Монахиня Варвара (Суханова)
ВЕЛИКОПОСТНОЕ
(Из воспоминаний детства)
Прошумела, пронеслася широкая Масленица, прозвенела бубенцами розвальней, протрынкала неугомонными балалайками, пропела, проплясала - и наступили строгие дни великопостные...
Задумчивой стала Москва.
С колоколен высоких, малых, древних, новых полетали звоны однообразные.
«Дзинь-бом, дзинь-бом», - печально ударяли колокола.
Оттепельным утром шла я с матерью в Кремль, угодникам Божиим поклониться. Кап-кап-кап - напевала звонкая капель, и ветер относил в лицо мелкие брызги...
Обошли мы монастыри, храмы, соборы, церкви низкие, древние. В полумраке домов Господних колыхались, трепетали огоньки свечей, словно рой пчёлок янтарных. Сердце замирало, когда мать подводила меня к мощам прикладываться. Мутно переливаясь, поблескивала парча, веяло розовым маслом, ладаном. Вздохи тяжкие, молитвы слёзные возносились перед иконами чудотворными. И как слёзы сияли камни драгоценные. Мерцали лампады на позлащённых цепях-подвесках. Возле икон Царицы Небесной «Нечаянной Радости» долго молилась мать, горько плача. А когда вышли мы из низкой церкви на свежий воздух, мама мне сказала:
- Вот и верю, что радость мне будет: выплакала я её себе у Царицы Небесной.
А я смотрела на сверкающий снег, подёрнутый оттепельной твёрдой коркой, на чёрные деревья, на которых с весёлым чириканьем покачивались задорные воробьи, и не понимала - почему маме может быть грустно!
Вернулись домой на Девичье поле, когда уже вечер надвинулся.
В моей памяти проплывали бесконечные, строгие лики святителей, угодников Божиих. Но я почему-то хорошо запомнила только маленького святого убиенного царевича Димитрия, о котором мне раньше рассказывала старшая сестра Лида. Вспоминала висящую под стеклом над ракою его рубашечку с красными, поблекшими ластовицами, в которой его зарезали, его нагрудную цепь с крестом. Бедный, маленький царевич! Злой, нехороший царь, который велел его убить! Но за то святой младенец Димитрий теперь играет с ангелами в Божьем раю. Ему теперь хорошо!
Протекали дни поста, дни покаянные... Пели колокола утренние, пели колокола вечерние.
«Господи и Владыко живота моего», - с голоса учила меня сестрица. «Господи и Владыко живота моего», - раздавалась в храме молитва великопостная.
Дни текли... А тем временем в синем небе, над Москвою покаянною стали пролетать облачка лёгкие, серебристые, словно крылья лебединые. От облаков-крыльев ветры повеяли влажные, тёплые. Ветры задышали на снега, и к полдню с крыш уже капала капель, ползли по тротуарам струйки и терялись в сугробах, в накатистом, твёрдом снегу улиц.
В нашем саду снег оседал под тёплым солнцем, ломался с жалобным, тихим звоном. «Дзинь-ли, дзинь - конец зиме! - печально говорил снежок. – Я таю, я ухожу в чёрную землю».
«Но ты обратишься в светлую капельку, и её выпьет крошечное зёрнышко, лежащее в земле, вырастет жёлтым одуванчиком и улыбнётся синему небу! Чирик-чик-чик, не плачь!» - утешал тающий снег воробей, сверкая чёрными, умными глазками-бисеринками.
Плыли облака белоснежные - лебединым, плавным полётом пролетали...
Их полёт услышали свёрнутые листочки, лежащие в маленьких острых почках, проснулись и стали искать выхода, как бы им хоть разок взглянуть на мир Божий. И почки стали большими, полными.
В саду, возле самой калитки, на Благовещенье верба выпустила мягкие, серые пушки, а та, что росла под тенью высокого забора, стояла ещё чёрная, голая.
«Эна, верба-то уже распустилася, - сказала старушка Матрёна - кухарка наших рабочих, проходя по двору. - А погодка-то какова! Стало быть, на Светлый Праздник ждать нам вёдра!».
На проталинке я заметила первый синенький подснежник - нежный такой, прохладный, пахнущий снегом. Вот радость-то! Понесла его домой в рюмку поставить. А комнаты уже обдавались оранжерейным благоуханием: гиацинты, выращенные отцом, цвели на подоконниках.
