За чертой!?
25 мая. Ночь.
Дед спал в дальней, закрытой занавеской от кухни комнате, и когда тоже услышал стук в сенях, бабка уже поднялась и накидывала на плечи платок. « Опять какая-то животина влезла в ларь, Господи прости, пойду, свет засвечу, а то всё поизгадит…» - Она, хорошо видная в темноте дома, в белой, до пят распашонке, прошла к входной двери и щёлкнула выключателем. В сенях что-то громко стукнуло. Нисколько не остерегаясь, бабка поправила на плечах платок и вышла из дома. Всё наблюдавший из комнаты полусонный дед, услышал негромкие несколько слов её, затем, вдруг проснувшись, в ответ чьи-то грубые, потом опять кричащие её и через секунду глухой звук удара уже с болезненным вскриком и падением тела. Моментально проснувшись, он спрыгнул с койки и, как был в кальсонах и босоногий, проскочив через комнатный проём, выскочил в дверь.
Бабка лежала в проходе к сенным открытым дверям, лицом вниз и судорожно скребла деревянный пол с растекающейся из-под головы кровью правой рукой. Еще ничего не осознавая, дед переступил через тело, схватив её за плечи, перевернул и вскрикнул от страха и боли. Лицо жены между глаз, чуть выше носа, было разрублено по лбу до серо-красной массы, левый глаз закрыт, правый, наоборот, вытаращен. По лицу волнами шли судороги и через долю секунды из безвольно уже открывшегося рта, вместе с кровью, выпал хрип: «Са-а-ало!» - Глаз моментально покрылся плёнкой и тело, задрожав, вытянулось…
Дед, зарычав медведем, опустил голову и, выскочив на улицу, хрипло заорал: « Кто-ооо?» Затем подбежал к сараю, где билась в дверь закрытая там с маленьким щенком его собака, открыл ей засов. Волчиха, зло рыкнув на него, перескочив забор, без лая, намётом понеслась в сторону тёмной стены леса.
Дед крутанувшись, ещё ничего не понимая, опять побежал к бабке и снова поднял уже в чёрной крови голову, опять заорал нечленораздельно, по-звериному. Вдалеке у леса раздался остервенелый с хрипом лай собаки, чей-то человеческий крик и теперь собачий визг…В голове у него зашумело, в горле образовался сладкий комок, и он, пытаясь его сглотнуть, тоже завалился на залитый кровью пол.
* * *
Придя в себя, отполз от кровяной лужи и, еле сдерживаясь, с трудом успел свесить голову через порог. Рвало сильно, с болью в груди и скулах.
Он с трудом успевал вздохнуть носом воздуха между тяжёлыми «выворотами», механически вытирая льющиеся слёзы. Прорыгавшись, стало полегче. Не оборачиваясь, он сошёл с крыльца и, прошлёпав через небольшой дворик, зашел в баню и долго умывался из кадки, часто хлебая из рук воду и громко полоща рот. Потом снял в предбаннике с гвоздя серый пчелиный халат, одел его поверх «сонного» белья и, обувшись в обрезанные и сделанные калошами сапоги, взяв тусклый фонарик, побежал в деревню…
Дом участкового находился в центре деревни. Около забора стоял милицейский УАЗ с двумя закрашенными зелёной краской буквами и сверху написанными новыми, превратившие «МИЛИЦИЯ» в «ПОЛИЦИЯ». Дед хорошо знал Андрея участкового, постоянно покупающего у него мёд, улыбчивого, белобрысого, невысокого тридцатилетнего парня и его жену, деревенскую девку, и даже ребятишек, пацанов погодков. Он упорно стучал в кухонное окно до тех пор, пока не загорелся свет.
Андрей легко выскользнул на крыльцо в накинутом на голые плечи кителе и растерянно, от неожиданности увидеть деда, спросил:
- Что, дед Ваня?
- Беда, парень, - дед, вдруг сморщившись, слёзно заплакал,- ой, беда! Бабку убили…
Андрей соскочил с крыльца и, схватив деда, затряс:
- Как, где?
- Да там, дома лежит, в сенцах, - и дед, плача сел на крыльцо. Андрей выскочил за забор, завёл УАЗ и, подбежав к деду, прикрикнул:
- Садись в машину, бегом. Я штаны одену и … Может ты ошибся, может нет, ещё живая?
