ПЕРЧИК
Старик Минский умер поздним июльским вечером. Он был стар и очень болен, и его смерть не стала неожиданностью для его родственников. Они уже несколько дней знали, что это печальное событие случится скоро, и избавит несчастного Ефима Яковлевича от болей и страха. Сын умершего, Иннокентий, врач, вышел из комнаты, и тихо сказал: «Все, папы больше нет». Жена, вернее уже вдова Минского, Римма Борисовна, сухая маленькая старушка с острым носом и зачесанными назад в узел седыми волосами, плакавшая все последние дни украдкой, зарыдала в голос и дочь Лия и невестка Тамара повели ее на кухню, а сын стал вызывать машину в морг.
Следующий день прошел в печальных хлопотах. Нужно было заниматься документами, регистрировать смерть, договариваться с ритуальной службой, оповещать родственников. Приехал младший сын Михаил с женой Соней и детьми, и в большой квартире Минских стало тесно. Римму Борисовну старались не оставлять одну, заставили выпить валерьянки, занимали разговорами. Она успокоилась, особенно когда увидела Мишу, «младшенького»,(которого, не скрывая, любила больше других детей), и своих внуков, в которых души не чаяла.
Вообще-то, и дочь Лия, и невестки мало занимались домашним хозяйством, а вдова была слаба от возраста и горя, и для похорон и устройства поминального обеда семье Минских нужна была женская помощь. Такую помощь могли оказать только в одном месте, и Лия, надев черный платок, печально поджала губы, вышла из квартиры, пересекла наискосок лестничную площадку и позвонила в дверь.
В квартире за дверью жила с престарелой матерью Люба, вернее, Любовь Васильевна, ибо она уже (увы) достигла того возраста, в котором к женскому имени уместно прибавлять отчество. Несмотря на то, что Любовь Васильевна жила на втором этаже восьмиэтажного дома, ее знал почти весь подъезд. В наше бездушное капиталистическое время она сохранила тот дух соседства, который был очень развит в 50-60-е годы, а теперь практически исчез. Добровольно и с удовольствием Люба брала на себя заботы об одиноких стариках и немощных, живущих в их доме, все те заботы, которые вообще-то должны проявлять муниципальные службы опеки, на что им отпускаются значительные средства, и которые почему-то совершенно эти заботы не проявляют. В свободное от работы и ухаживанием за матерью время, Люба провожала пожилых соседей в больницы, рано утром брала для них очереди к врачам, покупала продукты, мыла окна, делала еще множество дел, которые одиноким старикам совершать невозможно, или, по крайней мере, очень тяжело.
Внешне Любовь Васильевна была женщиной грузной и приземистой, с крупными чертами лица, крашеной шатенкой, с такими добрыми большими глазами, что в них без труда можно было прочитать все ее мысли и чувства. Она была одинока, и всю жизнь проработала в библиотеке. Ее интересом были книги, ее заботой – больная мать и старики-соседи.
На звонок Лии дверь открыла сама Любовь Васильевна. Она была одета в старый домашний халат и шлепанцы, в руке держала очки.
-Здравствуйте, Любочка, - трагично произнесла Минская,- Вы уже знаете, какое у нас горе? (Брови Любы огорченно сдвинулись, а глаза широко открылись и с них засветился вопрос) Папа умер. Завтра похороны, вы не поможете нам, по-соседски?
-Что вы, конечно, конечно. Горе-то, вот горе. Соболезную вам, Лия.
Покойный Минский всю жизнь был зубным врачом, и считался врачом прекрасным. За десять лет до пенсии он был назначен заведующим стоматологическим отделением, и на этом посту проработал без историй и нареканий. В те времена быть хорошим стоматологом, а тем более завотделением было престижно и выгодно; Минский имел прекрасные связи, благодаря чему смог пробить семье просторную четырехкомнатную квартиру, и помочь детям получить нужные профессии: старший сын, Иннокентий стал гинекологом, сын Михаил пошел по стопам отца, а дочь Лия закончила юридический факультет. Но вот уже девятнадцать лет как Ефим Яковлевич вышел на пенсию, в стране прошли кардинальные перемены, связи распались. Немногочисленные друзья и коллеги почти все перешли в иной мир, и последние годы старик ни с кем не общался, и поэтому на похороны пришли только многочисленные родственники.
Гроб привезли накануне и установили в большой зале, занавесив зеркала и остановив часы. Женщины в черных платьях и платках расположились вокруг Риммы Борисовны, мужчины в костюмах - поближе к выходу, чтобы удобнее было выходить курить.
Пока родственники усопшего вели тихие и соответствующие печальной обстановке разговоры, на кухне разрывалась Любовь Васильевна. С раннего утра, предварительно узнав у Иннокентия сколько примерно ожидается гостей отдать последний долг и мысленно прибавив на всякий случай еще несколько человек, она успела три раза сбегать на рынок и в магазины, возвращаясь каждый раз сгибалась под тяжестью сумок и пакетов. Весь день она металась между столом, раковиной и плитой, мыла, чистила, рубила, варила, нарезала, тушила, перемешивала…
В двенадцать часов приехали машины ритуальных услуг и гроб под траурный марш небольшого оркестра вынесли во двор.
То лето было рекордно жарким и душным, и под палящим солнцем состоялось непродолжительное прощание. Тело внесли в фургон, родственники заняли места в автобусах и процессия медленно поехала на кладбище.
В это время Люба, оставшись в квартире одна, если не считать старушки, двоюродной сестры Риммы Борисовны, совершенно мокрая от жары и забот, занялась уборкой квартиры, вымыла полы, сдвинула столы и расставила стулья.
Через два часа Минские вернулись с похорон. Увидев сдвинутые столы, накрытые скатертями и сервированные, Иннокентий указал на них рукой и сказал торжественно:
-Прошу разделить с нами наше горе.
Родственники с достоинством стали рассаживаться и началась поминальная трапеза.
Люба принялась приносить из кухни блюда с кутьей, блинами и закусками. Мужчины потянулись к бутылкам. После первой поминальной рюмки, установилась тишина, нарушаемая только стуком ножей и вилок. Любовь Васильевна продолжала вносить яства. Мужчины разлили по второй, все выпили, и снова молча принялись за еду.
Салатницы, блюда с селедкой и блинами быстро опустели и были унесены Любой на кухню, а им на смену появилась большая супница с борщом.
Люба разлила суп и, глядя как сидящие степенно начали его хлебать, виновато произнесла:
-Кажется, немного пресноват, да?
Римма Борисовна подняла голову и строго и назидательно сказала, подняв сухой и длинный указательный палец:
-Так надо было перчику положить!
-Да! – важно согласилась со свекровью Тамара.
Тяжелые желваки заходили на красном, блестящем от пота лице Любови Васильевны. Она молча поставила супницу на стол, прошла на кухню, сняла фартук и выключила все работающие конфорки печи. Ее крупное некрасивое лицо застыло, губы сжались. Глядя строго перед собой, она прошла через прихожую, и, только бросив сквозь зубы «Перчику, значит…», захлопнула за собой дверь.
Минские удивленно переглянулись.