Плыли облака, дни пролетали. Солнышко всё ласковей смотрело на землю. И проснулась земля, зашумела, заговорила. Забормотали ручьи, забурлили струи, с шумом вырывавшиеся из желобов, громко закричали воробушки, купаясь в весенних лужах, открылись чёрные проталины и, наконец, дрогнул синий лёд Москвы-реки, дал глубокие трещины, раскололся и поплыл — могучий, неудержимый!
- Лед идёт! Лед идёт! - принесла Лида радостную весть, приехав из гимназии.
- Мама, пусти нас на Каменный мост лёд смотреть, миленькая, пусти, - упрашивала я мать.
- Попроси мадмазель Маргариту, если она хочет, то пусть пойдёт с вами ледоход смотреть, - ответила она.
Маргарита, наша гувернантка, согласилась с радостью.
Через полчаса экипаж весело подпрыгивал по мокрой, мягкой мостовой, покрытой остатками светло-коричневого снега.
Рванул сильный, пронзительный ветер. Внизу загремело, загрохотало, заревело. Водою запахло. Мы вышли из экипажа и направились к Москве-реке.
- Идёмте на самый мост, - громко сказала Лида.
Ледоход заглушал её слова. Мы встали на середину моста.
- Смотри, Веруша, мы точно едем, точно плывём на пароходе! - восклицала сестрица.
Внизу бурлила, клокотала вода. Бом! — ударялись о быки и разлетались в белые осколки громадные, несущиеся льдины.
Вот одна высоко подскочила, раскололась пополам, рухнула в воду, вынырнула - и уже две льдины, обогнув бык, устремились вниз по быстрому течению. Вз… вз... вз... - свистел в ушах ветер.
Лида что-то мне сказала, но я не расслышала.
- Что? - спросила я.
- Завтра, - почти прокричала сестра, - Вербная суббота. Пойдём утром на «Вербу», на базар, понимаешь? А вечером в церковь! Будем стоять с вербочками и со свечками, слышишь?
Я даже в ладоши захлопала, да так, что меня гувернантка за руку схватила.
Долго смотрели на ледоход и, слегка озябшие, лиловыми, ветреными сумерками домой возвращались.
И пришло счастливое «завтра» - веселье детей - пёстрая «Верба». Уже у Пречистенских ворот кричали продавцы: «Повара, доктора, кухарки, горничные, бабочки животрепещущие, бабочки!». На картонных листах трепыхались маленькие шерстяные обезьянки в бумажных колпачках, держащие две блестящих крышки - повара. В чёрных фраках, в очках - доктора. Повязанные платочками, с корзинками в руках - кухарки, с зонтиками, в белых фартуках – горничные. А бабочки! - загляденье! Голубые, алые, оранжевые, позолоченные, с дрожащими пружинками-ножками, с завитыми усиками - совсем как живые. У каждого встречного ребёнка красовалась на груди или на шапочке то обезьянка, то «животрепещущая». Разве уж бедняк какой-нибудь, мальчуган в оборванном пальтишке только с восхищением смотрел на игрушки, не имея ни копейки в дырявом кармане.
Ближе к базару толпа стала гуще, гул сильнее. И вот, наконец, под Кремлёвскими стенами, развернулась пёстрая лента, сияющая под мартовским солнцем - гудящая, шумная «Верба». Глаза разбегались. Там, в синем небе - пучок разноцветных, воздушных шаров, там горы бумажных цветов, там деревянные, кустарные изделия: ложки, вкусно пахнущие свежим лаком, петушки, курочки, зайцы, утки, песочники, бирюльки в маленьких бочонках, тележки, детские лопатки, тачки! Да всего не перечтёшь! А вон пташки распевают в клетках - выбирай любую! А вон золотые и серебряные рыбки вьются в банке.
«Тульские пряники, вяземские с миндалём!» - кричал мужичок с бородою лопатой.
«Маковые ка-аврижки, ка-аврижки, миндаль сахарный, калужское тесто, сахарная вата всех цветов!» - бойко предлагала свой товар краснощёкая, толстая торговка.
«Свинки надувные, собаки и скот тому подобный», - выкрикивал свой товар веснушчатый, курносый парнишка.
«Вербочки, вербочки - пучки наибольшие по две копеечки», - шамкала дряхлая старушка.
Ветер играл бумажными цветами, трепал пёстрые бабьи платки в алых, розовых, жёлтых розанах по чёрному полю, висевшие на верёвке, над прилавком, заваленным яркими ситцами, вырывал из рук зазевавшегося ребёнка воздушный шар и уносил его в голубое, весеннее небо. Пахло парною землёю... И детскому сердцу широко, любо было от всей этой веселой, шумной сутолки.