Дед, поднявшись, болтал головой. Только сейчас он вдруг ощутил тяжесть беды, боль и непонимание произошедшего. Вот вдруг раз и, по чьей-то воле, прекратилась жизнь человека, жизнь!!! которую дал человеку Бог…
Андрей уже выскочил и, схватив сгорбленного деда, засунул его в машину…
Нет, все так и есть. На фоне тёмного двора распахнутые сенцы сияли светом. Андрей подошёл первый и, перевернув уже почти остывшее тело, инстинктивно отвернул голову, но тело не бросил, а аккуратно положил. Дед стоял на ступеньках коленями и плакал в голос, то опуская лицо к полу, то поднимая и смотря на тело, протягивая дрожащую руку и трогая её голову, гладил волосы. Андрюха тоже вдруг заплакал, не в силах сдерживать боль.
- За что это, за что? И кто, кто так смог?- он обращался и к деду, и к себе, и в ночь. Дед слышал вопрос, болтал головой, и скулил, пытаясь сказать: «Не знаю». Андрей встряхнулся и проговорил:
- Не приведи, господи, поймать его мне, не искушай, я ему руки вырву,- и уже обращаясь к деду, - будь здесь, я постараюсь быстрей.
* * *
Опера приехали в начале шестого. Дед Иван, уже опрятно одетый, сидел на чисто вымытом крыльце. Прохладное, конца мая, утро, своей чистотой и яркостью не писалось с той бедой, которая произошла здесь.
Андрей подошёл и тихо спросил:
- Надеюсь, ты там не мыл? – и мотнул головой в сторону сеней.
- Мыл!
- А зачем? Там же следы могли быть.
- Ничего там не было. Я сорок лет служил егерем, в следах разбираюсь. Ничего! И топор он мой взял, с короткой ручкой. Я его в лес иногда брал, за ремень заткну и … Ручка удобная, по руке, лезвие хорошее, старое. Очень острый… Он на полке вверху лежал. Больше ничто не пропало, да там и ничего не было, почитай…
Андрей и оперативники зашли в сени. Бабка уже чуть в стороне, с аккуратно, плотно забинтованной до переносицы головой, лицо и шея вымыты. Белая ночнушка, измазанная кровью, снята и брошена в углу. На бабке надето тёмное до пяток платье, сухие руки на груди. Сама она лежит на широкой, низкой лавке.
- В дом сил не хватило занести, - перехватив взгляд опера, оправдывался дед, - переодеть смог, а поднять, чтобы не волочить, не смог, но оно и нормально. Здесь ещё прохладно, - он легонько поправлял складки платья, - сейчас народ придёт, перенесём в дом… - Народ, действительно, уже собрался у ворот, вполголоса разбирая происшествие.
Всё посмотрев в сенях и по сараям, где мог лазить преступник, оперативники уехали в сторону леса, куда убежала собака…
А в доме началось долгое плаканье по покойнице. Грустный рассказ о прожитой ею жизни, жизни долгой и трудной, и о делах её, достойных памяти…
…Собака догнала его уже у леса. По клочьям тряпок было понятно, что она напала и рвала его. Выдранных, чуть окровавленных кусков, наверняка солдатской формы, было много, следовательно, борьба была упорной.
- Она ему левую руку всю изуродовала. Вот куски рукава, окровавленные и периметр борьбы большой. Он, видать, никак сильно не мог её ударить сразу, собака его таскала. Но и сбить не смогла – значит, он немаленький. Да и последний удар уже добивал, страшный, почти пополам её разрубил, - старший из оперативников вполголоса рассуждал на месте борьбы.
Видно было, что преступник сначала бил собаку обухом по голове несколько раз, а когда она упала, оглушённая, перерубил её почти пополам.
- А ушёл он сразу в лес, по открытому месту страшно стало идти, - это уже добавил Андрей, - только куда он зайдёт? Ведь за лесом через три километра болота начинаются, до границы с соседним районом, считай сорок километров…
Оперативники прямо из машины запросили информацию о возможных сбежавших с мест несения службы солдатах. И, действительно, десять дней назад с полигона, находящегося в ста километрах, исчез срочник, Станислав Хомутов…
- Высылайте солдат, полицию, надо прочесывать лес, пока он далеко не ушёл… Опер отключил рацию и пошёл помогать парням хоронить собаку, над которой уже роем кружили мухи…
* * *
20 июня. Раннее утро.
