Намётки романа-документа «Ильинская гора»
Листки из блокнота
1
К. Г. Паустовский, мой любимый писатель, чьи книги достигали и Вознесенска и Новосибирска в пятидесятых годах, скончался летней порой.
“Все леса хороши с их грибным воздухом и шелестом листьев. Но особенно хороши горные леса около моря. В них слышен шум прибоя. С моря постоянно наносит туман, и от обилия влаги буйно разрастается мох. Он свешивается с веток зелёными прядями до самой земли.
Кроме того, в горных лесах живет, как птица пересмешник, веселое эхо. Оно только и ждет, чтобы подхватить любой звук и швырнуть его через скалы.”
Настройщик человеческих душ, а?
Но отдал душу Создателю:; залечили-заморочили.
Нейроны уже обесточены, но подобие, хотя и странно застывшее, ещё на земле.
Погнал на прощание с телом. Душа повела.
Меня пустили в автобус ЦДЛ, отправлявшийся на тарусское кладбище.
Ну и протырщик этот зориковатый Зус!
Но как же я узнал об этом без всякого интернета? По радио? Из «Литгазеты»?
Вереница нельвовских плюгавых автобусов.
Растрясли всю душу, особенно, после Серпухова, за сто первым километром.
Мой новый знакомый -- тоже стоя ехал -- говорил: «А мужики-то шапки не снимают при виде похоронного кортежа...»
Зарыли гроб Константина Георгиевича, даже речи о его значении звучали, очень короткие и осторожные.
Поминок не помню. Не для толпы они были.
Дружба, недолгая дружба началась с попутчиком Олегом Ильичом Леоновым, дворянином и сыном покойного референта ЦК КПСС, писавшим рассказики в гигантском деревянном доме на улице Лесные Поляны №1 у станции Кучино.
А ведь прав был главный думский дьяк Пётр Толстой, вспомнивший о том, как евреи ринулись из черты оседлости в великорусские города и поддержали революцию. Но он не знал, что многие дворяне из его сословия хорошо приняли местечковых гениев и талмудистов, повыходили за них замуж и даже сделали их носителями литературного языка. А когда прибыли еврейские сары и Сарры, то вообще пошёл чистый Израиль и в новой германической столице и в старых чертогах порфироносной вдовы. Всё как и мечталось царю Ивану Грозному, который считал Московию не только третьим Римом, но и второй Иудеей.
2
На чердаке обречённой бревенчатой двухэтажки у фабрики «Буревестник» я нашёл адресную книгу 1930 года. Был поражён обилием еврейских женщин в учреждениях первопрестольной. И им можно было запросто позвонить. Да, но телефоны тогда стояли у считанных людей.
Моя учительница истории древнего мира -- живая мумия -- Сарра Евсеевна Раскина совсем пропала, умерла до эры интернета. Даже в могиле не числится.
Русские люди правы: «Революцию делали евреи». Ибо опрос у залихватского Сергея Доренко показал, что более половины современных телефонных абонентов считают именно евреев главной силой в событиях столетней давности.
Народ не обманешь.
Вот и Олег Ильич был каким-то проевреенным и очень хорошим.
Он даже поведал мне, под большим секретом, как он стал свидетелем рейда Кантемировской дивизии на Москву; он лично заметил, что танки смяли машину офицеров Берии, пытавшихся их остановить на пригородном шоссе...
Жена у Олега Ильича когда-то была, а детей не было. Работал он в каком-то издательстве. Я к нему привязался и тоже стал сочинять какие-то истории, вернее, продолжать корябать свои бесталанные писучки о вымышленных войнах и тетрадные каракули о блёклых событиях своей зажатой жизни невидного паренька.
3
Течёт Ока к Велегожу, к Алексину... Но это лишь так кажется, из-за ветра. А несёт воды Ока в прошлое, на восток, к ступинскому пионерлагерю детей строителей Дворца съездов в Кремле.
Карьер Мосакадемстроя на повороте реки с севера на восток.
Всё лето устраивали взрывы на преграде-пучности северной всхолмленности Среднерусской возвышенности.
И Устинова, которая согласилась залезть со мною в окно веранды после вечеров на завалинке, где её груди раскрывались мне не лорковским жасмином, а отдушкой стирального порошка, который она паковала на развесочной фабрике.
Но она, цыганистая, нашла местного, забеременела и они решили уехать на Дальний Восток, где давали участок и корову.
Плещет Ока, и наша с нею лодка уже так близка к правому низкому берегу, где начинала виться дорога на Поленово, где висели картины и картинки Святой земли, её и усидчивых и меркуриальных иудеев.
Нет, лучше думать о деве, оставившей косынку в моей руке. Мы залезли в туман поймы, по пояс. И я дал волю рукам, а она не против была, даже обильно увлажнялась.
Взасос, но я не босс. До сих пор хочу её, а она, поди, забыла. Пожилая женщина теперь...
Туман по пояс...
Спустя четверть века, опять к перевозчику, со Степановой. Чистая татарва, Сережа ревновал её , а она его из его же квартиры выгнала. Родители Сергея всю жизнь деньги собирали.
Серёжа нашёл себя только в Сергиевом Посаде.
Тело горячее у Лены Степановой.
Могла спать где угодно.
Да, в доме у ещё живого, чудом живого, Ивана Яковлевича Бодрова, краеведа и паустоведа, ей понравилось.
Как я несся, по его просьбе, за водкой, по тарусским подъёмами и спускам! А он с Леной Степановой варил в казане картошку...