Накупила всего, что только душе пожелалось, и дома не знала - куда и разместить свои покупки. Поставила банку с рыбками в столовую на подоконник. Для щеглёнка достала со шкафа в передней прошлогоднюю клетку от чижика, украсила её ползучею травкой, насыпала в выдвижной ящик конопляного семени, налила в глиняную чашку воды.
Захотелось опять взглянуть на рыбок. Пришла в столовую, а там кот гадкий, Барсик, примостился возле банки, опустил лапку в воду и старается выловить самую большую, самую красивую золотую рыбёшку. И досталось же Барсику от меня! А он фыркнул, хвост трубой - да и был таков!
Сестрица в столовой на столе разложила пучки верб, перевязала их зелёными ленточками - приготовила для церкви.
- Пора ко всенощной, - сказала Лида, глянув в окошко.
В саду белые островки снега залиловели: сумерки надвинулись. Между тонким переплётом ветвей соседнего густого сада первая звёздочка засеребрилася.
Ко всенощной поехали в храм Христа Спасителя.
- Служба там очень торжественная будет, - сказала мать.
По широким, пологим ступеням поднялись к вратам храма. Издали слышался гул ледохода. Порывистый ветер дул с Москвы-реки. А за вратами храма - сумрак, теплота. Прошли длинный ход, и открылся храм, уходящий в широкую высь...
О, какая я маленькая, премаленькая, да и мама, и весь народ, крохотный по сравнению с большим, большим храмом. Гулко разносится голос священника. Мальчики поют звонко, чисто, как колокольчики. У всех вербочки в руках и восковые свечки.
Вот затеплился один огонёк, вот другой, третий, четвёртый. Зажглося много, много свечей. А вот уже весь храм теплится, мерцает, словно каждый человек держит в руке звёздочку, маленькую звёздочку, упавшую с неба.
«Осанна в вышних», - поют мальчики.
«Осанна в вышних», - повторяют два слова, два торжественных слова гулкие стены храма.
«Осанна в вышних», - понимаю я из всех песнопений два слова.
Служба долгая. Моя толстая свечка уже наполовину сгорела, когда мать сказала:
- Сейчас уже скоро будет конец. Идёмте к выходу, а то после тесно будет - не проберёмся.
попросила у мамы лист бумаги, сделала колпачок и поставила в него свечку.
- Куда ты со свечкой. Нам же до дому далеко, всё равно ветер задует, - шептала Лида.
- Ну, ничего, я хоть немножко понесу.
При выходе, во вратах рванул ветер - конец моему огоньку!
Открылась тёмно-лиловая чаша неба. Звёзды мигали. По влажному ветру из-за Москворечья неслись перезвоны. А внизу по переулкам, площади, улицам, вдоль Пречистенского бульвара плыли медленные, тихие огоньки свечей.
Вернулись домой поздно.
- Служба во храме Христа Спасителя самая долгая, - говорила мама.
- Из церкви пожаловали, - сказала старушка Матрёна, отворяя нам калитку.
- Верба хлёст, бей до слёз! - шепнула мне она и ударила по плечу вербою.
Тут-то я вспомнила!
- Верба хлёст, бей до слёз, - громко сказала я и хлёст - мою сестрицу, а она меня.
- Да будет вам! - унимала нас мама.
-Для здоровья пользительно, вербочкой-то, для здоровья. Не замайте их, - ласково приговаривала Матрёна.
Ужинать не захотела - так ко сну меня клонило. А спалось-то как сладко после воздуха весеннего!..
Вербное Воскресенье лёгким морозцем нас подарило. После обеда я даже вздумала на коньках по замёрзшим лужам в последний раз прокатиться, но быстро провалилась под лёд и налила себе полные башмаки холодной воды. Переоделась на кухне, чтобы никто не заметил, и опять пошла во двор железной лопаткой лёд ломать.
- Чиво это морозища ахнуть вздумал! Ни к селу, ни к городу, - проворчала Матрёна, поскользнувшись возле крыльца мастерской сусального золота.
- Завтра опять тепло будет, - сказал кучер Иван, наблюдая, как солнце садилось в туманно-голубой дали. - По солнцу оно так приметно.
И не ошибся он.
Первый день Страстной недели тёплый выдался, серенький. Утром первый дождь накрапал, обрызгал в саду крохотные, зелёные ростки.