Дед Иван шёл на пасеку. У него, конечно же, был верный мотороллер «Муравей» с удобным кузовом и надёжным мотором. И почти всегда он ездил туда на нём, делая по лесной дороге крюк пятнадцать километров. Но, по прямой, через лес, до пасеки было полтора-два часа ходу «лесным», неторопливым шагом. Когда он похоронил бабку, то сразу хотел продать всех пчёл, но, уже найдя покупателя и приехав с ним на пасеку, не смог! Не смог стать «предателем». Он так разволновался, что покупатель, сам поняв, как ему это нужно всё сейчас, без обиды уехал. И только пчёлы и постоянная забота о них, вывели его из того шока, в каком он находился первое время. Всё свое хозяйство, что было у него в деревне, он отдал своей младшей сестре, жившей неподалеку. Сам же на всё лето перебрался сюда и изредка навещал дом в деревне. Здесь у него был небольшой аккуратный летне-осенний домик, омшаник для зимовки пчёл, тесовый сарай с высокой крышей и маленькая баня. И, конечно же, главное – двенадцать полных сильных семей пчёл, дающих ему и успокоение, и работу, и доход. Вчера он ушёл в деревню, унеся в гостинец родным немного мёда в сотах, получил пенсию и, сложив в небольшой рюкзак, купленные в магазине чай, банку тушёнки, две булки хлеба, сегодня рано утром шёл обратно. Вокруг него полкал уже рослый, но совсем ещё молодой щенок, убитой весной собаки…
… Солдата этого не нашли. Когда пришла подмога, люди полосой, соблюдая видимость друг друга, пошли по тайге от начала леса до болота.
И уже через день вышли на поляну около воды с холодным костровищем и раскиданными окровавленными тряпками. Над костровищем в сосну был воткнут острый, с рыжими пятнами крови, топор, с короткой удобной ручкой. И явные следы вели в болото. Местные мужики побродили по болоту с опаской, так как в этой стороне мест не знали. Следов его больше нигде не было и решили, что солдат утонул. Для очистки совести около болота ещё неделю стояло отделение солдат, кормя комаров и аккуратно паля костры. Потом их увели, и растревоженный людьми лес, опять затих...
Пёс ткнул холодным носом деда в руку и тот, вздрогнув, пришёл в себя.
- Давай, Верный, давай вперёд, конечно же, пойдем, милый, - дед поднялся и, отряхнув со штанов насекомых, желающих на нём покататься, неторопливо пошёл за вихляющим в траве, хвостом Верного.
…Они вышли на огромную поляну, перейдя через которую на той стороне леса стояла его пасека. Когда он работал здесь егерем, это была его база, огороженная огромным забором. Уйдя на пенсию, упросил начальство, и оно продало ему всё его хозяйство. Он обрезал ниже заборы и завёл десяток пчелиных семей, которым хватало здесь цветочного разнотравья на все семьи. В общем, место было и с охотой, и с мёдом…
* * *
Недалеко от пасеки, Верный исчез. Громко и раздражённо залаял в том направлении, потом вдруг появился и, виновато поскуливая, стал идти рядом с дедом, поглядывая на него и не болтая хвостом. – Что, Верный, кто тебя напугал? Не бойся, я с тобой, - и дед, пойдя быстрее, уже по явно видимой, широкой тропе, вышел к забору. Пройдя вдоль, подошёл к обозначенным толстыми столбами, с лежащей в заплатах прожилиной, воротам. Нагнув голову, прошагнул в ограду, Верный, скуля, остался за забором. Дед внимательно осматривал ограду, пытаясь понять, что напугало пса. Подняв глаза к высокому крыльцу, он увидел, что дверь в дом открыта. В грудь противно кольнуло: -Может сам забыл? - Но нет, он помнил, как вставил железный шкворень в засов. – Господи, да ну зашёл кто, что из-за этого – убежать? - Дед медленно пошёл к дому. Подойдя к крыльцу, увидел на крашеных плахах следы солдатских, ребристых ботинок. Секунду посомневавшись, поднялся и, резко открыв дверь вошёл. Сильный запах грязного, прокисшего тела, перемешанный с запахом алкоголя, ударил даже не в нос, а в лицо.
