Погода в эту короткую якутскую осень по обыкновению не отличалась постоянством. То с утра пригревало уходящим теплом тускнеющее солнце. И тогда в его неярких лучах, пробивающихся через поредевшие кроны лиственниц, облачками вилась ненасытная мошка. То уже в полдень, в самое благостное время дня стылый хиус до ломоты холодил лицо и ледяными щупальцами забирался в распахнутый ворот. А бездонно высокое небо затягивала белесая дымка. Ночью же хиус перерождался в порывистый ветер. Тоскливо завывая в глухих распадках, тот своими стонами, как ревматик, предвещал скорое ненастье. И действительно, утром небосвод от горизонта до горизонта оказывался плотно затянутым мрачными тучами. А на заросшие полураздетой тайгою сопки весь день из серой ваты облаков сочилась холодная морось. От пронизывающей до костей сырости и тусклого света дня появлялась уверенность, не пройдет и ночи, как зима явит свою белую плоть. Но на следующее утро осень, увильнув, казалось бы, от неминуемой встречи с белотелой подругой, опять нежилась в объятиях погожего рассвета.
И так повторялось не единожды. Пока в двадцатых числах сентября зима не подтолкнула осень в спину, как бесприданницу в рваном платье за порог. Рано утром гонимые верховым ветром снеговые тучи, растекаясь подобно волнам всемирного потопа, за какой-то час затопили небо над предгорьем. Зависая седыми космами над вершинами, тучи замерли в ожидании появления хозяйки белого безмолвия. И она не заставила долго ждать себя. В наступившей тревожной тишине крупные мохнатые снежинки плотным роем закружились над горной тайгой. В первые минуты снегопада еще можно было различить очертания ближних сопок. Но вскоре снег повалил из туч, как пух из распоротых перин, и окружающий мир исчез в снежной завирухе. Не ослабевая, снегопад шел весь оставшийся день и продолжился ночью.
К утру снега навалило так много, что мелководные улова небольших речек, от переката до переката, забило салом. Отчего не скатившаяся в зимовальные ямы рыбья мелюзга темными косячками прижалась к каменистому дну, выжидая возможности прорваться через ледяные припаи. А кусты голубики, сплошь усыпанные синими ягодами, укрыло сугробами, очертанием напоминающими причудливых зверей. Выше по склонам в прогалинах зарастающих гарей хвойное мелколесье стояло бесчисленной толпой лесных гномов в нахлобученных по самые уши снеговых шапках. Рыхлые пухляки, обваливаясь от малейшего прикосновения, так и норовили угодить в развернутые раструбы голенищ резиновых сапог. Предварительно сбивая их, какое-то время удавалось сохранять ноги сухими. Но работа в заснеженной тайге, да еще при рассеянном свете освещения буровой или автомобильных фар, не прогулка под фонарями по аллеям парка. Вскоре в сапогах уже хлюпало, а мокрый брезент штанов геологической робы холодной примочкой льнул к бедрам. Переодеваться никто и не думал. Просто сухих портянок и штанов в запасе не было. Да и толку в этом никакого. Стоило отступить от наторенной дорожки, и вновь приходилось по пояс бродить в свежевыпавшем снеге, промокая, как цуцик (щенок).
Самоуверенные, хоть не все молодые, но крепкие телом, готовые за хорошие деньги копаться в земных недрах, работяги не задумывались, чем в старости (если доживут) отзовется им эта вьюжная сырая ночь. Воспринимая ее не более чем невинный шлепок мокрой тряпкой своевластной бабенки. Они знали, куда безжалостней будет зима, когда на долгие месяцы воцарится здесь в горно-таежном крае. Не первый год велась разведка угольных месторождений, оставляя в тайге путаницу временных дорог, рваные раны разведочных канав и загаженные хламом от поваленной тайги площадки пробуренных скважин. И если на канавах взрывы гремели днем, то буровые установки бряцали железом круглые сутки. Вот и в эту ночь сквозь пелену снежных зарядов тускло светились гирлянды лампочек на их голенастых мачтах и приглушенно рокотали дизели ДЭСок. А водовозки, подвозившие от реки воду для промывки скважин, словно светлячки в грозовую ночь, медленно ползали по таежным дорогам, то и дело, застревая в колдобинах. И подобно грешникам в преисподней, вокруг буровых и водовозок суетились призрачные в снегопаде фигуры работяг.
