – он был неприятно удивлен и растерян. – Чем?
- Ну, неважно. Просто ко мне пока нельзя.
«Ни за что не скажу!» - неожиданно решила Майя. Чем сильнее ей хотелось его видеть, тем тверже она была готова не встречаться. Чертова ветрянка!
- Не понял, - и правда не понял он. – А когда можно будет?
- Я не знаю,- упавшим голосом ответила Майя. Она вообще плохо умела говорить по телефону, тем более с ним. – Я тебе сама позвоню. Через пару дней.
- Ну, ладно. Так совсем нельзя зайти, даже на минутку? – он не хотел так быстро сдаваться.
- Совсем! – Майя боялась чужой, даже его, настойчивости, боялась дрогнуть, сдаться. – Извини, правда. Позвоню…
- Ладно, - смирился он, - звони. Пока.
- Да, хорошо, - она разговаривала будто уже не с ним, а внутри себя.
Слезы досады жгли глаза. Наконец Майя заревела. Громко и жалобно, с обидой и ненавистью к зеленым прыщам, которым это было совершенно безразлично.
Он пришел через день, без предупреждения, просто позвонил в дверь. Не один, с общим другом. Пришлось впустить. Сиреневый стеганый халат, стоящий как-то колом, не прилегая к телу, покрытому зелено-бурыми точками, беспорядочно вздымающиеся волосы, будто им тесно лежать и надо стремиться вверх, чтобы почти сойтись на макушке – красота, глаз не оторвать. Хотелось провалиться, зажмуриться, отвести глаза на крайний случай, - что угодно, лишь бы не смотреть на двоих молодых и ладных ребят, топчущихся нерешительно в прихожей.
- Я заразная, сразу предупреждаю,- зачем-то с порога сказала Майя.
- Воздушным или капельным путем? – пошутил общий друг, снижая градус неловкости.
- И тем, и другим,- Майя была ему почти благодарна, хотя в других ситуациях его балагурный тон ее раздражал. - Проходите. Чай или кофе?
В доме Майи чаем поили даже почтальонов.
Разговор не клеился. Майя вымученно отвечала на шутки, из вежливости не говорила того, что хотелось. А хотелось остаться вдвоем с ним, пожаловаться, поплакать даже, может, сказать, как долго длились эти дурацкие полгода, и как мало было ей его писем, и что как же они будут теперь и дальше жить, ведь учиться еще так долго, что можно состариться и вообще…
С работы вернулись родители, поздоровались. Папа пошутил насчет того, готовы ли ребята к ветрянке, мама спросила, хотят ли они ужинать. Неловко отвечая что-то, парни засобирались уходить.
Друг вышел в подъезд первым. Майя стояла и отстраненно смотрела, руки за спиной, чувствуя себя так, будто именно сейчас, в эту вот минуту, происходит разделение, граница, трещина в ее любви. Он уходил, она молчала, только шепотом сказала: «Не надо», - когда он попытался ее обнять. Не хотела, чтобы видели родители. Дверь, обитая изнутри коричневым дерматином, закрылась. Майя вздохнула, натянула улыбку на лицо и пошла в кухню.
- Ну, что, невеста? – поддевая ароматный кусочек тушеного мяса вилкой, спросила мама. – Что грустная такая?
- Я не грустная. Я зеленая. И невезучая. Все пойдут на вечер, а я буду дома сидеть и в окно смотреть, - почти с отчаяньем сказала Майя.
- Главное, чтобы ты поправилась к началу семестра, - без особых эмоций сказал папа. – А гулянья не уйдут никуда.
- Ага, не уйдут,- в голосе Майи послышались слезы, - Мне сейчас надо.
- Не реви, лучше ешь, пока не остыло все, - мама всегда думала о питании семьи.
- Потом, сейчас не хочу, - и Майя поплелась в свою комнату, легла на тахту и продолжила читать Флобера. Эмма встречалась в Руане с Леоном и была без ума от страсти.
Они не увиделись больше в эти каникулы. И в следующие тоже, и в следующие за следующими. После вечера в школе, на котором Майи не было, ватага одноклассников гуляла всю ночь. И он случайно встретил ее. Не Майю. И с ней остался. А с чем осталась Майя? С опытом? Не только. С Есениным, да. Года на два.
Листья падают, листья падают.
Стонет ветер, протяжен и глух.
Кто же сердце мое порадует?
Кто его успокоит, мой друг?
Говорят, на ветрянку в организме вырабатывается иммунитет. Значит, ей не суждено повториться. Но жизнь длинная, можно заболеть, например, оспой или корью, или краснухой, и прививки из хорошей литературы, как и перенесенные раньше инфекции, не защитят.
Но об этом потом.