- Здорово, отец, а я жду, жду… Думал, надолго ушёл, вот без спроса в шкафы залез, перекусил немного и водку допил твою, - незнакомец вдруг вздохнул глубоко и болезненно…
Приглядевшись со света, дед увидел через стол заросшего щетиной мужика, в рваной солдатской форме, упершегося в ножки стола ногами в высоких солдатских крепких башмаках. Он полулежал на железной кровати и правой рукой держал на уровне груди ружьё, его же – деда ружьё!, спрятанное вчера в погребе. Левая рука была замотана грязными тряпками и, как показалось деду, была привязана верёвкой к ремню на животе.
- Не кадри глазами, я тебя и с одной рукой хлопну… Давай, лучше, что там принёс…
- Да ты сколько не ел до этого?
- А что тебе жалко? Жратву уже недели две не видел, но ягоды, грибы всякие ем… - Он натянуто засмеялся и неожиданно перешёл на глухой болезненный кашель, гыркая в дом, так как рот прикрыть было нечем.
Дед бросил ему полотенце: - Прикрой рот, я не кинусь, не бойся.
Тот схватил рушник и долго до слёз кашлял в него, наклоняя голову вперёд, тряся головой. Прокашлявшись, вдруг глухо заскулил и, сжав ноги вместе, подтянул колени к груди, вытаращив глаза, прошипел деду:
- Отравил?
- Дурак, это ты от жадности наглотался всего, сейчас заворот кишок может случиться, и сдохнешь…
- Это как? – солдат опять длинно заскулил и, отпустив ружьё, прижал руку к животу.
- А так! Желудок без пищи усох, еле работает. А ты, набил его сейчас чем попало, и водки добавил, и солонину вон сглотал, и сало, и хлеб чёрствый…
Парень опять заскулил, теперь уже пытаясь встать, но явная боль не давала разогнуться.
- И чё, дед, всё? – он смотрел на деда воспалёнными, слезящимися глазами, правой рукой схватившись за столешницу, и не совладая с болью, инстинктивно тянул её на себя.
Дед уже понял, что это тот самый солдат, который лишил жизни его жену, а его спокойной тихой старости. И ему ничего не стоило сейчас взять ружьё и выстрелить в него! Выстрелить куда-нибудь в область паха, чтобы этот злодей испытал, что такое настоящая боль и, испытав её ужас, ползал бы за ним, прося лишь об одной милости – добить его скорее из второго ствола в грудь или даже в лицо…
Старый егерь смотрел на извивающееся тело и вместе с непониманием почему-то испытывал жалость. Этот неподготовленный к такой жизни юноша нырнул в тайгу, насмотревшись, наверняка, фильмов о всяких разбойниках и кладоискателях, путешествия которых завершаются, конечно же, победой над обстоятельствами и природой. Но в реалии всё не так, совсем не так…И тайга его скорее всего убила! По худой шее, сквозь щетину, дед увидел язвы от укусов клещей. Такие язвы остаются уже тогда, когда клещ напился крови и отпал, пузатый и огромный, как виноградина. Это говорит о том, что последнее время парень уже не следил за собой совсем, инстинктивно, как сдыхающий зверь, понимая, что подходит конец… Заблудившись в тайге, он уже бросался от дерева к дереву в таёжных сумерках, надеясь увидеть «именно за тем деревом» спасение. Потом он находил следы чьего-то присутствия и, обрадованный, орал до онемения рта, да и горла, безумно радуясь и надеясь, а потом сразу выл и плакал, валяясь по земле, поняв, что это его следы… Ещё два-три дня и он, наверняка бы, не встал утром, чтобы продолжить движение, но лишь для того, чтобы засунуть голову в развилку веток, окончив тем самым бессмысленное движение…
И, конечно, то, что он попал на одну из дедовских тропинок и дошёл по ней до пасеки, скорее чудо или настоящая удача, которая бывает у каждого человека раз в жизни…
Дед открыл шкаф, взял пищевую соду и зачерпнул литровую кружку воды. Подошёл к согнутому колесом солдату и отпихнул от него стол.
- Пойдём на улицу, а то всё мне здесь поизгадишь, был бы человек, а то так… - Нежданный гость не в силах распрямиться, зажимая правой рукой живот, вышел вперёд деда на крыльцо.
- Стой. Сейчас я дам тебе ложку соды, ты её сглотишь и запьёшь водой. Выпей весь литр. Потом перегинайся через перила и два пальца в рот.
