Ох, уж эти женщины

ОХ, УЖ ЭТИ ЖЕНЩИНЫ
Пять попыток познать женщину изнутри

ПОПЫТКА ПЕРВАЯ: ТРОЯНСКИЙ  КОНЬ

     Так восклицал он, молясь, и вняла ему дочь громовержца;
     Члены героя сделала легкими, ноги и руки,
     И, приближаясь к нему, провещала крылатые речи:
     "Ныне дерзай, Диомед, и без страха с троянами ратуй!
     В перси тебе я послала отеческий дух сей бесстрашный...".

   Увы, у Виктора Николаевича Кошкина персональной "дочери громовержца" не было. Никто не вложил ему бесстрашного духа ни в "перси", ни в иные члены.  А уж о том, чтобы  "ратовать" с супругой...
   Бледный, чуть дрожащий от ужаса, а больше от унижения, Виктор Кошкин не смел оторвать взгляд от линолеумного пола коридора. Его щуплая фигурка была готова провалиться сквозь дверь на лестничную площадку – только бы не ощутить на себе силу внушительных кулаков собственной жены  – дражайшей Валентины Степановны.
   - Ну, Валь,  ты чего? – канючил он, не смея поднять голос до привычного, учительского, - воскресенье ведь… ну, посижу пару часиков у компьютера…
   - Нет! – громыхнуло над ухом, и тяжелый кулак все-таки опустился на хрупкое мужское плечо, заставив его подозрительно хрустнуть, - что ты за мужик такой?! Другие, вон – пашут, не покладая рук, не зная ни суббот, ни воскресений; хоть какую-то копейку в дом несут… а ты?! А твоя история?!!
   Виктор воскликнул – про себя, конечно, кто бы дал ему высказать возмущение вслух: «Историю не трожь! Это святое!!!»?  Дело было не только в том, что Виктор Николаевич работал учителем истории в самой обычной школе славного курортного городка Геленджик, но и жил ею; с ней в голове вставал по утрам, и с нею же ложился вечером. Он чувствовал, что в силах сделать великое историческое открытие, прославиться в веках. А вот его жена, Валентина, женщина крепкого телосложения, и еще более стального  характера, чувствовала… нет – она знала, что муж любит этот предмет гораздо больше нее самой, и оттого в силу особенностей женского характера ненавидела историю всей душой. Но изгнать из собственной жизни, а тем более, из Витькиной души, не могла. Потому что она – история - была единственной, кто приносил деньги в двухкомнатную квартиру Кошкиных. В виде зарплаты школьного учителя, конечно.
   - Лучше бы ты в бабу какую втюрился, - в сердцах выпалила она, опуская могучую длань на второе плечо мужа, - я бы ее за космы оттаскала, да успокоилась бы!
   За неимением под рукой женской прически, он вцепилась в мужскую, редкую до неприличия. Не в первый раз, кстати. Виктор мужественно терпел. Обычно после такой вспышки гнева Валентина отходила – в прямом и переносном смысле. Она  тяжелыми шагами удалялась в спальню, показывая выпрямленной и напряженной спиной все презрение, какое только женщина могла выразить никчемному, на ее взгляд, мужичонке. Потом она с грохотом захлопывала за собой дверь, и это служило сигналом мужу – он шустро бежал в гостиную, где его всегда ждал компьютер.
   Но сегодня погрузиться в виртуальный мир, где Кошкин уже не первый год пытался отыскать несообразности в трудах великих ученых мужей прошлого, не получилось. В женской руке вдруг оказался рюкзачок. Этот весьма полезный для многих, но не для семьи Кошкиных, предмет купил пару лет назад сам Виктор на заныканную от супруги внеплановую премию. Ох, и досталось же тогда ему! Слава богу, что туристский топорик, который сейчас лежал в рюкзаке, он купил позже; как и простенький компас, фляжку, и… все. На большее денег пока не хватало. Зачем он делал эти покупки, зная наперед, что получит очередную взбучку от супруги, а главное – что в его жизни никогда не наступит момент, когда он перейдет от виртуальных изысканий к реальным путешествиям? Кошкин и сам не смог ответить на этот вопрос – когда его задала Валентина.
   А момент, между тем, наступил – прямо сейчас. Валентина, злорадно улыбаясь, ткнула новеньким, ни разу не использованным рюкзаком в грудь Кошкина, добавив его многострадальному телу еще один синяк.
   - На, держи… историк, - почти пропела она обманчиво сладким голосом, - иди и не возвращайся, пока не заполнишь его...
   Николаич не посмел возразить; в такие мгновенья вставать на пути намерений супруги было опасно для жизни. Он лишь вздохнул, и опять невольно вспомнил бессмертное творение эллинского слепца, которое знал наизусть:

     Лютую, коей порода была от богов, не от смертных;
     Лев головою, задом дракон и коза серединой,
     Страшно дыхала она пожирающим пламенем бурным,
     Грозную он поразил...

   Нет! Это не он; это Валентина поразила его единственным ударом могучей руки.
   - Чем?! – вскричал Виктор уже на лестничной площадке, пролетев первый пролет благодаря могучему толчку под зад, которым наградила его благоверная   посредством железной двери, - чем я наполню рюкзак, без копейки денег в кармане?!
   Карманов, кстати, тоже не было. Ни на футболке, ни на вытянутых в коленках трениках; когда-то в прошлом синего цвета. Видели бы Кошкина сейчас коллеги и ученики, которые (он надеялся) уважали его за недюжинную память, энциклопедические знания, и талант эти знания донести до умов детей!..
   -  Здравствуйте, Виктор Николаевич, - пропищал кто-то за спиной.
   - Здорово, Николаич! – пробасил следом  Николай, сосед с четвертого, верхнего этажа,  - в поход собрался?
   Мелкий, его сын Сашка, сейчас остановился на три ступени выше Кошкина, и потому мог смотреть учителю истории прямо в глаза. В его серых глазах Виктор Николаевич прочел то, что хотел – достаточную долю уважения и какое-то нетерпение; словно ребенок ожидал услышать от дяди Вити очередную интересную историю. Таких историй у Кошкина было великое множество, и пацан это знал. Но сейчас учитель не успел открыть рта, застигнутый врасплох неожиданным предложением:
   - А поехали с нами, Николаич. По дороги Сашке какую-нибудь хрень и расскажешь.
   Кошкин на «хрень» не обиделся; он знал, когда нужно и можно обижаться. На громогласного здоровяка Николая обижаться было невозможно. Он что думал, то и говорил; как хотел, так и жил. Имея широченные плечи, пудовые кулаки и налаженный бизнес в сфере продажи подержанных иномарок, он мог себе позволить это. В отличие от Кошкина. Виктор Николаевич открыл рот, чтобы вежливо отказаться,  и, неожиданно – прежде всего, для самого себя – коротко выдохнул:
   - Поехали!

     ... смелого окрест возницы искал; и не долго
     Кони нуждались в правителе; скоро достойный явился:
     Архептолем, Ифитид бесстрашный; ему он на коней
     Быстрых взойти повелел и бразды к управлению вверил.

   Какой-то ураган, именуемый безудержной энергией соседа (он же Архептолем-возница), занес его в престижный внедорожник, где уже ждала худенькая и стройная Людмила – соседка; мать Санька и, соответственно, жена Николая. Виктор не стал сравнивать ее с собственной половинкой. Несмотря ни на что, Валентину он любил, и был ей верен.
   - До гроба, - шептал он ей в самые интимные моменты общего сосуществования.
   Хотя, надо признать, попыток покушения на его верность пока никто не предпринимал – с его внешностью, застенчивостью, и совсем не престижной зарплатой. Со спины Кошкина можно было принять за подростка лет тринадцати-четырнадцати; в лицо ему давали (даже когда он этого не просил) на десяток лет больше сорока прожитых им. В общем – живи, и радуйся.
   И Виктор Николаевич действительно возрадовался, прижимая к животу тощий рюкзачок, и принюхиваясь к волшебному запаху дорогой кожи автомобиля и неземной косметики Людмилы. А потом спохватился:
   -  А куда мы едем, Николай Петрович?
   - Да вот, - громыхнул с водительского кресла сосед, - давно обещал Сашке дольмены показать.
   - И мне интересно, - добавила Люда, - расскажете нам о них, Виктор Николаевич?
   Кошкина не нужно было упрашивать. Говорить о загадках истории, а чем, если не загадкой, были таинственные дольмены, он мог часами – даже не в качестве платы  за подаренную возможность провести интересно выходной день, а в силу уже указанной выше его страсти.
   - Дольмены, - протянул он задумчиво, - таинственные мегалиты, которые неизвестно кто, неизвестно как, а главное – неизвестно зачем соорудил…
   - Что тут таинственного? - теперь уже хохотнул Николай, поворачиваясь к заднему сидению, где вольготно расположились Кошкин и его младший сосед, - четыре каменные плиты, и пятая сверху – вместо крыши. Да, еще в одной отверстие продолблена; дырка. Я такую перфоратором за полчаса продолбил бы.
   - Полчаса, - позволил хмыкнуть себе Виктор, - а вручную, без электроинструмента? Кстати, тут появляется еще одна загадка – зачем надо было долбить дырки, в которую нормальный человек пролезть не сможет?
   - Эт точно, -  подтвердил Николай, нажимая на клаксон, явно приветствуя какого-то знакомого, которого легко обогнал, - у меня в эту дырку с трудом голова поместилась. А вот Сашка, пожалуй, пролез бы. Да и ты бы, Николаич (добавил он, посмеиваясь), смог, если поднапрягся.
   И опять Кошкин не обиделся. Он радовался жизни, хорошему дню, еще более прекрасной компании, которая везла его в замечательном автомобиле к эпохальным открытиям. Это не было предчувствием; просто Виктор Николаевич всю сознательную жизнь ждал их; почему бы им не случиться именно сегодня?
   Николай не стал останавливаться у первого дольмена, включенного в обычный туристический маршрут, пролетел и поворот ко второму. Потому что народу тут, несмотря на сентябрь, было полно. К третьему, самому целому из череды древних сооружений, нужно было подниматься по крутому склону. Потому, наверное, народная тропа к нему сильно подзаросла. Точнее, никакой тропы тут не было. Сам Кошкин, несмотря на высокое звание историка, этот мегалит никогда не нашел бы. Но впереди пер Николай - как бульдозер, взявший на буксир сразу три «прицепа»; он излазил тут в отрочестве все окрестности. Сосед, наконец, остановился и широким жестом пригласил всех насладиться древним чудом.
   - Никаких чудес! – решительно возразила Людмила, - сначала обедать.
   Николай, который в качестве довеска к «прицепам» тащил еще и корзину внушительных размеров, повиновался беспрекословно – совсем так же, как исполнял приказы Валентины сам Кошкин. А может, и быстрее – учитывая энергию, которая в его могучем теле била через край. Виктор Николаевич застенчиво застыл рядом с дольменом, который тут действительно  на удивление хорошо сохранился («Муха не писала», - заранее охарактеризовал его Николай), а соседская семья, включая младшего, Сашку, стремительно накрывала «поляну». Так выразился тот же Николай.
   Кошкин мучительно подбирал слова, которыми он будет отказываться от приглашения к пикнику; даже хотел шмыгнуть в заросли каких-то кустарников, в которых скрывался мегалит, но не успел свершить ни первого, ни второго. Все та же могучая сила подхватила его, и Виктор Николаевич осознал собственное присутствие в мире уже сидящим на какой-то подстилке, надежно защищавшей его ранний простатит от холодной земли, с горбушкой безумно вкусного хлеба в одной руке и стаканом в другой.

     Но помедли, мой Гектор, вина я вынесу чашу
     Зевсу отцу возлиять и другим божествам вековечным;
     После и сам ты, когда пожелаешь испить, укрепишься;
     Мужу, трудом истомленному, силы вино обновляет;
     Ты же, мой сын, истомился, за граждан своих подвизаясь...

   Троянский герой, как помнил Кошкин, от чаши хмельного напитка отказался.
   - Интересно, - успел подумать историк, - смог бы он противостоять натиску Николая?
    Очередной росток протеста Виктора Николаевича – мол, я не пью – был  безжалостно растоптан. Обжигающая жидкость янтарного цвета скользнула по пищеводу, совсем не заставив Кошкина поперхнуться, как это обычно бывало. Впрочем, это «бывало» бывало очень редко; в последний раз примерно с полгода назад – на день рождения Валентины. Но тот дурно пахнувший  и отвратительный на вкус напиток не шел ни в какое сравнение с коньяком, который Николай еще раз щедро плеснул в его стакан. А Кошкин, удивляясь собственной храбрости и безрассудству, только кивал, глядя, как пластиковый стаканчик теперь доверху заполняется  из литровой бутылки с такой ласкающей глаза этикеткой «Хеннесси». В стаканчик Людмилы алкоголь плеснулся лишь на донышко, и Николай на вскинувшиеся к нему глаза соседа с застывшим вопросом в них лишь громогласно рассмеялся. Он нагнулся над богатым «столом», роль которого исполняла древняя земля, когда-то давно истоптанная  ногами неведомых строителей мегалитов, а сейчас покрытая скатертью и дотянулся до осиной талии жены.
   - Нам нельзя, - могуче захохотал он, поглаживая женский животик, и все, что тот таил внутри себя.
   Виктор Николаевич, несмотря на то, что в голове уже прилично шумело, догадался, что соседи ждут прибавления в семействе, и потому не мог не выпить – до дна, как предложил будущий отец – за счастье в семье Николая. Теперь в его руке был приличный кусок копченого мяса, чей безумно восхитительный вкус с трудом помещался во рту Кошкина. А там еще теснились и слова. Историк, словно в качестве платы за угощение, продолжил свой рассказ:
   - «Дол» - стол, «мен» - камень - так переводится название мегалитов с кельтского, - вещал он чуть заплетающимся языком, - у нас же, на Кавказе, названий этим сооружениям – куры не клюют. Причем часто – взаимоисключающих. Так, адыги называют дольмены «испыун» - домом карлика. Мегрелы, наоборот – «мдишкузи» - дом великанов…
   Сашка, которому, естественно, коньяка не налили, отхлебнул апельсинового сока, и засмеялся. Будь Виктор Николаевич сейчас потрезвее, он бы понял, почему мальчик с таким серьезным видом переводит взгляд с него на Николая и обратно. Великан и карлик – эти слова как никогда точно характеризовали разницу между соседями. А Кошкин продолжил:
   - Кстати, мегрелы их называют еще «садзвале» - вместилище костей.
   - Фу, какая гадость, - передернула плечами Людмила.
   А Николай, напротив, расхохотался. В его желудке сейчас плескался тот самый литр «Хеннесси», за исключением микроскопических, по сравнению с его, дозами Кошкина и Люды. Этот коньяк, скорее всего, и подначил соседа:
   -  А что, Николаич, слабо поискать там косточки доисторических людей?
   - Вообще-то, - подумал Кошкин на удивление ясной головой, - доисторическими можно назвать разве что индийские мегалиты, которым больше возьми тысяч лет. Ну, еще британский Стоунхендж. Нашим же даже полутора тысяч нет.
   Это он сообщил прямо в темнеющее отверстие дольмена, из которого словно дохнуло обидой. Как он так шустро оказался метрах в пятнадцати от пиршественного «стола», Виктор Николаевич и сам не понял; его руки упирались в шершавый камень, а голова практически уже была внутри, в таинственном сумраке. А сзади еще азартнее громко шептал Николай:
   - Ну, давай Николаич! Шевели ластами. Я помогу!
   И действительно помог, когда расхрабрившийся Виктор Николаевич протиснулся плечами в узкое отверстие, перебирая руками по мелким камешкам, устилавшим пол древнего сооружения, и застрял в нем (в отверстии) тазом. Этой частью тела Кошкин оказался гораздо шире, чем в плечевом поясе; а ведь прежде он этого как-то  не замечал. Может потому, что мимо большого зеркала в коридоре собственной квартиры всегда старался прошмыгнуть, отворачивая голову к противоположной стенке? Так что сейчас почтенный историк застрял в лазе, как Винни-Пух в домике кролика. Но худеть, как предлагалось плюшевому любимцу миллионов мальчишек и девчонок, Кошкину не пришлось.
   - Я щас! - услышал он из другого мира, за пределами мегалита.

