Припарковав машину у самой горы, мы пошли вслед за нашим проводником по узенькой тропинке между нависающими скалами и пальмовыми зарослями. Тропинка привела нас к ручью, чуть заметно струящемуся в темно-желтых плитах, который оказался выбегающим из скалы источником. Вода в нем была теплая. Алжирцы стали пить эту, неизвестно откуда текущую воду, нахваливали, уговаривая и меня попробовать. Помня мамины наставления, я не стал рисковать, а только сделал вид, что пью.
Наш проводник, ни на минуту не умолкая, махнул рукой, видимо приглашая следовать за ним, и протиснулся в расщелину скалы. Зино, несмотря на свои габариты, тоже чудесным образом исчез в расщелине. Сухой и невысокий Хандж вообще юркнул туда без видимых проблем. Я не знал, что мне делать: остаться снаружи или идти за ними. Меня не прельщало это приключение. Мало ли что там? Для меня уже давно миновали времена, когда я не пропускал ни одного раскидистого дерева, чтобы на него не вскарабкаться, стремился покорить встретившуюся на моем пути скалу или исследовать имеющееся в ней углубление. Но Зино стал звать меня: «Арсени! Арсени! Давай, сюда!» «Может быть, наш путь дальше будет пролегать по подземным переходам?» - засомневался я, и тоже залез внутрь.
За узким лазом оказался просторный грот, в потолке небольшое отверстие, через которое проникал тусклый свет. В глубине грота, через расщелины из толщи горы сочилась по покатым уступам вода. За столетия разные по силе и мощи потоки промыли в мягком песчанике маленькие озерки и русла. Сверху нависали небольшие сталактиты. Потолок был низким, и приходилось стоять согнувшись или сидеть на уступах. Здесь не было прохладно, как обычно в пещерах, всюду, даже сюда проникало тепло царившее снаружи. Сколько людей, за сотни, а может тысячи лет, могло пройти через этот грот? Однако нигде не было, каких либо надписей, мусора, или чего-то напоминающего о посещении этого, несомненно, красивейшего, места человеком. Об этом можно было догадаться только по прикрытому пальмовыми листьями отверстию в потолке, видимо для того, чтобы сухая трава и песок не засоряли чистоту воды, которой поливали оазис, поили скот и утоляли жажду жители Сахары.
Выйдя из горы на свет, мы спустились в пальмовый лес. Я попросил у нашего нового знакомого примерить его головной убор, сделанный из обычной белой ткани. Он с удовольствием соорудил мне на голове что-то на подобии осиного улья. Мое преображение все бурно одобрили! Для большего соответствия новому образу, я нашел большую пальмовую ветвь и сфотографировался на фоне диких зарослей, чтобы увековечить себя в глубине Африканского континента!
Мы двинулись дальше. Мои спутники наперебой что-то пытались рассказать мне, очевидно полагая, что раз я одел их чалму, то теперь все понимаю. Они тыкали руками куда-то в горы, стараясь донести до меня что-то очень интересное и важное. Мы шли меж огромных глыб песчаника, видимо отвалившихся когда-то от невысоких скал. А я и сам не прочь был бы понять: куда мы опять направляемся, и долго ли будем бродить, и успею ли я еще сегодня порисовать? Настроен я был решительно! Мне надоели эти бесконечные экскурсии и осмотр достопримечательностей. Я жаждал написать что-то, поработать с натуры в этих невероятно красивых и необычных местах. За весь день мне это удалось лишь раз, утром, когда мое время никто не организовывал и не контролировал. Нужно ли говорить о том, как я страдал и злился от бессилия что-то изменить, от того, что вся эта новизна, экзотика и красота проплывали мимо меня в окне автомобиля, и оставалась не запечатлённой! У Зино вообще не было никакого представления о том, как организуется пленэр. Он искренне полагал, что мне достаточно сфотографироваться на фоне пальмы, горы, дерева в пустыне. То, что мне нужно время, хотя бы час, чтобы написать этюд, он или не догадывался, или просто игнорировал. А ведь я с самого начала именно об этом его расспрашивал и это ставил в приоритеты. Он, со свойственной ему самоуверенностью и желанием руководить, сам решал когда, куда и зачем мы отправимся. А я, не имея возможности расспросить или сказать о своих пожеланиях, уже на ходу придумывал, как умудриться выкроить время на работу в плотном графике его поездок по стране. Но каждый раз, я демонстративно и неизменно укладывал в багажник свой этюдник и холсты, давая не двусмысленно понять, таким образом, зачем я вообще куда-то еду. Мой алжирский друг, помогал мне все уложить как можно лучше, но как только багажник закрывался, видимо тут же забывал про это.
Вот и сейчас, я мужественно тащился среди скал и камней увешанный с одной стороны этюдником, а с другой планшетом для пастели. Все попытки помочь мне я пресекал, чтобы хоть здесь иметь возможность влиять на ход событий и не зависеть от чьей-то воли. Мой этюдник и планшет, были мне дороги и ценны еще потому, что оставались единственной ниточкой связывающей меня с самим собой, моим прошлым и с той ролью, которую я отстаивал играть здесь, в стране, живущей по другим правилам и законам.