– Ты и держал, – сказал Кащей и цикнул сквозь зубы тонкой струёй слюны.
Степан хватнул ещё несколько частых, глубоких затяжек. Потом, согнув руку в локте, долго глядел, как дымок сигареты обвивает пальцы с содранными до мяса ногтями.
– Шеф как чуял чего то, велел мне дверцу открыть на всякий случай. Мы с Митричем открыли свои, а он свою сзади не стал. Говорю, а вы чего же? А он: «Ты газуй давай».
– И ты газанул?
– Газанул. И ничего. А на серёдке реки лёд только – тресь! – перед нами. Я даже вильнуть не успел, всем передком так и клюнул в воду. Митрич стреканул в дверцу так, что на крепкий край вылетел и даже валенки не замочил. Я к Сафронычу обернулся, ему открыл, и мне уже выныривать пришлось. А он не вынырнул почему то. За ружьём, видать, потянулся, оно у него на «тёщином месте» было примотано. Когда я то вынырнул, от УАЗа один уголок тента из воды торчал и шипел так: шшш уу. Я тент когтями рвать, а он пошёл под лёд и меня поволок, едва отбарахтался. Видать, мы на самой быстрине ухнули, течение ужас какое было – УАЗ сразу поволокло, а я, пока выбрался, сколько льду наломал, ты бы только видел. Без валенок уже выскочил, потом так и пёр до деревни босиком в мокрой шубе. Тяга такая, даже вспотел, говорят.
– Вспотеешь. Слушай, Стёпа… – Кащей оглянулся: не слышит ли их кто? И, подняв беспокойные глазки на Степана, спросил: – У Сафроныча, говорят, воды в лёгких не обнаружено, значит, он уже не дышал? Это не вы его с Митричем?…
– Чего не мы? – не понял Степан.
– А что? Это запросто вам могут напаять. Смотри, чего получается: в прошлом году кресло из под Митрича для Сафроныча выдернули, мог он на него зуб иметь? Ты на вдову глаза пялишь…
– Я не пялю, – заливаясь горячим румянцем, проговорил Степан.
– Пялишь.
– Ну, дак что?
– А вот и выходит: один совсем сухой, другой мокрый, но живой, а третий то утонул? И даже не захлебнулся…
– Ты чего тут мне? – напрягся телом Степан. – Ты дурак, или тебя ещё делать им надо?
– Тихо тихо тихо, – зашептал Кащей и на случай отступил на шаг. – На неё все глаза пялят. Я тоже пялил. Сафроныч мне кепку на глаза нахлобучивал за это, знаешь, с какими словами?
– С какими?
– «Не зырься, не укусишь – зубки мелки, значит, и глазки закрой». – Кащей коротко улыбнулся, открыв широкие зубы до бугристых дёсен. – Ты меня понял?
– Не знаю. Жалко мне её – с таких годов вдова…
– Любу то? Ничего, она в слезах не утонет. Выплывет.
– А вроде она жалела его.
– Сафроныча нельзя было не любить. Не знаю, каким он у вас тут стал, а у нас широко с ней гулял. Знаешь, сколько я цветов ей привозил в тачке? Море! Он заваливал её цветами. В Москве раз в командировке были, заехали там в какой то совхоз – она еле из машины потом выскреблась – столько он ей роз навалил. Оранжерею целую нарезал.
– Да… – как то странно, то ли удивляясь, то ли одобряя Сафроновича, протянул Степан.
– Он ей ноги «шампанским» мыл, – сказал Кащей, чтобы прикончить Степана. – Не знаю, стоит она того или нет.
– Прямо при тебе?
– Чего при мне?
– Мыл то?
– Ты чего? Просто она смеялась потом на эту тему. Я им иногда столько «шампнского» прямо с завода привозил – за неделю не выпьешь. А тут нам дадут чего с собой взять? Ты не припас?
– Надо у Митрича спросить. Дадут, должно.
– Вот так, Стёпа! – Кащей толкнул Степана в могучее плечо. – А у нас с тобой зубки мелковаты, потому и глазки зарить на Любу нечего, понял?
– Я им тоже много чего возил, ну дак и чего из этого?
– Значит, не понял. – Кащей выжидательно улыбнулся. – Ну, и хорошо, целей будешь.