Под утро наскок зимы выдохся и уже не буйные шквалы снежными кулаками били в грудь, а редкие колючие снежинки секли лицо. С рассветом и они растворились в свете зарождающегося дня. А день, судя по румянцу утренней зари, обещал быть ясным и солнечным. Снеговые тучи, теряя клочья своей плоти, словно разбитая рать, стремительно
откатывались за белоснежные вершины гольцов Алданского нагорья. Там в отрогах хребта
Западные Янги зима, переходя к обороне, занимала господствующие высоты. Пройдет
немного времени, и она вновь спустится с них. А пока утренним ядреным холодком напоминала легкомысленной осени о близком своем присутствии. И забавы ради плела на тающей поверхности снега ажурную корочку, искрящуюся ледяными самоцветами. Но у осени нашлись союзники: не выстуженное морозами тепло земли, ласковый ветер и не закрытое облаками солнце. К вечеру от шикарной белой шубы зимы остались лишь на сиверах, да в глубокой тени клочки зернистого снега.
Первый снег в сентябре не редкость для юга Якутии. Обычно из года в год, с разницей в неделю, зима в это время на два-три дня прикрывает белой простыней тайгу, но чтобы вот так, толстым снежным одеялом, случается не часто. И опять же отступает зима не, сразу, а упрямясь, цепляется ветреным ненастьем с ночными порошами и утренними заморозками. Но для жителей безымянного геологического поселка капризная осень запомнилась не столько обильным снегопадом, как горячкой завершения работ. А произошедший случай с участием кобеля по кличке Шпиндель лишь на время отвлек улыбками от лихорадки аврала. Да еще бездомной лайке помог приобрести хозяина.
Налдинская геологическая партия заканчивала детальную разведку месторождения коксующихся углей. В трудах рабочих будней напрягались все: работяги, стремясь заработать весомый рубль; специалисты, кто по должности, а кто и за перспективу получить солидную премию, почетное звание и даже госнаграду. Не осталась в стороне и освобожденный парторг экспедиции. Смуглолицая, невысокого роста, средних лет женщина с незамысловатой стрижкой черных, прямых и жестких волос на голове. За пламенность выступлений на рабочих собраниях, где Любовь Савельевна на все лады призывала дать стране угля, ее за глаза прозвали – «Дуй, бей, давай углей». Позднее, сократив прозвище на лаконичное «Кочегарка». И действительно, деятельность парторга, с кипучей энергией участвовавшей во всех мало-мальски значимых делах, напоминала работу жизненно важной в условиях Севера горячей дымной и шумной кочегарки. А за возможность влиять на судьбы работников экспедиции всех чинов и рангов считалась она еще и «серым кардиналом», имеющим у каждой стены уши. И действительно, Любовь Савельевна от стукачей знала все и обо всех. Чем и пользовалась, не сомневаясь в своем праве. Причастной она оказалась и к забавному происшествию.
Поступая в духе того времени, парторг еще в мае распорядилась установить в поселке рядом с конторой два щита. На одном диспетчер ежедневно утром заполнял мелом графы суточной проходки буровыми бригадами. На втором художник убористым шрифтом по белой масляной основе написал выдержки из «Морального Кодекса строителя коммунизма». По замыслу Кочегарки эта наглядность должна была поднимать дух соперничества и готовить всех к праведной жизни в светлом будущем. И если на цифры, кто сколько пробурил (особенно в конце месяца) народ поглядывал с интересом, то на щит с заповедями смотрел, как на пустое место. Пока не лег первый снег и по поселку не зашныряли своры шумных собачьих свадеб.
По необъяснимым человеческой логикой причинам столб, на котором крепился щит с футуристической писаниной, хоть и стоял дальше от наторенной в контору дорожки, чем тот, на котором отражался ратный труд, все местные кобели в угаре соперничества метили именно его, обильно поливая снег вокруг мочой. Подметив уже в первый день странности в поведении собак, не сдержанные на язык таежные бродяги язвили, дожидаясь в курилке вахтовку, развозившую смену по буровым:
– Ты посмотри-ка, как наши пустобрехи писанину Кочегарки обливают!
– Непонятно только за они или против голосуют.
– А ты глянь, лапу-то они вверх задирают.
– Да, но потом-то как будто против. Видишь, как задними лапами землю скребут.
На второй, а может на третий день, как прозвучали те насмешки, на базу партии из управления экспедиции пожаловала комиссия партийного контроля. Официальная цель визита: проверка бытовых условий в поселке и проведение собрания с активом. На самом деле Любовь Савельевна, возглавлявшая комиссию, получив тревожную информацию, решила без промедления разобраться в причинах идеологически неверных настроений, царивших в
Налдинской ГРП. А заодно выявленными фактами приструнить начальника партии, дабы помнил, кому был обязан своим назначением. Но расторопный завхоз спутал все карты. Он,
пока комиссия проверяла готовность котельной к отопительному сезону, сам лично
лопатой не только убрал следы собачьих меток, но и расчистил снег вокруг злополучного щита с заповедями, якобы изучаемыми народом. Не сделай он этого, еще неизвестно, к каким бы оргвыводам привели бы шоры в сознании парторга. А так, не найдя следов, подтверждающих неуважительное отношение к Моральному Кодексу, Любовь Савельевна успокоилась. Умиротворенная, она уже по большому счету не придиралась, но по мелочам кровь портила. И как всегда, выступив с пламенной речью на собрании, в очередной раз призвала обеспечить страну запасами угля. На том визит комиссии и закончился. И все же провидению было угодно повторить собачью выходку на новый лад.
