«Если сколько голов, столько умов,
то и сколько сердец, столько родов любви».
Л. Н. Толстой. «Анна Каренина».
Вы когда-нибудь задумывались о любви, как о понятии? Задавали себе вопрос, «что это?» «Что за странная идея?», - скажете вы и будете, если вы, конечно, не философ или поэт, абсолютно правы. Вот и я никогда не думал об этом в обычной жизни. Ну, какой смысл рассуждать о любви, когда ей можно налить кофе, вина, или просто ее обнять? Казалось бы, всё и так понятно без слов, причем тем более понятно, чем этих слов меньше. Но совсем иное дело – путешествия. Путешествие - удивительное состояние: мало того, что масса всего нового и необычного вокруг тебя снаружи, так еще и внутри все по-другому. И мысли тебя начинают занимать, о которых в обычной жизни даже в голову не приходит подумать. И дело тут не столько в романтике - звездное небо, северное сияние, шум прибоя или плеск рыбы в реке… Эти раздумья возникают не сами по себе; они - плод самого путешествия. В процессе экспедиции ты обязательно натыкаешься на что-то, что поражает тебя и требует, чтобы ты это обдумал. Конечно, это все не только о любви. Но потом, когда разбираешь фотки или записи, ты находишь те места, где тебе пришлось о чём-то философском поразмышлять, и автоматом включаешь эти раздумья в текст дневника, в виде отступлений.
А тут я решил поэкспериментировать. Пойти от обратного и найти в своих путешествиях, самых разных, места, где, под влиянием увиденного, я и стал размышлять о любви. Получилось несколько сюжетов, все они исторические, все они, в той или иной мере, были задеты нашими экспедициями. Все – о любви, попавшей в крайние, экстремальные, стрессовые жизненные ситуации. Вдруг, получится какое-то подобие ответа на вопрос, а «что это»?
Сюжет 1. «Таьяна-Мария, или Французские туфельки».(Из таймырской экспедиции, или «ТайВая»*).
«Любить — значит жить жизнью того, кого любишь».
Л.Н.Толстой. «Круг чтения».
«Несчастная супруга Прончищева, бывшая с ним в его путешествии, лишась нежно любимого ею мужа, не перенесла такой потери; снедаемая печалью, она вскоре за ним последовала, и похоронена с ним вместе». Фердинанд Врангель, «Путешествие по северным берегам Сибири и по Ледовитому морю».
«Это могила злополучного Прончищева и его неустрашимой жены». Первоначальная надпись на могиле Прончищевых вблизи села Усть-Оленек Булунского улуса Республики Якутия.
*ТайВай – так себя сами называли участники экспедиции ГЭСЛО (Гидрографическая Экспедиция Северного Ледовитого Океана) 1910 – 1915 годов под руководством Бориса Вилькицкого (это имя будет еще фигурировать в дальнейших рассказах), элемент которой мы повторили в 2015. Собственно, ТайВай – просто такое сокращение от названий участвовавших в нем ледоколов, «Таймыр» и «Вайгач». Кстати, с этим названием произошла пикантная история – открытую в 1913 году землю (последнее великое географическое открытие 20 века – современный архипелаг Северная Земля) они тоже назвали ТайВай. Так и сказали журналистам во Владивостоке. А те не решились такое напечатать и заменили его на «Землю Императора Николая II» (говорят, что со ссылкой на американских коллег; те же употребили слово «императорская» просто как знак принадлежности, как синоним слову «российская»). Вилькицкий, не считавший себя вправе дать такое название, вынужден был писать прошение Государю разрешить его, попутно каясь в самоволии. Но описываемые в сюжете события происходили существенно раньше, почти на две сотни (177) лет, во времена другой экспедиции, Великой Северной. Я же снабжаю подзаголовком «ТайВай» этот рассказ лишь потому, что там, в экспедиции по ее следам, это история нас и догнала. Хотя, историю о туфельках нам рассказал раньше, долгими мартовскими вечерами на Пые, что в низовьях Мезени, участник и руководитель другой нашей экспедиции – «Путями поморов» - Владимир Семенович Чуков.*
Экспедиция ГЭСЛО описала, в том числе, все восточное побережье Таймыра, попутно дав название одной из бухт – Бухта Марии Прончищевой. Правда, и тут произошел курьез с названием. ТайВайцы вернулись на большую землю, когда уже вовсю бушевала Первая Мировая. А затем случилась революция и Гражданская. Офицеров экспедиции разбросало по городам и весям, странам и фронтам, и расшифровывать ее материалы пришлось уже новым гидрографам и топографам – в середине двадцатых. Собственно, надпись Вилькицкого на карте бухты – м. (мыс) Прончищевой была интерпретирована ими как название самой бухты, в которой они, ничтоже сумняшеся, и заменили м. на Марии. Но…
«Итак, она звалась Татьяной». Эту несправедливость по отношению к Татьяне Федоровне Прончищевой устранили только в 80-х годах 20 века, когда подняли архивы в Алексине Тульской области, и заслуга в этом – краеведов во главе с В.В. Борисовым, которому удалось найти первую запись, касающуюся самой Татьяны. "Июня 28 дня 1733 году Татьяна Федорова дочь Кондырева принесла в Вотчинную коллегию за рукою мужа своего полюбовную челобитную": "В нынешнем 1733 году майя 20 дня мать вдова Василиса Петровна да брат родной Федор Федоров сын Кондыревы по ее воли выдали ее замуж морскаго флоту лейтенанта за Василья Васильева сына Прончищева". Собственно, так и стало известно, что Мария звалась Татьяной, а девичья фамилия ее была Кондырева, поскольку во всех документах экспедиции, о которой пойдет речь, о ней практически ничего не упоминалось, а те единичные записи, что относились к ней, именовали ее просто «жена господина лейтенанта».
Василий с Татьяной просто не могли не знать друг друга с детства – имение Прончищевых Богимово (кстати, то самое, где потом жил Чехов и где он редактировал «Остров Сахалин», написал «Дуэль» и «Дом с мезонином»), и село Кондыревых Березино находятся в непосредственной близости друг от друга, первое – в Тарусском (в 12 км от Алексина), а второе – в Алексинском уезде Калужской губернии. Тем более, что и отцы их служили при Петре в одном полку – воеводы Шеина… Впрочем, это лишь догадка, хотя однажды я обнаружил и такой вот текст:
«С невыразимой грустью еще девятилетней девочкой наблюдала она за отъездом четырнадцатилетнего Васи, поступавшего в Московскую навигацкую школу. Было это в 1716 году. Только через семь лет, проездом на Каспий, юноша посетил родную Калугу. Стройный, возмужавший гардемарин был просто очарован своей подросшей соседкой. Он не остался безразличным к ее чувству и обещал приехать за ней после окончания учебы. Прошло еще долгих пять лет, прежде чем они стали мужем и женой». Что ж, возможно, и так.
Их свадьба состоялась 20 мая 1733 года, в одном (точно неизвестно, каком) из их родовых сел Калужской губернии. Короткий медовый месяц, и в конце июня они уже в Москве. К тому времени Прончищев, окончивший не просто с отличием, но в статусе лучшего выпускника, Морскую академию, имеет за плечами службу на Балтике и участие в Персидском походе, получает звание лейтенанта, а вместе с ним и назначение возглавить Ленско-Енисейский отряд Второй Камчатской (названной впоследствии Великой Северной) экспедиции Витуса Беринга.
Отряду Прончищева предписывается построить и снарядить в Якутске экспедиционное судно (впоследствии – дубель-шлюп «Якуцк»), на котором предпринять плавание по Лене до ее устья, после чего морем идти на запад до устья Енисея. А это значит, в том числе, сформировать обоз, который из Москвы (это 1733 год!) должен достичь Якутска. Учитывая сложность и длительность всего предприятия, Адмиралтейств-коллегия, по представлению Беринга, позволяет женам и семьям следовать с офицерами к месту их базирования. «И ныне она, сестра Татьяна, обретаетца в Москве в доме своем и имеет из Москвы с показанным мужем своим отъезд в дальные городы, а имянно в Сибирскую губернию» (из прошения брата Татьяны, Федора). Путешествие длится долго и с невероятными трудностями – из Казани они вынуждены идти водой вверх по Каме, в Осе – ждать установления санного пути. До Тобольска они добираются только к концу 1733 года и останавливаются на зимовку. Но Беринг торопит и приказывает лейтенантам В. Вальтону, В. Прончищеву и М. Плаутину срочно выехать в Якутск с командой мастеровых, чтобы помочь в строительстве кораблей. Снова обоз – пушки, якоря, паруса, канаты, продовольствие… лошади, подводы, бунты местных крестьян, обязанных их обеспечить… Несомненно, молодая пара вместе, как, впрочем, вместе с женами и другие офицеры. К лету они в Илимске, где с ними случается происшествие, сказавшееся, возможно, на их дальнейшей судьбе. 5 июня 1734 года Прончищев представляет «доношение» в Илимскую канцелярию о сыске и поимке «крестьянского человека» - денщика Прончищева Горбунова – сбежавшего со всеми пожитками молодой семьи. Деньги, украшения и даже обручальные кольца. Тем не менее, обоз, через полтора года после выхода из Москвы, достигает Якутска, а уже в следующем, 1735-м году, в начале лета, дубель-шлюп «Якуцк» спущен на воду. Прончищев – командир, а вместе с ним – его сокурсник, штурман Семен Челюскин, геодезист Никифор Чекин (какие имена!) и еще более сорока членов экипажа, 29 июня 1735 года отходят от Якутска на «Якуцке» под залпы корабельных орудий. Татьяна Прончищева – в капитанской каюте.
Неслыханная дерзость. По всем морским канонам женщина на борту военного судна – немыслимо, ни до, ни после. Но могла ли она его оставить, особенно, получив такое «дурное предзнаменование», как пропажа обручальных колец? Конечно, она отправлялась с мужем «из страстной привязанности», но мог ли и он ее оставить? Якутские экспедиционеры снабжались из рук вон плохо – «Капитан-командор Беринг приказал выдавать моклую муку и крупу в правианте. И оная, по свидетельству лейтенанта Прончищева, явилась негодна. Мука к печению неудобна: а крупу за кислостию и в рот взять нельзя» (из челобитной в Адмиралтейств-коллегию, написанной из Якутска «обретающегося в команде капитан-командора Беринга морского флота лейтенанта М. Плаутина»). Но денщик Горбунов лишил Прончищевых не только колец, но и вообще всех средств к существованию. Оставить жену в холодном и голодном Якутске без денег, на «моклую» муку и кислую крупу? Без возможности (как это делали другие, оставшиеся в Якутске, жены) купить теплые вещи и безмерно дорогие продукты? К тому же, по свидетельствам офицеров, к лету в Якутске между офицерами сложилась атмосфера вражды и доносов.
То, что столичные власти не знали о «самоуправстве» Прончищева – факт. Знал ли об этом Беринг? Думаю, что тоже нет – так аккуратно замалчивается факт ее присутствия на судне во всех донесениях и судовых журналах. Упоминания о ней появляются тогда, когда трагедия уже происходит.
Дубель-шлюп «Якуцк» спускается вниз по Лене, 2 августа достигает ее дельты, но из-за спада воды не может пройти прямой, ведущей на северо-запад, Крестяцкой протокой, и Прончищев ведет судно Быковской протокой, идущей на восток. В результате, шлюп выходит в море только к 14 августа, обходит (попутно впервые в истории описывая) дельту Лены, но потеря времени и состояние судна (которое, при попытках пройти по мелководью, дает течь), заставляет Прончищева принять решение о зимовке. Судно встает на зимовку у устья реки Оленек, у небольшого поселка русских промысловиков. Кстати, следы этого поселка обнаружены экспедицией Дмитрия Шпаро 1999 года, но о Шпаро чуть позже, а поселок интересно бы поизучать. Команда строит из плавника избы и предпринимает удачную зимовку. Вообще, конечно, удивительно, как просто описывается эта зимовка в судовом журнале: «зимовка прошла благополучно, но в отряде началась цинга». Остается только предполагать, каково было там молодой женщине среди сорока с лишним офицеров и солдат в двух избах из плавника долгой полярной зимой. А зима для них закончится только 3 августа следующего, 1736 года, когда судно сможет освободиться ото льдов. Впрочем, относительно успешную зимовку некоторые исследователи приписывают как раз ее присутствию – соседняя промысловая колония относится к служивым с бо’льшим доверием и расположением, коль в их составе есть женщина; к тому же (о том будет еще рассказ) присутствие дамы среди зимовщиков делает их не столь грубыми и между собой.
