Будь проще

 
Все это произошло еще тогда…на моей старой работе.
 Редактор вызвал меня в кабинет. «Наверняка для разноса»,- подумала я. И не ошиблась. Гневно сверкая очами,  он бросил на стол мою рукопись. Листочки разлетелись. Некоторые упали на пол, но я не осмеливалась их поднять. Склонив голову и потупив глаза,  внимала  я крику. Моё внимание к его воплям было  искренним: я  не хотела потерять эту работу. Нет, не так: я боялась потерять эту работу. Дело в том, что по своей натуре я не склонна к переменам, и зацепившись за что-то, будь то работа,  место жительства, отношения… держалась до последнего. Вот и сейчас я  хотела бы сохранить за собой место. Казалось, что мне нужно всего лишь уловить концепцию журнала  и писать так же, как все. А вот это у меня как раз не получалось. Концепция была неуловима. Если, конечно же, она вообще существовала.   В  публикациях  я видела лишь нагромождение фактов и в достоверности многих из них сильно сомневалась. Я не видела читателя, которому  были бы интересны все эти  ужастики, которыми пестрел наш  журнал. « Не туда смотришь,- упрекал меня редактор. – Не усложняй, меньше фантазируй. Будь проще». На словах « будь проще» меня всегда клинило, мозг закипал, а ум, съёжившись в комочек, баррикадировал все входы и выходы и ждал, когда снова можно будет осторожно, без ущерба для себя выглянуть наружу. Топ-Топыч – моя фантазия в образе лохматого летающего медведя – брал пляжную подстилку и отправлялся на холм. Лис уходил в горы. А я надевала маску со стеклянными глазами. В то время, когда я бывала в маске, движения мои становились деревянными. Сердце стучало медленнее и гоняло по сосудам не кровь, а расплавленное олово. Слова скукоживались, горбились, цеплялись за внутренности и не желая выходить наружу.  Иногда я, желая вдохнуть свежего воздуха, сбрасывала  маску. Глаза, не стеклянные, а живые видели мир цветным, на кончиках  пальцев начиналось покалывание, и я писала.
Если то, что я написала без маски, попадало к редактору, он кричал и ругался. Я боялась его,  но мой внутренний человек,   забияка и смельчак, исподтишка подкладывал листки и редактору, и  сотрудникам. Редактор сердился и грозил увольнением. Сотрудники  смотрели стеклянными глазами масок и просили меня быть проще.
 
Наверное извилины моего мышления и  нуждались в исправлении. Не спорю. Может быть. Но позволить кому бы то ни было  рихтовать их кувалдой   своих личных предпочтений? Увольте…

Сама напросилась. Уволит. На это раз он меня точно уволит. Если конечно же  я не осознаю и не предприму меры, чтобы немедленно начать писать нормально. Редактор любезно напомнил мне, что именно он подразумевает  под словами «писать нормально»:
- Никаких лис, никаких летающих медведей. Пиши о событиях. О том, что интересно  простым   людям. Пиши о грабежах, перестрелках, несправедливостях, обидах, разводах, подростковой преступности,  самоубийствах, издевательствах.  Мы не требуем от тебя многого, - воодушевившись своей речью, редактор  стал  называть себя «мы»,- но мы требуем, что бы ты писала проще, и тогда к нам потянутся читатели.
Это последнее он не сам придумал. Он вообще мало что придумывает сам. На этот раз перефразировал известные всем слова: « Будь проще и к тебе потянутся люди».
Редактор удостоверился в том, что я его внимательно слушаю, энергично кивая головой в знак согласия, и отпустил меня исправляться.
 
Выходя из кабинета, я аккуратно прикрыла за собой дверь. Так случилось, что вероятно именно в  этот момент произошел незначительный  подземный толчок, от которого  стены   задрожали. Почему землетрясение ощутили только в нашей редакции, я не могу объяснить. Дверью я, кажется, не хлопала.

Итак, стены содрогнулись, дверцы книжного шкафа распахнулись, и мне в объятия прыгнула тоненькая книжка. Я попыталась поставить ее на место, в шкаф, но книжка ухватилась ручонками за мою шею и запищала тоненьким голоском:
- Почитай меня.
С книжками я не спорю. Могу мысленно  вступить в полемику с их авторами. Это бывает. Но с книжками – никогда. Устроившись  удобнее на  плюшевом диванчике, я посмотрела на обложку: крупными буквами на ней  было выведено имя автора - Льюис Кэрролл.
Из книги выпал конверт, склеенный из плотной сиреневой бумаги. Я положила его на журнальный столикв круг света от настольной лампы.  Конверт поерзал на полированной поверхности, немного погодя  притих, пригревшись под лампой, и  уснул.
Книга сама собой  раскрылась:
Варкалось. Хливкие шорьки
    Пырялись по наве,
И хрюкотали зелюки,
    Как мюмзики в мове.

Я  погрузилась в дебри  словоигр Льюиса Кэрролла, забыв о редакторе и о его наставлении писать просто, без извилин.