Помнилась роскошная зима и сёстры-полукитаянки, с которыми скатывались на санках от цветаевской дачи в Песочном почти к самому льду на реке.
Дом был на снос. Составил письмо в АН СССР, собирал подписи...
Отец хорошеньких полукровок, чистый китаец, пригласил нас на ужин. Как профессор МГУ, он хотел породниться не только с русскими (жена), но и с евреями (зять?).
Причапала ко мне, в Тарусу, с её "зелёной консерваторией" и Руфа, дочь профессора МИИТа. Хотели, чтобы женился, а я никак.
Через сорок лет понял, почему сплоховал. Ни химии, ни валентностей, ни сигнала...
Руфь Туровская...
А у отца в МИСИ была Юдифь Донская...
Будущую жену, родом из Гомеля, привёз в Тарусу, в дом Маевских. Она потребовала тазик, ноги мыть.
Но на берёзовую рощу, заслуженную рощу республики, взирала равнодушно, к цветаевской Шотландии идти не хотела.
Перед свадьбой рыдал.
4
Музей Паустовского открывается на его даче (а жил он в самом высотном доме на Котельнической набережной) в устье речки Ильинки, выше по течению которой и есть знаменитый Ильинский омут. (За 40 лет до открытия музея автора «Ильинского омута» мы гоняли туда на Жигуле подпольного миллионера и осматривали новый дом, выставленный на продажу.)
А мы — уже в двухтысячных — идём по дороге на кладбище и попираем куски могильных плит, которыми пестрит тротуар... Почти как в краеведческом музее Феодосии, двор которого вымощен разбитыми еврейскими надгробьями.
Теперь всё устраивается с помпой, с ранжиром и пиететом. Как в Америке, с которой так прочно проконвергировали и евреи, и великороссы.
И я обрёл свободу спрашивать и выступать.
Никто из опрошённых мною аксакалов, сумевших появиться на открытии музея, не был на погребении Константина Георгиевича.
И даже вездесущий Миша Сигалов, шумнувший мне о мероприятии, тоже не был.
Я был одним-единственным, кто был на похоронах Паустовского. И мне обещали дать слово на митинге. Но, когда увидели имя и фамилию, стратегически-трагически забыли меня.
Главные бонзы выступили и, по одному, скрылись в воротах усадьбы.
Элита в доме-теперь-музее стала выпивать и закусывать, а я обратился к оставшимся смердам с речью о том, как К. Г. Паустовский запрограммировал всю мою жизнь.
И широкая дорога, на которой ещё толпились неизбранные, стала подниматься, как слаломный трамплин, в небо...
Или же я стал клониться к земле? Падать на склон?
Склон, ниспадающий ко мне проезжей дорогой, на которой редевшая толпа, кажется, слушала вполуха меня-не меня, чтеца-декламатора, тренировавшегося и в типографии «Красный Пролетарий», и в клубе МВД у Бутырки: «Пионеры! В зал, на приветствие, шагом марш!»
А когда мне удалось закончить своё слаломное выступление, аплодисментов, вроде бы и не было. Пряча лицо, я открыл калитку в сад Паустовского.
А потом и в дом проник.
А там сидела-полулежала дочь жены драматурга А. Н. Арбузова. Костантин сумел увести жену у замаскированного еврея Алексея и зажил с нею и в Тарусе, и в сталинской высотке, где был кинотеатр "Иллюзион"...
Вот это Паустовский-Фаустовский! Фауст-патрон!
Прокол. Вовсе Алексей Николаевич не был евреем, а был, как и Олег Ильич, дворянином по отцу, который женился на гречанке, придавшей своему сыну восточно-средиземноморское обличье.
А вот дедушка Григорий Моисеевич Высочанский, служивший нотариусом, подозрителен. Но он не в счёт, поскольку он со стороны матери Константина Георгиевича.
А вот мать отца Георгия Паустовского была турчанкой из Долины роз в Болгарии. Бабушка из Казанлыка. Она и передала своё лицо внуку, ставшему знаменитым и номенклатурным.
Хотя сыновья наследуют обличье матерей, а?
Может, всё же Григорий Моисеевич из Черкасс, а? Черкес али еврей во втором поколении?
А в киевской гимназии Костя Паустовский не только кричал "Живио!"("Держи его!") сербскому королю, но и стакнулся с товарищами отдать золотые медали евреям, чтобы те смогли поступить в университеты.
А меня тащили преподаватели на пересдачу черчения. Изобразив мамину мясорубку, я получил золотую медаль. Но хитрые вершители судеб вкатили мне четыре балла за сочинение. Папа-майор подал апелляцию и мне предложили вечерний факультет мехмата.
5
Сначала снесли дачу Марины Цветаевой с её бонапартовской комнатой с окном на закат, а теперь сносят и профсоюзный дом отдыха, где, в главном корпусе, устраивались танго и фокстроты с местными, а, поодаль, и костры с песнями, и купания, и жирные обеды.
(А дачу Цветаевых пытался я спасти сбором подписей, но из Академии наук СССР в ответ было молчание, длящееся до сих пор).
И вот ещё один момент-вырыв тарусский. Дзенькали окна главного корпуса. То ли таджики, то ли узбеки начинали сносить дом отдыха ВЦСПС...
Корпус пошёл, нет, повели весь советский архитектурный ансамбль на слом.
А открытая танцплощадка, сооружённая на месте дачи Цветаевых в Песочном, ещё есть.
Но ни вальсов, ни танго, ни шейков уже нет.
И лишь предсмертные слова обречённой матери Марины держатся в памяти: «Мне жаль только музыки и солнца».