Шура, Шурочка - так трансформировалось имя Саньки, когда она после тяжелых нескончаемых колхозных трудодней на сплаве, сенокосе, лесоповале, коровнике, вдруг оказалась студенткой Вельского училища зоотехников.
Отец настоял, чтобы его любимица Санька, у которой явно просматривались лидерские наклонности, а неуемная энергия молодости бросала ее на самые тяжелые деревенские работы, в конце концов, смогла бы резко сменить траекторию своей судьбы и начать путь профессионального образования в известном учебном заведении старинного города Вельска.
Санька росла в уютном и теплом родительском доме, где царила атмосфера любви, уважения, заботы и сохранения родовых корней и ценностей северной патриархальной традиции.
Грамотный, образованный и начитанный отец служил в агитпункте колхоза и в библиотеке, обеспечивая доход для содержания семьи с пятерыми ребятишками; мать зарабатывала колхозные палочки-трудодни и вела безупречно дом, похожий на музей — все сияло и блестело в небольшом, но ладно устроенном домашнем очаге: первыми в деревне они покрасили масляной краской широкие половицы полов, первыми в деревне оклеили рубленые и тесаные стены нарядными обоями, первыми заменили деревянную семейную кровать железной кроватью, с хромированной дужкой и блестящими гладкими шариками в изголовье, первыми заказали красивый резной комод и резную раму для настенного зеркала, стеклянные шкафы-наблюдники и многие мелочи, от которых дом привлекал множество соседей, гостей, родственников.
Всякая вещица в доме была необычной, невиданной, уникальной. Были ли это золотистые оклады икон на полочке в красном углу, установленные на белоснежной рукодельной салфеточке, стенные часы с позолоченным маятником и мелодичным звоном, зеленая пузатая лампа с изогнутыми изящными ручками, на одной из которых хранился белый костяной гребешок для причесывания бороды и усов хозяина дома, витые серебряные рамки со свадебными и семейными фотографиями, бронзовые венчальные подсвечники, ручная кофемолочка с узорчатым контейнером или медный самовар, начищенный до зеркального блеска, установленный в праздничные дни на раскинутом овальном столе, окруженном венскими стульями, - все дышало устроенностью и отлаженным порядком семейного быта.
Но, главное, авторитет отца был непререкаемым, а мать была неутомимой и всеобъемлющей заботливой душой этого дома, рожая ребятишек, поднимая их, обшивая, одевая, обстирывая и сытно кормя, творя из «ничего» вкусные блюда, сушенья, соленья, рачительно распределяя заготовленный и купленный в лавке провиант на ближнюю и дальнюю перспективу.
Старшая сестра Тоня учительствовала, а после занятий всецело отдавала себя домашним заботам, обихаживая малых братьев-сестер, помогая матери по хозяйству, по дому и подхватывая на доделку-переделку многочисленные заказы на пошив одежды, которые приносили в дом соседи и родня.
Саня же, имея крепкое здоровье и сложение, всей душой сызмальства рвалась помогать матери на уличных работах, так как отец к хозяйству рук не прикладывал, с раннего утра до позднего вечера он был в командировках, на собраниях, совещаниях, агитационных поездках, принося домой живые деньги, которых в колхозных деревнях люди не видели годами. Также его заботой было обеспечить семью рыбой, грибами, ягодами — запасами на зиму, что он исправно делал до самой глубокой старости.
Отец понимал, что на девичьи плечи дочери было возложено столько, что не каждый молодой мужик понесет. От домашних физических работ освободить своих женщин он не мог, в силу своего воспитания и здоровья, а вот отправить дочь на учебу, хотя бы и платную, это он был в состоянии осуществить.
Так, накануне войны, Саня и стала учащейся молодежью, студенткой зоотехникума. К учебе относилась рьяно, все давалось легко, теоретические знания ложились на твердую практическую основу и превращались в сплав фундамента будущего специалиста.
У Шуры появилось много подруг, таких же как она, деревенских девушек, приехавших в город из глубинки архангельской губернии. Вместе они постигали не только основы наук, но и жизнь молодежи, оторванной от полей, лесов, коровников, огородов… Кино и танцы, новомодные прически с завитой волной на челке, асимметричный крой платья из шотландки и,конечно, девичьи мечты о большой любви и разговоры о будущем.
Война грянула неожиданно, к ней не готовились и узнав, не испугались: жить все равно надо.