Парень с закрытыми глазами, из которых по лохматым щекам сочились слёзы, с готовностью открыл рот. На деда пахнуло настоящим звериным смрадом, он сморщился и засунул между голубых зубов полную столовую ложку соды. Солдат захлопнул рот и зубами зажал ложку так сильно, что дед еле вырвал её и сразу приказал:
- Пей.
Тот, как приговорённый, не открывая глаз, присосался к кружке и долго, задыхаясь, но не отрывая её от лица, тянул воду.
- Всё! Теперь повернись к ограде и, как почувствуешь, что пошла отрыжка, суй пальцы в рот, возможно пронесёт…
Он зашёл в дом, поднял брошенное у кровати ружьё, подвинул стол на место, открыл окно. В доме, его доме, долго находился нежеланный человек, даже больше – ненавистный, и дом потерял, пускай на время, но потерял дорогой для деда уют. Вроде всё также, а что-то не так… И комнатка, и небольшая кухня затаились, замерли, прося у деда прощения и ожидая его… Дед, чувствуя это напряжение, остановился в середине избы и, найдя глазами икону в правом углу, для себя и для дома сказал: « А и ладно. Все сдуется ветром, смоется водой! Все пройдёт, прости, Господи», - и широко перекрестился!
* * *
А на крыльце рвало убийцу его жены. Из его горла лилась ручьём вырванная из желудка содой масса грязи, листьев смородины, корешков, сырых грибов, которыми он обманывал желудок в лесу, и куски хлеба, не жёваного сала, плюс прошлогодняя подкисшая солонина. Деда, вышедшего на крыльцо и увидевшего эту парящую, распространяющую сладко-кислую вонь, кучу, самого вдруг с головокружением затошнило. Верный, видя всё действие из дальнего конца ограды, не переставая лаял, подняв по взрослому шерсть дыбом и поджав хвост…
Наконец, парень замолчал и, оторвавшись от перил, сделал три нетвёрдых шага по ступенькам и, не справившись с центробежной силой, упал лицом вниз и притих. Дед подошёл к нему и молча встал в метре.
- Меня Стас звать, Станислав, - вдруг сказал парень в конотоп, застилающий ограду.
- Знаю, как тебя звать, но это твоё ненастоящее имя, настоящим тебя еще назовут… потом… - отвернулся старый Иван, сдерживая вдруг засочившиеся слёзы.
- Всё равно... всё равно спасибо, отец…
- Что ты сказал!? - заорал вдруг дед. – Что? - и не в силах сдержать себя несколько раз пнул его по левой стороне…
Стас вдруг по дикому заорал и, перевернувшись, схватился за привязанную руку.
- Больно мне, очень больно. Лучше задави меня, - и он снова отвалился в траву. Дед опомнился и растерянно нагнулся над ним.
- Покажи, что там.
- Нет, я сам боюсь смотреть.
- Покажи, я немного понимаю, - и он отвязал от ремня замотанную тряпками руку.
Но, когда снял тряпки, только присвистнул. Вместо руки он увидел чёрное толстое полено с жёлто-коричневыми ногтями. Вмиг вспотев, он рывком разорвал надорванный рукав и оголил руку до плеча. Она вся была такого же цвета, а ниже локтя отгнившие уже почти куски плоти. Стас лежал, отвернув лицо в сторону, и плакал, кусая губы. Не останавливаясь, дед рвал гимнастерку уже на груди, затем ещё дальше и ещё. Наконец, он открыл почти всю грудь и только теперь тихо проговорил:
- Конец…
- Что, что? - Стас повернул лицо и плакал уже явно, не стесняясь, по-детски, кривя рот и закрывая глаза.
- Это ты как же так, а? Это же конкретное заражение, тебе нужно было сразу после травмы в больницу.
Парня словно прорвало, и он, заглядывая в глаза деду, запинаясь и сбиваясь, болезненно морщась, продолжал.