     ...ворота те были сплоченные крепко
     Створы двойные высокие; два изнутри их запоры
     Встречные туго держали, одним замыкаясь болтом.
     Стал он у самых ворот и, чтоб не был удар маломочен.
     Ноги расширил и, сильно напрягшися, грянул в средину...

   Николай могучим усилием все-таки втолкнул соседа в мегалит, заставив соседа взвыть от боли в "болте", который едва не расплющился о шершавый камень. Сам Николай сделал бы это аккуратно, памятуя о том, что один из коренных народов Кавказа относит эти домики к племени карликов. Но «Хеннесси» в его организме об этом не сообщили; коварный напиток направил тушку историка вперед с такой начальной скоростью, что Виктор Николаевич не успел поднять руки, и защитить макушку от камня, от противоположной стенки. Свет, которого внутри дольмена не было, по утверждению самого Кошкина, почти полторы тысячи лет, вспыхнул ярче солнца, а потом померк; как успел подумать Николаич, навсегда…
   - Нет! – было первой мыслью Кошкина, - этого не было! Это все сон; сон с воскресенья на понедельник. Пора вставать, как всегда, с такой детской мыслью – чтобы в школу не опоздать! Но сначала…
   Сначала надо было аккуратно и быстро сгрузить с собственного тела тяжеленное бедро Валентины. Аккуратно – чтобы не разбудить супругу, которая давно нигде не работала и проспать могла до обеда; а быстро – потому что простатит уже требовал свое – и таблеточку «Омника», и пробежку трусцой до туалета.
   Нога сегодня, после вчерашнего коньяка, показалась непривычно тяжелой, мускулистой и… волосатой. Кошкин, открывая глаза, уставился, прежде всего, на нее – на мощную, очень загорелую, и действительно волосатую ногу, которая никак не могла принадлежать Вале. Потому что принадлежала какому-то мужику, громиле – как раз мощно всхрапнувшему, но так и не открывшему глаз. А взгляд Виктора Николаевича перетек на собственное тело, и грудь – обзаведшаяся за ночь двумя роскошными сиськами - исторгла из себя пронзительный вопль. Женский, естественно – а кто мог сейчас так кричать; ведь дрожащие руки Николаича (тоже женские!) нырнули прежде всего к самому сокровенному и… не обнаружили там ничего – даже простатита!
   Вместо тщедушного мужичка рядом с тушей какого-то мужика устрашающего вида, обнаженного до клочков волос в разных частях тела, сейчас лежала женщина, внешность и формы которой только предстояло оценить. Но Кошкина это увлекательное для любого нормального мужика занятие не вдохновило. Потому что он с ужасом понял, что сладкая, тянущая боль в низу живота вызвана не мужской болезнью, проявившейся у него так рано, а чем-то иным. Связанным с этим самым незнакомцем, лицо которого заполнила почему-то нешуточная тревога, а потом и неприкрытый ужас.
   - Может, - подумал в панике Кошкин, не обращая никакого внимания на хихикнувший женский голосок глубоко внутри себя (точнее женского тела, в котором он оказался), - этот парень забрался в мою (!) спальню тайком,  воспользовался бессознательным состоянием (тут он вовремя вспомнил о «Хеннесси») и трах…
   Мысль, готовую отправить Кошкина обратно, в черное небытие, прервало наглое вторжение в спальню целой толпы вооруженных людей. Часть из них быстро уволокла куда-то насильника, на удивление тонким голосом верещавшего о том, что она сама… что царственная Кассандра сама затащила его в покои, и буквально заставила воспользоваться своим роскошным телом. Кошкин все-таки вернулся к исследованию этого самого тела; пока только визуально. Сделать это было нетрудно – ведь он стоял на широком ложе совершенно обнаженным; в женском облике. Перед застывшими в немом ступоре мужиками; воинами в стальных латах, вооруженных какими-то невообразимыми железяками.
   - Что значит невообразимыми?! – одернул себя Виктор Николаевич, теперь ученый историк, - очень даже вообразимыми. Нормальное оружие, относящееся, э… к периоду троянской войны. Опять же Кассандра...
   Внутри  роскошного тела, в котором на время отстранившийся от фантастической действительности Кошкин действительно не смог обнаружить ни одного изъяна, кто-то перехватил управление, и жутким, замогильным голосом начал, точнее начала, вещать:
   - Предрекаю – каждый, кто имел неосторожность увидеть своими бесстыдными глазами тело дочери Приама, царя Илиона, не проживет больше трех дней…
   Стража, гремя оружием, бросилась вон из палат – или как там они назывались в Трое? Николаич память напрягать не стал; он сделал сейчас удивительное открытие – паника, страх и растерянность стражников, написанные на их лицах словами обнаженной царской дочери, были… словно наигранными, напускными. Тут же вспомнилась еще одна легенда, которую не забывали упомянуть все без исключения источники: пророческий дар Кассандры, которым якобы наделил ее солнцеликий Аполлон, никто не воспринимал всерьез; напротив – считалось, что все ее предсказания исполняются… с точностью наоборот! И он не сдержался, осторожно спросил, кого-то внутри себя:
   - Насчет Аполлона… это правда?
   Его руки тем временем начали неспешное путешествие по женскому телу. И хотя эти руки ему не принадлежали, сам Николаич – все тем  же, никак не объяснимым чувством – получал истинное наслаждение от нежной кожи, от тяжелых грудей, которые сжал слишком сильно. Так, что сам же (чужими устами) исторг протяжный стон. Вместе с приятной волнующей болью в низу живота, которая, кажется, только усилилась, что ввергло Кошкина в шок. Такой, что он не сразу сообразил - голос внутри, не соизволивший ответить, сам спросил, достаточно сварливо, напомнив ему  незабвенную Валентину:
   - А кто ты такой, и почему распоряжаешься моим телом?
   По правде говоря, слова были несколько иными, да и произнесены были на древнегреческом языке, который Виктор Николаевич никогда не знал, но сейчас понимал – каждое слово. Он этому обстоятельству почему-то не удивился; даже не восхитился. Прежде всего, Николаич, как воспитанный человек, джентльмен (слово-то какое когда-нибудь выдумают!) принялся обстоятельно отвечать на вопрос женщины:
   - Кошкин я, Виктор Николаевич, учитель истории. Родился в одна тысяча девятьсот семьдесят шестом году. Так что недавно – три недели назад – как раз отметил сорок лет. Ну, как отметил (помялся он)… сорок лет ведь не отмечают…
   - Каком году?!!
   Николаич зримо представил себе, как у женщины внутри него отвисла челюсть. Он даже потрогал собственную, позаимствованную у незнакомки. Нет – эта челюсть, тоже отличавшаяся нежной, персиковой кожей и приятной округлостью, никуда свисать не собиралась. А это означало – что контроль над этим телом, над руками, ногами и даже (он нервно хихикнул)… тем, что совсем не было сейчас скрыто между ними… Так вот контроль над всем этим богатством был за ним, за Кошкиным. И он – теперь уже строго – повторил свой вопрос:
   - Ну, что там насчет Аполлона, ну и… невинности, которую ты ему не захотела вручить?
   Кассандра (если это действительно была она) нервно хихикнула:
   - Вы что там, в своем непонятно каком году… действительно верите в богов? У нас в Зевса, Аполлона, Афину и их родственничков верит лишь чернь. И то, я думаю, потому, что так им легче жить – есть на кого свалить собственную неустроенность.
    Кошкин опять вспомнил Гомера - то, как устами земных героев он поносит олимпийских  богов:

     Грозно меж тем на богиню вскричал Диомед воеватель:
     Скройся, Зевесова дочь! Удалися от брани и боя.
     Или еще не довольно, что слабых ты жен обольщаешь?
     Если же смеешь и в брань ты мешаться, вперед, я надеюсь,
     Ты ужаснешься, когда и название брани услышишь...

   Виктор Николаевич покрутил точеной головкой, разметав по плечам роскошные светлые волосы, и решил, что такие сложные даже для абсолютного большинства его современников слова, сейчас произнесенные троянкой, его подсознание  как-то трансформирует, подстраивает под себя; так же, как и Кассандра сейчас понимает его слова сквозь призму пролетевших тысячелетий.
   - А какой, кстати, сейчас у вас год? - поставил он в тупик незримую собеседницу.
   Та, скорее всего, что-то ответила, но на этот раз трансформатор речи не справился, прострекотал что-то неудобоваримое.
   - Значит, - сообразил Кошкин, - наше летоисчисление никак не пересекается с вашим; у них нет общего знаменателя.
   Он попытался быстро подсчитать – прибавить к тем годам, что прошли от рождества Христова… сколько? Какой момент троянской истории можно было взять за исходную точку? Он задал Кассандре теперь этот вопрос, одновременно давая ей достаточно степеней свободы для того, чтобы тело дочери царя Приама, наконец, скрылось под одеждами. Как оказалось, хозяйке тела никаких степеней не требовалось. Она звонко хлопнула ладоши, и в комнату вбежали  весьма легко одетые девушки, которые бросились к ней (а значит, и к Кошкину) с какими-то тряпочками в руках. Будь Николаич в своем теле, он бы в панике скрылся за одной из дверей, что были плотно прикрыты за спиной. Но здесь и пока – по его собственному разрешению – командовала чужая воля. Она разрешила совершить с телом поочередно утреннее омовение, умащивание пахучими маслами, которое умелые руки совершили так быстро и воздушно, что и Кошкин, и Кассандра не успели даже возбудиться от этих прикосновений.

     Там амброзической влагой она до малейшего праха
     С тела прелестного смыв, умастилася маслом чистейшим,
     Сладким, небесным, изящнейшим всех у нее благовоний...

   Утренний туалет тоже, наконец, свершился – прямо в спальне, в какую-то переносную, хитро изогнутую штуковину, заменившую ночной горшок.
   - Вообще-то там,  - женская ручка, уже скрытая наполовину чем-то невесомым, показала на одну из закрытых дверей, - есть настоящий туалет (переводчик с трудом, но справился с этим словом), но я, как истинная дочь царского рода, тоже обязана терпеть лишения во время войны – вместе с народом Трои.
    Впрочем, она тут же хихикнула, и сообщила скучную правду:
   - Воды стало меньше из-за осады, а без нее в туалете одна вонь и смрад.
   Кошкин согласился, что такую увлекательную экскурсию можно пропустить, и вместе с Кассандрой вышел в другую дверь, которая – как оказалось – вела в столовую.
   - Нет, - огляделся женскими глазами Виктор Николаевич, - это не столовка; это пиршественный зал, в котором могут возлежать не меньше полусотни гостей… вместе с хозяйкой, конечно.
   Хозяйка привычно заняла место во главе «стола» - на невысоком возвышении, украсив собой мягкое ложе, на котором вполне можно было почивать (зачем тогда спальня – ради статуса?). К ложу тут же потянулась бесчисленная колонна других прекрасных красавиц («Других-других!», - подтвердил Кошкин, который обнаружил в себе способность приглядываться к женским лицам); в руках они внешне легко несли огромные подносы с чем-то необычным – и на вид, и, главное, на вкус. Виктор Николаевич даже испугался – прежде всего, гостей, которые, несомненно, должны были явиться на утренний пир. Однако, как тут же пояснила Кассандра, никаких гостей не ожидалось.

     ... омывшись они, умащенные светлым елеем,
     Сели с друзьями за пир; и из чаши великой Афине
     Полными кубками, сладостней меда вино возливали...

   - А это все, - Кошкин обвел ее рукой горы съестного, - мы съедим с тобой?!
   - Не съедим, - согласилась с ним царевна, - но отпробуем знатно. Угощайся. Что останется - пожертвуем богам; той же Афине... Ну, или служанки доедят, если боги побрезгуют.
   - Угу, - замычал Николаич уже полным ртом (тоже чужим, кстати), - а ты давай, вещай!
   - О чем? - открыла рот Кассандра.
   Кошкин ловко заткнул его бедрышком каплуна, которое  растаяло внутри само – не пришлось даже жевать.
   - О войне и говори, - взмахнул он остатком бедра, словно дирижерской палочкой.
   И Кассандра «запела». Видно было, что поговорить она любит, и что она тоже замечала и тщательно скрываемые смешки, и откровенное недоверие в глазах слушателей. Но сейчас такой слушатель был очень внимательным, а главное – не мог скрыть от рассказчицы своих эмоций. Кошкин и не скрывал – сначала своего восторга от совсем незнакомых, но таких замечательных кушаний, а потом и от рассказа, который медленно, но неотвратимо раскрывал перед ним картину вяло текущей войны, начавшейся («Кто бы мог подумать?», - иронично хмыкнул историк, чуть не подавившись огромным куском запеченной вепрятины) из-за женщины.
   - Елены Прекрасной? - уточнил он, запив кусок божественно вкусным вином из бокала, поданного терпеливо ждущей за плечом красавицей.
   - Ну, не такая уж она и прекрасная, - с хорошо заметным пренебрежительным оттенком заметила Кассандра.
   Она попыталась сделать движение, которым огладила бы роскошные бедра, и не менее волнующие мужские взгляды груди. Но руки были заняты – недоеденным куском мяса и недопитым бокалом с чудесной мальвазией – и ей пришлось довольствоваться понимающим похмыкиванием Виктора Николаевича. На вопрос, который она прочла в этом явно одобрительном звуке: «По сравнению с тобой, конечно?», - она ответила царственным кивком: «Естественно!».
   Царевна еще и подкрепила свое утверждение; еще одним сравнением:
   - По крайней мере, из нас двоих мужи первой выбирают меня.
   Кошкин едва не подавился – остатками вепрятины:
   - Что значит мужи? Что значит, выбирают?!! А как же твоя девственность, воспетая в веках; как муж Елены, Парис?
   - Парис, - хмыкнула теперь уже Кассандра, и добавила жестко и буднично, словно не говорила сейчас о единоутробном брате, - сдох Парис. Убит Филонтетом.
   -  Ага, - вспомнил «Илиаду» Гомера историк, - стрелами Геракла?
   - Геракла? – рассмеялась троянка, - стрелы этого олимпионика давно истлели. Парису хватило обычной.
   -  И как же теперь Елена?
   - А что Елена? - Кассандра на мгновение перехватила командование телом у зазевавшегося Николаича, и пожала плечами, - ее тут же пригрел другой мой братец, Деифоб. Ради статуса, если кто не понял. Но ночью ее греют совсем другие тела.
   Кошкин вспомнил «тело», которое утащили стражники; спросить о его участи не успел.
   - Ничего с ним не случится, - рассмеялась троянка, - отоспится, и отправится на крепостную стену – воины на войне важнее всего.
   - Ага, - согласился с ней Виктор Николаевич, примеряясь к новому, пока непонятному для него кушанью, - давай лучше про войну. Что сейчас на фронтах?
   - Затишье, - Кассандра с изумлением наблюдала, как пришелец из будущего пытается насытить свой неуемный аппетит, и еще более безмерное любопытство, - главные забияки вроде Ахилла с Патроклом, да братца моего Гектора уже пируют вместе в царстве Аида, а остальные…
   - Остальные ждут, когда построят коня? - Кошкин распознал в кушанье паштет из языков (может, даже соловьиных?) и одобрительно кивнул головой.
   - Какого коня? – не поняла Кассандра, - всех лошадей уже съели. Ну, как всех…
   - Царские выезды остались, - догадался Николаич, - так что можно в любой момент запрячь их в эти… квадриги, и со свистом ямщиков, с улюлюканьем…
   - Можно, - кивнула провидица, уже не удивляясь прожорливости гостя и собственного тела, - но не нужно. Потому что гонять по улицам не интересно, а за пределы крепостных стен… сам понимаешь.
   - Понимаю, - кивнул Кошкин, отчаянно пытаясь скрыть от новой знакомой, чем закончилась «Илиада», на удивление точно описавшая реальные события – словно Гомер тоже  ухитрился  как-то внедриться в сознание одного из участников великого действа, - а потом (воспрянул духом Николаич) вернулся в свое время, где и надиктовал писцам поэму. А может, и сам написал – слухи о его слепоте тоже могли быть сильно преувеличены.
   - А как насчет прогуляться? – Кошкин, наконец, отвалился от стола, - ножками – чтобы можно было на людей поглядеть, да себя показать.
   - Себя показать, это мы всегда готовы, - оживилась царевна, - только с одним условием…
   - Каким? – Кошкин был рад, что вольный пересказ «Илиады» закончился в нужном для него месте.
   - Теперь твоя очередь рассказывать – о своем мире. О чудесах будущего, о том, как ты попал сюда (руки опять огладили бедра), и о…
   - Ага, - проворчал немного растерявшийся историк, - сейчас ты потребуешь, чтобы я о современной моде рассказал, о том, какие шмотки носят в столице?
   - Шмотки! – это слово прозвучало внутри женского тела так восторженно и мечтательно, что Николаич вдруг почувствовал, как стало тепло и влажно там, где никогда не было, и не могло быть простатита, - про шмотки в первую очередь!