5 августа «Якуцк» проходит устье Анабара и идет на север вдоль восточного побережья Таймыра, делая уникальные открытия – острова Святого Петра, остров Преображения. Плавание идет вдоль кромки берегового припая, ветер не позволяет поднять паруса, быстро падает температура… «и ото льдов великая стужа, и в теплом платье едва гретися возможно»… К утру 19 августа дубель-шлюп достигает крайней точки своего похода - 77°29 с.ш. Позже будет определено, что «Якуцк» достиг параллели 77°55, войдя, таким образом, в пролив Вилькицкого, и только сильный туман и резко испортившаяся погода не позволит им увидеть новую землю – будущий архипелаг Северная Земля. Следующим судном, которое поднимется до этих широт, станет «Вега» Норденшельда (тут все забывают почему-то, что "Вегу" сопровождала "Лена" Сибирякова). Это случится через 142 года, но, по воле судьбы, это тоже произойдет в тумане, и барон также не увидит Северной Земли, оставив право открыть ее двадцатому веку – «ТайВаю». Но туман, безветрие, резко падающая температура, усталость и усилившиеся признаки цинги у командира и экипажа – все это заставляет принять на корабельном совете решение возвращаться. «В начале сего 9 часа штиль, небо облачно и мрачно, мороз великий и появилась шуга на море, от которой мы в великой опасности, что ежели постоит так тихо одне сутки, то боимся тут и замерзнуть. В глухие льды зашли, что по обе стороны, також и впереди нас великие стоячие гладкие льды. Шли на гребле весел. Однако Боже милостив дай Бог нам способного ветру, то оную шугу разнесло». (Из дневника С.Челюскина). Бог милостив – ветер несколько разогнал шугу… С огромными трудами, на веслах, «Якуцк» уходит на юг. Прончищев осматривает залив Хатанги, но место для зимовки непригодно – там нет ни селений, ни плавника для строительства. Возвращаться решают к месту первой зимовки. Судовой дневник сохранит запись о том, что командир уже сильно болен и слаб, но последующие события заставят нас несколько в этом усомниться. Уже 28 августа, у устья Оленёка, Прончищев предпримет попытку «вылазки» на берег на ялботе (шлюпке) – так это запишет Челюскин: «В 3 часа 30 минут пополудни поехал на ялботе Прончищев на берег в реку Аленек для того, что обдержим жестокою цинготною болезнью». Странно – больной, несколько дней не встающий с постели (корабельный совет, решивший возвращаться, проходит у него в каюте) капитан садится в шлюпку, чтобы излечиться? И возвращается на другой день абсолютно больным, чтобы умереть?
«Августа 30 дня 1736 году пополудни. ...В исходе сего 8 часа пополудни бывшаго нашего командира дубель-шлюпа Якуцка сего числа божию волею умре..» (из судового журнала «Якуцк»). У него, получается, хватило сил сесть в шлюпку, и не хватило, чтобы издать приказ о своем преемнике (Челюскин по смерти Прончищева принимает командование «Якуцком», как старший офицер)? Разыгравшаяся непогода позволяет Челюскину привести «Якуцк» к месту зимовки только 4 сентября. Тогда в дневнике Челюскина появится запись: «Сего часа свезли на берег бывшаго лейтенанта Прончищева жену». Шесть дней тело лейтенанта было в его каюте, и остается только представлять, что пережила рядом с ним его жена. «В исходе 2 часа пополуночи лейтенанта Прончищева положили во гроб и свезли на берег» (судовой дневник). 6 сентября лейтенанта Прончищева похоронили на мысе Тумуль.
Есть легенда, что Татьяна просидела у могилы мужа все шесть оставшихся ей дней, и что ее тело там и нашли.
«Сентября 12 дня пополудни. ...В начале сего же 4го часа пополуночи бывшаго нашего командира дубеля-шлюпа Якуцка Прончищева волею божею жена его умре».
«Сентября 13 дня пополуночи. ... В исходе сего 10 часа пополуночи похоронили жену бывшаго командира нашего лейтенанта Прончищева...».
Могилу Прончищевых обнаружил в 1875 году геолог А.Чекановский: «Две жалкие... лишаями поросшие гробницы высятся здесь над нами на береговом яру.... Малый, невзрачный крест ...без перекладины. Следы надписи на нем еще приметны.... Это могила злополучного Прончищева и его неустрашимой жены». Барон Эдуард Толль попадет на это место в 1893-м и заменит крест, а заодно и надпись на нем. С тех пор она будет звучать: «Герою и героине Прончищевым». Следующим у могилы, в 1921 году, будет Николай Евгенов (штурман «ТайВая»); он восстановит могилу. Но загадка последних дней жизни командира и его смерти останется еще на 80 лет, как и загадка смерти его жены. И в 1999 году сюда придет экспедиция Дмитрия Шпаро с разрешением на раскопки.
Она и обнаружит…
«Скелет №1 принадлежал мужчине молодого возраста (35±5 лет), выше среднего роста (167–171 см), относившегося к беломоро-балтийскому варианту большой европеоидной расы. Незадолго до смерти мужчина получил травму левой ноги, сопровождавшуюся поперечным переломом большой берцовой кости на границе нижней и средней третей. Признаков, свидетельствующих о заболевании авитаминозом С, то есть цингой, при исследовании зубочелюстного аппарата не выявлено.
Скелет №2 принадлежал женщине в возрасте около 25–30 лет ниже среднего роста (155–157 см), относившейся к центрально-среднеевропейскому типу большой европеоидной расы. Вместе с тем выявляются некоторые черты монголоидной расы, что, возможно, свидетельствует о смешанном ее происхождении. Состояние зубов свидетельствует о наличии у нее кариозной болезни. Каких-либо очевидных признаков заболевания, от которого наступила смерть, при визуальном и рентгеновском исследовании скелета не обнаружено. В районе шейных позвонков был обнаружен бронзовый нательный крестик с остатками шнура. В нижней части ног обнаружены остатки кожаной обуви: женские туфли на высоком каблуке». (Акт вскрытия и предварительного исследования захоронения В.В.Прончищева и Т.Ф.Прончищевой).
И вопросов появится больше, чем ответов. Никакой цинги у Прончищевых не было (зачем тогда врал в судовом журнале Челюскин?) Смерть Василия наступит в результате открытого перелома большой берцовой кости, а последующая экспертиза уточнит – в результате вызванной переломом жировой эмболии. Но поставит вопрос – зачем Прончищев предпринял эту вылазку на берег, в результате которой, похоже, и сломал ногу? И чем он тогда болел перед тем? И еще одну загадку поставит экспедиция Шпаро – лейтенант был похоронен в простой одежде; будь он, как полагается, похоронен со всеми почестями, - он лежал бы в парадном мундире, от которого остались бы пуговицы. В его же могиле нет не только их, но и нательного крестика. Возможно, это дает повод предположить, что болезнь командира была иного свойства, о чем Челюскин решил умолчать? И не за этим ли кроется «злополучный» в первоначальной надгробной надписи?
Но, так или иначе, его жена была с ним вместе всегда, до конца и даже дальше.
О причинах смерти Татьяны экспертиза не сможет сделать никакого вывода, определив лишь, что перед смертью она страдала воспалением среднего уха, что, конечно же, могло привести к чему-то фатальному, особенно после шести дней, проведенных у могилы мужа. И офицеры, и солдаты, оценят ее по достоинству, написав «неустрашимая» на ее могиле и положив ее во гроб в самой лучшей, самой парадной ее одежде – ее любимых французских туфельках.
Сюжет 2. «А Вы, Резанов, из куртизанов!» (Из калифорнийской части путешествия по Северной Америке).
«Я тебя никогда не забуду!»
А.Вознесенский, «Юнона и Авось».
Думаете, буду пересказывать романтическую историю графа Николая Петровича Резанова и Марии де ла Консепсьон Марселлы Аргуэльо, ставшей у Вознесенского Кончитой, а в дневниках и письмах Резанова Контепсией? Как бы ни так. Эта история известна всем, и стоит отдать должное Вознесенскому, Рыбникову и Захарову уже за то, что она возродила из небытия имя графа, пусть и в таком романтическом свете. Нет, конечно. Раз сюжеты наши о любви, и раз упомянуто имя Резанова, я и расскажу о любви графа. Настоящей. Знаете, бывает, потеря любимого человека делает дальнейшую жизнь бессмысленной, и любящий, не находя больше своего места на этом свете, уходит ему вослед. А, бывает, пробуждает в человеке потребность к кипучей деятельности; и не только для того, чтобы заполнить пустоту, но чтобы результатами ее возвысить имя потерянного человека, ибо достижения эти и происходят только потому, что совершаются с любимым именем на устах и любимым образом в сердце.
«Здесь погребена правительствующего Сената обер-прокурора Николая Петровича Резанова супруга Анна Григорьевна, урожденная Шелихова. Родилась 1780 года февраля 15 дня, переселилась в вечное блаженство октября 18 дня 1802 года, оставя в неописанной горести мужа ея с малолетними детьми: Петром одного года трех месяцев и дочерью Ольгою двенадцати дней». (Надпись на могильной плите Лазаревского кладбища Александро-Невской Лавры, Санкт-Петербург). Надпись на обратной стороне надгробия гласит: «Помните Бога, следуйте путем добродетели и будете счастливы и здесь, и со мною».
В оценках графа Резанова мир разделился: кто-то считает его выскочкой, авантюристом и скандалистом, кто-то восхищается им. Оно и понятно, ибо… «не оценивайте людей, оценивайте их поступки». Что же до чувств, то истинные чувства известны лишь самому графу, нам же суждено, основываясь на сохранившихся фактах и документах, лишь догадываться, как оно было на самом деле. Романтическая калифорнийская история тоже основана на фактах, и то, что стало потом «Юноной…» - догадка, сделанная на основе этих фактов поэтом. Вознесенкий и сам этого не скрывает: «Автор не столь снедаем самомнением и легкомыслием, чтобы изображать лиц реальных по скудным сведениям о них и оскорблять их приблизительностью. Образы их, как и имена, лишь капризное эхо судеб известных» (А.Вознесенский, «Авось»). В этом смысле то, что хочу рассказать я – тоже догадка, сделанная на основе дневников и писем самого графа. Собственно, это то, что, как мне показалось, за этими строками увидел я. Настоящую любовь всей жизни Резанова звали Анна Григорьевна, в девичестве Шелихова.
Нет смысла приукрашивать биографию графа. Родившись в бедной, но знатной дворянской семье, Николай в детстве попадает, с назначенным его отца на должность председателя гражданской палаты губернаторского суда, в Иркутск, где получает блестящее домашнее образование. К 14 годам, когда его определяют на военную службу, в артиллерию, он знает пять иностранных языков. Существует легенда, что молодого, статного, красивого юношу заприметила сама Екатерина Великая. Может, и враки. Но карьера Николая Петровича стремительно идет в гору – из артиллеристов его переводят в лейб-гвардии Измайловский полк, а в 1780 году, во время поездки Императрицы по Крыму, граф Резанов отвечает за ее личную охрану. В этом, 1780-м, графу исполняется 16 лет. Удивительно, но после этого Резанов оставляет военную службу, чтобы пять лет прослужить в канцелярии псковского гражданского суда и вновь взлететь по лестнице гражданской карьеры, но сразу – до начальника канцелярии графа Чернышева, потом - экзекутора Адмиралтейств-коллегии, а затем, в 1791 году - правителя канцелярии Г.Р. Державина.
Поворотом своей судьбы Резанов обязан, если и не Екатерине, то уж точно ее последнему молодому фавориту – Платону Зубову. Именно он предписывает Резанову следовать в Иркутск, город своего детства, для инспекции деятельности компаний, владеющих первыми русскими поселениями в Америке. Компаний купца Григория Ивановича Шелихова. Опять же, сплетни сопровождают это сентенцией, что Платон Зубов усылает молодого, красивого и успешного дворянина, в самую дальнюю область, да еще и с запретом возвращаться в столицу неженатым. Впрочем, это совпадет с желанием самого Резанова – в доме Шелихова он влюбится без ума в его старшую, на тот момент 15-летнюю, дочь Анну, и девушка ответит ему взаимностью.
А что же Анна? Анна воспитывалась в большой семье (это дочь она старшая; у Шелиховых к моменту ее рождения есть уже двое сыновей, а всего впоследствии будет 11 детей, младший из которых появится на свет в год венчания Анны). Семье купеческой и очень богатой – владения Шелихова простираются до Курил и Аляски (что позволит сопровождать имя Шелихова титулом, с легкой руки Державина, «российский Колумб»). Чувствуя «неполноценность» в своем недворянском происхождении, всё остальное Шелихов может предоставить своим детям с лихвой – и образование, и почет. Его (а, стало быть, и Анну) с радостью принимают у себя все самые знатные дома Иркутска, считая для своих отпрысков Анну лучшей партией. Но семья Шелиховых не просто богата – она придерживается самых высоких норм добропорядочности, демонстрируя детям еще и образец нежных и доверительных отношений отца и матери. Первые путешествия Шелиховы совершают вместе (младшая сестра Анны, Авдотья, родилась на Командорских островах; ее в семье потом так и прозвали - «американка»), а, уезжая в свои последующие экспедиции, все дела, корреспонденцию и переговоры Шелихов всецело доверяет жене… Впрочем, это другая история.
Свадьба Анны Шелиховой и Николая Резанова состоялась 24 января 1795 года, образовав союз, в котором удивительным образом сошлось всё – и огромная любовь молодоженов, и расчет. С расчетом всё понятно – знатное происхождение Рязанова позволяло получить дворянский статус и его жене, и его будущим детям. Шелихов получал, впустив в свою семью высокого вельможу, покровительство своему бизнесу со стороны императорских особ (что Резанов реализовал практически незамедлительно). Знатный, но небогатый Резанов – богатое приданное и доступ к капиталам семейной компании. Хорошее дополнение к сильным и взаимным чувствам. Молодожены переезжают в Петербург: «Милостивый государь наш, батюшка Григорий Иванович! В Петербург с любовью моею приехали здравы и невредимы за сто дней. И чудо из чудес — сверчок родительский прибыл с нами в столицу благополучно и, спущенный за печь, к хору поварни тотчас присоединился. Аннет уверяет, что голос его, исполненный сибирской дикости, и посейчас от прочих отличается...» Надо ли что-то комментировать?