Лида и я говеть начали. Утром и вечером ходили в самую ближнюю от нас церковь, в домовую, что в мужской Шелапутинской гимназии находилась.
- Смотри, всё вспомни, в чём согрешила, - говорила мне мать.
Как не вспомнить? Маму обижала, не слушалась её, врала ей, над Маргаритой смеялась за то, что она такая толстая, не исполняла её приказаний, потихоньку из буфета шоколадные конфеты до обеда таскала - крала значит. Грех-то какой! Учиться не хотела, особенно цифры писать да считать, плакала, а не хотела.
Пришла я в среду на исповедь, купила свечу. Сердце в груди так и прыгало!
Думала: только бы мне после всех детей пойти исповедоваться; а мама вперёд меня поставила. Вижу: мой черёд подходить к батюшке. Страшно-то как, Господи! А батюшка оказался добрый, предобрый. Я только отвечала ему: «Грешна», и со страху всё позабыла, что сказать ему хотела.
- Смотри, сегодня будь смирной, а то до причастия нагрешишь, - пригрозила мне мать после исповеди.
В Великий Четверг причащалися, и в доме было празднично, торжественно.
На Страсти Господни опять в храм Христа Спасителя поехали.
- «Разбойника благоразумного» будет петь сам Петров из Императорского Большого Театра, - сказала мама.
За службою я всё спрашивала Лиду:
- Скажи, когда же будет петь «сам артист»?
- Подожди, услышишь!
И вот грянул мощный голос, точно вопль грешной души человеческой... Замер народ... Полная тишина сковала громадный храм, и только звучал один голос, словно колокол, взывающий к небу...
Теплились, потухали свечи... Гремел и замолкал хор. Мерно доносились великие слова Страстей Господних.
На моей свече выросли двенадцать отметок, восковых шариков. Двенадцать Евангелий кончились. И снова, как и в Вербную субботу, поплыли по всему городу колыхающиеся звёздочки, освещая детские радостные лица, юные, зрелых лет, старые, умилённые, скорбные - лица несущих домой огни святые.
Только мы вернулись домой, как пришла из Новодевичьего монастыря старушка Матрёна и, осторожно открывая дверь столовой, внесла горящую свечу.
- Вот вам, святого огонька принесла. По дороге потухал, да суседний мальчонка в фонарике нёс свечу: я у него всё и зажигала.
И святым огоньком затеплила Матрёна в доме все лампады.
- Когда же вы будете яйца красить? - спросил за ужином отец. - Я из магазина принёс вам сегодня разных красок.
- Завтра уж будем. За один день девочки успеют перекрасить, - ответила мама.
И в пятницу с утра принялись мы варить краски в глиняных горшках, а в столовой на столе раскладывали уже выкрашенные яйца и смазывали их для блеска постным маслом.
- Ну и красота! Подлинно красота! - приговаривала горничная Маша, глядя на блестящие красные, синие, оранжевые, лиловые, малиновые яйца.
- А у нас ещё золотые и серебряные будут. Что ты тогда скажешь? - хвасталась сестрица.
- Ну, уж и золотые! - усумнилась Маша.
- А ты не веришь? Вон, смотри, золотой и серебряный порошок. Вот мы его развёдем, да кисточкой и помажем яйца, - объясняла Лида.
Маша сняла с подоконника блюдо, поросшее зелёными всходами овса, и положила на него несколько яиц - залюбовалась:
- А теперь ещё красивее, словно на поздравительной картинке.
Кончили красить яйца. Сестра взглянула на мой белый, сделавшийся радужным фартук, на мои пёстрые руки и ахнула.
- Как это тебя вымазаться угораздило? Как это ты с пёстрыми руками сегодня в церковь пойдёшь?
На кухне маме помогали куличи и пасхи готовить. Чистили миндаль, орехи, резали цукаты, перебирали изюм, коринку.
До обеда ходили к ароматной плащанице прикладываться.
Протёк хлопотливый день, канул в серо-голубую весеннюю дымку...
- На пороге Праздник Светлый, на пороге, теперь, - шептала старушка Матрёна, оправляя блестящие, мелом вычищенные лампады.
В каждой комнате перед иконами затеплились благостные, тихие огни.
В тёмно-лиловом небе звёзды замерцали, замигали, зашептали:
«Светлый Праздник близится, Светлый Праздник, Пасха красная, Пасха великая — радость великая!»
Подпись: М. В.
(«Православная Русь», № 7 за 1954 год).