     Ризу златыми застежками выше грудей застегнула.
     Стан опоясала поясом, тьмою бахром окруженным.
     В уши - прекрасные серьги с тройными подвесями вдела.
     Легким покровом главу осенила...

   Увы, тут ее ждал капитальный облом; Виктор Николаевич поспешно загнал в свою половину души, в самый тайный ее уголок, видение громадных клипс и бус Валентины Степановны, изготовленных китайскими умельцами из пластмассового янтаря. Единственное, чем мог порадовать  учитель истории средней школы Геленджика, так это картинками с рекламой эксклюзивных моделей одежды и обуви, которые очень часто мелькали на экране компьютера, мешая процессу погружения в историю.  Слишком часто, по мнению самого Кошкина, и очень редко – по словам Кассандры, которая с каждым шагом убеждалась в том, что в ее тело проник отнюдь не мужчина женской мечты.
   - Это ты еще с моей Валентиной не познакомилась, - мрачно подумал Кошкин.
   Он тут же воспрянул духом, даже засмеялся – вспомнил слова супруги о том, что она готова терпеть скорее его знакомства с девицами, чем  надоевшие исторические изыскания мужа. Вспомнил и про прическу, за которую она обещала оттаскать гипотетическую соперницу. Рука, повинуясь его неосознанной мысли, поправила роскошные локоны Кассандры; так же невольно он изобразил на губах улыбку, вызвав восторженный стон у мужика в тоге, которого не успели оттеснить в сторону стражники.
   Да, прогулка тет-а-тет с  блистательной пророчицей не получилась; тело, вмещавшее сейчас сразу две личности, стража окружила еще до того, как Кассандра вышла из собственного дворца. Но даже так Кошкину было безумно интересно – потрогать собственными руками кусочек истории; найти в ней подтверждение известным фактам…
   - А лучше – опровержение, - помечтал он, - чтобы я смог сделать свое открытие, когда вернусь домой.
   Между тем, возвращаться пока было не с чем – не с перечислением же архитектурных памятников и жилищ древней Трои; не со списком греческих кораблей, которые Кошкин увидел, остановившись во главе десятка охранников на крепостной стене.   Стан древнегреческого войска; точнее станы – их было много, и они не образовывали сплошного кольца осады - тоже не вызвали у историка ничего, кроме легкого всплеска заинтересованности. Увы, с высокой крепостной стены он не мог распознать никого из известных исторических личностей – ни Агамемнона, ни Одиссея, ни…
   - Да если б и узнал, что бы я сейчас сделал? Голую задницу показал? Так они только рады были бы, - он огладил нежные ягодицы сразу двумя руками, вызвав нестройное шевеление в рядах стражников, и круто повернулся.
   - Все, - заявил он устами царевны, - насмотрелся. Веди меня в какое-нибудь присутственное место.
   Эти слова предназначались для Кассандры, но принял их на собственный счет начальник охраны, который – как уже знал Кошкин – успел побывать в постели царевны, и не один раз.
   - Слушаю, моя богиня, - гаркнул он, хлопнул ладонью по щиту, - а в какое? В то самое?
   Трилиний – так звали командира – помедлил, а потом все-таки позволил себе подмигнуть; так, чтобы не видели стражники, замершие столбами за его стеной. Кассандра жарко зашептала: «Соглашайся, не пожалеешь!».
   И Виктор Николаевич не устоял – в чужом теле он был готов на любые безумства. Процессию теперь возглавлял Трилиний. Кошкин, который еще недавно предполагал, что не сможет оторвать глаз от живой истории, которая вполне буднично проистекала вокруг, с изумлением понял, что ему совсем неинтересны проблемы медленно бредущего по улице босяка, и женщины, которая тащила огромный узел за плечами, и воинов, то и дело замирающих при виде кортежа царевны… Теперь его тоже чуть трясло от возбуждения, от предчувствия чего-то такого, что умело скрывала Кассандра.
   Последнему обстоятельству Николаич был только рад – значит, и ему удалось скрыть некоторые мысли.
   - В первую очередь не те, про Илиаду, - торопливо думал он, опять закрывшись в мыслях какой-то непроницаемой перегородкой, - в конце концов, Кассандра должна пережить гибель Трои. Ну, подумаешь – попользуется твоим... нашим общим телом один из Аяксов  в храме Афины. Расслабишься, да еще и наслаждение получишь. А вот о том, кем, а точнее, каким я был в своем мире, какое место в нем занимал… Об этом я не расскажу никому – иначе сюда меня больше ни за что не пустят...
   - Стоп! - остановил он себя в мыслях, - так это и мной попользуется эллин-победитель?! Не хочу!!!
   "Сюда", как оказалось  – это в огромный дворец разврата, который оглушил и Кошкина, и… нет! – Кассандра на этот неумолкаемый гул возбужденных голосов, каких-то пронзительных криков за полупрозрачными занавесками лишь возбужденно пискнула, и ринулась в… Кто бы ей дал?! Кошкин – чего греха таить – и сам был готов окунуться в пучину сладострастия, но не в женском же теле! Он представил, себе, как уже сейчас, не дожидаясь падения Илиона, вон тот громадный негр, только что звонко шлепнувший белокожую миниатюрную красотку по голой попке, наваливается на него, раздвигает мощной коленкой тщетно сводимые коленки и…
   Внутри провокационно хихикнула Кассандра: «Что, понравился племянник Мемнона, эфиопского царя, убиенного Ахиллом?".
   - Откуда тут эфиопы? – задал вопрос собственной памяти Виктор Николаевич; раньше ответила царевна:
   - Спешили на помощь Трое… А может, наоборот – хотели присоединиться к победителям, пограбить развалины славного Илиона, добраться до его сокровищницы.
   Тут женские руки непроизвольно поправили огромный и тяжелый (килограмма два – не меньше) медальон, знак принадлежности к царскому семейству, которому прежде всего и кланялись троянцы. Изображение лика какого-то из олимпийских богов на нем выгодно подчеркивали многочисленные каменья, цену которым в собственном мире Николаич даже страшился себе представить.
   - В-общем, - закончила Кассандра, - что-то Мемнон не поделил с Ахиллом; может, на ногу наступил, или плюнул не в ту сторону. За что и поплатился. А племянничек – вон, развлекается.
   Судя по тому, что имени «племянничка» Кассандра не удосужилась назвать, более близкого знакомства с ним она еще не завела, что Кошкина весьма порадовало. Хотя, что ему было до чужого тела?!
   - Не чужого! – строго поправил себя Виктор Николаевич, - оно мне теперь не чужое. И пока я в нем, ни один мужик не посмеет сунуть в меня свой…
   Этот смелый прогноз Кассандра перебила горестным вздохом:
   - Вот так и рождаются дурацкие легенды! И зачем мы тогда пришли сюда? Пророчить?!!
   - А что? – воодушевился вдруг Николаич, - сейчас мы им напророчим!
   Он не слушал панических криков царевны внутри себя; целеустремленно шагал (для остальных – шагала) к возвышавшемуся посреди огромного зала помосту, на котором женоподобный музыкант что-то тренькал на инструменте, который историк обозвал цитрой. Очевидно, какое-то хищное предвосхищение так ясно проступило сейчас на лице Кассандры, что в зале вслед ее шествию устанавливалась мертвая тишина.
   К тому моменту, когда он (она) вознесся на помост благодаря сильным рукам Трилиния, уже ничто не нарушало тревожного ожидания. И Николаич им выдал! Память не подвела, так же как непонятно откуда взявшееся умение на ходу переводить на древнегреческий стихотворные гомеровские строки. Музыкант, с первых слов провидицы начавший извлекать из струн что-то торжественно-печальное, совсем не мешал речитативу Кошкина. Историк начал декламацию бессмертной поэмы Гомера с самого начала. Кошкин говорил, и говорил, совершенно не жалея пересохших губ Кассандры. Он остановился лишь  в тот момент, когда - согласно поэме, царь Приам повез домой тело погибшего сына, Гектора.  О том, как Троя  пала, когда ею самой, так и не признанной пророчицей, силой овладел обезумевший Аякс Оилид, посмевший нарушить безмолвный запрет Афины-воительницы, Николаич рассказать не успел. И о том, как  охваченные звериной злобой греки ворвались в храм громовержца, где у алтаря верховного бога Олимпа ждал своей участи сам царь Трои, Приам…
   -  Приам! – охнуло совсем не высокое собрание вокруг.
   - Отец! – пискнула внутри себя Кассандра, не меньше остальных слушателей увлеченная повествованием и пропустившая появление  царственного родителя в этом храме разнузданного веселья.

     ... а бесстыдники эти остались.
     Эти лжецы, плясуны, знаменитые лишь в хороводах,
     Эти презренные хищники коз и агнцев народных!

   Сколько он стоял тут, у входа, никем не замеченный? Что успел услышать из поэтического пророчества, и почему он, властитель осажденного города, появился в обители разврата, которую прежде никогда не посещал? Ответов на эти вопросы так никто и никогда не узнал. По крайне мере сам Кошкин – точно. Сейчас же он с замиранием в сердце смотрел (вместе с Кассандрой и остальными, многих из которых мог назвать своими дружками и подружками), как медленно и неотвратимо Приам подходит к помосту. Царь не дошел до возвышения шагов пять; ближе - как догадался Николаич – он просто не смог бы заглянуть в глаза дочери. Его гулкий голос заполнил огромный зал до самых дальних уголков, скрытых прозрачными занавесями:
   - Дочь моя! Сегодня ты была убедительна, как никогда. Если бы эти божественные строки я услышал в тот день, когда Парис с Еленой стояли на коленях передо мной и молили о защите… Нет, - тряхнул он головой, - все равно ничего бы не изменилось! Честь и достоинство троянцев – не пустой звук. А слово их царя нерушимо. Будем надеяться, друзья мои, что пророчество моей дочери, как и всегда, не сбудется.
   Зал выдохнул единой грудью, и улыбнулся – теперь уже десятками лиц. А царь Илиона добавил:
   - Сказка про коня мне очень понравилась, дочь моя. Надеюсь, кто-нибудь донесет ее до стана греческих воинов, и им будет заняться чем-то еще, кроме безуспешных попыток штурмовать неприступные стены Трои.
   Он повернулся, и зашагал наружу уже твердо и быстро. А Кошкину захотелось заорать ему в след:
  - Остановись, старый дурак! Это истинная правда! Греки возьмут твой город – хитростью, или штурмом! И разрушат его. Так разрушат, что даже имя его забудется на века – пока Шлиман не откопает твое проклятое золото.

     ... старцево сердце смутилось, он ужаснулся;
     Дыбом власы у него поднялися на сгорбленном теле
     Он цепенея стоял...

   Увы, Приам не остановился. А руки Кошкина  опять сомкнулись на тяжелом нагрудном украшении; пока историк лихорадочно вспоминал – было ли такое в перечне знаменитой  Шлимановской коллекции «золота Трои»? - Приам скрылся за тяжелыми дверьми. А на Кассандру обрушился гром аплодисментов. Кошкин непроизвольно приосанился; он сейчас подумал, что так, скорее всего, не хлопали даже настоящему автору «Илиады». Потом он, оставив Кассандре право наслаждаться заслуженными овациями, с подозрением обвел взглядом зал – не сидел ли где-то там незамеченный раньше писец, не корпел ли над первым в истории плагиатом?
   - Блин! - развеселился вдруг Виктор Николаевич, одарив троянку еще одним новым словечком, - так ведь это я и есть плагиатор! С почином, товарищ учитель!
   Он спрыгнул с пьедестала, который только что воздвиг себе, и Кассандре, и решительно направился вслед за «отцом», копируя даже его походку. На нытье царевны, которая жарко шептала на собственное ушко, что теперь отбоя от воздыхателей тут точно не будет, он… лишь грозно нахмурил брови.
   - Ну, уж нет! -  вспомнил он почему-то старый анекдот, - умерла, так умерла! В смысле – если легенда гласит, что ты даже Аполлону-красавчику не дала, то кто может тебя прельстить в этом зале? Не этот же!
   Он легко, словно мастер единоборств, поднырнул под длинную и мускулистую руку эфиопского принца и вместе с Кассандрой вырвался на свежий воздух, в город, который – он чувствовал это нутром еще более глубинным, чем то, где сейчас хныкала царевна – был уже другим. В нем - и это пригибало к камням мостовой не только его плечи, но и фигуру Приама, как раз поворачивающего сейчас в окружении охраны за угол дворца – поселилась обреченность.
   - Самое поганое, - Виктор Николаевич проводил «отца» виноватым взглядом, - что эту обреченность принес сюда я – вместе со знанием истории будущих веков…
   Кошкину пришлось вынести еще одну занимательную процедуру. Уже дома, во дворце Кассандры, он прошел вдоль выстроившихся у стены стражников; резко затормозил – у того самого верзилы, которого утром утащили волоком, связанного; как сам он подумал тогда, на расстрел. А он вот – стоит у стеночки, и даже позволил себе чуть заметную ухмылку, в то время, как остальные выпятили груди, квадратные подбородки и истово «ели» хозяйку глазами, не позволяя даже малейшего намека на интимность. А сам Николаич – вдруг спохватился он – вслед за оживившейся Кассандрой выбирал из этих бравых ребят самца посимпатичней.
   - Тьфу, ты, - плюнул он в сердцах, попав в ногу верзилы, отчего улыбка того сразу пропала, а взгляд испуганно замер, - договорились же – никаких мужиков, пока я тут…
   - Ладно, милый, - засмеялась провокационно царевна, - как скажешь. Хотя вот этот красавчик такой ласковый в постели; а этот кривоногий на диво неутомимый - может пристроиться сзади и до утра пахать ниву, как трактор…
   - Какой трактор?! – чуть не взвился на месте Николаич, - откуда ты только слово такое взяла?!
   Он ввалился в спальню – как и намеревался, в одиночестве, а потом отдался рукам молоденьких прислужниц, от помощи которых отказываться не стал (или не стала?). Кассандра только посмеивалась, и непонятно как подмигивала Кошкину, теперь комментируя прелести и умения шалуний. От их услуг Виктор Николаевич тоже отказался; хотя позже – когда утомленная царевна заснула - пожалел об этом. А потом тоже уснул, прикорнув в душе рядом с Кассандрой...