Через полгода после их свадьбы внезапно умирает отец Анны, Григорий Иванович Шелихов. Пережив горечь потери, Резановы вступают в наследство – теперь как полноценные совладельцы Шелиховских промыслов. А еще через год умирает и Екатерина, а вместе с ней уходит в небытие и могущество Платона Зубова. И Николай Петрович встречает неожиданное благоволение со стороны нового Императора – Павла I, должность обер-секретаря Сената и даже удостаивается его аудиенции, где излагает план реорганизации Шелиховских компаний. Собственно, план этот – совместное детище вдовы Шелихова, его бывшего управляющего Михаила Булдакова (ставшего вскоре свояком Резанова, женившись на Авдотье, той самой, «американке», к величайшей радости всех троих; их судьба и взаимное счастье с Авдотьей достойны отдельного рассказа, как и личность самого Булдакова, но не здесь) и самого Резанова. План включает реорганизацию Шелиховских промыслов в большое акционерное общество с присоединением к нему всех компаний, ведущих дела в Тихоокеанском регионе и вхождением в компанию, в качестве акционеров, представителей Императорского дома, с наделением нового общества эксклюзивным правом вести торговлю с Америкой. Император принимает план и подписывает указ об организации Российско-Американской компании. А Булдаков, из партнера по бизнесу и родственника, постепенно превращается в его лучшего друга. Ему и будет адресовано прощальное письмо-исповедь умирающего Резанова.
Это было каким-то невероятным счастьем. Придворная служба, основной обязанностью которой становится занимавшее Резанова коммерческое дело; молодая, любящая жена, уже подарившая ему первенца и ждущая второго ребенка. Как это обычно и бывает, все заканчивается внезапно и сразу. 6 октября 1802 года на свет появляется Ольга, дочь Анны и Николая. Но Анна не может оправиться от родов и через двенадцать дней умирает в родильной горячке.
«Восемь лет супружества нашего дали мне вкусить все счастие жизни сей как бы для того, чтобы потерею ее отравить наконец остаток дней моих». Первое время после смерти Анны Резанов невменяем. Родные и друзья всерьез опасаются за его психическое здоровье, а сам Резанов атакует Императора прошениями об отставке, чередующиеся письмами друзьям.
«Любезный друг мой Иван Иванович! Вы, несомненно, уже известны, сколь много отягощена судьба моя. Так, почтенный друг мой, я лишился всего. Кончина жены моей, составлявшей все счастье, все блаженство дней моих, сделала для меня всю жизнь мою безотрадною. Примите, любезный друг, от меня то истинное почтение, которое всегда она к вам сохраняла. Оно было следствием достоинств ваших и искренней ее благодарности к дружеским вашим ко мне расположениям. Я и теперь, мой милый друг, пролил слезы и едва могу писать к вам. Шесть месяцев протекли уже для меня в сей горести, и я конца лучше не вижу, как вообще нам определенного». (Из письма Резанова И.И.Дмитриеву). И снова прошение об отставке, дабы уединиться в глуши и заняться воспитанием детей. Император (тогда уже взошедший на престол Александр I) отставку не принимает.
«Государь вошел милостиво в положение мое, сперва советовал мне рассеяться, наконец, предложил мне путешествие; потом, доведя меня постепенно к согласию, объявил мне волю, чтоб принял я на себя посольство в Японию. Долго отказывался я от сего трудного подвига; милостивые его при всякой встрече со мной разговоры, наконец, призыв меня к себе в кабинет и настоятельные убеждения его решили меня повиноваться. Я признался ему, что жизнь для меня хотя тягостна, но нужна еще для детей моих; многие обещал мне милости, но я просил не унижать подвига моего награждениями... Он дал слово покровительствовать сирот моих, а я подтвердил ему, что каждый час готов ему жертвовать жизнью». (Из дневника Резанова).
Путешествие – первая кругосветка под российским флагом на кораблях «Надежда» и «Нева» - отправляется из Кронштадта 26 августа 1803 года. Об этой экспедиции написана масса литературы; много трудов посвящено и конфликту, разгоревшемуся на борту «Надежды» между Резановым и Крузенштерном, приведшему к взаимным обвинениям в государственной измене и бунте. Я не стану тут это все пересказывать – Крузенштерн с Гуглем вам в помощь. Меня, правда, удивляет одно – исследователи этого события, в том числе и современные, часто встают на сторону одного или второго, и мало находится среди них последователей достопочтенного седовласого генерал-майора, Павла Ивановича Кошелева, правителя Камчатки, сумевшего тогда встать между Резановым и Крузенштерном и погасить этот конфликт. Да, дневники Резанова и Крузенштерна диаметрально расходятся в оценке событий; да, суда «Надежда» и «Нева» - не лучший вариант английского судостроения тех времен. Да, Резанов излишне резок всегда, а после смерти жены – обидчив, запредельно прямолинеен и целеустремлен до авантюризма. Да, Резанову и Крузенштерну, ввиду миссии, возложенной попутно на Резанова, как на первого посла России в Японии, заставившей взять на борт кучу ненужных в плавании людей (свиту) и груза, пришлось вдвоем жить в одной 6-метровой каюте… А впрочем, Бог с ним, конфликтом. Усилиями Кошелева «Надежде» предписывается доставить с Камчатки в Японию посольство Резанова, после чего Крузенштерну продолжить экспедицию. Впрочем, всё же упомяну, что высочайшим указом руководство экспедицией поручалось им двоим, причем Резанову – общее (вплоть до определения, в какие порты заходить), а Крузенштерну – морское. Да и финансирование велось «на паях» - Император взял на себя расходы, связанные с «Надеждой», а расходы «Невы» делились пополам, между Российско-Американской Компанией и лично графом Румянцевым. Всё, ни слова.
«Надежде» предписано доставить посольство Резанова в Нагасаки, что она и делает. Покинув Камчатку 27 августа 1804 года, судно, пережив чудовищный шторм («тифон» - тайфун), чудом и абсолютным мастерством и умением Крузенштерна избежав гибели, прибывает 28 сентября в Нагасаки. И дальше начинается долгое ожидание решения японского императора относительно судьбы посольства. Почти семь месяцев Резанов ждет вердикта… Кстати, на «Надежде» есть японцы – пережившие кораблекрушение моряки. Они и дают Резанову первые уроки японского, вылившиеся в то, что в процессе ожидания Резанов составляет две рукописи - «Краткое русско-японское руководство» и словарь, содержавший более пяти тысяч слов, переданные им потом в Иркутске и изданные Академией наук. А в процессе многочисленных переговоров с японскими властями достаточно часто поправляет переводчиков… Но вердикт императора беспощаден – Япония отказывается принимать и посольство, и подарки, и 18 апреля 1805 года «Надежда» снимается с якоря. Через год, уже возвращаясь в Россию из Америки, Резанов даст своим американским сподвижникам – капитанам «Юноны» и «Авось» Хвостову и Давыдову секретный приказ идти на Сахалин и принудить покинуть его южные бухты все японские суда, а при сопротивлении – уничтожить. Это послужит обвинением (посмертным) Резанову в мести (см, например, «Остров Сахалин» Чехова), а Хвостову и Давыдову – в пиратстве; сам же граф изложит причины такого приказа с хладнокровной логикой. Сахалин – российские владения. Чтобы торговать там – надо договориться о принципах. Не приняв посольство – вы отказались договариваться. Ну, так, убирайтесь. Захотите вернуться – примите посольство, договоримся, - торгуйте. Абсолютная, как мне кажется, логика, особенно в теперешних терминах «принуждения к миру». Вряд ли только это компетенция посла. А сюжет о пиратстве, мелькающий в рок-опере, это как раз отсюда, не из Калифорнии, и без Резанова. В Петропавловск судно приходит только 5 июня – Крузенштерн попутно ведет съемку побережий и островов Охотского моря. В Петропавловске их ждет приказ: Крузенштерну – продолжать кругосветку и следовать в Петербург, Резанову – следовать на Аляску для инспекции русских колоний.
Судно «Мария Магдалина» идет на Аляску, заходя во все островные колонии. Наверное, это надо рассматривать как целую самостоятельную главу путешествий – Резанов тут не только государев инспектор, он еще и хозяин (один из) Российско-Американской компании, так что процесс инспектирования сопровождается многими решениями – население колоний в тот момент около 500 человек русских и несколько тысяч туземцев, с массой острых проблем – от снабжения (всем: продовольствием, кирпичами, слюдой для окон, медью для кораблей) до взаимоотношений, как между колонистами и туземцами, так и между самими колонистами. Возобновляется работа училища для мальчиков – без ограничения числа и без различий в происхождении. Издается указ посылать по 10 человек лучших для обучения в Иркутск. Основывается школа для девочек, куда принимаются и туземки. Основывается больница, обязанная принимать всё население, и туземное в том числе. Организуется суд, в состав которого входят двое русских и два туземца (последним запрещается участвовать в процессах между русскими). Но что-то я увлекся, я ж не о том. Состояние продовольственных дел таково, что колония неминуемо столкнется зимой с голодом.
Зашедший в гавань Ситки (Новоархангельска) для ремонта корабль «JUNO» покупается у англичанина Вульфа со всем его содержимым, включая пробоину днища, сломанные мачты и все, привезенные Вульфом товары. Он и становится «Юноной». Продовольствие с «Юноны» пополняет запасы колонистов, другие же товары становятся объектом будущей мены: очень тяжело, не без голода и цинги, но всё же пережив зиму 1805-1806 года, и Резанов, и управляющий колониями Баранов, понимают, что надо организовать местное снабжение продовольствием – надежды на продовольствие, доставляемое через всю Россию до Охотска, а потом морем сюда, слишком мало. 26 февраля 1806 года «Юнона» под командованием Хвостова и его неизменного помощника Давыдова выходят, в поисках надежного источника продуктов, на юг, вдоль американских берегов. Так что прерывающая известную арию фраза «Готов буду приобресть на собственные средства две шхуны на санкт-петербургской верфи и, придав им, соответственно, наименования "Юнона" и "Авось"…» - всего лишь литературный оборот… Тендер «Авось» в этот момент будет заложен на верфи Новоархангельска и в калифорнийской эпопее Резанова участия не примет. Впрочем, совершенно незачем в опере выискивать несовпадения, она не о том. Не ставить же под сомнение эмоциональность прерывающего ту же арию монолога Кончиты на испанском, который Караченцов останавливает репликой «Что она говорит?», на том лишь основании, что Резанов знал испанский в совершенстве?
Работоспособностью и целеустремленностью Резанова восхищается даже видавший виды Хвостов – Резанов спит не более 4 часов в стуки и его невозможно застать без дела – даже если он не занят корабельными делами – он за дневниками в каюте… «Вот человек, которому нельзя не удивляться! Скажу справедливо, что я и Давыдов им разобижены: до сих пор мы сами себе удивлялись, как люди, пользующиеся столь лестными знакомствами в столице, имея добрую дорогу, решились скитаться по местам диким, бесплодным, пустым или лучше сказать страшным для самых предприимчивых людей. Признаюсь, я не говорил и не приписывал одному патриотизму, и в душе своей гордился: вот была единственная моя награда! Теперь мы должны лишиться и той, встретившись с человеком, который соревнует всем в трудах… Все наши доказательства, что судно течет и вовсе ненадежно, не в силах были остановить его предприимчивого духа. Мы сами хотели возвратиться на фрегате в Россию, но гордость, особливо, когда сравнили чины, почести, ум, состояние в ту же минуту сказали себе: идем, хотя бы то и стоило жизни, и ничего в свете не остановит нас». (Из дневника Хвостова).
Через месяц плавания «Юнона» входит в залив Святого Франциска. «Из последних донесений моих к вам, милостивому государю, довольно уже известно о гибельном положении, в каковом нашел я Российско-Американские области; известно о голоде, который терпели мы всю зиму, при всем том, что еще мало-мальски поддержала людей купленная с судном "Юноною" провизия: сведомы и о болезнях, в несчастнейшее положение весь край повергших, и столько же о решимости, с которою принужденным нашелся я предпринять путешествие в Новую Калифорнию, пустясь с неопытными и цинготными людьми в море на риск с тем, чтоб или спасти области, или погибнуть... С бледными и полумертвыми лицами достигли мы к ночи марта 27-го числа губы Святого Франциска и за туманом, ожидая утра, бросили якорь». (Из донесения Резанова графу Н.П.Румянцеву).