- Да, а как? Меня собака укусила сильно, а я убегал… Нельзя было, чтобы поймали… Потом в болоте, в воде, целые сутки сидел, меня чуть всего какие-то черви не съели… Сотни!... А эти стоят на берегу, костры жгут. Когда терпеть уже не смог, ползком по болоту полз от рассвета до заката… На какой-то островок вылез, замерз так, что меня судороги в колесо скрутили, думал всё… но нет. Хорошо май тёплый, утром отпустило. А рука уже гноится. Я тряпку мочой смочил, всё обтёр, а куски болтаются, может ножом бы и обрезал, а зубами откусить не могу, от боли сердце останавливается. Так с кусками и замотал, а куда идти – не знаю. Счёт дням потерял, ночью мёрзну и вою, днём куда-то иду и поесть стараюсь. Через неделю размотал – рука уже, как колбаса прокисшая, страшная… А у меня даже мочи нет рану обмыть. Разорвал я майку, подарок кореша, замотал руку плотно и привязал к ремню, чтобы не болталась, и уже вот дней пятнадцать на неё не смотрел. А ещё ведь гнус, комары и клещи. Эти гроздьями с меня сыпались, я уже потом внимания не обращал, нащупаю на шее – долой сорву, с живота - долой, на голове шишка вырастит – долой. И ни страха, ни осторожности. Только хочу, чтобы кто встретился, но бесполезно – никого. Стал думать, как руки на себя наложить по-проще, чтобы наверняка. И вдруг вчера на тропинку попал, выбрал наугад, куда пойду, и через часа два пришёл…
Он замолчал, молчал и дед.
- А что у меня тут? – Стас стёр испарину со лба.
- У тебя здесь гангрена, страшная, которая съела уже у тебя пол тела, всю левую сторону, и уже грудь опухла.
Стас опять заплакал. Заплакал и дед, сидящий на коленях над молодым погибающим телом… Потом он вдруг предложил:
- Знаешь, давай я баню подтоплю и обмою тебя всего, нет, вернее помою, и побрею, и подстригу. Только не слишком модно, под полубокс, но всё равно, чем так. Стас молчал.
- Давай, знаешь, давай. А там посмотрим, да? – и он улыбнулся, заглядывая деду в глаза.
- Да, - ответил всё понявший уже старый егерь.
* * *
В хозяйстве у него всё было по местам, поэтому уже через десять минут баня топилась. На вытоптанный перед баней участочек земли он принёс из хаты стул, вытащил из шкафа свою старую ручную машинку для бритья и опасную, тоже очень старую бритву в деревянном футлярчике. Стас наблюдал издалека, сидя на траве, раскинув ноги и положив между ними, как бревно, тёмную руку.
- Что сидишь? Давай до трусов раздевайся, - дед не мог без слёз смотреть на пригревшегося на солнышке парня, ещё вчера бывшего незнакомым врагом для него, сегодня – ставшим вдруг нуждающимся в его помощи…
- У меня нет трусов, я их изорвал на тряпочки, когда пытался рану протереть…
- Ты бы лучше листьями, какими прилаживал, всё бы чище было…
- Да я же трав не знаю, может, вредные вдруг…
- Вредных трав не бывает, для тебя всякие бы пошли. Их просто чувствовать надо, и тогда сам спокойно найдёшь…
Стас снял ботинки, содрал с ног прилипшие уже или даже сгнившие остатки носков и, поднявшись, не смущаясь деда, стянул штаны. Старого Ивана, увидевшего его тело, передернуло. Оно всё было сплошной рвано-еденой раной. Было видно, что парень уже, наверное, не чувствовал ни боли от укусов, ни неудобств.
- Когда сильно чесалось, я палку отламывал, ремень расстегал и, не снимая штанов, этой палкой чесался до крови. Очень неудобно, но постоянно руку отвязывать от ремня не мог, поэтому так приловчился. В туалет, когда ходил тоже не помню, нечем было…- Он неуверенно пошёл к стулу.
- Погоди, давай и остатки кителя твоего сдерём. Я потом всё сожгу…
Стас мотнул головой и, расстегнув державшуюся на нижних пуговицах солдатскую куртку, тоже снял её.
Чувство сердобольной жалости, какой-то безысходной, даже пугающей, охватило деда. За свою долгую жизнь в тайге он видел многое, но такое, действительно, впервые. Идущая от плеча на грудь тёмная полоса разделяла и контрастно отделяла больное от здорового, но и «здоровое» уже покрывалось синюшно-розовыми медежами… Мухи сразу закружили над его грязным, прокисшим и явно пахнущим нездоровьем телом.