       ...пал между тем в Океан лучезарный пламенник солнца.
       Черную ночь навлекая на многоплодящую землю...

   Утро следующего дня началось необычно. Во-первых, царевна впервые за многие дни проснулась одна. Это она сама сообщила – чуть ли не похвалилась. Почти сразу же вбежали девушки-помощницы. «Сенные девки» - так их почему-то обозвал Кошкин.
    Проснувшаяся только  что Кассандра отчаянно зевнула, и с интересом спросила:
   - Сенные… Х-м-м… На сене я еще не пробовала. Расскажешь?
   Впрочем, она тут же – к большому облегчению Кошкина, который в своей жизни ни разу не видел сена, не говоря уже об обнаженной натуре на ней – набросилась с упреками на служанок, или рабынь. Николаич так и не удосужился уточнить статус этих прекрасных дев; благосклонно принимал их услуги и только. Теперь же он остановил их общую с Кассандрой руку, уже готовую обрушиться на голову одной из девчонок.
   - Постой! – одернул он царевну, - выслушай ее сначала. Или они вот так часто врываются в твою спальню без спроса?
   - И действительно, - остановилась в недоумении царственная троянка; она повелительно вскричала общими устами, - отвечай, презренная –  как смела ты прервать мой сон, такой сладкий и прекрасный, благодаря…
   - Да, - перехватил нить перекрестного допроса Кошкин, который предпочел не оставлять даже  эфемерного следа в троянской реальности – в виде собственного имени, - можешь ли ты назвать хоть одну причину, которая оставит тебя без наказания?
   Несчастная прислужница рухнула на колени, а потом и ниже – распростершись на полу перед гордо задравшим голову Кошкиным. Историк устыдился,  но бросаться к ней, чтобы поднять ее на ноги, не стал.
   - Хотя ножки, - оценил он стройные конечности, которые задравшаяся при броске одежка обнажила почти до…, - а трусов-то эти красотки не носят!
   - Царь Трои! – возопила несчастная, не смея поднять на госпожу (и господина, не отрывавшего сейчас глаз от ее ног), - великий Приам требует  к себе любимую дочь!
   - Любимую, - чуть не подавилась Кассандра, - это с каких это пор я стала любимицей царя Илиона?
   - Со вчерашнего дня, о, Кассандра, - уже почти спокойным голосом ответила рабыня, провокационно проведя ладонью по собственному бедру, - он так и сказал посланцу, который смиренно ждет тебя у ворот дворца.
   - Ну что ж, - протянула царевна, явно не торопясь, - несите амфоры для омовения.
   Вчерашняя процедура повторилась практически один в один. Разве что – заметил Николаич – пророчица намеренно тянула время, подставляя под послушные и шаловливые ручки невольниц поочередно самые лакомые части собственного тела. Если она этим хотела довести своего «сожителя» до исступления, то надо признать – это ей удалось… почти. В самые критические моменты Виктор Николаевич вспоминал незабвенную Валентину Степановну, и успешно отбивал атаки сразу нескольких пар женских ладошек; заодно он поторапливал Кассандру. Он удивлялся ее выдержке – знал прекрасно, что Кассандра сгорает от любопытства, пожалуй, и посильнее его, но держит марку; тянет время, совершенно не опасаясь гнева отца.
   - Хотя, - сообразил он, наконец, - наверное, так у них принято. Чем выше чин, тем больше гонору и необходимости показать, что шишке на ровном месте глубоко плевать на всех и вся – даже если это сам…
   - Ну, так много я себе позволить не могу, - прервала его умозаключения Кассандра, - отцу я ничего доказывать не могу и не хочу. А вот его свите, особенно любимым братишкам и сестренкам – еще как. Вкусно?
   Это она спросила, уловив восхищение Николаича, который запихал в ее рот что-то необычное, но безумно восхитительное. Они уже сидели, точнее, возлежали  в пиршественной зале и завтракали; тоже много медленней, чем вчера. Наконец, Кошкин насытился, а сама Кассандра сочла, что необходимую паузу она выдержала. Теперь снова пришло время облачения – к ужасу Николаича, при его активном участии. Он «экал» и «мекал», пытаясь подсказать местным дизайнерам что-то новаторское в одеянии, а потом и укладывании пышной прически на манер моды будущего. В результате получилось что-то ужасное – так оценил общие усилия сам Кошкин. А прислужницы почтительно отступили на несколько шагов и в восхищении простонали.

     Вдруг до земли и до неба божественный дух разливался.
     Им умастивши прекрасное тело, власы расчесала,
     Хитро сплела и сложила, и волны блистательных кудрей,
     Пышных, небеснодушистых, с бессмертной главы ниспустила.
     Тою душистой оделася ризой, какую Афина,
     Ей соткав, изукрасила множеством дивных узоров...

  -  Интересно, - протянул Кошкин, - что бы написал Гомер, увидев нынешний наряд Кассандры? Ах, да! Все время забываю - он же был слеп, как...
   - То-то же, - царственно бросила им (а на самом деле Николаичу) царевна, - мы еще и не такое придумаем!
   Оторопевший от такой перспективы Кошкин обнаружил себя уже на улице; впереди бежал, не менее ошалело оглядываясь назад, на Кассандру, царский посланник, а за строем торжественных лицами и осанкой стражников росла толпа бездельников. Их, к удивлению историка, было в Трое предостаточно -  несмотря на объявление военного положения. Впрочем, большую часть шествия составляли женщины с потрясенными лицами. Царевна буквально купалась в ауре всеобщей растерянности и зависти, которые очень скоро превратились в обожествление Кассандры.
   - Кажется, - растерянно попытался вспомнить Виктор Николаевич, - фразу: «Не сотвори себе кумира», - еще не придумали? Или придумали – только что?!
   Наконец, шествие достигло своей цели – когда толпа уже готова была подхватить тандем Кошкина с Кассандрой на руки. Душа царевны пела; рядом вторая, мужская, пыталась приземлить ее:
   - Ага,  подхватят на руки, и сбросят – вниз, с крепостной стены. Ты летать умеешь?!

      Скоро он притекли ко вратам возвышавшимся Скейским.
      Там и владыка Приам, и Панфой, и Фимет благородный,
      Клитий, божественный Ламп, Гикетаон, Арева отрасль...

   Гомер в своем повествовании еще долго перечислял придворных троянского царя; Виктору Николаевичу, а с ним и Кассандре, был интересен лишь Приам.
   Процессия действительно едва не перехлестнула через гребень крепостной стены; особо ретивых последователей нового кумира, обогнавших и царевну с историком, и посланца Приама, остановила лишь сплошная цепь стражников, сквозь которую удалось просочиться только нашим героям; в одном теле, естественно. Внутри оцепленного пространства было посвободнее. Приам стоял один – на самом краю обзорной площадки, ничуть не опасаясь, что снизу может прилететь прицельная стрела. Кассандра пошла к нему, явно наслаждаясь эффектом, который ее внешний вид произвел на кучку придворных - тех, кому было позволено находиться здесь. Из этой толпы, в которой большинство явно были отмечены тесными родственными связями, Николаич выделил женщину, закусившую нижнюю губу сильнее остальных.
   - Елена?! – скорее утвердительно, чем вопрошающе воскликнул он, направляя это утверждение внутрь себя.
   - Да! – в ответе царевны было столько возбужденного торжества, что историк невольно ахнул:
   - Да ты… Да ты завидовала ей все это время! Завидовала тому, что сотни, даже тысячи мужчин бьются, проливая кровь из-за нее. Что самые великие герои Эллады собрались здесь; а величайшие – Ахилл, названный брат его Патрокл, Протесилой, царь эфиопский Мемнон и царица амазонок Пенфесилея уже отдали свои жизни, как и твои братья – Гектор и Парис… И все ради одного – чтобы ее красоту воспевали в веках?!
   - Ну, не такая уж она и красивая, - усмехнулась в душе Кассандра, - что, сам не видишь? Разуй глаза!
   Ошалевший от такой непосредственности женского характера Кошкин лишь покачал головой: «Какие еще словечки она выучит, пока я нахожусь здесь; и пока… не падет Троя. Хорошо еще, что я матом не ругаюсь. Сейчас загнула бы ты, «подруга дней моих суровых», трехэтажным простонародным в присутствии монаршей особы!".
   Но Кассандра была гораздо благоразумней, чем мог представить Николаич. К царю троянцев она подошла со скромной физиономией, и даже попыталась изобразить книксен, явно подсмотренный во внутренних размышлениях гостя из будущего. За спиной, из толпы придворной клики раздалось слитное женское: «Ах!», а сам Приам воззрился на нее, а значит, и на Николаича, в изумлении.
   - Как бы папаша не свалился вниз, не заставил древних греков закончить раньше времени свое увлекательное занятие!
   На это «увлечение» осаждавших город воинов и показал, наконец, пришедший в себя властитель.
   - Видишь, дочь моя, - показал он рукой вниз, на шевеление в греческом лагере, - это первое твое пророчество, которое, кажется, готово исполниться.
   Греки внизу, словно трудолюбивые мураши, тащили к грандиозной стройке какие-то доски, брусья и бревнышки. В остове деревянного сооружения уже можно было  узнать очертания гигантского коня. Сердце Кассандры замерло, а потом ухнуло куда-то вниз, пораженное внезапной догадкой Виктора Николаевича.
   - Это я! – взревел он, обращаясь пока только к одной слушательнице, - это я, а не хитромудрый Одиссей придумал ловушку для троянцев.
   - Ну, какая же это ловушка? - засмеялся Приам, легко прочитав смятение в лице дочери, - не думаешь же ты, что мы притащим этого коня в Трою, не обнюхав каждую досочку.
   - Эй, Агамемнон! – закричал он, сложив ладони рупором, - не ошибись в размерах. Я не дам ломать стену, чтобы доставить твой подарок к храму Зевса!
   - Доставить?! – вскричал Николаич голосом Кассандры уже вслух, - зачем это, отец?! Разве ты не видишь, что это ловушка?!!
   Приам ласково улыбнулся дочери, отошел от края стены, к которой снизу начали примериваться вражеские лучники, и принялся успокаивать ее, родив на глазах изумленного историка один из первых в мире афоризмов:
   - Кто предупрежден, тот вооружен, возлюбленная дочь моя. Этот конь будет памятником нашей победе над всеми греческими царствами – до тех пор, пока на его месте не встанет каменный, способный пережить века.
   - Проще сжечь его прямо там, внизу, - буркнул Николаич, рождая еще пару крылатых слов, - дешево и сердито!
   Приам покатал новое словосочетание меж крепких зубов, еще раз ласково улыбнулся дочери, и твердо заявил, показывая, что спор окончен:
   - Ты, дочь моя, в искусстве управление чернью понимаешь еще меньше, чем в пророчествах. Твои слова о коне греков уже повторяют во всех подворотнях. И целый, плененный символ греческой мощи – этот самый конь – будет тем фундаментом, на котором царский род Трои – и твой, между прочим – войдет в историю.
   - Ага, - проворчал смирившийся Николаич, - в историю на деревянном коне. Еще шашку, как у Чапаева, себе выстругай.
   Он отключился, отдал управление и телом, и разумом Кассандре, в какой-то полудреме прислушиваясь к ее словам. А Кассандра «сердечно» расцеловалась с Еленой, еще дюжиной братьев, сестер и пригласила всех к себе во дворец.
   - Я вам еще раз расскажу свое последнее пророчество, - пообещала она, - полную версию. А может… озарение «выдаст на гора» продолжение. Расскажу, как греки будут возвращаться домой – после того, как разграбят Трою.
   Троянцы такой перспективой – пророчеством, а не разграблением – очень вдохновились; обещали прийти все. Так что следующие два дня превратились в беспрерывную пирушку. Николаич, чья воля была подавлена грядущей катастрофой и гигантским количеством алкоголя, потакал Кассандре во всем. Декламировал Гомера – повторил всю «Илиаду», и, на бис, «Одиссею»; потом вспоминал других поэтов, удивляясь собственной памяти. Даже Луку Мудищева, которого вычитал в интернете тайком от Валентины, как-то удачно смог перевести на древнегреческий. Последний, кстати, вызвал самые бурные  аплодисменты.
   Пришел он в себя только в тот момент, когда разошедшаяся, отпустившая всякие вожжи царевна, вознамерилась присесть на горшок по-большому прямо за столом, под заинтересованными взглядами гостей. Он шугнул прислужницу с чудом древнегреческой сантехники в руках в спальню, а затем – уже на выход – гостей.
   - Все, - заявил он, сумрачно нахмурив женское лицо, - концерт окончен. Кина больше не будет. Встречаемся завтра утром – на крепостной стене.
   Последней пиршество, превратившееся в загульную пьянку, покидала Елена Прекрасная. С чужим мужиком, кстати. Уже от дверей она повернулась, и помахала ручкой: «Чао, крошка!». А Кошкин – впервые за эти дни – вдруг с ужасом понял, что жаждет штурма, разрушения, гибели одной из величайших цивилизаций прошлого. Чтобы всю ту ахинею, что успел наплести пьяный от вина и вины Кошкин, не успели занести в хроники. Чтобы изумленный Шлиман не прочел в раскопанных свитках что-нибудь про синхрофазотрон, или о том, что «небось, картошку все мы уважаем, когда с сальцой ее намять!». Владимир Высоцкий, кстати, у троянок и троянцев тоже пошел на ура…

     Сонм распущен; и народ по своим кораблям быстрокрылым
     Весь рассеялся; каждый спешил укрепиться под сенью
     Пищей вечерней и сладостным сном...