И снова, как и в Японии, длительное ожидание, холодный прием и категоричный отказ от торговли. А как иначе? Это испанская колония, а Испания – союзник Наполеона, и Аустерлиц уже случился. Но на этот раз Резанов просто не имел права вернуться ни с чем: на кону – голод колоний…
Дальнейшая история всем известна – лишь настойчивость Контепсии и последующая ее помолвка с графом смогла открыть ворота крепости и позволить загрузить «Юнону» продовольствием «под завязку», обеспечив колонии продуктами на зиму и завязав торговлю, в последующем вылившуюся в основание первого русского поселения в Калифорнии – Форт Росс. Но что Резанов? По словам его спутников (например, Георга Лангсдорфа, спутника и личного врача Резанова еще со времени Кругосветки, влюбившегося, кстати, в Кончиту) Резанов абсолютно хладнокровен…
«Здесь должен я Вашему Сиятельству сделать исповедь частных приключений моих. Видя положение моё не улучшающееся, ожидая со дня на день больших неприятностей и на собственных людей своих ни малой надежды не имея, решился я на серьёзный тон переменить свои вежливости. Ежедневно куртизируя гишпанскую красавицу, приметил я предприимчивый характер её, честолюбие неограниченное, которое при пятнадцатилетнем возрасте уже только одной ей из всего семейства делало отчизну ее неприятною. «Прекрасная земля, теплый климат. Хлеба и скота много, и больше ничего». Я представлял ей российский посуровее, и притом во всем изобильный, она готова была жить в нем, и наконец нечувствительно поселил я в ней нетерпеливость услышать от меня что-либо посерьёзнее до того, что лишь предложил ей руку, то и получил согласие». (Из донесения Резанова графу Н.П.Румяецеву). Тут я снова остановлюсь. У меня нет сомнений в искренности чувств, посетивших «юную гишпанскую красавицу» - вся ее последующая жизнь тому доказательство. Объясняя его действия холодным расчетом, я сам, как бы, унижаю значимость того чувства, о котором взялся писать. И, в конце концов, слишком далеко я ушел от образа Анны. Да и насколько следует верить официальным донесениям политика и дипломата? Но, если уж не верить обычной переписке, то предсмертному письму-исповеди, адресованному лучшему другу, вряд ли можно не поверить. Иначе придется не верить вообще ничему.
«Юнона» с грузом продовольствия приходит в Новоархангельск (Ситку) летом 1806 года, и Резанов спешит в Россию – с донесением и планами по расширению Русской Америки за счет новых земель Калифорнии, по официальной версии, и за разрешением на брак с Контепсией, по уговору с последней. Пересев в Ситке на только что спущенный на воду тендер «Авось», он достигает Охотска к октябрю. Ему бы переждать распутицу, дождаться, пока пути встанут… Но он неудержим. «Верховою ездой» он стремится дальше. Неокрепший лёд несколько раз проламывается на его пути на переправах, и он падает в воду; несколько раз, обессиливший, ночует прямо в снегу. В Якутске он уже совершенно больной, десять дней «его лечат доктором», после чего, почувствовав облегчение, он продолжает путь. Его встречают, как героя – население Якутска высыпает за город ему навстречу, в Иркутске ему дают лучший дом и устраивают в его честь приемы… Но он уже совсем болен. Из Иркутска он и напишет то самое письмо-исповедь, другу и «брату» Михаилу Булдакову. Но всё же он не остановится. 26 февраля, на подъезде к Красноярску, он упадет с лошади и сильно ударится головой, после этого сознание к нему будет, вплоть до его смерти 1 марта, возвращаться лишь эпизодически. Похоронят его в Краноярске только 12 марта: «...он умер в доме Родюкова и теперь (в 1891 г.) находящемся на этом месте. Земле же не был предан в течение 2-ух недель, потому что живописцы снимали с него портреты для отправки в Петербург». (Из воспоминаний И.Ф.Пафентьева)
Вот эта исповедь.
«От генваря 24 дня 1807.
Наконец я в Иркутске! Лишь увидел город сей, то и залился слезами. Милый, бесценный друг мой живет в сердце моем одинаково! Я день, взявшись за перо, лью слезы. Сегодня день свадьбы моей, живо смотрю я на картину прежнего счастья моего, смотрю на все и плачу. Ты прольешь тоже слезу здесь, что делать, друг мой, пролей ее, отдай приятную эту дань ей; она тебя любила искренне, ты ее тоже. Я увижу ее прежде тебя, скажу ей. Силы мои меня оставляют. Я день ото дня хуже и слабее. Не знаю, могу ли дотащиться до вас. Разочтусь с собою со временем, и буде нет, но не могу умирать на дороге, и возьму лучше здесь место, в Знаменском, близ отца ее. Письмо матушки и детей, сегодня же с курьером полученное, растравило все раны мои, они ждут меня к новому году, но не знают, что может быть, и век не увижусь. …..
Генваря 26 дня.
Не мог я онагдысь кончить письма моего, моральные страдания мои растравили еще более мою физику, все эти дни я приметно слабеть начал. Между тем у меня беспрестанно люди, а на них и смерть красна.
…..
Прости, любезный друг Михайло Матвеевич, до свидания, верь, что искренне любит тебя преданный тебе брат твой Н.Р.
P.S. Из калифорнийского донесения моего не сочти, мой друг, меня ветренницей. Любовь моя у вас в Невском под куском мрамора, а здесь следствие энтузиазма и новая жертва Отечеству. Контепсия мила, как ангел, прекрасна, добра сердцем, любит меня; я люблю ее, и плачу о том, что нет ей места в сердце моем, здесь я, друг мой, как грешник на духу, каюсь, но ты, как пастырь мой, сохрани тайну».
Перечитав снова это письмо, я поймал себя на странной мысли. Ни на секунду не сомневаясь в том, что образ любимой Анны сопровождал Резанова всю его жизнь, я вдруг остро почувствовал, что и историю с Кончитой не хочется объяснять холодным расчетом. Что-то в глубине души противилось тому, что, одержимый любовью к ушедшей женщине, он мог так легко, так хладнокровно принести в жертву чувства и саму судьбу женщины другой, пусть и для спасения голодающих колоний. Что-то не так. Может, просто, не хотелось расставаться с собственной юношеской романтикой, на которую так здорово и органично легла в свое время «Юнона и Авось»? И можно было бы не придать этому «не так» значения, но у меня появилось ощущение, что этот ответ уже мелькал где-то, просто я его пропустил… Это, как знаете, смотрите вы на звездное небо, а по нему, где-то с краю, мелькает след упавшей звездочки. Вы и не видите ее саму – только след, но знаете, что она уже пролетела, а вы просто не успели не то, что желание загадать, но и увидеть даже…
Образ Анны. Образ любимого человека не может исчезнуть или стереться со временем, мне кажется, он и потускнеть-то не может. Он просто отодвигается все дальше и дальше, вглубь души или сознания (у кого как), заслонятся более поздними событиями, но он все рано там остается, а, значит, в результате сильнейшей встряски, может снова оказаться на первом плане.
«Опасались за его психическое здоровье». Такого рода стресс, как потеря самого близкого, не может не сказаться на психике и, даже пережив его и справившись, не оставить огромной, пусть и зарубцевавшейся временем, раны. Раны, как и любая рана или шрам, периодически напоминающей о себе тупой фантомной болью.
Это только фантазия. Но. Появление Кончиты встряхнуло его, усилив фантомную боль до реальной и, снова заслонив рассудок, вытащило на передний план образ самой Анны? Не стала ли 15-летняя Кончита для него той, 15-летней Анной, которую он полюбил тогда всем сердцем; появившейся так внезапно, что до рассудка просто дело не дошло?
Фантазия, хвостик упавшей звезды. И в переселение душ, в этом смысле, хочется верить больше, чем в загробную жизнь.
На высоком берегу Невы, напротив современного поселка Пески, есть местечко Анненское. Еще встречается название Резаново – Анненское. Сейчас эту территорию заняло кладбище Арбузово. Остатки старинного Анненского кладбища находятся прямо на берегу. Оно заросло непролазным кустарником, но еще не так давно можно было обнаружить могильные плиты и увидеть надписи на них. Сельцо, названное так самим Резановым в память об Анне. Собственно, там и воспитывались, усилиями семьи Булдаковых и матери Резанова, его дети, сын Петр и дочь Ольга. Перед отъездом, выполняя завещание Анны, Резанов построил там церковь. И усадьба, и церковь были уничтожены во время Великой Отечественной, и, хотя церковь закрыли только перед самой войной, не осталось ни фотографий ее, ни планов. Осталось лишь словесное описание старожилов. «Анненская церковь была изумительно красива. Она была круглая, а сбоку были две колонны и под сводами стояли два памятника темного гранита. На них были металлические шлемы с перекрещенными саблями или шпагами, на граните была надпись: «Поручик лейб-гвардии Преображенского полка Кокошкин»».
Александр I сдержал слово и позаботился о детях. Петр был, еще при жизни Резанова, принят в императорский Пажеский корпус, но потом его следы теряются, и есть указания, что умер он молодым. Ольга была сосватана и вышла замуж за «поручика лейб-гвардии Преображенского полка Кокошкина», которого полюбила всем сердцем и, «добродетелями своими составила примерное счастие неутешного супруга» (надгробная надпись на камне разрушенного Анненского кладбища), в точности повторив судьбу своей матери, умерев в родах второго ребенка в возрасте 25 лет.
Сюжет 3. «Святая Анна».(Из несостоявшейся экспедиции 2014-го года на Землю Франца-Иосифа; немножко из «ТайВая»).
Светлой памяти Олега Продана, Михаила Фариха и Алексея Фролова, посвящаю.
В этой истории загадок, догадок и предположений, а, стало быть, вымысла, будет больше, чем во всех остальных сюжетах, вместе взятых. Оно и понятно – судьба главных героев до сей поры неизвестна, как неизвестна и судьба судна, давшего этому сюжету название. И литературных интерпретаций и домыслов была уже масса – от Каверинских «Двух капитанов» (там она «Святая Мария») и до «В полярных льдах» Рене Гузи (прибегнувшего, кстати, к литературной мистификации), где она «Эльвира». И еще одна оговорка. Ни о каких чувствах членов экипажа нам неизвестно; в этом смысле слово «любовь», будучи употребленным в этом сюжете, не будет впрямую соответствовать любви между конкретной женщиной и конкретным мужчиной. Тем не менее, я осмелюсь употреблять его, понимая под ним нечто большее. Скорее, любовь – как свойство характера. Характера конкретного человека, конкретного члена экипажа – Ерминии Александровны Жданко. Но по порядку.
Идея этой экспедиции, стартовавшей в 1912 и окончательно пропавшей в 1914-м, целиком и полностью принадлежит Георгию Брусилову. Сын Льва Алексеевича Брусилова, впоследствии – вице-адмирала и начальника Морского генерального штаба – в детстве смелый и озорной мальчишка, выросший на море в Николаеве и всегда имевший, вместо игр и игрушек, шлюпку, паруса и придуманные с друзьями морские «баталии»… В 19 лет Брусилов оканчивает Московский кадетский корпус и сразу попадает на Русско-Японскую войну, по окончании которой продолжает службу на Дальнем востоке, а потом – на Балтике. В 1909-м Брусилов попадает в состав ГЭСЛО – того самого «ТайВая», причем в самый его первоначальный состав, который совершает переход от Невского завода в Санкт-Петербурге до точки базирования во Владивостоке. Здесь он – вахтенный начальник «Вайгача», командует которым Колчак. В первое же экспедиционное плавание 1910 года от Владивостока до м. Дежнева Брусилов идет на «Таймыре». К тому времени начальником всей экспедиции назначен И.С.Сергеев – человек «очень опытный, с большим практическим стажем, он числился в корпусе флотских штурманов… пожилой уже человек, молчаливый и несколько даже угрюмый, Сергеев не пользовался симпатиями офицерского состава экспедиции. Известна была его осторожность… Сам он не без гордости говорил, что про него среди гидрографов сложена поговорка: «Где Сергеев прошел, там всякий пройдет». Часть наших офицеров истолковывала эту фразу явно неблагоприятно для
И.С.Сергеева».(Л.М.Старокадомский, «Пять плаваний в Северном Ледовитом Океане»). К этой части, безусловно, относились такие «неусидчивые», требовавшие действий, офицеры, как Колчак и Брусилов. Собственно, Колчак покидает экспедицию после первого экспедиционного плавания 1910 г, не скрывая, что причиной является «жажда деятельности», чему осторожный Сергеев не дает реализоваться. Весьма экспансивный, решительный, несколько необузданный Брусилов выдерживает два экспедиционных плавания, 1910 и 1911 года. Отчет Н.И.Евгенова упоминает имя Брусилова чуть ли не на каждой странице – во всех высадках, установках геодезических и навигационных знаков и даже водолазных работах – везде Брусилов. В 10-м году он устанавливает на м. Дежнева навигационный знак, который в кругу моряков будет долго называться «Знак Брусилова». В 1911 году вахтенным начальником «Таймыра» Брусилов доходит от Владивостока до устья Колымы, приобретая бесценный арктический опыт. И по возвращении пишет прошение об отпуске по «домашним обстоятельствам» - ему кажется, что совершить сквозное плавание по Северо-Восточному проходу (Северный морской путь) у него самого получится быстрее, чем у неоправданно медлительного Сергеева… По иронии судьбы через год Сергеева сменит решительный, но всё же осторожный Вилькицкий, который выполнит эту цель, когда Брусилова уже начнут искать. А в составе «ТайВая» место Брусилова займет лейтенант Алексей Жохов – герой следующего сюжета.