- Я давно не мылся, вернее совсем не мылся. С того времени, когда терпеть боль не смог уже в руке, не мог с себя одежду снять, только пил иногда…
На нём ещё кое-где висели не напившиеся клещи, и дед их аккуратно посрывал в пустую консервную банку. Стас с безразличной благодарностью продолжал:
- Клещей меня, наверно, штук двести укусило. Но мне в карантине прививку ставили от энцефалита, может и ничего, как думаешь?
- Конечно, ничего, тут и думать не надо…- дед с сожалением качал головой. - Давай садись, я тебя сначала подстригу, потом ножницами с морды волосы остригу, а побрею после бани.
Стас, болезненно сморщившись, сел и, уложив мёртвую руку между колен, замер. Дед, задыхаясь от запаха, ловко подстриг его, остерегаясь язв на голове, затем ножницами обрезал волосы с лица.
- Знаешь, давай я тёплой воды вынесу, мы тебя прямо здесь обмоем, а потом уже в баню. А то, вонь ужасная, задохнемся, если сразу…
Он вынес тёплой воды и из кружки намочил ему голову, затем сладким «городским» шампунем намылил и смыл. Потом ещё раз, но не смывал, а вехоткой растянул по телу, немного шоркая, и опять смыл.
- А может не надо его парить? Вдруг организм расслабится и всё? Не дай бог… - и он высказал опасение Стасу. Тот, успокоенный теплом, встрепенулся и слёзно стал просить.
- Нет, пожалуйста, попарь меня, прошу. Мне в тайге ничего не снилось, только мать незнакомая, но моя, и баня… Пожалуйста!
Дед махнул рукой и помог ему идти…
Парень явно ослаб. Ещё утром он хотя бы говорил громко, сейчас ни стоять, ни даже говорить в голос не мог. Организм, державшийся на стрессе из последних сил, просто расслабился. Напряжение, копившееся, как в шаровой молнии, лопнуло.
Он, вытянувшись, лежал на невысоком широком полоке, а дед парил его, парил осторожно, с болью смотря на израненное молодое тело, и если ему не изменяет его опыт, тело живого ещё, но уже мёртвого человека…
Лицо брил он ему лежащему. Стас просто не мог встать, в забытье повторяя непонятные для деда слова, или, вдруг осознанно смотря прямо ему в лицо, просил вылечить руку…
- Или отрежь, давай а, я потерплю. Сил-то нету, словно огнём всё жжёт. Ты мне дай браги или медовухи и режь, пока сплю… - он, действительно, начинал ровно сопеть. А из закрытых глаз текли слёзы от боли, которая теперь не отступала ни на секунду…
Минут через сорок он пришёл в себя и с помощью деда вышел в предбанник. Там дед одел его в одежду одного охотника, приезжавшего к нему зимой и забывшего её в бане.
- Мне своего бы не жалко, тока я вдвое тебя меньше, - лопотал он, натягивая на парня цветной спортивный костюм.
Стас устало откинулся на стену и, долго смотря на старого Ивана, сказал:
- У меня не было отца, только отчим, который меня ненавидел, а мать его боготворила. И отдала меня, салагу, к бабке с дедом в деревню. Так я деда любил, как отца, но когда в армию ушёл, он через неделю умер. Упал на крыльце и шею сломал. За одну секунду умер. Но меня на похороны не пустили, вот я и убежал, думал это просто – раз и всё. Только заблудился вот и уже не верил, что выживу…
- А почему он про бабку мою не вспоминает, - думал, глядя на Стаса, дед, - или это не он, ведь может же такое быть! Сколько их бегает! Спросить? - он с сомнением посмотрел на закрывающего глаза парня. - Ладно, потом, - а вслух сказал.
- Знаешь, давай я тебе, правда, медовухи налью, и ты прямо здесь поспи до утра. А на рассвете я тебя на мотороллере увезу в деревню, а там скорая или больница.
Стас блеснул нездоровыми глазами и радостно согласился.
- Только побудешь со мной, пока усну, ладно?
- Ладно, ладно, - дед пошёл в погреб.
* * *
Он обернулся быстро. Парень сидел, свесив ноги с палатей, сколоченных дедом для отдыха в предбаннике.