***
               
На холме, там, где у нас с Топ-Топычем наблюдательный пункт, было ветрено. Тучи сгустились на небосводе  со стороны Простого города. В городе что-то затевалось. Я взяла бинокль у Окси  и присмотрелась к городу, пытаясь понять причину суеты.

Поэт стоял на эшафоте,
Толпа водила хоровод.
По знаку гневно осуждала,
По знаку дружно восхваляла
Царя, священника, дельца.
И тут же в страхе умолкала,
Боясь соседа и себя.

Суета для Простого города – явление привычное. И сегодня  был совершенно  обычный день. На возвышении стоял очередной приговоренный. Правдолюбцы, сбившись в кучу перед самым эшафотом, толкались и заводили спор  о том, кто  из них первым распознал инакомыслие и первым написал донос. Оказаться первым среди доносчиков в Простом городе считалось престижным.  Родные и близкие, успевшие отказаться от родственных и дружеских связей с поэтом, тоже были на площади. Они не теряли права на наследство осужденного, поэтому тоже толкались и спорили. Им приходилось нелегко: одновременно отказываться от всяческой связи с поэтом  и тут же претендовать на наследство. Ветер в Простом городе  часто менял направление. Родные и близкие могли  поживиться, но могли и схлопотать за связи с поэтом. направление. Они нервничали и злились друг на друга, а более всего злились   на поэта.  Все присутствующие на площади  озирались, подозревая всех и во всем. Без причин, но по  высокой бдительности. Те, кому было лень выходить на улицу, смотрели казнь  по простому  телевизору.

Предатели, доносчики, бывшие друзья и бывшие родственники, а так же люди, бесцельно бродившие по площади, не привлекали внимание  поэта. Я тоже перестала за ними наблюдать. Поэт смотрел вдаль, и я проследила за его взглядом.

Неподалеку от площади священник, мэр и олигарх, спрятавшись от солнечного света  в комнате без окон, вращали рулетку. Все ставки они делали на зеро. Простое, без извилин, круглое, как дырка от бублика  зеро. Иногда игроки ставили на кон деньги, иногда совесть, иногда чью-то жизнь. Обычно выигрывал олигарх, но иногда он подмигивал крупье и тогда как будто бы выигрывал священник, а иногда, в порядке исключения, мэр. Игра была азартной, все трое кричали друг на друга и ссорились, но было заметно, что ссоры - это часть игры, а в целом  между собой все  они отлично ладили.

Тройку игроков обслуживали шуты, лакеи и барышни. Иногда лакей выносил из казино  на площадь  табличку с надписью, которую нарисовал шут. Толпа усердно принималась хором скандировать то, что было написано на табличке и радовалась. Или возмущалась. Нужную эмоцию  подсказывал толпе дирижер. Если дирижер ошибался и суфлировал неправильно,  то его казнили. Для вынесения приговоров  в отдельном боксе в Простом городе  содержались судьи. Бывало, позже обнаруживалось, что дирижер действовал в соответствии с предписаниями и не  был виноват. Тогда его  казнь списывали на судебную ошибку, а  чаще вообще ничего не объясняли, потому что простые люди в Простом городе объяснений не требовали.

 Поэт, стоял на эшафоте и смотрел вдаль. Его взгляд был тверд и ясен.
Над городом сгущалась тьма.  Не от того, что смеркалось, а от того, что туча черных воронов поднялась со всех крыш, колоколен и минаретов и укрыла город от солнечного света. Множество сереньких хвостатых зверьков разбегались во все стороны с улиц и площадей,  убегая из города. Но вороны настигали их. Вскоре я увидела, что город становится все меньше и меньше, как будто я смотрю   в перевернутый  бинокль.  А потом и  вовсе исчез из виду.
 
***
Все то время,  пока я наблюдала за городом, Окси   смотрела  в  ту сторону, что и поэт, желая проникнуть взором в то, что видел он.   С холма нам хорошо были видны окрестности   Простого города, но мы хотели увидеть намного больше. Окси принялась отвязывать воздушный шар, я взобралась на спину Топ-Топычу, и мы полетели.

Шар, влекомый ветром, летел медленно. Топ-Топыч держался вблизи шара. Мы с Окси - команда. Вначале мы поднялись так высоко, что  смогли увидеть материки и океаны, острова и моря, горы и пустыни. Потом стали снижаться. Как раз над Балканами. Мы увидели горный лесистый массив, окруженный возделанными полями. Кое-где поля перемежовывались с виноградниками, а иногда с розариями. Мы летели и видели, как множество  людей выходят каждый из своих мест. Люди  несли в руках или везли на повозках очень много того, что, придя на место, сваливали в одну кучу. Дети  сносили к этой куче такое же, как у взрослых, только игрушечное и, бросив, уходили, не оглядываясь. Когда последнее оружие было извлечено из тайников,  выкопано из земли, принесено и выброшено, вспыхнул огонь и пожрал кучу без остатка. Даже  следа не осталось на этом месте. А люди возвращались к своим полям и множество проснувшихся присоединялись к ним. Потому что было время сбора урожая, и земля давала плод свой. Очнувшиеся ото сна, удивлялись, видя себя целыми и невредимыми. Они радовались, видя тех, кто раньше, называя себя сербами, хорватами, албанцами, боснийцами, враждовали друг с другом.  Люди шли на поля, где настала пора убирать  пшеницу. В их ряды вливались проснувшиеся позднее иллирийцы и венецианцы. И всем хватало места на земле, где оружие было уничтожено. Женщины танцевали, мужчины пели, а  дети придумывали новые игры. Потому что наступило время смеяться, а не плакать, время плясать, а не рыдать, время обнимать, строить, и любить. Наступило время  миру.