Своими планами Брусилов поделится с ближайшим другом – лейтенантом Н.Андреевым, человеком, хоть и молодым, но достаточно опытным, который пригласит к участию в экспедиции гидролога Севастьянова, врача (фамилия неизвестна) и штурмана Баумана. Фамилия Брусиловых достаточно известна – у умершего к тому времени вице-адмирала Льва Брусилова есть два не менее известных брата – Алексей Алексеевич (генерал, автор будущего Брусиловского прорыва) и Борис Алексеевич, один из самых крупных землевладельцев Москвы, владения которого основаны на капиталах его жены, Анны Николаевны (баронессы Рено). Имя Брусиловых делает свое дело – пресса достаточно быстро поднимает шум, полагая, что уж чего-чего, а недостатка средств не будет… На самом же деле таких средств, особенно после смерти отца, у самого Брусилова нет, как нет их и у Андреева. И тогда они решают объявить экспедицию коммерческой, ведущей зверобойный промысел, и собрать под это «акционерный капитал». Но время идет. Брусилов обращается к дяде, и в игру вступает Анна Николаевна, выделяя для экспедиции 90 тысяч рублей, становясь взамен «главным акционером» и заключая совершенно жесткий контракт с Брусиловым, по которому тот не имеет права предпринимать никаких действий, потенциально ведущих к убыткам, без ее письменного согласия, и лично отвечает за сохранность вложенных денег. «...Настоящим договором я, Георгий Львович Брусилов, принимаю на себя заведование промыслом и торговлею, с полной моею ответственностью перед нею, Брусиловою, и перед Правительственными властями, с обязанностью давать ей по ее требованию отчет о ходе предприятия и торговли и о приходно-расходных суммах; не предпринимать никаких операций по управлению промыслом и торговлею без предварительной смет сих операций, одобренных и подписанных Анною Николаевною Брусиловой, и в случае ее возражений по такой смете., обязуюсь таковым указаниям подчиняться, а генеральный баланс представить ей в конце года точный и самый подробный, подтверждаемый книгами и наличными документами».
Двадцать тысяч из капитала уходят на покупку парусно-паровой баркентины «Бленкатра» («Blencathra»), судна, построенного в Британии в 1867 году, но в очень приличном состоянии и с потрясающей историей: перед Брусиловым она ходила под командованием самого Виггинса к устью Енисея, обеспечивала склады норвежскому «Фраму», с Фредериком Джексоном исследовала побережье от Печоры до Оби, была на Новой Земле и Колгуеве. А до того, как стать «Бленкатрой», была «Пандорой-II» Юнга, исследовавшей Северо-Западный (аналог нашего Северо-Восточного, только через Канаду) проход из Атлантики в Тихий океан. Но родилась она под именем «Ньюпорт», чтобы вести гидрографическую съемку Средиземного моря при строительстве Суэцкого канала; «Ньюпорт» - первое судно, что по каналу и прошло. Но и состояние под стать истории: шхуна «…так сохранилась, что ей трудно дать больше 20 лет, как бы усердно не искать изъянов в её шпангоутах, бимсах, кницах и обшивках». (В.Альбанов «На юг, к Земле Франца-Иосифа»). Это судно и купит Брусилов, назвав его, в честь основного инвестора, «Святой Анной».
Анна Николаевна, строго регламентировав финансовые отношения с Брусиловым, сама же не очень пунктуальна, поэтому средства на экспедицию поступают с задержками. «Есть у меня Просьба к тебе, не можешь ли проконтролировать дядю в следующем. Он обязан семьям некоторых моих служащих выплачивать ежемесячно, но боюсь, что он уморит их с голоду». (Из письма Брусилова матери). Да и коммерческий характер самого предприятия требуют от Брусилова предприимчивости: он размещает в газетах объявление, что первая часть экспедиции, «подход к маршруту» от Петербурга до Архангельска, пройдет в режиме круиза, и предлагает купить на него билеты. Так в круизной каюте оказывается Ерминия Жданко с подругой.
Ерминия Жданко – дочь генерала Александра Жданко, героя Японской войны, и племянница Михаила Ефимовича Жданко, ставшего через год после описываемых событий начальником Главного Гидрографического управления (что, наряду с болезнью Сергеева, привело к назначению руководителем «ТайВая» Вилькицкого, но это другая история). Михаил Жданко предпримет колоссальные усилия потом, при организации поисковых работ, но теперь он и сам в экспедиции на Дальнем Востоке. Любители строительства любовных историй, на базе «громкости» фамилий Брусиловых и Жданко, строят многочисленные теории, что Ерминия и Георгий знали друг друга, и на «Святой Анне» девушка оказалась не случайно. Знали, конечно, но совсем по другой причине – ее отец вторым браком был женат на Тамаре Доливо-Добровольской, брат которой, Борис Осипович, был женат на Ксении Брусиловой, старшей сестре Георгия. Более того, есть указания, что Ксения Брусилова и Ерминия Жданко были дружны. Так что знали, конечно. Впрочем, влияет это только на то, что Ерминия узнала о круизе не из газет. «Дорогой мой папочка! Я только двенадцать часов провела в Петербурге, и уже массу нужно рассказать… На моё счастье оказалось, что и Ксения здесь… Я у них просидела вечер, и предложили они мне одну экскурсию, которую мне ужасно хочется проделать. Дело вот в чём. Ксенин старший брат купил пароход, шхуну кажется. Он устраивает экспедицию в Архангельск и приглашает пассажиров (было даже объявлено в газетах), т. к. там довольно кают. Займёт это недели 2—3, а от Архангельска я бы вернулась по железной дороге. Самая цель экспедиции, кажется, поохотиться на моржей, медведей и пр., а затем они попробуют пройти во Владивосток, но это уже меня, конечно, не касается…» (Из письма Ерминии отцу от 9 июля 1912 года). Так что знает, но притом путает, кто из них старший, Ксения или Георгий. «Святая Анна» покидает Петербург 28 июля.
Собственно, весь путь от вокруг Скандинавии и был круизом, хотя неприятности начались уже там. Очередная задержка денег от Анны Николаевны поставит Брусилова в тупик, но выручит Ерминия - даст 200 рублей. В Тронхейме судно вынуждено простоять неделю в ожидании получения двух заказанных там ботов. А, после вечеринки, устроенной механиком (живущим вблизи Тронхейма) по случаю крестин, этот самый механик не возвращается на судно. Задержка меняет планы Брусилова, и он решает не идти в Архангельск, а точкой старта избирает Александровск-на-Мурмане. Там же, в круизе, его догоняет роковая новость. Анна Николаевна Брусилова не желает видеть в составе акционеров никаких «миноритариев», так что Андрееву предлагается идти в экспедицию наемным помощником капитана. Андреев отказывается от участия в экспедиции, а вместе с ним – гидролог Севастьянов и доктор. По приходу в Александровск они получают известие, что и штурман Бауман не может приехать к отплытию из-за болезни. Это похоже на крах…
Состоялась бы экспедиция, если бы Ерминия не поступила бы так, как она поступила? Немножко понимая характер Брусилова, думаю, что он все равно бы вышел в плавание. Но, немножко понимая характер Ерминии, совершенно уверен, что она и не могла поступить иначе. Кстати, с ней в детстве случился такой эпизод: когда отец ушел на японскую войну, она… убежала из дома за ним. Ее нашли и сняли с поезда. Тогда ей было 13.
«Трёх участников лишились. Могу быть полезной. Хочу идти на восток. Умоляю пустить. Тёплые вещи будут. Целую. Пишу. Отвечай скорей». (Телеграмма отцу из Александровска в Нахичевань-на-Дону)
Ответ пришел сразу. «Путешествию Владивосток не сочувствую. Решай сама. Папа». Потом последует длинное письмо, ответа на которое Ерминия уже не получит.
«Дорогие, милые мои папочка и мамочка.
Если бы вы знали, как мне больно было решиться на такую долгую разлуку с вами. Да и вы поймёте, т. к. знаете, как мне тяжело было уезжать из дома даже на какой-нибудь месяц. Я только верю, что вы меня не осудите за то, что я поступила так, как мне подсказывала совесть. Поверьте, ради одной любви к приключениям я бы не решилась вас огорчить. Объяснить вам мне будет довольно трудно, нужно быть здесь, чтобы понять. … Вы же можете себе представить, какое было тяжелое впечатление, когда мы вошли в гавань и оказалось, что не только никто не ожидает нас, но даже известий никаких нет. Юрий Львович такой хороший человек, каких я редко встречала, но его подводят все самым бессовестным образом, хотя он со своей стороны делает всё, что может. Самое наше опоздание произошло из-за того, что дядя, который дал деньги на экспедицию, несмотря на данное обещание, не мог их вовремя собрать, т. ч. из-за этого одного чуть всё дело не погибло. Между тем, когда об экспедиции знает чуть ли не вся Россия, нельзя же допустить, чтобы ничего не вышло…
Всё это на меня произвело такое удручающее впечатление, что я решила сделать что могу, и вообще чувствовала, что если я тоже сбегу, как и все, то никогда себе этого не прощу. Юрий Львович сначала, конечно, и слышать не хотел, хотя, когда я приступила с решительным вопросом, могу я быть полезна или нет, сознался, что могу. Наконец согласился, чтобы я телеграфировала домой… Вот и вся история, и я лично чувствую, что поступила так, как должна была… Мне так много хочется Вам рассказать. Ещё можно будет написать с острова Вайгач…
Во Владивостоке будем в октябре или ноябре будущего года, но если будет малейшая возможность, пошлю телеграмму где-нибудь с Камчатки…
Пока прощайте, мои милые, дорогие. Ведь я не виновата, что родилась с такими мальчишескими наклонностями и беспокойным характером, правда?»
Сам Брусилов напишет это в своем письме матери так:
«Дорогая мамочка
Здесь, в Александровске, было столько неприятностей. Коля не приехал, из-за него не приехали Севастьянов и доктор. Нас осталось только четверо: я, Альбанов (штурман) и два гарпунера из командующего состава…
Ерминия Александровна решила внезапно, что она пойдёт, я не очень противился, т. к. нужно было хотя бы одного интеллигентного человека для наблюдений и медицинской помощи. К тому же она была на курсах сестёр милосердия, хотя бы что-нибудь.
Теперь она уже получила ответ от отца, и окончательно решено, что она идёт с нами. Вообще она очень милый человек. И если бы не она, то я совершенно не представляю, что бы я делал здесь без копейки денег. Она получила 200 рублей и отдала их мне, чем я и смог продержаться, не оскандалив себя и всю экспедицию…
Деньги дядя задержал, и я стою третий день даром, когда время так дорого. Ужасно!
Но ничего, сегодня всё как-то налаживается. Уголь морское министерство дало, но за плату, деньги дядя, надеюсь, сегодня вышлет.
Крепко любящий тебя Юра».
Позволю себе еще два письма. Оба они отправлены 2 сентября со станции в Югорском Шаре. Это будут последние письма. Одно – письмо Ерминии отцу
«Дорогие мои милые папочка и мамочка!
Вот уже приближаемся к Вайгачу… Пока всё идёт хорошо. Последний день в Александровске был очень скверный, масса была неприятностей. Я носилась по «городу», накупая всякую всячину на дорогу. К вечеру, когда нужно было сниматься, оказалось, что вся команда пьяна, тут же были те несколько человек, которые ушли, александровские жители, и вообще такое было столпотворение, что Юрий Львович должен был отойти и стать на бочку, чтобы иметь возможность написать последние телеграммы…
Первый день нас сильно качало, да ещё при противном ветре, т. ч. ползли страшно медленно, зато теперь идём великолепно под всеми парусами и завтра должны пройти Югорский Шар. Там теперь находится телеграфная экспедиция, которой и сдадим письма…
Пока холод не даёт себя чувствовать, во-первых, Юрий Львович меня снабжает усердно тёплыми вещами, а кроме того, в каютах, благодаря паровому отоплению, очень тепло…
Где именно будем зимовать, пока неизвестно — зависит от того, куда удастся проскочить. Желательно попасть в устье Лены. Интересного предстоит, по-видимому, масса… Так не хочется заканчивать это письмо, между тем уже поздно. Куда-то мне придётся вернуться?..
Прощайте, мои дорогие, милые, как я буду счастлива, когда вернусь к вам
Ваша Мима».
Другое – Георгия матери.
«Дорогая мамочка
Всё пока слава Богу. Пришли в Югорский шар… Последние два дня был хороший ветер, и мы быстро подвигались.
Мима пошла со мной в качестве доктора, пока всё исполняет хорошо, она же будет заведовать провизией. Кают-компания состоит из следующих лиц: Мима, штурман Альбанов, 2 гарпунера, Шленский и Денисов, и я.
Если бы ты видела нас теперь, ты бы не узнала. Вся палуба загружена досками, и брёвнами, и бочонками. В некоторых каютах тёплое платье или сухари, в большом салоне половина отгорожена, и навалены сухари. По выходе из Александровска выдержали штормик, который нас задержал на сутки…
Крепко целую тебя, мамочка.
Надеюсь, что ты будешь спокойна за меня, т. к. плавания осталось всего две недели, а зима — это очень спокойное время, не грозящее никакими опасностями, и с помощью Божией всё будет благополучно.
Крепко целую тебя, моя милая мамочка, будь здорова и спокойна.
Поцелуй от меня Серёжу, я ему хотел написать, но не успел вчера, а сегодня очень рано пришли, и я с пяти часов утра уже был на мостике.
Обнимаю милую мою мамочку. Твой Юра».
4 сентября «Святая Анна» вошла в Карское море. Приведенные письма – последняя «живая» связь со шхуной. Все остальное, что известно об их судьбе – известно со слов и из дневника штурмана Альбанова. Он и матрос Конрад – двое выживших из отряда в 11 человек, покинувших судно весной 1914 года. Он же доставил на землю переписанный рукой Ерминии судовой журнал. 27 сентября, встретив у западного побережья Ямала непроходимые льды, «Святая Анна» вмерзает в лёд.