- Желудок-то у тебя пустой, тебе сейчас ни есть много не надо, ни пить. Вот принёс кружечку меда настоеного и вот морошка, ягода волшебная, силы тебе даст, не сомневайся. Стас, улыбаясь опухшим от укусов, но свежим без щетины лицом, протянул правую руку и, взяв отлитую в стакан медовуху, с трудом поднёс к губам. Долго тянул сладкую, прохладную жидкость, смотря на деда не моргая и, допив, задохнувшись, хукнул. Дед ложкой поднёс ему морошку, и он, открыв рот, как дитя, втянув, стал её жевать.
- Вкусно! И тепло как, дедушка…
Дед со слезами сам приложился к кружке и помог Стасу лечь.
Он, успокоенный алкоголем, быстро уснул, и старый побежал с фонариком во двор жечь смрадную одежду и накормить Верного. Потом, он вышел проведать больного и, включив фонарик на слабый свет, посветил на спящего.
- Что такое? Еще сутки назад он знал, что если в жизни встретит виновника смерти бабки, то! То что? – дед закрыл дверь и сел в бане на полок. - Кто он? Убийца? Сейчас, терпящий страшную кару за грех - мученик?, невиновный в смерти и поэтому ещё более страдающий; или просто заблудший, выращенный в безверии и отвечающий за это?... - Дед заплакал, тихо скрипя зубами и сжимая кулаки. – Да какая разница. Рожден-то он был с незамаранной душой. А вырос так, как захотели мы… Вот мне Бог не дал и может поэтому привёл его ко мне, чтобы спасти, если не тело его, так душу…
Уставший старик прислонил голову к тёплой стене и задремал.
Последняя.
Дед проснулся, как только первые утренние птички защебетали побудку. Включив фонарь, посветил на Стаса. Тот спал на спине, и лицо его вдруг обострилось и казалось деду маской. Он тихонько вышел и, открыв ворота, выкатил мотороллер. Положил в кузов вчера подкошенной травы и сверху старую свою овчинную шубу вверх облезлой шерстью. Повозка была готова.
Тихо зайдя в предбанник, включил фонарь на полный свет и направил его в потолок.
- Стас, проснись, ехать надо, время не ждёт – пока доедем, да пока скорая придёт…
Стас открыл глаза и, помолчав, спросил:
- Меня вылечат, как ты думаешь, честно?..
Дед подошёл и, опять борясь со слезами заговорил, замолкая на секунды. глотая плачущие позывы.
- Конечно, родной, конечно. Врачи сейчас, ох, как умны, они тебе и руку даже справят, не сомневайся ни в чём. Стас помолчал.
- Врёшь, конечно, но как здорово, что ты есть со своей никому не понятной добротой и… - он с надрывом, но слабо закашлялся, зажимая рукой рот, - и поехали скорей, чувствую совсем плохо…
Он поднялся сам, не разрешая деду задевать левую сторону с висящей рукой. Когда старик его укладывал, предложил:
- Выпей ещё маленько, всё боль отступит? – Стас согласился и долго цедил из стакана через плотно сжатые губы. Потом улегся поперёк кузовка, чуть подогнув ноги, и дед, торопясь, тронул. Кроме него здесь никто не ездил, поэтому дорога была ровная и гладко накатана, позволяющая ехать довольно быстро. Проехав глухую тайгу, дед остановился проверить больного. В междулесье быстро вставало солнце и ярко грело, наполняя воздух радостным теплом.
- Отец, ты крещёный? – дед вздрогнул и отдёрнул руку, поправляющую шубу.
- Да, а что, думаешь, зря?
- Вот нет, думаю наоборот, хорошо. Покрести меня, пожалуйста, чувствую, что не доеду я, покрести. Страшно мне без всего через ту черту переступать, страшно и безысходно совсем…
На деда смотрел взрослый, даже скорее пожилой человек, смотрел осознанно и неотступно…
- Тебе можно, я где-то слышал, что крещёным можно посвящать, - он тянул руку, а она падала слабая…
Дед, видя, как туман застилает его глаза, уже не сомневаясь ни в чём, подошёл к голове и, как помнил издавна, стал читать тихо молитву, капая слезами ему на лицо, окрещая себя и его крестным знамением. Сверху вниз - справа налево, сверху вниз – справа налево!
И, как положено окрещённому, подняв голову, надел на него крестик, снятый со своей шеи… А новопредставленный, сжимая слабо его руку своей холодеющей рукой, шептал:
- Спасибо, отец, теперь не так мне будет пусто за чертой… с верой…
02.02.2013