   Омовением и умащением тела этим утром командовал злой от похмелья и недосыпа Николаич. Потому, наверное, на крепостной стене он (вместе с Кассандрой) оказался первым. И первым же насладился деревянным памятником. А потом – когда уже позади точеной фигурки пророчицы, сегодня одетой очень скромно, собралась приличная толпа, и рядом остановился Приам – корабли греков вдруг дрогнули, и без всяких парусов тронулись от берега.
   - Все на суда собралися, - Виктор Николаевич в который раз процитировал Гомера (так, как он помнил эти строки); а потом спросил – у отца Кассандры, - остров Тенедос – где это?
   - Недалеко, - ответил Приам, - но… даже если твое пророчество исполнится, и корабли скроются именно за ним, греки никак не успеют вернуться до тех пор, пока конь окажется перед храмом Зевса, а главные ворота Трои не закроются опять!
   -  Не надо, - хотел прошептать Николаич.
   - Я хочу туда; я хочу потрогать его, - буквально заплясала на краю рукотворной пропасти Кассандра.
   - Потрогаешь, - милостиво кивнул Приам, - после того, как воины проверят там все.
   Воины - внушительный отряд - вышел из широко открытых ворот, когда корабли даже не исчезли еще из видимости. Они, кстати, так и не оделись белыми парусами, и это породило внутри Николаича смутную тревогу. Впрочем, Кассандра тут же завладела его вниманием, как только услышала стук первого топора о дерево. Стук был звонким, указывающим на то, что внутри громадина коня была полой. Совсем скоро в нутро деревянного животного скользнул троянский воин; за ним – для подстраховки – еще трое. Скоро они все четверо стояли снаружи, и махали руками. До царственных особ донеслось громкое: «Нет! Нет здесь никаких греков!».
   - Конечно, нет, - с какой-то мрачной радостью проворчал Кошкин, показывая рукой Кассандры сначала вдаль, к морю, а потом к подножию башни, на которой собралась вся знать осажденного города, - они там… и тут!

     ... и никто в Илионе
     Их не узнал от мужей и от жен благородных троянских
     Прежде Кассандры прекрасной, златой Афродите подобной.
     Рано на замок восшед, издали в колеснице узнала...

     Греческие корабли, очевидно повинуясь какому-то сигналу, вдруг резко ускорились, но не в сторону невидного отсюда острова, а к берегу, вырастая теперь на глазах. И отсутствие парусов сыграло здесь не последнюю роль. В это же время по обе стороны ворот  вырастали другие греки. С огромных плетеных щитов стекали целые водопады песка, под которым хитрые эллины прятались и от отряда, который промаршировал мимо них, и от взглядов толпы троянцев на городских стенах.
   Приам, или кто другой, не успел произнести даже первого слова команды, а греки уже строились в две плотные шеренги, перегородившие открытые настежь ворота так надежно, что о них бесславно разбились и волны троянцев снаружи крепостных стен, и стекавшиеся к ним с прилегающих улочек Трои воины, которыми никто не командовал.

   - Рати, одна на другую идущие, чуть соступились
     Разом сразилися кожи, сразилися копья и силы
     Воинов, медью одеянных, выпуклобляшные разом
     Сшиблись щиты со щитами; гром раздался ужасный.
     Вместе смешались победные крики и смертные стоны...

   Когда управление взяли в свои опытные руки военачальники, недавно толпившиеся за спиной Приама, было уже поздно. С высоких бортов врезавшихся в прибрежный песок кораблей прыгали – и  в соленую воду, и на тот же песок – озверевшие от еще не начавшейся резни греки. Отряд, что троянцы отрядили для проверки трофейного коня, разметали в несколько мгновений. Уже окончательно потерявшие все признаки своей знаменитой цивилизованности греческие воины, заляпанные первой кровью, хлынули в город, не жалея никого – ни мужчин, ни детей, ни… Нет, женщин они не резали; тащили в подворотни, а кого раскладывали на камнях прямо на улице, рядом с еще парившими кровью трупами.
   Их было так много, что узенькие ручейки насильников и мародеров совсем не уменьшили напора мощного потока штурма. Николай опять впал в спасительный ступор. Отсюда, с высокой стены, где тело Кассандры в гордом одиночестве пока еще не привлекло ничьих взглядов, он сейчас чувствовал себя зрителем в кинотеатре. В самом навороченном кинозале, где к эффекту «пять-дэ» умники от кинематографа умудрились добавить запахи текущей потоками крови и гари от начавшихся в городе пожаров.
   - Ну что, - Николаич пригласил дрогнувшим голосом Кассандру, - пойдем соответствовать истории?
   - Пойдем, - не стала сопротивляться пророчица, которая пребывала в еще большем оцепенении, - а куда?
   - Вспоминай, - грустно усмехнулся Кошкин, - что об этом говорил Гомер. В храм Афины, конечно. Будем ждать Аякса Оилида…
   Огромный бородатый грек с окровавленным мечом в руках не дал времени спросить – действительно ли упомянутый Аякс добрался первым до тела пророчицы. Падая головой на мраморный пол, Кошкин невольно глянул на лицо греческой богини. Афина-воительница грустно улыбнулась своей почитательнице. Но не более того. А секундной заминкой Кассандры тут же воспользовался грек. Меч зазвенел где-то рядом, на камнях, а насильник двумя руками рванул одеяние Кассандры в стороны, оставив ей единственным прикрытием знак царской власти на шее. А потом глухо застонал – от восхищения, и не сдерживаемого ничем вожделения. Николаич уже не сопротивлялся (как все эти дни до этого), отдал волю троянке, повторив  ей еще одну мудрость из будущего: «Расслабься, и получай удовольствие!». Несколько мгновений, ушедших на то, чтобы эллин тоже полностью обнажился, и… острая боль в паху пронзила всю сущность Виктора Николаевича Кошкина, историка из Геленджика. Он машинально лягнул ногой, вызвав поток брани… почему-то на русском языке:
   - Блин, Николаич, не лягайся. Я едва дотянулся до твоей ноги; сейчас вытащу тебя, не дергайся.
   Кошкин совсем не радовался, пока его тащили сквозь узкий лаз дольмена – опять как Винни-Пуха. А оказавшись снаружи, даже не поблагодарил; помчался в кусты, чтобы успокоить свой простатит. И лишь когда тоненькая струйка перестала сочиться из вновь обретенного сокровища, которое он для надежности держал сразу двумя руками, Николаич, наконец, поверил – он дома. В окрестностях Геленджика, если кто не понял.
   Назад он возвращался с глупой блаженной улыбкой, в которой светилось все – и умиротворение от опорожненного, наконец, мочевого пузыря, и радость от возвращения домой, а больше всего – кто бы мог подумать – от  скорой встречи с Валентиной.
   На полянке, где еще не собрали корзинку после пикника, его встретил устремленный в грудь палец Николая.
   - Что это?!
   Душу и тело Кошкина что-то царапнуло – точно в том месте, куда почти упирался своим ухоженным ногтем похожий на длинную сардельку палец. Он схватился за изодранную о шершавый камень дольмена футболку и похолодел. Тяжесть, к которой он привыкал долгие дни там, в осажденной Трое, опять тянула шею книзу. Николаич сам не заметил, как усыпанный драгоценными камнями нагрудный знак оказался сначала в его руках, а потом перекочевал в широкую ладонь соседа.
   - Вот это ты слазил! – свистнул в изумлении Николай.
   - Да, слазил, - кивнул Кошкин, опять натягивая на лицо глупую улыбку.
   Он искал взглядом свой тощий рюкзачок. А в голове вертелась единственная мысль:
   - Ну, вот, Валюша! Кажется, я приду домой не с пустым рюкзаком…

     Примечание: В тексте главы использованы отрывки из поэмы Гомера "Илиада".



ПОПЫТКА ВТОРАЯ: ТЫ ОТКУДА, ОДИССЕЙ?..

      Муза! Об этом и нам расскажи, начав с чего хочешь.
      Все остальные в то время, избегнув погибели близкой,
      Были уж дома, равно и войны избежавши и моря…

   Ошалевший Кошкин цитировал на этот раз «Одиссею» - словно закрыл последнюю страницу «Илиады»; вместе с гибелью Трои. Впрочем, судьба древнего города его сейчас совершенно не интересовала. А вот его материальный фрагмент – массивный кусок золота с драгоценными камнями…
   -  Ну, вот, Валюш, - кажется, я приду домой не с пустым рюкзаком.
   - Если вообще придешь, - улыбка на губах Николая исчезла; на скулах застыли тяжелые желваки.
   Сосед словно вцепился там, внутри рта, во что-то жесткое, непрожевываемое, и никак не желал выплевывать его. Но все-таки выплюнул – словами, которыми выбивал из души Кошкина щенячью радость:
   - Донесешь до первого ломбарда, там тебя и повяжут.
   - Не собирался я нести его никуда, - Николаич потянул подарок из прошлого за тяжелую цепочку, свисавшую с ладони Николая, но успеха не добился, - этому знаку цены нет; его нужно срочно везти в Академию наук!
   - Ага, - протянул Николай, - прямо сейчас и езжай - вот так.
   Кошкин оглядел свой непрезентабельный наряд, в котором добавилось несколько прорех, да мелкого мусора, копившегося в дольмене полторы тысячи лет, а теперь «украшавшего» собой историка. Сосед продолжил – уже не саркастически, а жестко:
   -  Не довезешь. А довезешь – там его у тебя и отнимут. И спасибо не скажут.
   -  Но это же открытие мирового значения! – попытался возразить Николаич.
   - Вот они без тебя его и сделают… А скорее, просто распилят, камушки выковырят и толкнут за нехилые бабки. Нет уж, сосед, я тебе пропасть не дам! Может, ты и хороший учитель, но в жизни ничего не понимаешь.
   Кошкин отпустил цепь; он понял – Николай прав; слава, почести и деньги, скорее всего, достанутся другим людям. А ему – Виктору Кошкину – только презрение в глазах собственной жены, а может, и того хуже, пыльный мешок на голову и безымянная могила… да хоть рядом с этим же дольменом. Он опасливо покосился на соседа; тот его опасения понял, но не принял. Николай подмигнул ему и широко улыбнулся, отвечая на безмолвный вопрос растерянного Николаича: «И что же делать?», - одним словом:
   - Едем!
   «Стол» убрали гораздо быстрее, чем накрывали – словно шторм пронесся по поляне, оставив ее в первозданном виде. Теперь только чуть примятая трава могла подсказать неведомым следопытам, что здесь полдня беззаботно провели время четыре человека. А через несколько минут и от «Лендкрузера» осталось только воспоминание в виде сизого облачка дыма. На обратном пути в город  Николай никому не сигналил и не обгонял. Он ехал осторожно – словно вез величайшую ценность. Взгляд историка остановился на затылке Людмилы, сидевшей на переднем пассажирском кресле.
   - Вот это, - подумал с завистью Николаич, не имевший собственных детей, - и есть для него самое главное сокровище. А золото, которым одарило его провидение…

     Так же поднес и дары, какие гостям подобают.
     Золота семь ему дал я талантов в искусных издельях,
     Дал сребролитный кратер, покрытый резными цветами…

   Он даже махнул рукой; в нем словно еще не рассеялось чувство, обретенное в теле Кассандры – что любая прихоть будет тотчас же исполнена; что не нужно мучительно думать о куске хлеба на завтра, послезавтра. Николаич  так глубоко провалился в свои воспоминания, что испуганно вздрогнул, выплывая из них в тот момент, когда «Лендкрузер» резко затормозил. Кошкин даже немного испугался – предположил, что те неприятности, что пророчил сосед для золотого медальона и его хозяина, уже начались.
   Но нет – Николай повернулся к Кошкину и подмигнул ему, показывая, что автомобиль он остановил сам. Скорее всего, потому что достиг своей цели.
   - Я быстро, - сосед выскочил в дверцу, и скрылся в самой обычной двери самой обычной пятиэтажки, мимо которой сам Николаич каждый день ходил по утрам в школу, а вечером, соответственно, домой.
   Кошкин настроился  на долгое молчание; Людмила тоже застыла в ожидании, и даже пятилетний Сашка с трудом, но воздерживался от шалостей, и от тех вопросов, которыми он забрасывал взрослого соседа утром. Молчание, впрочем, долгим не получилось. Кошкину представлялось, что сейчас в пятиэтажке идет ожесточенный торг; какое-то взвешивание, обследование лупой; чуть ли не обнюхивание и облизывание медальона Кассандры. Но часы на приборной доске внедорожника не успели отсчитать даже пяти минут, а расплывшаяся в довольной улыбке физиономия соседа уже показалась в скрипнувшей двери. В руках у Николая был самый обычный пакет, с каким сам Кошкин ходил в супермаркет – за хлебом, или простоквашей. «Лендкрузер» накренился на левую сторону, когда Николай ступил на подножку. Он ловко скользнул на руль; еще быстрее опустил на ноги Кошкина, прикрытые растянутыми трениками, пакет с логотипом магазинов «Дикси». Что-то достаточно внушительно стукнулось о коленки, и Николаич не выдержал – тут же засунул свой длинный нос внутрь.
   Николай чуть извиняющимся голосом пояснил:
   -  Только тысячные, крупнее не было.
   - И сколько… здесь? - прошептал Виктор Николаевич, разглядывая три зеленых «кирпича», разделенных на меньшие пачки резинками самых разных расцветок.
   - Три миллиона, - буднично сообщил Николай, заводя внедорожник, - рублей, конечно. Я торговался, как тигр, но… Больше просто никто не дал бы.
Мне.
   Кошкин последнее перевел для себя: «Тебе бы вообще ничего не дали бы!». И он оценил услугу, потянул из пакета один «кирпич», собираясь так щедро оценить услугу соседа.
 
   -  …услади себе милое сердце
     С радостным духом потом унесешь на корабль ты подарок
     Ценный, прекрасный, который тебе поднесу я на память.
     Как меж гостями бывает, приятных друг другу…

   - Нет, - даже замахал тот руками, отпуская руль, - это все твое. Я свое получил сполна, еще там.
   Он опять схватился правой рукой за рулевое колесо, а левой махнул назад, на пятиэтажку, где, оказывается, жил безвестный миллионер.  А Николай подтвердил это, объяснив и Кошкину, и жене, почему он так счастливо улыбался, выходя из дверей.
   - Все, - выдохнул он, ласково прихлопнув ладонями по рулю, - мы ничего больше не должны, Людок. Весь долг за бизнес списали. Свобода!
   Он опять отпустил руль, создав в который раз опасную ситуацию на дороге. Но историк на этот раз даже не вздохнул от такого вопиющего безобразия. Вернее вздохнул, но совершенно по другой причине. Он только теперь задумался над вопросом – как будет объяснять Валентине появление этой баснословной для их семьи суммы.  Успокоился он только перед подъездом собственного дома – решив говорить правду, и ничего, кроме правды:
   - Скажу, что нашел клад в дольмене. Николай подтвердит. А про Кассандру с Приамом.. и про деревянного коня…
   Он помчался вверх по лестнице, подстегнутый понимающим возгласом Николая, который подхватил на руки Сашку, и придержал дверь перед Людмилой:
   -  Соскучился…
   - Счастливый, - мысленно ответил ему Николаич, - ты еще не знаешь, что такое простатит…
   Неделю Кошкин прожил как в волшебном сне. Валентина была мила, предупредительна; кормила его разносолами, совсем немного не дотягивающими до троянских. И из зала, где на столе появился самый новый на сегодняшний день компьютер, выходила на цыпочках, как только Виктор Николаевич садился в продавленное кресло. А в пятницу вечером его ждал настоящий сюрприз.
 
     Ты ж мне теперь расскажи, ничего от меня не скрывая:
     Что за обед здесь? Какое собранье? Зачем тебе это?
     Свадьба ли здесь или пир? Ведь не в складчину же он происходит?
     Кажется только, что гости твои необузданно в доме
     Вашем бесчинствуют...