Что в сухом остатке на этот момент? Экипаж состоит из 24 человек, в котором большая часть – люди случайные. К морю вообще имеют отношение только те, кто перечислен в кают-компании, включая гарпунеров. Да и то условно – какое там море и, например, та же Ерминия? Реальный морской опыт только у двоих – штурмана Альбанова и самого Брусилова. Вместе с тем, шхуна оборудована, запасов продовольствия – на 18 месяцев, и настроение боевое.
Дневник штурмана Альбанова я не стану пересказывать – он издан еще в 1917-м, потом еще несколько раз переиздан, в качестве книги «На юг, к Земле Франца-Иосифа!». Читается на одном дыхании. Можно еще перечитать «Два капитана» - туда, в качестве дневников штурмана Климова, дневник Альбанова включен почти без правки, разве что опущены некоторые подробности, да сохранены неточности – в количестве ушедших, например. Ну, не обратил внимания Вениамин Каверин на то, что в реальности три человека, что ушли первоначально, впоследствии решили вернуться. Что же касается самого Альбанова, то это человек, имеющий штурманский опыт на Енисее и Карском море в районе его устья, а также опыт вождения коммерческих судов в Белом и Баренцевом морях; не будучи знатным по происхождению, человек, добивавшийся всего сам и несколько свысока смотревший на потомственных офицеров – «выскочек». Альбанова так охарактеризует Владлен Троицкий («Подвиг штурмана Альбанова»): «Добродушный, покладистый, но с поразительно неустойчивым настроением. Никогда нельзя было сказать, что послужит причиной очередной вспышки: чьё-то неосторожное слово, даже взгляд приводили его в исступление…». Впрочем, эта характеристика дана ему уже после всех событий, известно, что по возвращении у него развилась нервная болезнь, вынудившая его покинуть службу.
Итак, первая зимовка идет успешно.
«Хорошие у нас у всех были отношения, бодро и весело переносили мы наши неудачи. Много хороших вечеров провели мы в нашем чистеньком ещё в то время салоне, у топившегося камина, за самоваром, за игрой в домино. Керосину тогда было ещё довольно, и наши лампы давали много света. Оживление не оставляло нашу компанию, сыпались шутки, слышались неумолкаемые разговоры, высказывались догадки, предположения, надежды.
Лёд южной части Карского моря не принимает участия в движении полярного пака, это общее мнение. Поносит нас немного взад и вперёд в продолжение зимы, а придёт лето, освободит нас и мы пойдём на Енисей.
Георгий Львович съездит в Красноярск, купит, что нам надо, привезёт почту, мы погрузим уголь, приведём всё в порядок и пойдём далее…
Таковы были наши планы, наши разговоры у самовара в салоне за чистеньким столом.
«Наша барышня», Ерминия Александровна, сидела «за хозяйку» и от нас не отставала. Ни одной минуты она не раскаивалась, что «увязалась», как мы говорили, с нами. Когда мы шутили на эту тему, она сердилась не на шутку. При исполнении своих служебных обязанностей «хозяйки» она первое время страшно конфузилась. Стоило кому-нибудь обратиться к ней с просьбой налить чаю, как она моментально краснела до корней волос, стесняясь, что не предложила сама.
Если чаю нужно было Георгию Львовичу, то он предварительно некоторое время сидел страшно «надувшись», стараясь покраснеть, и когда его лицо и даже глаза наливались кровью, тогда он очень застенчиво обращался: «Барышня, будьте добры, налейте мне стаканчик».
Увидев его «застенчивую» физиономию, Ерминия Александровна сейчас же вспыхивала до слёз, все смеялись, кричали «пожар» и бежали за водой…»
Не знакомая с историей полярных плаваний, Ерминия интуитивно понимает, что именно «безделье», как сказали об этом и Нансен, и Свердруп, становится главной причиной всех бедствий на зимовке. Поэтому Ерминия берет на себя, вместе с обязанностями врача и «хозяйки», обязанности этакого «культорга» и организатора быта. Она раздает экипажу тетрадки с настоятельным требованием вести ежедневный дневник. На льдине, недалеко от судна, строится баня, действующая постоянно и выполняющая роль прачечной. Устраиваются соревнования по бегу на лыжах и коньках, участникам которых Ерминия в поставленной на льду палатке вручает призы – печенье с горячим шоколадом. К Рождеству репетируется и ставится спектакль… В середине октября сильным южным ветром льдину отрывает, и она начинает свой дрейф на север. Но пока еще все нормально. Более того, в начале декабря у Брусилова и Альбанова получается поохотиться, в рационе появляется свежее мясо, и запасы продовольствия существенно пополняются.
Через неделю после удачной охоты начинаются серьёзные проблемы – заболевают сначала Брусилов, потом Альбанов, а потом, последовательно и с разной тяжестью, весь состав экспедиции. Неизвестная болезнь обходит стороной только Ерминию. Она устраивает из бани карантин и целиком посвящает себя уходу, не забывая об обязанностях хозяйки… Впоследствии многие сойдутся в мысли, что это был трихинеллёз, вызванный употреблением зараженного личинками, недостаточно обработанного медвежьего мяса. Сильнее всего болезни подвержен Брусилов – он на долгие месяцы выбывает из строя. У остальных членов экспедиции болезнь протекает сравнительно легко, Брусилов же в судовом журнале запишет: «Ходить и двигаться совсем не могу, на теле у меня пролежни, часто заговариваюсь…» и далее «Следы этой болезни ещё и теперь, полтора года спустя, дают себя чувствовать». Альбанов опишет это подробно:
«Всякое неосторожное движение вызывало у Георгия Львовича боль, и он кричал и немилосердно ругался. Опускать его в ванну приходилось на простыне. О его виде в феврале 1913 года можно получить понятие, если представить себе скелет, обтянутый даже не кожей, а резиной, причём выделялся каждый сустав… Ничем нельзя было отвлечь его днём, от сна; ничем нельзя было заинтересовать его и развлечь; он спал целый день, отказываясь от пищи…
День он проводил во сне, а ночь большею частью в бреду…
От капризов и раздражительности его главным образом страдала «наша барышня», Ерминия Александровна, неутомимая сиделка у кровати больного. Трудно ей приходилось в это время… Но Ерминия Александровна всё терпеливо переносила, и очень трудно было её каждый раз уговорить идти отдохнуть». Это я, на самом деле, не о болезни. О Ерминии.
«Святую Анну», тем временем, вместе со льдами, несёт полярным течением на север, и весной она проходит севернее Новой Земли. Брусилов несколько оправится от болезни примерно к июлю, когда шхуна будет уже на 80-й широте. Летом судно было близко к освобождению – несколько сот метров двухметровой толщины льда отделяло его от полыньи, и, будь на судне динамит, может, было бы всё иначе. Но тогда случается другая беда. Между Альбановым и Брусиловым разгорается нешуточный конфликт, который и приведет, следующей весной, к уходу Альбанова.
Альбанов сделает всё, чтобы скрыть причины этого конфликта, и этот факт породит целую массу домыслов и гипотез. И самым пикантным в этих домыслах станет предположение, что причиной тому - Ерминия. Не верю. В своем интервью Олег Продан, посвятивший последние годы поискам разгадок «Святой Анны», ответит на это потрясающе ясно.
«Почему между Брусиловым и Альбановым произошёл раскол? Может быть, из-за любви к Ереминии Жданко?
Вы знаете, я столько различных версий слышал по поводу этой ситуации: от голливудских — что Брусилов женился на Жданко, они живут в Америке и у них есть дети, до сумасшедших — что Альбанов всех расстрелял, собрал оставшихся и ушёл.
Моё мнение, что конфликт был (и даже в дневниках, которые мы нашли в ходе нашей поисковой экспедиции, есть строчка, подтверждающая этот конфликт), но не на почве любви. Люди той эпохи были немножко по-другому воспитаны. Да, возможно, оба капитана могли питать к Жданко какие-то чувства — это естественно, но не это послужило основным источником конфликта.
Скорее всего, конфликт был из-за власти и из-за недопонимания того, что делать. Кризис, край. Как быть в этой ситуации? Один говорит — надо так, другой настаивает на своём. И потом не надо забывать — Брусилов был дворянином, снобом. Альбанов же добивался всего сам, своим трудом, и опыта у него, конечно, было больше. Около года Брусилов не командовал, лежал в горячке, а когда очнулся и принялся капитанствовать, то понял, что его место уже занято Альбановым. На том и не сошлись два капитана.
Кстати, ухаживала за Брусиловым во время его продолжительной болезни Ереминия Жданко, которой был всего 21 год. Вообще, для меня персонаж номер один и герой всей этой истории — это она».
Об Олеге я скажу еще, но не могу с ним не согласиться в каждой букве. Говоря о версиях «любовного треугольника», я со всей очевидностью понимаю, что на ее решение остаться на шхуне он не мог повлиять. Будь она влюблена в Брусилова – она осталась бы с ним. Будь она влюблена в Альбанова – она всё равно осталась бы с Брусиловым. Собственно, это я и хотел объяснить всем предыдущим текстом, это и имел в виду, говоря о любви, как о свойстве ее характера.
Пережив вторую, ужасную зимовку (нет уже керосина, кончился уголь и слабое тепло – около нуля – поддерживалось за счет сжигания в топке мебели и элементов обшивки, скуден рацион), 10 апреля 1914 года судно покидают 11 человек. Добраться до дома суждено будет только двоим – штурману Альбанову и матросу Конраду. Не скрывая того, что уход Альбанова – следствие конфликта, Брусилов отпускает с ним всех желающих – так повышаются шансы Альбановцев на выживание, так растягиваются оставшиеся запасы продовольствия, позволяющие надеяться на выживание оставшимся. Несомненным свидетельством желания Альбанова скрыть причины конфликта любой ценой является пропажа части почты – перед выходом весь экипаж пишет письма домой, и два пакета – официальное донесение и личная почта – упаковываются в жестяную банку, которая запаивается и вручается Альбанову. Судьба этой банки прослеживается самим Альбановым вплоть до прихода их с Конрадом на мыс Флора, где их подберет возвращающийся «Св. мученик Фока» Седова. Но на борт Альбанов поднимется только с официальным пакетом на груди.
Матрос Конрад тоже напишет дневник, но его прочтение не даст ничего нового – он прост и беспристрастен. «Встали – пошли – поели – легли». В 1938 году полярный штурман Валентин Аккуратов встретится с Конрадом: «Я был знаком с Александром Конрадом. В тридцатых годах он плавал на судах Совторгфлота. Суровый и замкнутый, он неохотно, с внутренней болью, вспоминал свою ледовую одиссею. Скупо, но тепло говоря об Альбанове, Конрад наотрез отказывался сообщить что-либо о Брусилове, о его отношении к своему штурману. После моего осторожного вопроса, что связывало их командира с Ерминией Жданко, он долго молчал, а потом тихо сказал:
— Мы все любили и боготворили нашего врача, но она никому не отдавала предпочтения. Это была сильная женщина, кумир всего экипажа. Она была настоящим другом, редкой доброты, ума и такта…
И, сжав руками словно инеем подёрнутые виски, резко добавил:
— Прошу вас, ничего больше не спрашивайте!..»
В начале двухтысячных судьбой «Святой Анны» всерьез занялся Олег Продан. После его экспедиции 2010 года, мне кажется, судьба ее участников стала для него чем-то, сравнимым с идеей, что двигала Санькой Григорьевым из «Двух капитанов». Тогда, в 10-м, они обнаружили останки еще одного участника Альбановской партии, а также ряд артефактов – гильзы, часы, очки из бутылочных стекол. И еще один дневник, расшифрованная часть которого подтверждает правдивость дневника Альбанова. Была масса задумок – так, компьютерное моделирование течений, сделанное ранее, говорило о том, что «Святую Анну» должно было вынести в открытую часть Северного моря к середине – концу 15-го года. Олег пошел дальше – он стал ставить буйки с маячками в точках, координаты и время установки которых были известны из судового журнала, и пришел к несколько иным выводам. Трагическая случайность оборвала его жизнь и жизнь его друзей по пути к началу новой, 2016-го года, экспедиции по следам «Святой Анны». Но, знаете, Север ведь удивительное существо. Он долго держит в себе разные тайны, но потом иногда отдает их. Я теперь так думаю, что отдает тогда, когда посчитает нас готовыми их принять.
Имя Ерминии Жданко в этой истории - главное и для меня. Человек, обладавший каким-то удивительным стержнем, позволявшим без колебаний принимать решения. Я думаю, этим стержнем и является любовь, и это же не важно, успела ли эта любовь излиться на какого-то конкретного человека, или, в силу молодости, нет, но именно она определяла ее поступки.
Сюжет 4. «Пусть судьба сама укажет путь» (Из «ТайВая»).
«Когда б он мог на них молиться снова…»
А.Н. Жохов, «Под глыбой льда холодного Таймыра…»
В этом сюжете не будет тайн и загадок, одно лишь чувство, сильное и очень острое в своей безысходности. Наверное, именно поэтому я ее оставил напоследок. Хотя, небылиц тут тоже рассказано немало; например, в одном тексте я встретил фразу о безутешности вдовы лейтенанта, Нины Жоховой… Нина Жохова никогда не была женой лейтенанта Жохова; в том то и трагедия этой истории, что она была его кузиной. Двоюродной сестрой.