 Мы летели на дальше, на восток. В ту сторону, куда смотрел поэт. Стаи розовых фламинго сопровождали нас в полете, и дельфины в Черном море мчались наперегонки с Топ-Топычем.

Окси смотрела в бинокль. Сначала она, а потом и я увидели долину, стесненную Памиром с севера и Гималаями с юга. Мы  увидели всадников, скакавших во весь опор сквозь пелену дождя. С высоты своего полета мы слышали старую как мир музыку – топот копыт по влажной земле, бряцание металлической сбруи, быстро распространяющиеся в чистом горном воздухе. Мы слышали, как скрипела мокрая кожа седел и как комки грязи, вылетающие из-под копыт лошадей, шлепались на землю. Мы опустились ниже и разглядели морщинистые лица всадников. То ли капли дождя, то ли слезы радости освобождения катились по их щекам. Дождь прекратился, смыв остатки пыли и заброшенности   с лиц всадников, скачущих  на приземистых и лохматых лошадях. Они мчались по Ваханскому коридору, неся весть о том, что спящие просыпаются, поля разминируются, железные остовы бронетехники, разбросанные повсюду, ржавеют и рассыпаются в прах прямо на глазах. Наливается зерно в долинах, там, где прежде рос мак. Еще мы увидели, как белый порошок героина по всей земле мгновенно превратился в черный и тут же исчез без следа. И мы видели, что морщины на лицах всадников разглаживались, слезы высыхали, а губы раскрывались в улыбке.

Мы тоже мчались, все быстрее и быстрее, желая  увидеть воочию то, что издавна видел поэт глазами веры и надежды. Мы приближались к Каракоруму.

Окси смотрела в бинокль,  вглядываясь в даль. А я увидела  Лиса. Он взбирался по северо-восточной стене горы Машербрум. Я испугалась за него. Почему он выбрал этот склон горы?  Почему не пошел в обход? Туда, где было бы проще. Я взглянула на Окси: она тоже видела Лиса, но в ее глазах не было страха. Тогда я тоже перестала бояться, а Лис обрел мощь и силу для последнего рывка,  перестал скользить и срываться, в  несколько прыжков преодолел  остаток пути и воссел на вершине. Лис смотрел в ту же сторону, что и поэт, и Окси, и я. А неподалеку,  с вершины Джомолунгмы всматривался в горизонт зеленоглазый снежный барс. Лучи солнца освещали склоны гор, и ледники медленно таяли. Воды таяния наполняя реки, несущее свои потоки к полям и садам в низинах. И реки не выходили из берегов. И было хорошо весьма.

 Мы увидели город. Очень непростой город. Ворота его были открыты, и в них входили, всадники на белых конях. Обойдя всю землю, они возвращались,  оставляя позади себя мир и покой.

Я тщательно записывала увиденное. Поэтому мне не составило труда составить подробнейший отчет для редактора о последних событиях в Простом городе. Сначала  я озаглавила рассказ «Последние дни Простого города», но потом передумала и написала на титульном листе: «Новый день на обновленной земле».

Редактор нахмурился, читая название. Он тут же начал  кричать, размахивать руками и топать ногами. И вот тут я заметила то, на что никогда прежде не обращала внимание: ножки и ручки редактора были прикреплены к веревочкам. Веревочки дергались, потому что некто, которого видно не было, дергал за них. Я вспомнила, что  такие же веревочки были на ручках и ножках священника, мера и олигарха и всех остальных, кто суетился  в казино. Да и на площади в Простом городе каждый был привязан к веревочке. Веревочки собирались в узел, и управляющему веревочками было удобно дергать не каждого  в отдельности, а целыми группами. Мне стало любопытно, и я, совершенно перестав слушать,  принялась рассматривать кабинет: все в нем было гротескно и бутафорно. Лживо и смешно. Мне стало скучно, я не стала дослушивать редактора до конца и вышла из кабинета, аккуратно прикрыв за собой дверь. Секретарша уже печатала приказ о моем увольнении. А из приоткрытой дверцы книжного шкафа высунулась тоненькая ручка и приветливо помахала мне. Я взяла со столика сиреневый конверт для того, что бы  вернуть его книжке, но книжка послала мне воздушный поцелуй и закрылась в шкафу изнутри. Конверт прошмыгнул в мой карман, и мы вышли из старой редакции, плотно закрывая за собой все  двери.