Первый год войны был слишком тяжелым для семейства Поповых. Мать Олександра затемно уходила на колхозные работы, Тоня хозяйничала в доме, а, Шура, вернувшись из Вельска, не доучившись на зоотехника, по причине семейного, и теперь уже и военного положения в стране , вместе с мужиками, не годными к строевой, выполняла тяжелые мужские работы.
Ранней весной 1942 года, когда открылся судоходный сезон на Пинеге, райцентр собирал добровольцев на фронт. Шура была в числе 25 девушек, направленных на учебу в Архангельск связистками и телефонистками для отправки на Мурманский фронт.
Первый нагруженный пароход медленно отчаливал от карпогорской пристани, прощальным гудком извещая провожающих о разлуке с теми, кто толпился на всех палубах, свободных местах и проходах двухпалубного судна.
Шура стояла у поручней трапа и наклонившись через перила что-то кричала матери, стоявшей на берегу и механически, как заведенная кукла, махавшей белым платом вслед уходящему пароходу.
-Не плачь, мама, я вернусь! - кричала Шура и тоже махала матери красной косынкой, в которой она с комсомольцами ездила на агитки по деревням и лесопунктам района.
Пароход дал пронзительный высокий затяжной гудок, затем низкий, трубный гул поплыл над рекой, провожающие кричали и махали вслед уходящему пароходу, а Олександра не могла оторвать взгляда от своей любимицы Шурки.
Силуэты людей на палубах парохода уже сливались воедино, а Шурка, стоявшая в просвете между двумя сходнями по бортам парохода, казалось, высвечивалась еще ярче, чем у берега и ее белозубая улыбка и прощальные выкрики на берег, как магнитом притягивали взгляд матери, а потом и ее ноги понесли ее к буранчиком закручивающемуся следу парохода.
И Олександра побежала по крутому берегу вслед за отчалившим пароходом. Она бежала так быстро, что вскоре поравнялась с Шуркой и уже видела не только ее ослепительную улыбку, но и васильковые глаза, полные слез и любви к матушке-голубушке.
- Саня, Санька, прости меня грешную, прости мати свою, деушка моя желанная, прости… - и, споткнувшись о кочковатый берег, мать падала ниц и снова, подхватывая подол платья, подымалась и нагоняла пароход по уже пологой кромке воды.
Перевешиваясь за поручни Шура умоляющим звонким криком просила мать остановиться: - Мама, стой, не лети, вернись обратно! Тебе нельзя так пересяжаться, мама! Побереги свое сердце! Пойди домой, мамушка!!!! - с тревогой вглядывалась Шура в бегущую за пароходом мать, зная о таком редком в то время диагнозе матери, как порок сердца, по настоянию образованного мужа, установленного во время обследования в областной больнице.
Олександра бежала за пароходом по наволоку 5 километров, до Усть-Покшеньги, где река, разливаясь в ширь, делает крутой изгиб. Вновь, споткнувшись и упав на руки, Олександра уже не встала, только зацепив плат зубами, застонала и затряслась в беззвучных рыданиях.
Неизбывная любовь к дочери и невысказанная до конца вина перед своей деушкой-любушкой, усиленная неизвестностью — вернется ли Санюшка с фронта, свидятся ли еще они?!? - лишали Олександру сил и желания вернуться в дом и продолжать жить с грузом того, что случилось в их доме перед отъездом Шуры.
А случилась, казалось бы, житейская ситуация: голод в 41-м был на севере особенно жестоким. Хлеба не видали, все что можно было получить с урожаем сдавали для фронта, питались «подножным кормом», сушили и мололи мох, который подмешивали к горсти муки, чтобы была хотя бы видимость хлеба. Малые дети болели, хирели, и мать с болью смотрела на них и думала, что же дальше будет? Смогут ли они поставить их на ноги? Председатель колхоза не раз уже, подходя к Олександре, говаривал:
- Не рвись, Олександра, на работе, все равно за трудодни сейчас много не получишь, нечем вам платить, да и нельзя, все для фронта, все для победы. А ты лучше отдай свою Шурку за моего сына, и у вас на один рот помене будет, да и мы, как сродственники, имея двух коров, сможем помочь вашей беде.
Вот и засела эта спасительная для Олександры мысль в ее голову накрепко. Стала она к дочери присматриваться, да потихоньку разговоры с ней о замужестве вести.
