Полдень. Минус шесть на солнце, в тени – все десять. Неподвижный Соловьяненко блестит золотом. Стою перед входом в театр, возле зелёной пушки, на лафете которой лежит щит для гроба. Три женщины, под семьдесят, разговаривают рядом. Долетают обрывки разговора. Подруги, одна пришла к восьми с правнучкой, чтоб занять очередь и положить цветы. Теперь ждут выноса тела. Думаю, ладно, старухи, им пора к земле привыкать, но девочку в шестнадцать лет, в розовой куртке с капюшоном, чем притягивают похороны чужого дяди? Что ей Гиви?
— Смотри – Басурин!.. – шепчет кто-то.
— И Кононов.
Оглядываюсь: метрах в пяти от меня стоят мужчины, бритые, замёрзшие лица которых стянуты гусиной кожей. Ждут, как и все. В театр – очередь с цветами толщиной в четыре человека. Достояться – нет шансов. Шевелю в ботинках оттоптанными, окоченевшими пальцами. В том, как Гиви воевал, танцевал, говорил, курил было что-то родное, донецкое. В том, как заставлял укропов скакать и есть погоны – тоже. Мне его поступки, как и людям, среди которых я протискиваюсь, по ногам которых иду – понятны. И потому мы мёрзнем в ожидании выноса тела, почти родного, поднимаем себя до уровня героев, рождённых донецкой землёй. Масштаб сейчас не виден, но для нас он – не ниже героев былых времён. Интересно, что думает о нём девочка в очках?.. Женщины и дети сильнее мужчин ненавидят насильников и обожают героев.
Невесть откуда, в центр города, прибежала рыжая собака и бегает, лаем нарушая тишину.
— За дроном гоняется, – говорит полковник полиции. Подняв голову, я вижу белый вертолётик, висящий над пушкой и людьми.
Собака бегает и лает, а достать вертолётик не может. Со дня гибели Гиви по украинским соцсетям бегает злобная радость, а укусить душу новопреставленного раба Божия Михаила, павшего за други своя – не может. Ни достать, ни укусить, ни испачкать ореол Героя.
Утром встретил коллегу. Она возмущена до слёз:
— Представляете, санитарка четвёртого отделения, улыбаясь, говорит: «Убили, наконец-то!»
Я говорю ей, что один процент населения Земли страдает шизофренией и не дружит с реальностью, напоминаю, что любовь зла и десять процентов дончан любят жёлто-синего бодливого козла, может, за вонь его, а, может…
— Но ведь это ужасно!
— Ужасно будет, когда таких, как Миша, похороним, а такие, как санитарка, побегут в СБУ с нашими именами.
— Не дай бог! – крестится.
А собака всё бегает и лает, но укусить вертолётик не может, как не могут соцсети укусить воинскую славу. Люди, не обращая внимания на собачий брёх, передают цветы, и ручейки букетов стекают к полированному, коричневому гробу на зелёном лафете под флагом ДНР.
Вечером в кинокофейне Ханжонкова белорус Алексей Нежевец поёт о чехах, «Прагу свою сохранивших, сдав её немцам без боя». Я сижу и удивляюсь: только мы, со всей Украины, не сдали свой дом без боя, сохранили свою честь. Остальные прогнулись под бандерлогов, как Европа в прошлом веке под немцев. Прогнулись, и в своём, коленно-локтевом положении, тоном умудрённых опытом родителей советуют:
— Надо было потерпеть… не всё так однозначно… – а потом, обозлившись на нашу донецкую несговорчивость, – Хотели войны, получите. Сами виноваты. Мы же говорили, что лучше худой мир, чем война…
Может, вам и лучше, но мы «не оставляем позора в наследство детям и внукам любимым». Мы не скачем под чужую дудку, не становимся на колени и не жуём, как вы, свои погоны, чтобы сохранить свою опозоренную жизнь. Мы – наследники Ленинграда и Сталинграда, а не сдавшегося немцам Парижа. В этом мы – не Европа и никогда ею не будем. Вы же Европа только в позоре её…
— Не чокаясь, – говорит соседка. – Царство Небесное Героям Донбасса.