   - О, Николаич! Заходи, - в собственную залу Кошкина пригласил сосед, Николай, - а мы тут в складчину сообразили отметить одно дельце прибыльное. От вас с Валентиной закусь, а мы с Людмилой и Сашком – вот…
   Стол был накрыт в зале, а не на микроскопической кухне, и ломился от яств и бутылок, которые, как правильно понял Николаич, принесли с собой соседи. В последний раз праздничный стол в квартире Кошкиных накрывался в день рождения Валентины, и тогда соседей сверху не приглашали. А сейчас они все – и Николай, и Людмила, и особенно Сашок, широко улыбались дяде Вите. Мальчуган даже соскочил со стула и бросился к хозяину квартиры, словно к родному дяде, или даже… дедушке. Николаич понял, что его радость не наигранна; Сашка действительно рад его видеть. По крайней мере, сам Кошкин в его возрасте ни за что не оторвался бы так легко от огромного куска торта, который пацан только начал размазывать по щекам.
    Казалось – живи, да радуйся. Но Виктор Николаевич радоваться не спешил. Даже не сел сразу  за стол, на приготовленный для него стул.
   - Я, конечно, рад видеть вас, - он подхватил на руки мальчика, - но что-то подсказывает мне, что здесь готовится заговор.
   - Уже готов, - бодро вскочил с места Николай, - как пионер. И этот заговор не против тебя, Николаич. Это наш общий проект. Держи!
   Он сунул в руку Кошкина бокал с янтарной жидкостью. Виктор Николаевич мазнул взглядом по столу, но бутылки со знакомой этикеткой не обнаружил. Зато там стоял коньяк не менее известной марки; тоже французской. «Камю» провалился в глотку даже мягче, чем «Хеннесси». А может, это пищевод уже привык к благородным напиткам – и здесь, и рассыпавшейся в прах Трое. И это –  признался себе Николаич – ему нравилось. Нравилось  ощущать себя кормильцем семьи; нравилось находиться в центре внимания…
   - Только чтобы при этом на тебя не смотрели такими крокодиловыми взглядами, - подумал он, опрокидывая в рот содержимое второго бокала, - кажется, прямо сейчас начнут  меня есть. И первая – Валентина.
   Супруга действительно начала первой:
   - Витенька, - пропела она ласковым голосом, - а мы завтра на пикник собрались.
   - Пикник, это хорошо, - возвестил захмелевший историк, - пикник – это замечательно! А куда?
   - Как, куда?! – поразился такой несообразительности соседа Николай, - к дольмену, конечно!
   Виктор Николаевич покивал головой. Его недогадливость была искусственной; больше того – он сейчас был уверен, что за прошедшую неделю сосед не раз смотался к мегалиту и нашел способ проверить все внутри него  – даже на приличную глубину в земле.
   - Но не нашел ничего, - усмехнулся еще  шире Николаич – в глубине себя; он это хорошо навострился делать за время вынужденного сосуществования с Кассандрой, - потому что нужно было в школе историю учить, а не бицепсы качать…
   Кошкин зримо представил себе, как сосед, изворачиваясь  невероятным образом и напрягая жилы, ковыряется в дольмене, пытаясь добраться до самых дальних углов. Так когда-то – если верить легендам – безрезультатно катил к вершине горы свой камень Сизиф.

      … увидел, терпящего тяжкие муки
     Камень огромный руками обеими кверху катил он.
     С страшным усильем, руками, ногами в него упираясь.
     В гору он камень толкал…
     … и струился
     Пот с его членов, и тучная пыль с головы поднималась…

   Экскурсия к дольмену была копией первой, за исключением внушительного довеска – Варвары Степановны. Она, пожалуй, больше других чувствовала, что муж хранит в себе какую-то тайну; в прежние времена уже вырвала бы ее, даже без каленых клещей. И пыталась несколько раз приступить к этому увлекательному занятию – особенно, когда видела, как Николаич неосознанным движением руки поправляет пышную прическу, которой у него давно не было. Или не менее кокетливым жестом оборачивает вокруг себя растянувшуюся от многолетнего ношения футболку. Вообще-то Кошкин за последнюю неделю обзавелся несколькими обновками, вызвав недоуменные и чуть завистливые взгляды еще и на работе, но этой майке пока не «изменил», придав ей статус счастливого талисмана.
   Вот и сейчас Виктор Николаевич снял теплую фланелевую рубаху и новенькие джинсы, которых в прежней, безденежной, жизни у него никогда не было. Николай понятливо хмыкнул, увидев под ними растянутые пузыри на старых трениках.
   - Только это, - сразу предупредил его  Николаич, - я больше макушкой о стенку не согласен. Чуть посильнее двинешь, и вместо клада достанете хладный труп. Так что я сам, напрягусь, и…
   Сначала ему пришлось напрячься в другом месте – до простатита рук пока не дошло, хотя за эту неделю Кошкин не раз порывался съездить в платную клинику; даже расписание врача-уролога в интернете нашел. Поэтому сейчас он шустро смотался в густые кусты, которыми тут поросло все вокруг, сделал свое «дело», и вернулся к дольмену, где Валентина уже держала наготове туго свернутую подстилку – вспененный пластик, на котором сам Николаич недавно сидел, с благодарностью принимая из руки соседа стаканчик с коньяком – опять «Хеннесси». Коньяк сейчас грел Кошкина изнутри, и ничуть не помешал ему протиснуться в круглое отверстие. Но прежде, чем начать извиваться, подобно червяку, Николаич, как и неделю назад, чуть слышно прокричал в темнеющее отверстие свое персональное: «Сезам, откройся!», - теперь в виде отрывка из «Одиссеи":

     Быстро в пещеру вошли мы, но в ней не застали циклопа,
     Жирных коз и овец он пас на лугу недалеком
     Все внимательно мы оглядели, вошедши в пещеру.
     Полны были корзины; ягнята, козлята…

   В рукотворной пещере, куда заглянул Николаич, конечно, ни циклопа, ни корзин со снедью не было. Ягнят и козлят тоже – иначе Кошкин просто не полез бы в тесный дольмен. Внутри, как он и предполагал, вместо камешков, прежде больно впивавшихся в ладони, его ждала вскопанная, а потом приглаженная; да еще и утрамбованная земля, по которой он и полез вперед, перебирая руками. Мягкое место, с трудом, но протиснулось – на этот раз без всякой помощи. Уже внутри Николаич развернулся,  и закрыл отверстие собственной головой, явив честной кампании собственное лицо.
   - Вы тут… сильно не переживайте. Я думаю, сегодня быстро не получится.
   Вообще-то он думал, что не получится совсем – ни быстро, ни медленно. Что  его недавнее путешествие в прошлое и довесок к нему в виде талисмана был ничем иным, как обычным обмороком и невероятным фартом в виде клада, который  сотни лет ждал именно его. Теперь же, когда все тут было перекопано, и просеяно через мельчайшее сито…
   На всякий случай Виктор Николаевич, укладываясь на расстеленную вдоль каменной стенки пенку, разразился вполголоса еще одной тирадой-ключом – словно у двери, ведущей в прошлое, было два замка:

   - Взял он за правую руку пришельца, копье его принял.
     Голос повысил и с речью крылатой к нему обратился:
     «Радуйся странник! Войди! Мы тебя угостим, а потом уж,
     Пищей насытившись, ты нам расскажешь, что тебе нужно!»…

   Никто его угощать не собирался. Более того – пожелай Виктор Николаевич действительно поведать, что ему нужно в неведомом мире, где он все-таки оказался, вряд ли бы это у него получилось. Ощущения были знакомыми – рядом испуганно замерла женская сущность. Всего лишь на краткое мгновение. А затем женское тело рванулось что было сил из крепких рук, из-под мужского тела, пропахшего потом и чем-то еще, нестерпимо противным. Безрезультатно. Потому что тело это (мужское) было несравнимым с ее собственным – и Виктора Николаевича в нем тоже – и весом, и невероятными по размерам мышцами, и широкими ладонями, одна из которых зажала готовый исторгнуться наружу гневный и пронзительный женский крик.
   - Тихо, Пенелопа, тихо, - шептали тем временем на ушко сухие потрескавшиеся губы, - ты что, не узнала собственного мужа? Или успела другим обзавестись?!
  Женское тело обмякло – не потому, что силы кончились, или царица Итаки провалилась в обморок. Просто женщина, в тело которой подселился «мятежный» дух Кошкина, замерло вдруг в панике:
   - Знает! Он все знает! И о Ксанфте, и о Далиде, и о…
   Теперь Виктор Николаевич отключился от бесстыдного перечисления мужских эллинских (и не только!) имен; но совсем не от смущения – никогда не отказывался заглянуть в чужую замочную скважину, как бы грязно это не выглядело. Он решил  на этот раз поверить слепцу Гомеру:

     Как ты блажен, Одиссей многохитрый, рожденный Лаэртом!
     Ты жену приобрел добродетели самой высокой:
     Что за хорошее сердце у ней, как она безупречна,
     Как она помнит о муже законном своем Одиссее!

   Сам же Кошкин решил проверить – насколько в этом, новом для себя теле работает приоритет его сознания. Работал великолепно; теперь уже Николаич, улучив удобный момент, когда ладонь, остро пахнувшая потом с легким привкусом навоза (!)  оторвалась от «его» губ, пробормотал примиряюще и вполне спокойно:
   - Ну, хватит, Одиссей. Задушишь ведь.
   Ладонь тут же замерла, а потом принялась ползать уже по телу. Теперь  Пенелопа с Кошкиным синхронно воскликнули внутри: «Ну и дела!». Царь Итаки сейчас шарил по женскому телу руками совсем не вожделенно; не останавливался ими в самых сокровенных местах! А главное – его собственное тело, большое и тяжелое, совсем не реагировало на некогда желанные прелести Пенелопы. Виктор Николаевич не дал хозяйке тела заполниться обидой и даже негодованием; точнее позволил, но в одиночку – без участия их с Одиссеем тандема.
   - Царь Итаки! – воскликнул он, надеясь, что не слишком удивил Одиссея, - почему ты оказался здесь, в собственном дворце тайно, как тать? Почему не вошел в него светлым днем, героем, победителем Илиона, как все остальные цари Эллады?
   - И много таких, победителей, ты знаешь? – сын Лаэрта сполз с женского тела и сел, ухватившись руками теперь за голову – словно она раскалывалась от боли, - все эти двадцать лет боги шептали мне, что все войско Эллады; все ее герои прокляты. И что Ахилл с Патроклом, и остальные мужи, сложившие головы на поле битвы, под стенами Трои, намного счастливее нас, выживших.
   Сердце Пенелопы, сжавшееся от жалости, пересилило разум Виктора Николаевича; заставило ее броситься на грудь супруга. Царица едва не опрокинула его на спину; теперь уже царь хрипел, пытаясь оторвать на удивление сильные женские руки от своей шеи. Николаич проявил мужскую солидарность, пришел Одиссею на помощь, опять перехватывая контроль над членами. Но крику, что шел от сердца, препятствовать не стал.
   - Муж мой, Одиссей, - вскричала она громким шепотом, понимая, что грубая мужская ладонь опять может перекрыть ей дыхание, - если бы ты знал, сколько слез я пролила, ожидая тебя; сколько холодных рассветов встретила в одиночестве на скале, с которой проводила тебя на эту проклятую войну.
   - Ага, - читал Николаич в подсознании подтекст, - на войну, ради которой ты продал все фамильные драгоценности; даже знаменитый бриллиант моего отца, принесенный мной в приданое. Оставил с сыном-младенцем, без гроша в казне (это Кошкин уже сам перевел в понятный ему номинал), с подданными, у которых вечно болеющие бараны и «честные» глаза, с которыми они отказывались платить дань. А еще – холодное ложе, и тайные, подлые ласки с прислужниками…
   - Но все это в прошлом, - воскликнула она чуть громче, ведь ты – мой муж, мой царь – теперь здесь, дома. И с тобой в этот дворец войдет изобилие и счастье.
   - Изобилие? - чуть смущенно хмыкнул царь, - я уже забыл, что означает это слово… за двадцать лет.
   Теперь в голосе Пенелопы, пока еще не привыкшей, что малейший нюанс ее внутреннего возмущения становится понятным чужому разуму, прорезались такие знакомые Кошкину нотки; его драгоценная Валентина их обычно не скрывала:
   - И где же ты был все эти годы, муж мой? Какие силы держали тебя вдали от родного дома, от жены, от детей?
   - Каких детей? - тут же вскинулся царь Итаки, - или я оставил тебе не только Телемаха?
   Пенелопа, молодец, отреагировала моментально:
   - Вот именно, Одиссей, вот именно! Одного Телемаха. А я вся иссохлась без твоих ласк; лоно мое уже, наверное, не принесет тебе детей…
   - Не принесет…
   Николаич невольно пожалел этого мощного мужика, вздохнувшего могучей грудью так глубоко, что чуть не всосал в себя пламя единственной в светелке лампады. Одиссей заговорил медленно, тяжко, словно вгонял каждым словом гвозди в гроб семейного счастья:
   - Великий Посейдон не дал нам проплыть и двух дней. Буря, которая разметала по морю эллинские корабли, разбила наш парусник в мгновение ока. Не знаю, выплыл ли кто из соплеменников; вернулся ли хоть один на Итаку (Пенелопа горестно покачала головой, и голос царя стал еще тоскливей)?  Но сам я спасся; выполз, теряя силы, на каменистый остров. И провел там, среди камней и коз долгие годы…

     Плоский там есть островок, в стороне от залива,
     Не далеко и не близко лежащий от края циклопов,
     Лесом покрытый. В великом там множестве водятся козы
     Дикие. Их никогда не пугают шаги человека…