Шура перечить матери не стала, видя, как тяжело даются ей заработанные трудодни и те пайки хлеба, что полагались на семью, как тают и бледнеют младшие братья и сестра Римма, у которой на лице остались одни, такие же как у Саньки, васильковые глаза.
Однажды, когда отец был в разъездах по селам и деревням, Олександра вместе с Шурой пришли в загс, где их уже поджидал председатель и жених Федор. Шура отвернулась в сторону, глаза ее не могли видеть этого «рыжего кабана».
Федор был взрослым мужиком, лет за тридцать, прожженный жизнью в областном центре, на деревне появлялся редко, а тут вот заявился и давай к девкам молодым присматриваться, да пристраиваться.
Шура его не привечала, ни словом, ни взглядом. Согласие матери дала, наивно полагая, что брак окажется фиктивным, а польза семье будет, полегче матери станет прокормить ребятишек.
Расписались в бумагах молча. Шура, как механическая кукла, стояла не поднимая глаз, только щеки пламенели от внутреннего протеста. Ничего не слышала, ничего не видела и не хотела видеть, а подписав бумагу выскочила на крыльцо и убежала домой. Реки слез текли из ее глаз.
Все мечты о чистой и светлой любви рухнули в один миг. Боль, горечь, обида и жалость к самой себе переполняли ее через край - такой застала ее матерь в передней избе, за печью. Видя, как глубоко ранило дочку такое замужество, Олександра села подле нее и сказал:
- Ладно, не плачь, деушка, не люб он совсем тебе, вижу. Ну и не ходи к нему, завтра вас разведем.
А тут как раз вернулся домой отец. Михаил был ошеломлен:
-Зачем насильно дочку замуж отдавать, Олександра? Какая нужда? Тяжело? А кому сейчас не тяжело!?! Неет, так дела не делаются, сейчас не царское время, не крепостное право.
Тут послышались мужские голоса, топот ног на крыльце и в дом вошли сваты - председатель с сыном Федором.
-День добрый, Михал Иваныч и Олександра Алексевна! А мы за нашей невестой, за нашей молодой. Нехорошо нас в таком свете людям выставлять, ведь все обговорили, в загсе расписались.
Отец был глуховат, но когда он вдруг услышал и понял, что и запись в Книге актов гражданского состояния уже сделана, он сильно осерчал прежде всего на свою жену, на Олександру и, не смотря на свою любовь и нежность к Шурке, велел ей тотчас же собираться и идти в дом мужа, коли уж она с матерью сами все управили.
Зареванная и совсем несчастная Шурка пошла, взятая под руку нелюбимым, в дом его отца. Там, за большим и шумным столом, Шурка не чувствовала себя своей: все ей было чуждо и не любо. Особенное отторжение вызывал тот, кого она должна была называть мужем. Нееет. Так быть не должно! Не долж-но!
И Шура тихохонько встала из-за стола и направилась в свою горенку. На дворе стояла осень. Шура толкнула раму окна и та отворилась наружу. Оконце было небольшим, но решение пришло тотчас и сделало Шурку снова счастливой и озорной: подобрав подол обычного ситцевого платья — а свадьба -то была ненастоящая!!! - она быстро «шурнула» в окно.
Теперь ее ничто и никто не мог остановить или заставить снова вернуться в ненавистный дом. Промчавшись через всю деревню до дома таты без отдыха и оглядки, она, запыхавшись громко забарабанила в крылечко. Мати выбежала и отворив дверь, обняла Шурку крепко-крепко. Отец сказал:
-Утром пойдем вместе в Загс, разведем тебя с Федором, коли-так… А при разводе открылись еще отягчающие вину жениха обстоятельства: он оказывается был женат и жена его осталась в областном центре, а он в деревню к родителям приехал трудные времена переждать, так что этому разводу радовались обе стороны.
-Да, видно, чуяло твое сердце, девонька. И уезжай-ко, ты деушка, в район — сказали родители.
Так Шура оказалась среди самой активной молодежи райцентра, работала в деревнях и лесопунктах по преодолению безграмотности, ездила с агитками по всему району и записалась добровольцем на фронт, с которого приходили тревожные вести.
И вот пароход уходил все дальше и дальше, уже только дымящаяся точка виднелся в сужающемся фарватере реки. Шурка уезжала на фронт. Вернется ли она живой?