Спинозе принадлежит мысль, что сущему нравиться пребывать самим собою, камню – вечно быть камнем, слону – слоном. И в этом плане, мы, люди этого века, отличаемся от всего сущего, стремясь не быть тем, кем мы являемся, а в бытии теми, кем мы не есть, находя покой и утешение. Подобно древнегреческому Протею, сегодня ты – ягуар, а завтра – мотылек. В этом нет ничего плохого, но и хорошего мало. Статичная жизнь представляется проклятием. Навечно замерший кадр кинофильма или короткий его отрезок, повторяющийся с интервалом в год-два – зацикленный ад. Причем это не зависит от качества того обличья, что ты успел сформировать. Хит сезона - динамичность: количество шагов, километры, страны, континенты. Объезди весь мир, а себя найдешь у худеющей лужицы тех мест, где родился, в плавающем на поверхности мутной воды лепестке жасмина. По сути, потрясающая блеклость человеческого поведения успевает истощиться к двадцати годам во всем своем великолепии и менять приходиться только антураж. Протеем становиться только пространство, мы уже – не пророки метаморфозы, а лишь завязшие в янтарной смоле насекомые, которых переносят из одной музейной полки на другие, из света в тень, и наоборот.
Если доверять Баруху, то центробежная сила сущего однажды выкинет тебя и меня на берег того, что называется голая самость. И хоть именно мы являемся источником этого напора, нам не устоят перед тем, что влечет человека к естеству, так изначальный вор, претворяясь честным, все же неизбежно сворует, а убийца – убьет, мясник станет цветочником, таксист – программистом. Хотя сущее не связано с профессией и склонностью, а скорее с самой глубинной сутью, с тем, что ты за человек, что за твоей плотью и костями такого, что может изменить сущее неодушевленного, вялотекущего в своих скрытых стремлениях или одушевленного, готово пригнуть голову под ярмо инородной воли. Пролонгируя мысль можно заключить, что человек – это удовлетворяющее волю предметов орудие, позволяющее мрамору стать изваянием, глине – кувшином, а безголосому металлу – парить в облаках. Больше того, человек – это орудие человека, позволяющие одному стать богатым, второму – бедным, счастливым – несчастным и т.д.Я поясняю дикость этого рассуждения тем, что другие - более неодушевленные, чем мы сами по себе, оттого в нас больше жизни, а в них - смерти.
Еще более интересен и значителен момент сопротивления человека своему настоящему положению, который во многом воспринимается за должную реакцию во взглядах его окружения. Однако наше положение таково, что мы, как два клинка в рассказе Борхеса, неизбежно встретимся друг с другом, пусть наши владельцы погибнут. Мы встретимся – бессловесными предметами в чужих руках, и единственная роль наша в этой Вселенной – быть именно тут и именно сейчас, клинками, которые продырявят своих владельцев и станут оттого ненужными. Мы встретимся, потому что я уже владею тобой, сам не осознавая, а ты – мною, осознавая это чрезмерно, и оттого не сознавая совсем. Пускай жизнь – это бегство, но дороги не вечны, и тропы стекаются в главный, королевский тракт, что неизбежно столкнет нас лбами. Надеюсь, что это произойдет задолго до бесславного конца, и лежание в сырой земле не станет тем, к чему стремились мы со своим сущим, хотя такой вариант возможен в большинстве случаев, которые нам приходиться наблюдать в повседневной жизни и с теми людьми, которые встречаются нам в ней, и пропадают затем в пучине, сыграв свою маленькую роль.
Лабиринт бесконечен. Потому что он нашел себя в своем сущем. Каждый камень, его составляющие, нашел себя в своем сущем. Мы не бесконечны, поэтому мы принадлежим лабиринту. Найдя себя, мы станем чем угодно – фонтаном, синицей, оброненной варежкой, на сколько хватит фантазии, на сколько хватит силы смириться с сущим, настолько и станем. Так что бегство от себя, мой друг, не бесконечно. Сколько тебе не прятаться за ширмами образов, за зеркалами чужих слов и мнений, за целями и правдами, сущее, подобно гончему псу, уже мчится по пустынным дорожкам Космоса, в желании сцепиться с тобой в единое целое. Не удивляйся, если сам, однажды, встретишь полудохлую псину на обочине, с искусанными капканами лапами, с пеной у рта от ядовитой пищи, и погладишь ее, и прошепчешь: «Как странно, но мне хорошо рядом с тобою». Та поднимет устало морду и лизнет тебе руку розовым языком, пытаясь приветливо помахать хвостом. Тогда, в этот момент взаимного умиления, захлопнется вакуум приоткрытой устрицы настоящего бытия, вместе с тобой и этой собакой, чтобы раскрыться погодя, даря внешнему миру уже совсем другого человека, или другую собаку, кто знает.