«Он, уезжая, сказал мне: «Раз твой отец так против нашей свадьбы, я решил, что, если действительно это так, то тебя судьба пощадит, и мы не встретимся. Если так надо, то я захвораю и ни в коем случае не буду лечиться и обращаться к врачу. Пусть судьба сама укажет путь…» (Из письма Нины Жоховой Леониду Старокадомскому, врачу экспедиции ГЭСЛО). Собственно, найдя это письмо, я решил не утруждать читателя биографией Нины и Алексея. Родители были знатными, обладавшими высокими чинами; впрочем, наверное, любые родители постарались бы уберечь детей от такого союза. А, может, нет. Обе семьи были против, и, если семья Алексея «мягко» противилась, то семья Нины была против категорически. До того рокового отъезда в экспедицию, в 1912 году, их роман продолжался уже семь лет, но решение не приходило – «авось, уладится».
В состав экспедиции ГЭСЛО Алексей попал случайно, словно по воле судьбы. Окончив Морской корпус в Петербурге, Жохов служил на разных кораблях Балтийского флота. В начале 1912 года молодой и вспыльчивый лейтенант был переведен с крейсера «Аврора» на линкор «Андрей Первозванный», где старшим офицером был капитан 2-го ранга М.А Алеамберов – человек грубый и жестокий. Между ними сразу начались стычки, приведшие к конфликту, в ходе которого Жохов бросился на него с обнаженным кортиком. То ли понимая, что Алеамберов может довести кого угодно, то ли просто из желания не выносить сор из избы, но командующий Балтийским флотом адмирал Эссен не стал отдавать Жохова под суд, а предложил обоим подать рапорты о переводе на другие корабли. Алеамберова перевели на Черноморский флот, а Жохова – в Сибирскую флотилию. К этому периоду и относится процитированный в письме Нины разговор. А по прибытии во Владивосток Жохову сразу предлагают занять вакантную должность, освободившуюся после ухода из состава экспедиции ГЭСЛО лейтенанта Брусилова.
В плавание ГЭСЛО 1912 года Жохов уходит на «Таймыре», куда, на другую вакантную должность, назначается лейтенант Н.А.Транзе, его старинный, еще со времен учебы, друг, которому Жохов доверяет все свои секреты… «Таймыр» и «Вайгач» отходят от Владивостока 13 июня. Экспедицией пока еще руководит Сергеев; но, потерпи Брусилов один годок, глядишь – не потребовали бы его амбиции снаряжать «Святую Анну». Плавание идет успешно; описав в предыдущий год Тихоокеанское побережье, в этот год ГЭСЛО проходит Берингов пролив и описывает побережье Чукотки, превращаясь в этакие плавучие лаборатории – постоянно ведутся гидрографические, геодезические, астрономические, магнитные наблюдения. Жохов находит себя в этом – он становится гидрографом, его больше занимают не обязанности по управлению судном, а именно исследовательские работы, в которых он совершенно неутомим, что, наряду с его жизнерадостностью, делает его любимцем команды. Все предписанные на этот год работы «Таймыр» и «Вайгач» выполняют, дойдя к 22 августа до устья Лены, и, к общему ликованию состава, Сергеев принимает решение продолжить движение на запад. Но уже через 80 миль суда натыкаются на плотный лёд, и осторожный Сергеев принимает решение вернуться. И, надо сказать, вовремя – обратный путь проходит сложнее, ледоколам приходится чаще и чаще встречать лёд. Но работы не останавливаются, и к концу сентября суда в бухте Провидения, а 1 октября – в Петропавловске, где они вынуждены задержаться – для пополнения запасов угля, продовольствия, чистки котлов. Неугомонные Жохов и Транзе, воспользовавшись стоянкой, предпринимают недельную поездку на судовом моторном катере по окрестностям, «для экскурсий и охоты». Страстный охотник Жохов привозит из поездки двух убитых медведей… Впрочем, в описании берегов остается еще много пробелов – пища для деятельности на 1913-й…
1913-й начинается невесело – экспедицию покидают оба командира, и «Таймыра» Давыдов (ему поручается руководство другой экспедицией), и «Вайгача» Ломан – ввиду обострившейся болезни из-за контузии на японской войне. Вдобавок – чрезвычайно холодная зима заставляет портовое начальство задействовать ледоколы для проводок судов, тогда как основная часть офицеров и матросов отпущены в отпуска. Из офицеров, оставшихся в эту зиму на «Таймыре» - Жохов, Транзе и Лавров. Ледокольные работы прекращаются только к середине марта, суда требуют ремонта, и вся кампания оказывается под угрозой срыва. Но авральные работы по ремонту и подготовке позволяют экспедиции выйти в море 8 июля.
На ледоколах – новые командиры: Борис Вилькицкий на «Таймыре» и Пётр Новопашенный на «Вайгаче». Еще одна неприятность, лично для Жохова – на год состав покидает Транзе. Но, несмотря на все неприятности, именно 1913-й станет годом громких открытий ГЭСЛО.
Еще одно событие круто поменяет ход всего «ТайВая». 24 июля, при подходе к Анадырскому заливу, с руководителем экспедиции Сергеевым случится инсульт. В телеграмме из Ново-Мариинска (Анадырь) Сергеев просит разрешения оставить экспедицию и отправиться на «Вайгаче» в Петропавловск. Телеграмма приходит 2 августа – экспедицию продолжать по намеченному плану, исполняющим должность начальника назначить Вилькицкого. Из Анадыря больного Сергеева увозит «Аргунь». Экипаж провожает его с грустью, но и с надеждой, что шансы на сквозной проход возрастают.
Они действительно возрастают – молодой Вилькцкий на первых порах предпочитает во всем советоваться со старшими офицерами, а те настроены решительно. Новый начальник часто применяет тактику разделения судов – они идут, каждый своим курсом; ущерба качеству работ нет, но движение идет быстрее. Что же касается Жохова, то частота упоминания его фамилии в этом плавании сравнима с таковой Брусилова в плавании 11 года: Жохов везде…
В этом плавании они уйдут еще севернее и дальше, обойдут и опишут Новосибирские острова, пройдут в достаточно сложной ледовой обстановке вдоль восточного побережья Таймыра, чтобы 19 августа (3 сентября н.ст.) открыть неизвестную землю к северу от м. Челюскин. Это будет современная Северная Земля. Ее увидят одновременно вахтенные и «Таймыра», и «Вайгача», а также страдавший бессонницей (это случилось около 4 утра) врач экспедиции Старокадомский. Суда снова разделятся, чтобы описать разные части побережья, и, выполнив описание тех мест, куда смогут дойти, 4 сентября 1913 года встретятся и поднимут на ней российский флаг. Жохов – в числе высадившихся и поднявших флаг.
Штурман Евгенов, один из авторов открытия, в своей книге «Полярная экспедиция на ледоколах «Таймыр» и «Вайгач»» опишет это так: «В 1913 году экспедиция совершила последнее самое крупное в северном полушарии открытие - неизвестной суши, которая теперь носит название архипелага Северная Земля. Смелые раздельные плавания … открыли новые географические объекты – остров Вилькицкого (отца), остров Старокадомского, остров Малый Таймыр, губу Марии Прончищевой, острова, которые потом получили название остров Вилькицкого (Бориса), остров Большевик, остров Октябрьской Революции, остров Комсомолец (надо сказать, что эти названия архипелаг получил позже, до этого они назывались Земля Императора Николая II, а острова – именами членов царствующей семьи – kvas). Стоит отметить, что плавания экспедиции «закрыли» … «Землю Санникова» и поставили под сомнение существование «Земли Андреева». Выражаясь словами Р.Амундсена, работы экспедиции «вызвали восхищение всего цивилизованного мира»».
Вилькицкий явным образом выделяет упорство и работоспособность Жохова, пеняя, правда, на несколько вспыльчивый характер. По окончании плавания, для отчета, Главное Гидрографическое управление вызывает к себе Вилькицкого, командиров судов и самых лучших офицеров. Вилькицкий возьмет с собой Жохова, Неупокоева и Старокадомского. А по прибытии в Петербург направит его в аэрологическую обсерваторию в Павловске «для изучения методов аэрологических исследований, которые могли бы быть применимы в предстоящем плавании» (Евгенов). По возврату во Владивосток Вилькицкий назначает Жохова старшим офицером (фактически, своим заместителем) на «Таймыр».
Но что-то уже происходит в душе Жохова. Возможно, свидание с Ниной (а его же не могло не быть, коль он в Петербурге?) и новая разлука, нерешенность проблем… К следующему плаванию возвращается в экспедицию его друг, лейтенант Транзе, но его назначают на «Вайгач».
Плавание 1914 года имеет перед собой иную цель. Научная работа отодвинута на второй план – материалов и так накопилось много. «Гидрографическая экспедиция Северного Ледовитого Океана в составе двух транспортов «Таймыр» и «Вайгач» имеет в текущем году главной целью своего плавания проход северным путем из Тихого океана в Атлантический» (из доклада И.К. Григоровича, по Евгенову). 7 июля в 5 часов дня ледоколы выходят из Владивостока. Знаете, я не буду тут в деталях описывать этот поход, он выдался очень напряженным и драматичным, вызвавшем и вынужденную зимовку, и переход части экипажа на зазимовавший в 300-х километров «Эклипс» Свердрупа, и спасательную партию Бегичева на оленях весной 1915-го, часть пути которого мы повторили весной 2015-го… Хотите подробно, читайте у Н.И. Евгенова в «Полярной экспедиции на ледоколах «Таймыр» и «Вайгач» 1910-1915 годах», или у Л.М. Старокадомского в «Пяти плаваниях в Северном Ледовитом Океане». Мы же о другом.
С некоторой переменой настроения у Жохова достаточно резко меняется отношение к нему Вилькицкого. Офицеры поговаривают, что Вилькицкий раздражен его резкостью и самоуверенностью и ищет повода убрать его от себя. И это случается 21 августа 1914 года. Повод это был, или это нормальная реакция – трудно судить. 5 августа «Таймыр», разделившись с «Вайгачем», вынужденно заходит в Ном на Аляске. Там экипаж и застает известие о начале войны. Ошарашенные моряки понимают, что все планы могут поменяться, и судно должно немедленно следовать в ближайший российский порт, где есть телеграф («Таймыр» и «Вайгач оборудованы телеграфными аппаратами, но они маломощны и позволяют обмениваться связью только между собой; потом, встав на вынужденную зимовку в 300 км от «Эклипса», оборудованного мощной станцией, они смогут организовать «челночную» связь с большой землей через него – его радиостанция, с трудом и нестабильно, но будет «добивать» до станции телеграфа в Югорском Шаре, но это потом) для получения новых указаний. Кроме того, американские газеты пестрят сообщениями, что в этот район направляется немецкий крейсер «Лейпциг» (потом окажется, что это утка), и Вилькицкий приказывает максимально быстро уходить из Нома в Ново-Мариинск. Но по вине вахтенной службы перекручиваются якорные канаты, и выход задерживается на сутки. Вахтенная, как и вся палубная, служба – в ведении Жохова. И Вилькицкий принимает решение заменить его кем-то более спокойным. Жохова переводят на «Вайгач», а с «Вайгача» на «Таймыр», на место Жохова, отправляют … Транзе.
Дальше мнения участников событий разделятся: Старокадомский, например, напишет: «Это был веселый и общительный человек, хороший моряк и офицер. Его почему-то не взлюбил (так у Старокадомского – kvas) начальник экспедиции Вилькицкий … Перевод сильно подействовал на Жохова. Он стал нервничать, часто впадал в мрачное настроение. От прежнего жизнерадостного Жохова, каким мы его всегда знали на «Таймыре», не осталось и следа. Он сделался угрюмым, молчаливым, чувствовал себя на «Вайгаче» чужим человеком. Постоянно держался особняком. Одиночество его очень угнетало». Но часть участников не согласна с тем, что такой перелом наступил с переходом на «Вайгач» в августе. «Жохов был веселый, сильный, жизнерадостный человек. Он любил команду и она его тоже. Он был душой всех развлечений и отдавался этому целиком… Если бы … меня спросили, кто у нас самый здоровый, то я бы без всякого колебания назвал Жохова. Да так и все считали, а потому его смерть была полнейшей неожиданностью» (дневник П.А.Новопашенного). Можно бы отнести эти слова к разному времени, но… Новопашенный – командир именно «Вайгача»!
Кстати, через несколько дней после этого перевода, 27 августа, Жохов, стоя на вахте, увидел землю. Это было новое открытие, и Жохов предложил назвать новый остров именем Новопашенного. Так и назывался он до 1926 года, пока ЦИК не вспомнил, что Новопашенный – белогвардеец, и не переименовал его в остров Жохова. Что же касается фразы «душа всех развлечений – «…команда футболистов «Вайгача» предлагает вам разыграть матч на первенство Ледовитого океана. Условия встречи телеграфом. Командир роты Жохов». (радиограмма с «Вайгача» на «Таймыр» от 6 февраля – за три недели до его смерти). Оговорюсь, правда, – последние две цитаты я не могу проверить, – они имеют ссылки на личные архивы.