   - Прям Робинзон Крузо, блин, - восхитился Николаич, вызвав безмолвный вопрос Пенелопы: «Кто это – Робинзон? И кто ты сам? Какие боги послали тебя на мою голову?».
   - Ну, не только на голову, - усмехнулся Виктор Николаевич, огладив пышные формы сорокалетней женщины, заставив тем самым Одиссея замолчать в волнении, - но об этом потом. Не мешай слушать.
   - Козы были для меня всем, - продолжил, наконец, царь, - и мясом, и молоком, и…
   Он не договорил; чуть смутился.
   - Ага, - чуть не расхохотался Кошкин, совсем не думая, что своим злорадством может нанести Пенелопе душевную рану, которая не сможет зарасти никогда, - ты поэтому засомневался насчет будущих детей? Еще надо посмотреть, кто кому больше изменял…
   Царица Итаки оказалась выше и сильнее духом; пока Виктор Николаевич изгалялся в своих грязных измышлениях, она спросила:
   - И как же ты спасся, возлюбленный муж мой?
   Теперь Николаич поразился ей. Это «возлюбленный» было искренним; пронизанным верой в счастливое будущее. И он невольно поклялся этому будущему посодействовать – да хоть советом, с высоты знаний будущих веков. Никакой научно-технической революции устраивать он не собирался. Он, кстати,  даже формулы пороха не знал… и знать не желал. А вот познания историка древнего мира…
   - Корабль появился на острове, ставшим для меня домом на долгие годы, когда я уже не ждал его. Точнее, это был не корабль, а большая весельная лодка, ведомая морскими разбойниками.
   - И ты?! – воскликнула Пенелопа.
   - И я, - горько подхватил этот возглас Одиссей, - обрадовался больше, чем ты мне. И открылся им и душой, и телом, на которое тут же замкнули цепи. Так я стал гребцом на разбойничьей галере.
   - Гребцом?! – ахнула царица, сама прикрыв рок ладошкой, - рабом?!!
   - Да! – громыхнул Одиссей, - рабом! А потом и разбойником – до тех пор, пока наша галера не попала другим разбойникам в руки; точнее на абордаж. И опять Посейдон не оставил своего верного слугу… Ага, не оставил – привел  на каменоломни. Там я узнал, и что такое бич надсмотрщика, и хлад камней, на которых спал короткими ночами.
   - Это я тебе, парень, не завидую, - молча заметил Кошкин, вызвав такое же безмолвное «Ах»!» Пенелопы,  - холодные камни вместо постели для мужского организма, это… Я вот свой простатит холю и лелею, а ты даже названия такого – «Омник» - не знаешь! Да… поносило тебя по свету, Одиссей! Откуда же тогда взялись сказки про великана Антифата, пожравшего пару твоих людей; циклопа, которому ты пронзил заостренным колом единственный глаз. Наконец, про Цирцею, что превратила твоих соратников в свиней, а тебя самого завлекла на ложе. Или это была не златокудрая Цирцея, и мужей она превратила не в кабанчиков, а в обыкновенных козлов?..
    - Оттуда я тоже бежал, отправив к богам самого злобного из надсмотрщиков, - продолжил царь Итаки, - вот так, через годы и страдания, я добрался до родной Итаки сегодняшней ночью. На спартанском корабле, простым гребцом. Скажи – мог я появиться прилюдно; в этой одежде, в присутствии спартанцев, видевших меня униженным и оскорбленным? Теперь же (его голос почти загремел, а потом понизился до приемлемого), умастив себя маслами и расслабив члены в руках Полидевка, я выйду к своему народу героем в пурпурных одеждах…
   - Не выйдешь! – остудила его порыв царственная супруга, - ни пурпура, ни Полидевка – ничего нет. Полидевк, твой массажист, возлюбленный супруг мой, умер больше десяти лет назад, а пурпур… Шелка твоих одежд истлели, а купить новые… извини, не на что!
   - Не на что?! – вскричал Одиссей, страшный в гневе, - царю Итаки не на что купить новую одежду?
   - Ты удивишься, - вымученно улыбнулась Пенелопа, - когда увидишь, каким скудным будет наш завтрак. А на обед – я этому тоже ничуть не удивлюсь – скорее всего, подадут твою излюбленную козлятину.
   Николаич хотел было мелко захихикать, но пришлось ужаснуться – вслед за Одиссеем. Он понял, что и ему самому, вместе с царем Итаки, придется давиться сегодня мясом старого вонючего козла. Очевидно, эта мысль пришла и в царскую голову, потому что сын Лаэрта скорчил недовольную мину и воскликнул:
   - Где же все богатства дома Лаэртидов; где золото и каменья, которые веками копились в казне царства?
   - Золото? Каменья?! – в голосе царицы опять прорезались знакомые до боли нотки Валентины, - или ты забыл, как отдал их за доспехи для воинов. «Мужи Итаки не должны выглядеть беднее остальных эллинов» (она явно напомнила Одиссею его же давние слова). Где теперь те доспехи? И где те воины?! Без которых, кстати, слово царицы в Итаке почти ничего не стоит.
   - Как и слово царя, - это уже Кошкин обрушил безжалостные слова на голову героя троянской войны, - слово против золота – кто одержит верх? И кто из твоих подданных, познавших сладость свободы и вседозволенности, добровольно пойдет опять под твою руку. Даже не так! – кто из них признает тебя, Одиссей, своим царем?!
   - Но как же, - растерялся повелитель Итаки, - я ведь со многими из них вырос; знал их отцов и матерей. Да и меня признает каждый и здесь, во дворце, и за его пределами. А если не признают!..

      … внутри его сердце рычало
     Как над щенятами стоя бессильными, грозно собака
     На человека рычит и готова кусаться.
     Так его сердце внутри от их непотребства рычало…

   - Нет, возлюбленный муж мой, - это опять вступила в разговор Пенелопа, - если уж я тебя узнала лишь сердцем, но не очами…
   - А родимое пятно?! – вспомнил Одиссей, - пятно на том самом месте!
   Он  задрал на себе хитон из простенького материала и принялся лихорадочно разматывать какую-то тряпку, накрученную на чресла. Пенелопа внутри общего тела хихикнула; Николаич видом царского мужского достоинства любоваться не пожелал, остановил Одиссея.
   - Я помню этот знак, отличающий царей Итаки из рода в род, - чуть смущенно хохотнул он, выудив этот факт из памяти залившейся румянцем дочери Икария, - может, о нем слышали и твои подданные. И что? Будешь ходить, и показывать всем свой…
   Одиссей опустил руки; хитон скрыл безобразие, которое хотел учинить царь.
   - А вот этого – опускать руки – делать категорически нельзя!
   Николаич сам удивился своему настрою и решительности. Он был готов поучать царя, чью мудрость и хитроумие великий Гомер прославит на века. Пока же сам царь сжимал до побеления кулаки и смотрел с непонятной для себя, и для Пенелопы, надеждой на жену, к которой – как понял только сейчас – и стремился все эти двадцать лет. Он шагнул к ней, принимая супругу в объятия уже нежные, полные страсти, какую испытывал разве что в их первую  брачную ночь. И Пенелопа заплакала теперь уже от счастья, от того, что:
   - Женское счастье – был бы милый рядом,
     Ну, а больше ничего не надо…
   Это цитировал уже Кошкин, проворчавший Пенелопе на внутреннее ушко: «Ну, вот – а ты женихи, женихи…».
   - Кстати, насчет женихов, - встрепенулись в руках Одиссея Пенелопа вместе с Николаичем, - знаешь, сколько предложений руки и сердца было сделано мне за эти годы?!
   - Итака… Остров им всем нужен был и царская корона, - безжалостно проворчал Одиссей.
   Пенелопа не успела опять заполниться возмущением – что значит какой-то остров рядом с неземной красотой эллинки?! Кошкин опять перехватил инициативу, жарко зашептав в ухо склонившегося к супруге царя:
   - Подарки! Если собрать все, что предлагали мне за корону царя Итаки, можно было бы купить два… Нет! Три таких острова!

     Многоразумная старца Икария дочь, Пенелопа!
     Кто из ахейцев какие подарки принесть пожелает,
     Те и прими. Отвергать, что бы кто не дарил, не годится…

   Царь отстранил Пенелопу от себя и уставился ей в глаза долгим немигающим глазом. Наконец две царственные особы заговорщицки кивнули. Это движение скорее можно было назвать договором двух хитромудрых мужей; существуй на самом деле боги, они бы сейчас это утверждение подтвердили бы – ведь царю Итаки кивнул Виктор Николаевич Кошкин. Одобрили бы они, боги, этот безмолвный договор? Ни Кошкин, ни Одиссей такой вопрос задавать себе не стали. А слабо трепыхнувшуюся в душе Пенелопу Виктор Николаевич успокоил одной лишь фразой:
   - Фамильный бриллиант тоже вернется к тебе, о, царственная дочь Икария.
   Одиссей исчез в ночи, лишь усмехнувшись на вопрос жены, который догнал его,  когда тяжелая дверь уже закрывалась за  спиной:
   - Где же будешь ночевать все эти дни, мой милый? Кто накормит тебя, кто омоет уставшие члены?
   Кошкин опять ухмыльнулся, но подсказывать царице ничего не стал. Если Гомер все-таки пользовался услугами неведомых подсказчиков, знавших всю правду о скитаниях Одиссея, то вариант был один – царь отправился сейчас к свинопасу Евмею. С этим человеком благородного рождения, но «подлого» занятия царю было о чем поговорить.
   - Ну, хотя бы о проблемах животноводства, - усмехнулся Кошкин, - а если принять во внимание, что свинопас этот гнал самую крепкую на острове самогонку… А пока (теперь он обратился к Пенелопе), не пора ли нам познакомиться поближе, царица Итаки?..
   Утром пораженные жители Итаки узнали, что их царица – богоравная Пенелопа - снимает траур о пропавшем супруге и объявляет «конкурс женихов». Кошкин, слушая в приоткрытое окошко светелки звонкий голос глашатая, с ехидством вспоминал похожее шоу на телевидении своей реальности. Только там - напротив - потенциальные невесты, готовые на все, обхаживали богатого жениха. Здесь же – это Виктор Николаевич твердо себе пообещал – никаких поползновений на честь «невесты» не будет; до самого финала, о котором знали лишь двое во всем мире. Даже мудрый Гомер не подозревал, как извратят его поэму два заговорщика.
   -  Телемах..., - прошептала царица.
   - Нет! – твердо возразил ей Кошкин, опять принимая бразды правления телом в свои руки, - этот парень нам не помощник.
   Парнишка, который остановился перед матерью, не смея поднять головы, ничем не напоминал того героя, которого описывал в своей бессмертной поэме Гомер. Телемах не был похож на своего знаменитого   отца ничем. Это был юноша болезненной худобы, с совсем не широкими плечами. Ростом царевич тоже был невеликого – меньше и отца, и матери. Так что у Кошкина невольно зародилось подозрение, связанное с длинным перечнем мужских эллинских (и не только!) имен, который он подслушал в мыслях Пенелопы. Царица, привлекая к своей груди малорослого сына, разразилась гневной отповедью:
   - Не смей даже в думах высказывать такое подозрение, чужеземец! Телемах – родной сын Одиссея! А похож он на отца моего – старца Икария; один в один.
   - Ну, тогда, - отступил в мыслях благоразумный Николаич, - сильно ошибался… то есть, ошибется Гомер.
   Он поискал в «Одиссее» слова, которыми великий слепец характеризовал Телемаха. В большинстве своем они были заполнены эпитетами: «великолепный, многомудрый, храбрейший, равный отцу…». Ничего подобного Виктор Николаевич не видел. Заглянув в грустные глаза юноши, он отыскал единственную, пожалуй, цитату в поэме, которая могла подойти Телемаху:

     Но о несбыточном ты говоришь. Берет меня ужас.
     Как против множества сильных людей вдвоем нам сражаться?
     Ведь женихов не один тут десяток, не два, а гораздо
     Больше. Скоро и сам их число без труда ты узнаешь…

   Николаич узнал – через неделю таких женихов было ровно тридцать три. Позже оказалось, что по большей части эта толпа, с жадностью поглощавшая жареные, вареные, тушеные с травами свиные туши, которые Одиссей присылал от щедрот свинопаса Евмея, была болельщиками. Такими же фанатами, как любители футбола в двадцать первом веке. Только команд здесь, во дворце царей Итаки, было три. Пенелопа познакомила Кошкина с основными претендентами на свою руку – когда принимала подарки.

     Шумно вошли со двора женихи горделивые в залу.
     И по порядку расселись на креслах и стульях; с водою
     Вестники к ним подошли, и они себе руки умыли
     Доверху хлеба в корзины им положили,
     Мальчики влили напиток в кратеры до самого края…

   - Мы еще посмотрим, подавать ли вам чары, полные вина, - совсем по-стариковски проворчал Николаич, - предъявите, господа, пригласительные билеты; то бишь, подарки!
   - Евримах, - воскликнула Пенелопа, мило покраснев при виде первого претендента, - ты, как всегда, неотразим!
   «Неотразимый» Евримах был пузат, кривоног и лыс. Лысину прикрывала какая-то кепочка-бескозырка, в которой Николаич признал прообраз еврейской кипы. Скорее всего, в этом почтенном муже текла изрядная доля семитской крови.
   - А может, - подумал Кошкин, глядя, как крючковатый нос буквально обнюхал «товар», то есть его самого в теле Пенелопу, - он сам станет родоначальником одного из колен рода израилевых.
   Виктор Николаевич покатал на губах имя претендента, нырнул памятью историка в другую область – еврейскую – и не обнаружил там даже тени от имени Евримах. И очень такому обстоятельству обрадовался – потому что это означало, что столь звучное имя вместе с его хозяином сватовства не переживет. Вот каким кровожадным стал Виктор Николаевич Кошкин.
   - Нет, - поправил он себя, отвечая на неслышный вопрос Пенелопы, - я вообще-то мирный, как…кошечка; но когда обижают беззащитную женщину, да еще такую красавицу…
   Он вполне осознанно огладил руками роскошное женское тело, в котором обитал уже целую седмицу, заставив Евримаха выпучить глаза и чуть ли не подавиться – словом, которое он, очевидно, не собирался произносить.
   - Несите! – махнул он руками прислужникам, и те, сгибаясь под чудовищной тяжестью, внесли в тронный зал, заждавшийся своего правителя, три огромных сундука – к двум привнесенным раньше.
   Еще одно мановение руки Евримаха, и крышки ларей откинулись, чтобы явить взглядам притихших гостей и Застывшей на возвышении у трона хозяйки золото, тускло мерцавшее в сундуках, заполненных почти доверху. Лишь два эллина, ожидавшие своей очереди к ручке блистательной невесты, иронично хмыкнули. Очевидно, они припасли дары, способные поразить эллинские сердца (главным образом Пенелопино) еще беспощадней.
   - Амфином, - так же громко возвестила царица – не для собравшихся, а для Николаича, представляя второго претендента на чемпионский титул и собственное тело, - почтеннейший, так ли бесчисленны твои стада и отары, руна которых поистине могут поспорить своим золотом с тем, что ласкает мой взгляд в этих сундуках?
   - Увы, - склонил голову Амфином, с явно показной горечью в голосе, - нет у моего дома больше ни стад, ни отар, богоравная Пенелопа.
   По толпе болельщиков, теснившихся у входа в тронный зал, пронеслась волна шепотков – по большей части злорадных. Они ведь не видели того, что отметил Кошкин – хитрой физиономии эллина, подмигнувшего Пенелопе.
   - Потому что, - возвысил голос Амфином, поворачиваясь к соперникам и собственной клике, - все мои стада и отары отныне твои, богоравная. Вот они – смотри!
   Он увлек царицу (вроде вполне уважительно,  не забыв, правда при этом ущипнуть за мягкую женскую задницу) к большому окну - справа от трона - которое выходило к большой площади перед дворцом, и открывало великолепный вид на пустоши, разделявшие столицу Итаки и море. Теперь этот песок, на котором росли лишь чахлые кустарнички, пустошью назвать было невозможно. Пенелопа даже про щипок забыла, открыв в изумлении рот.
   - Ничего, - подумал Кошкин, - я тебе потом напомню.
   Он, кстати, и сам бы открыл рот, если бы раньше него это не сделала царица. Такого огромного живого моря он  не видел ни разу, и – как небезосновательно полагал – не увидит больше никогда в жизни. Сколько тут было скота, и как он раньше ухитрялся пастись на большей частью бесплодной Итаке, ни Пенелопа, ни ее тайный соратник так и не узнали.