После отъезда комиссии начальник партии с техруком и главным механиком засиделись допоздна, обсуждая под коньячок предписание, оставленное проверяющими. И, как всегда, им не хватило одной бутылки понять, зачем тратить время на пустопорожнюю писанину. А добавив еще, все трое пришли к одному мнению: повесить ее, как прочитанную беллетристику на гвоздик в сортире. На том и порешив, завалились спать. Но утром начальник партии, за завтраком опохмеляясь со своими помощниками, неожиданно выговорил им за сбои в работе буровых и водовозок в прошедший снегопад. И это несмотря на то, что они авралили вместе с работягами. И только благодаря организации помощи застревавшим водовозкам удалось свести простои буровых до минимума. Но для начальника благосклонность парторга была куда важнее. А то, что Кочегарка обязательно узнает о принятых им мерах, он не сомневался. И Петр Николаевич, подогретый коньяком, прихватив с собой удрученных несправедливостью сотоварищей, отправился с обходом по производственным участкам базы партии, дабы не обделить вниманием других. Вот тут-то провидение и направило его стопы к курилке, где буровики, дожидаясь вахтовки, точили лясы о вчерашнем шумном рейде Кочегарки.
Высокого роста, одетый традиционно для старшего начальствующего состава в добротную куртку - аляску он, словно флагман, сопровождаемый судами поддержки, подошел к работягам, сидевшим на угловой лавке вокруг вкопанной в землю бочки. Остановился, широко расставив ноги в толстых яловых сапогах и молча, принялся рассматривать их серыми лупастыми глазами. Будто удав, гипнотизируя кроликов, выбирал, с кого начать. Но в курилке в тот день вместе с рабочими сидели и заслуженные буровые мастера. А устраивать элите прилюдно разнос было нерезонно. Так и не выбрав козла отпущения, решил обойтись общим критическим обзором работы буровых бригад. По мере того, как его монолог все больше насыщался перцем непечатных слов, а лицо краснело от возбуждения, буровики все меньше внимали ему, переводя взгляд, кто на небо, кто на шумную собачью свадьбу, празднующую акт извечного продолжения рода. Грызня кобелей, визг суки отвлекли и начальника от производственной темы. И он, уже не ограничивая себя рамками изящной словесности обрушился и на завхоза и на всех жителей поселка за разведенную собачью кодлу. Вот именно в этот момент, когда начальник, возвышаясь над работягами, рубил воздух кулаком и непечатными словами, провидение и подпустило к его ногам мохнатого, похожего на унт кобеля. Задрав лапу, Шпиндель утверждая свое я, обильно обмочил один сапог, скребанул по земле лапами, развернулся и обсикал уже второй бахил. Увлеченный своим красноречием Петр Николаевич, глядя поверх голов сидевших, этого не видел. Работяги же не успели, а скорее всего, не захотели помешать Шпинделю, выразить свое, и похоже, всех присутствующих мнение к огульным обвинениям. Лишь когда кобель ткнулся носом в штанину начальника, Федя Разин, картежник и азартный мужик, привстал со скамейки и, взмахнув рукой, хрипло закричал: «Ты что, падла, делаешь! Это же не столб. Иди вон, голосуй за Кочегарку!» Грубый окрик бурового мастера, известного своим независимым характером, в первое мгновение начальник отнес на свой счет. Покраснев, как бурак, подбирая слова, он уже готов был ровнять с землей Разина, но непонятное поведение мужиков, смотревших ему под ноги, остановило. Мокрые голенища сапог и убегающий кобель куда красноречивей объяснили, кому было выражено непочтение. Загнув мат в три этажа, и зло стрельнув глазами в сторону своей свиты, Петр Николаевич метровыми шагами, поминутно топая ногами (сбивал собачью росу) зашагал в контору.
Казалось, уж кто-кто, а самолюбивый начальник партии, зачастую грешивший произволом, должен был после случившегося приказать завхозу перестрелять в поселке собак. Но нет, здравомыслие возобладало над чувством мелочной мести. И собак никто не тронул. А вот парторг не спустила Разину насмешку, вычеркнув его из списка премируемых по итогам детальной разведки. Бездомный же до этого Шпиндель, пользуясь всеобщим вниманием, переходил от одного хозяина к другому, пока не прижился у Федора. Заматерел собачьей статью, превратившись в породистую лайку. И как верный страж сопровождал бурового мастера, куда бы тот ни шел.