Осень и зима 1914 года были намного суровее предыдущих, и там, где ледоколы в прошлом году шли относительно свободно, в этом они встречали поля битого льда, разделенные перемычками полыньи и сильную подвижку ледовых масс. Уже в проливе Вилькицкого началась борьба со льдом, а у мыса Челюскин, куда «Таймыр» подошел 2 сентября, она превратилась в битву за выживание. Несколько раз суда оказывались в полынье или каналах, когда начиналось сжатие. Больше досталось «Таймыру» - сжатие повредило борта и обшивку, судно дало течь, были поломаны переборки. Но судно осталось на плаву. У «Вайгача» же был поврежден винт – попавшими льдинами сломало несколько лопастей. Ледоколы так и не смогли войти в удобные и защищенные бухты для зимовки, и замерзли во льду 30 сентября, в 16 милях (30 км) друг от друга, в 275 км от стоянки судна «Эклипс», в бухте «Заря» в нескольких милях от берега.
Состояние Жохова постепенно ухудшалось в течение всей зимовки, но резкое ухудшение произошло в середине февраля. Тогда он совсем слег, но допускать к себе врача отказался наотрез. Впрочем, сам корабельный врач «Вайгача», Эдуард Арнгольд, потом напишет: «Наш стол сделался для него противным, и он перестал совершенно есть или ел несуразно… С первых чисел января у него началось, в сущности, голодание… Он начал проводить все время в каюте, просыпая целый день… К обеду он не появлялся, к ужину выходил, почти ничего не ел». (По Старокадомскому). Только 19 февраля группа офицеров уговорит его позволить себя осмотреть. Арнгольд напишет после осмотра: «Решительно ничего не нашел, но вид отчаянный».
В то же день Жохов радиотелеграммой попросит придти к нему с «Таймыра» лейтенанта Транзе. Транзе с группой «охотников» выходит – на преодоления 16 миль у них уходит два дня – по пути они несколько сбиваются с курса. Оставив попутчиков в палатке, Транзе один приходит на «Вайгач» и, на ходу объясняя, где они, проходит в каюту Жохова. Попутчиков моментально идут спасать, быстро находят и приводят на судно…
«Через несколько часов мы были все вместе, а до этого я уже сидел в каюте своего больного друга Жохова.
Застал я его в тяжелом положении и физически, и морально, не потому, что он жаловался на что-нибудь, а потому именно, что он уже не на что не жаловался и был в состоянии апатии почти все время в течение тех дней, что я провел с ним до его кончины.
Ушел он в экспедицию женихом. Жил мечтой о невесте, свадьбе, встрече, будущей жизни. Теперь же, когда мне порой удавалось навести его мысли на то, что было так дорого ему, он на минуту оживлялся, чтобы потом еще глубже впасть в апатию, выявляя полное безразличие ко всему.
Он просил меня похоронить его на берегу, вытравить на медной доске написанную им эпитафию и повесить ее на крест, сделанный из плавника, с образом Спасителя — благословения его матери.
Все это мною было свято выполнено.
Жохов был большой поэт, и еще в Морском корпусе он писал стихи и посылал их в периодические издания под разными псевдонимами, где никогда не отказывали ему в печатании. А писал он большею частью тогда, когда мы оба, сидя хронически без отпуска и без денег, мечтали о калаче, масле, икре для компенсации скудного корпусного обеда или ужина.
Свою эпитафию Жохов написал еще до моего прихода на “Вайгач” и сам прочел ее мне, сделав последние поправки» (из дневника Транзе).
27 февраля Арнгольд попросит врача экспедиции Старокадомского придти на «Вайгач» для консультации, но из-за метели Старокадомский не сможет выйти ни 27-го, ни 28-го. А 1 марта, в 11 утра, лейтенант Жохов умирает. Старокадомский установит причину смерти – нефрит, перешедший потом в уремию.
Тело лейтенанта перевезут сначала на «Таймыр» - чтобы протащить санки с гробом по торосам, уйдет два дня. 5 марта траурная процессия покажется у «Таймыра». Партия, ушедшая на мыс копать могилу, вернется только 7-го к вечеру – ни ломами, ни кирками промерзшую глину долбить не получалось. Тогда они взяли весь запас топоров и точильный камень. Могилу вырубили топорами, которые приходилось точить каждые пару минут. При рытье могилы отморозит руку матрос Попков – Старокадомскому придется ампутировать ему три пальца.
9 марта состоялись похороны лейтенанта Жохова – со всеми почестями, в парадном мундире. Гроб накрыли Андреевским флагом, а при опускании в могилу дали салют из винтовок. На могиле поставили крест из плавника. После прибили иконку и медную табличку, на которой лейтенант Транзе выгравировал его стихи.
Мыс назвали Могильным – 15 марта на «Вайгаче» от перитонита умер кочегар Ладоничев, и его похоронили рядом с могилой Жохова. Из-за непогоды, пурги и мороза похоронить его смогли только 28 марта.
В 1949 году вышла книга Л.М.Старокадомского «Пять плаваний в Северном Ледовитом океане». И каким-то чудом попала к Нине Гавриловне Жоховой. Тогда она написала Старокадомскому письмо. «…Дорогой Леонид Михайлович, только в конце декабря 1949 года и то совершенно случайно… попала ко мне Ваша чудная книжка об экспедиции «Таймыра» и «Вайгача». Боже, как я была рада те несколько дней, что она была у меня, я с нею не расставалась. Много, много так мне знакомо, как будто я сама была на ледоколе. Я вновь всё пережила, не скажу, что забытое, потому что все это так дорого сердцу моему, что я ничего забыть не могу, и постоянно возвращаюсь вновь и вновь к тем временам. Я – Жохова Нина Гавриловна, невеста Алексея Жохова…»
Нина Гавриловна, узнав о смерти Алексея в 1915-м, поступила на курсы сестер милосердия, по окончании которых сразу ушла на фронт.
****
Я снова сел за компьютер и перечитал написанное. Отвечаю ли я на вопрос? Нет, конечно. Но я вдруг понял, что на него нельзя ответить. И вовсе не потому, что любовь – понятие из разряда основных, которым определение нельзя дать вообще. Вовсе нет. Потому, что любовь – не чувство. Это некое состояние, содержащее в себе целое множество чувств, количество которых стремится к бесконечности. И, самое интересное, каждое из этих чувств – оно твое, личное, сугубо интимное. И, по большому счету, не зависящее ни от чего внешнего. Даже от того, ответили тебе взаимностью, или нет. Любовь же не обязана быть взаимной? А счастье – это когда это множество чувств начинает примерно совпадать. И когда сами эти чувства понимаются примерно одинаково. Чем больше совпадений – тем больше счастья; несовпадение же вызывает переживание… Впрочем, счастье – это совсем другое понятие.
Ну вот. Вроде, не под звездами с северным сиянием, а рассуждать начал. Сам же сказал, что это к философам или поэтам? Ну, пусть тогда поэты и говорят…
«Прими эту любовь, какая она есть, не ищи ей причины, не ищи ей названия… не определяй ей места, не анализируй ее. Бери ее, какая она есть, бери не вникая…» (А.К. Толстой, из письма к С.А.Миллер, 1851г.)
Вместо постскриптума.
Океанский прибой сильно размыл мягкий и глинистый берег мыса Могильный, вплотную подступив к старым крестам. От могил кочегара Ладоничева и лейтенанта Жохова до края обрыва оставалось около 9 метров. Тогда, летом 1996 года, Ассоциация полярных капитанов инициировала перенос могил вглубь полуострова. Экспедицию возглавил геолог Дмитрий Бадюков. На палубу атомного ледокола «Таймыр» были погружены заготовленные заранее сосновые кресты, доски, инструменты. 17 августа 1996 года ледокол вошел в забитый льдами залив Толля. Два дня потребовалось экспедиции на высадку, разгрузку, подготовку к работам. В 800 метрах от края обрыва были определены новые места для могил. 19 августа экспедиция приступила к работе. Сначала решили перенести могилу Ладоничева. Земля оттаяла всего на 25 сантиметров, дальше шел слой смерзшейся окаменелой глины, долбить которую пришлось кирками и ломами, а гроб вырубать из мерзлоты топорами. Только к вечеру 20 августа им удалось достать гроб кочегара Ладоничева. При раскопках экспедиционеры повредили крышку гроба и, перед захоронением, 21 августа, решили ее заменить. «Иван Ефимович Ладоничев лежал в гробу, заполненном льдом, словно в хрустальном саркофаге… сквозь прозрачный лед проглядывал саван, которым он был укрыт». Завершив процедуру перезахоронения Ладоничева, они приступили ко второй могиле. История повторилась – снова два дня напряженных трудов – только на отрытие новой могилы ушло тринадцать часов. И здесь крышка гроба была повреждена – еще при захоронении, тяжелым лиственничным крестом. 23 августа члены экспедиции, впрягшись в сани, перевезли гроб к месту новой могилы. Перед погребением снова решили отремонтировать крышку гроба. Ее сняли с огромной предосторожностью и трепетом…
7 октября 1959 года, в своей скромной, но очень опрятной квартирке по улице Воинова, в Ленинграде, умерла маленькая сухонькая старушка. Умерла тихо и спокойно, с грустной улыбкой на лице; про такое говорят – отошла. Ей было семьдесят. И жизнь свою она прожила всё время в этой квартире, так же скромно и тихо, никому не доставляя своим существованием никаких хлопот. Она работала всегда на одном месте – в Мариинской (Куйбышева) больнице, не то в регистратуре, не то в методотделе. В этой квартире и в этой больнице она пережила блокаду. Во время блокады у нее появилось, пожалуй, единственное «увлечение» - она стала сдавать кровь, и делала это потом всякий раз, когда это было нужно. В ее квартире всегда было тихо. Она так и не вышла замуж. У нее не было «закадычных» друзей – только родственники, самой близкой из которых была ее племянница, Елизавета, переехавшая к ней в последнее, перед смертью, время. В ее квартире не было украшений – разве что одна маленькая, слегка тронутая временем, фотография в самодельной рамке. Улыбающийся немного грустной улыбкой, тридцатилетний лейтенант Российского Императорского флота в парадной форме. Всякий раз, входя в свою комнату, она украдкой бросала взгляд на это фото, и лейтенант непременно улыбался ей той улыбкой, которая всегда сопровождает еле уловимый, и то не для всех, лучик то ли тепла, то ли памяти. Кажется, что и жизнь свою она посвятила этому лучику, сохраняя его в тишине и опрятности, боясь нечаянно заслонить, погасить или обидеть. Её звали Нина Гавриловна Жохова. Кроме фотографии, от лейтенанта Алексея Жохова у нее осталась большая, перетянутая веревкой, связка писем. Огромная – их там было несколько сотен. В тех письмах были рассказы лейтенанта чуть ли не о каждом дне его экспедиций. Еще там были стихи, посвященные только ей. Мечты об их будущем счастье. Перед самой своей кончиной, словно предчувствуя ее, Нина Гавриловна достала эту связку и аккуратно разложила письма. Потом долго, не открывая, не читая, перебирала их пальцами и разглаживала. А потом позвала племянницу и попросила их сжечь.
…Крышку гроба лейтенанта сняли с огромной осторожностью и трепетом. «Тридцатилетний лейтенант Российского Императорского флота Алексей Николаевич Жохов лежал в своем гробу в парадном мундире, расшитом золотом со скрещенными руками на груди. На левом манжете белоснежной сорочки ярко блестела в лучах полуденного солнца перламутровая запонка в серебре…. Перед членами экспедиции предстал А.Н. Жохов, такой, каким его проводили в последний путь его друзья офицеры и матросы «Вайгача» и «Таймыра»».
Со слегка грустной, но отчетливо читающейся улыбкой на лице. Как на фото из квартиры на Воинова.
Участники экспедиции, закончив перезахоронения, занялись обустройством могил. Из досок сделали надгробия, наполнили их мхом, пересадили туда полярные цветы. Обнесли могилы старой, еще с «Вайгача» и «Таймыра», якорной цепью. На крестах обновили иконки. Последним жестом под иконкой на кресте Жохова прибили почищенную и отполированную медную табличку со старого креста, на которой, рукой лейтенанта Транзе, была выгравирована эпитафия, сочиненная самим Жоховым. Отслужили молебен. А потом неподалеку, в низинке, разложили из плавника костер и уже, как и полагается по-русски, помянули моряков. Ладоничева и Жохова, да и всех, кого вспомнили. И Нину Гавриловну. Низкое полярное солнце осветило медную табличку немного сбоку, так, что выгравированные буквы стали особенно контрастными.
«Под глыбой льда холодного Таймыра,
Где лаем сумрачным испуганный песец
Один лишь говорит о скудной жизни мира,
Найдет покой измученный певец.
Не кинет золотом луч утренней Авроры
На лиру чуткую забытого певца –
Могила глубока, как бездна Тускароры,
Как милой женщины любимые глаза.
Когда б он мог на них молиться снова,
Глядеть на них хотя б издалека,
Сама бы смерть была не так сурова,
И не казалась бы могила глубока».
Между могилами соорудили гурий, закрепили мачту и подняли, под ружейные выстрелы, Андреевский флаг. После этого палубный Ми-2 перенес экспедицию на борт атомного ледокола «Таймыр», и судно взяло курс на запад.
А низкое полярное солнце вновь, под другим углом, осветило медную табличку, и она загорелась им во след желто-румяным, чуть в красный, и оттого очень теплым и неярким, отраженным светом.
Февраль 2017.
P.P.S. Я не стал приводить даты к единому стилю и оставил их такими, какими нашел в источниках, посчитав это несущественным для темы.
P.P.P.S.Этот текст можно встретить в сети и под псевдонимом Зоренин, и под реальным именем автора.