     Было немало баранов кругом, густорунных и жирных,
     Очень больших и прекрасных, с фиалково-темною шерстью…
     … поспешно погнал тонконогое жирное стадо
     Длинным обходным путем…

   - Пастухи и погонщики прилагаются, - скромно похвалился Амфином, - вели им гнать свой скот на пастбища, моя царица!
   - Ага, - прочел его почти не скрываемую мысль Кошкин, делясь ею с Пенелопой, - потому что совсем скоро – после свадьбы – я опять буду хозяином этих стад, а еще – сундуков с золотом и…
   - Что там поднесет в дар третий претендент? – этот вопрос задали себе и Кошкин, и царица Итаки, и Амфином.
   Судя по дернувшемуся на месте Евримаху, тот тоже горел желанием узреть третью, и последнюю часть подарков. Потому что те «безделушки», что раньше поднесли к ногам Пенелопы три десятка аутсайдеров свадебной гонки, настоящими дарами – после сундуков и бесчисленных стад –  назвать было невозможно. Зато у них – как прикинул Виктор Николаевич – было одно неоспоримое преимущество. Их можно было сунуть за пазуху и спокойно транспортировать в суровый мир реалий двадцать первого века. Он еще пожалел, что сюда, в век начала и окончания троянской войны и странствий царя Итаки, невозможно было прихватить рюкзачок. Впрочем, эти мысли покинули голову размечтавшегося Кошкина, когда свой дар невесте поднес эллин, оказавшийся карикатурным антиподом Евримаха.
   Длинный и тощий Антиной полез рукой за собственную пазуху, и вытянул оттуда какой-то камушек на тонкой цепочке. Нет, не камушек – Камень! Единственный в своем роде. По крайней мере, для Пенелопы – точно.
   - Мой камень, - прошептала она в волнении, - реликвия предков.
   Николаич понял, что  перед ним приданое царицы – знаменитый бриллиант чистой воды, какой ни эллинская, ни прилежащие земли еще не видели. Он примерился к нему – пока только взглядом. По всему выходило, что, возьми Кошкин в ладонь  эту драгоценность, пальцы вряд ли бы сомкнулись на нем! Антиной тем временем не мешкал. Он шагнул к Пенелопе, застывшей в ступоре, и протянул цепочку через голову и шею, заставив бриллиант сверкнуть тысячами граней уже на груди царицы. Эллин еще и поправил камушек, коснувшись поочередно обеих внушительных полушарий, отчего Пенелопа громко, на весь зал, простонала.
   Кошкин затыкать ей рот не стал: этот стон прекрасно вписывался в их с Одиссеем план. Очень простой, и – как они надеялись – вполне осуществимый. Ни царь Итаки, ни, тем более, русский учитель истории в женском теле, не собирались скрещивать мечей с тремя десятками опытных эллинских воинов. А вот перессорить их, заставить сцепиться в кровавой схватке… это было вполне осуществимо.
   - Вон как Анфином с Евримахом гневно раздувают ноздри, - сообщил Николаич Пенелопе, призывая ее не переигрывать, - гляди, сейчас начнут копытами землю рыть…
   - Где? – тут же очнулась от неведомых грез царица, схватившись обеими ладошками за свою реликвию, - какие копыта?!
   - Это я так, в переносном смысле, - засмеялся вполголоса Кошкин, - хотя… сдается мне, что до финала ни один претендент не доберется.
   - Какого финала?
   Николаич пару мгновений помыслил, а потом выудил из памяти подходящий отрывок поэмы, объясняя непонятные эллинке слова:
   - Это я так последнее, самое главное состязание обозвал:

     …Тот, кто на лук тетиву с наименьшим наденет усильем
     И топоров все двенадцать своею стрелою прострелит
     Следом за тем я пойду, этот дом за стеною оставив…

   - Глупости, - рассмеялась царица, - во дворце сейчас не найдешь ни одной тетивы Одиссея – все они за двадцать лет рассыпались в прах. Да и топоров… хорошо, если парочка найдется.
   - Ну, теперь ты хоть двадцать раз по двенадцать можешь себе купить, - так же весело отреагировал на ее скромность Кошкин, - ты теперь богатая невеста. Пожалуй, надо как-нибудь поощрить женишков. Да еще дровишек в эти три костра сладострастия подкинуть.
   - Как? – задала резонный вопрос Пенелопа, - мне что, раздеться перед ними догола.
   - Надо будет, разденешься, - жестко заявил Николаич, - хотя, надеюсь, до этого не дойдет. С первой частью – с благодарностью – я тебе помогу. А ты, драгоценная наша, прежде, чем покинуть благородное собрание, подмигни кому-нибудь из женишков, или как-то иначе покажи свое расположение… Хорошо?
   Пенелопа кивнула самой себе, а Кошкин, овладевая всеобщим собранием, воскликнул (воскликнула):
   -  Сладко ли ели и пили вы, гости, в доме моем. Мягким ли были ложа, на которых вы почивали?
   Тут Пенелопа – явно с опережением графика, бесцеремонно вторглась в его речь, потянувшись телом так соблазнительно, что половина гостей тут же закивала головами подобно китайским болванчикам, а другая – напротив – не менее яростно закачала отрицающе, словно говоря:
   - Как может быть мягким ложе, если в нем нет тебя, прекрасная царица?!
   - Сладкими ли были песни и музыка, услаждавшие слух ваш?  - продолжил с трудом удержавший равновесие Николаич.
   На этот раз ответом ему было недовольное ворчание, выразившееся в самом громком возгласе одного из «болельщиков»:
   - Слушать заунывное пение «божественного» Фемия – изо дня в день, целую седьмицу… Скоро или наши уши опухнут, или кто-нибудь вырвет язык Фемию… Может быть, даже я!
   - Так слушайте ж, почтенные мужи, поэму о подвигах эллинов в войне с Илионом; поэму, что поведали мне великие боги Олимпа.
   Николаич сам не заметил, как перешел на высокий штиль; наверное, причиной тому послужила обстановка дворца и жадные мужские взгляды, буквально купавшие его (ее) тело в волнах вожделения. Кошкин лишь на мгновение запнулся, едва не начав декламировать «Одиссею». Понимание того, что он может сейчас выдать их с Одиссеем и Пенелопой тайные планы, заставило вспомнить начало увлекательных приключений эллинов; под куполом древнего тронного зала зазвенели пронзительные строки «Илиады». Именно зазвенели – в мгновенно установившейся тишине. А Кошкин сам поражался тому, как талантливо декламирует Пенелопа бессмертное творение Гомера. Казалось – это не у нее, практически не закрывающую рот даже в самые трагические моменты, пересохло все во рту; это суровые мужи готовы были заплакать над телом Патрокла, а потом и Гектора. И у многих из них, потрясенных, действительно текли слезы, когда Пенелопа, выполняя свою часть коварного плана, в абсолютной тишине спустилась, наконец, к тройке женихов, стоявших  впереди остальных претендентов. Нежная женская ручка огладила бородатое лицо Амфинома; сладктий голосок, только что вещавший о героях троянской войны, заставил покраснеть, и даже зажмурить в предвкушении чуда глаза этого сурового скотовода. И чудо прозвучало:
   - Как бы я хотела представить тебя могучим Гектором, или не менее мощным Аяксом. Ну, или супругом моим, Одиссеем Лаэртидом…
   Она, смеясь, ловко увернулась от жадных рук Амфинома, подмигнула Евримаху, и скрылась во внутренних покоях, уже оттуда вместе с Кошкиным услышав, как в тронном зале разразилась буря. Это эллины, наконец, выпустили из себя восхищение посредством ликующих криков.
    - Хоть бы один похлопал, - немного обиделся Виктор Николаевич, пытаясь распознать в этой буре восторженных возгласов рычание готовых к битве зверей.
   Трех, если кто не понял. Увы – дверь, закрытая верной ключницей Евпиномой, отрезала все шумы от тихого мирка, где прозябала последние годы царица Итаки...

     Сняли плащи они с плеч и, сложив их на стулья и кресла.
     Жирных начали резать козлов и огромных баранов,
     Тучных начали резать свиней и корову из стада –
     Всем на обед…

   Никаких козлов и баранов женихи, конечно же, не резали – это лучше и быстрее их сделали профессиональные резчики. Столы в царском пиршественном зале действительно ломились от мяса в самых разных ипостасях – жареное, варенное… А еще там же стояли узкогорлые кувшины, полные хмельного вина. Теперь царский дом мог позволить себе такое расточительство.
   - Еще бы, - усмехнулся Кошкин, вместе с Пенелопой подглядывавший за шумным действом в приоткрытую дверь, - теперь у нас этих баранов... Не успеваем резать!
   Он не спешил выходить, выносить на суд зрителей и участников сватовства красоту царицы. Сегодня ее было не узнать – новые наряды, достойные богини, а главное, возвращение любимого супруга – заставили ее плечи расправиться, стан расправиться, а щечки прелестно заалеть. Ну а лицо и до того могло служить эталоном греческой красоты. В этом сам Кошкин убедился, изнывая от нетерпения, пока Пенелопа кружилась перед большим бронзовым зеркалом. Наконец, Виктор Николаевич посчитал, что градус буйства в пиршественной зале достиг нужной точки, и  широко раскрыл дверь.

     Вышла потом Пенелопа из спальни своей, Артемиде
     Иль золотой Афродите подобная видом прекрасным…

   Стоявший с кубком в руке Евримах остановил свою горячую речь и застыл с открытым ртом. Другие «гости» были поражены не меньше. Пенелопа с довольным видом кивнула обществу, а Виктор Николаевич заметил некоторую несообразность в зале. Две команды женихов – Евримаха и Антиноя – поглядывали друг на друга, как две своры бойцовых псов, готовых вцепиться друг другу в глотки. А вот третья «команда», которая поддерживала бывшего скотовода Амфинома, выглядела жалко; сгрудилась в дальнем конце стола, не помышляя об участии в грядущей схватке. И вождя их, одарившего вчера царицу бесчисленными стадами, не было видно.
   Этот вопрос они с Пенелопой и задали прежде всего:
   - А где достопочтенный Амфином?
   Ответом царице было молчание. Она успела лишь дернуть щекой, как один из гостей рванул с нижнего старта - со скамьи - от жмущихся друг к другу приспешников бывшего скотовода, обменявшего свои отары на призрачный (так считал, прежде всего, Кошкин) шанс стать царем Итаки.
   - Самый молодой, - понял Виктор Николаевич, который даже глазом не успел моргнуть, как юноша скрылся за дверью.
   Николаич, вместе с царицей, поморгали еще пару минут, не подходя к стулу – одному на двоих – как посланец вернулся. Он был еще более бледным; в глазах теперь плескался ужас, который не позволял ему выговорить что-то членораздельное. Парень лишь тянул руку в сторону двери, в которую только что вбежал, и жалко лепетал: «Там! Там…».
   Сама Пенелопа ни за что не пошла бы в гостевую часть дворца, где лучшие покои отвели трем претендентам на ее руку. А Кошкина туда погнала естественное любопытство и жадное, сладкое (с горчинкой) чувство ужаса; предвкушения чего-то страшного, непоправимого. Прежний учитель истории скорее всего забился бы сейчас в угол, откуда его пришлось бы выковыривать трактором (если такое чудо, конечно, нашли бы в древней Итаке); теперь же Николаич, чей дух был закален еще в троянской бойне, первым вбежал в темную комнату, словно погруженную в тень смерти. Самой черной тут была огромная рана на шее мертвого Амфинома, да кровь, запекшаяся на шелковой простыне вокруг головы скотовода.
   Кошкин легко подавил внутри себя крик Пенелопы, застывшей в ужасе, и повернулся к двери, в которой теснились мужи. Впереди стояли двое оставшихся соперника – Евримах с Антиноем. Поправив зачем-то рукой бриллиант (подарок последнего) на груди, Виктор Николаевич в образе Пенелопы перевел взгляд с одного претендента на второго.

     Сколько, смотрю, беззаконий творят женихи в этом доме,
     Как расточают богатства и как оскорбляют супругу
     Мужа, который, поверь мне, вдали от друзей и отчизны
     Очень будет недолго!..

  Тяжелый взгляд царицы, сейчас вполне мужской, привыкший к смертям и страданиям, словно вопрошал у них:
   - Кто из вас, почтенные мужи, не выдержал, и решил вопрос подло, в темноте ночи?
   И умудренные опытом и годами эллины не выдержали этого взгляда, потупились. А Николаичу показалось, что искры торжества сверкнули сразу у обоих. Но говорить он ничего не стал. Пенелопа шагнула вперед, раздвигая Евримаха с Антиноем, и остальных эллинов плечами так, словно из комнаты, отмеченной насильственной смертью, шагнул могучий муж. И толпа подалась в стороны, а потом потекла, подобно смирной равнинной реке, вслед за своей царицей.
   В пиршественном зале Виктор Николаевич дошел, наконец, до царского кресла, но садиться в него  сразу не стал. Своей рукой (точнее, рукой Пенелопы) он налил из амфоры  в большой – не меньше, чем на литр – кубок тягучего вина, даже не попробовав его на вкус и на крепость. Остальные невольные зрители ужасного зрелища растеклись по своим лавкам, повторяя действия Пенелопы. А царица не стала дожидаться, когда все кубки наполнятся. Она высоко подняла свой сосуд, держа его двумя руками, и воскликнула. Точнее, это воскликнул Виктор Николаевич Кошкин, учитель из Геленджика:
   - За упокой души раба божьего Амфинома – не чокаясь!
   Он прильнул к кубку. Нежные губы не оторвались от холодной меди, пока весь литр благородного напитка не оказался внутри женского чрева. А Кошкин еще и перевернул кубок над блюдом с остывшей уже бараниной, показывая, что в сосуде не осталось ни капли. Так же, в молчании, осушили свои сосуды другие участники тризны. А Кошкин, помолчав несколько мгновений, решил, что настроение в зале надо возвращать к прежней – к предстартовой лихорадке, которая опять должна обуять претендентов-женихов, вышедших на финишную прямую гонки.
   - Тем более, ребята, что шансов у вас стало больше – по пятьдесят на брата.
   Виктор Николаевич опять оглядел Евримаха с Антиноем – тоже оценивающе, но уже в другом качестве. Пенелопа параллельно помогла ему, поправив тщательно уложенную прическу легким, и очень сексуальным движением. Кошкин не стал отвлекаться – как это у женщин так ловко получается? – он ласково улыбнулся претендентам (обоим одинаково обещающе), но сказал поначалу о том, кто из гонки выбыл:
   - Могучий муж покинул нас. Настолько мудрый и крепкий физически, что вполне мог стать вровень с пропавшим супругом моим, Одиссеем Лаэртидом. Слушайте же, мужи эллинские, каким хитромудрым и удачливым был сын Лаэрта.
   Еще несколько мгновений ушло на то, чтобы в объемной «Одиссее» отыскать отрывок, который не мог насторожить «гостей», и к тому же не заставил бы разгореться пожару ревности в душе супруги любвеобильного царя Итаки. Таким требованиям отвечал рассказ о «битве» Одиссея сотоварищи с громадным циклопом. Ее Пенелопа и поведала пораженным слушателям. А потом гордо удалилась из зала, успев заметить, как злобно переглянулись Евримах с Антиноем.

     … Постой, я расправлюсь с тобою!
     В оба приму кулака – полетят твои зубы на землю,
     Как у свиньи, на потраве застигнутой в поле средь хлеба!
     Ну, подпоясайся! Пусть все кругом тут свидетели будут
     Нашего боя!...

   Сколько ненависти и обещания неприятностей было в этих взглядах, ни она, ни Виктор Николаевич разглядеть не успели.
   Потом, в течение долгого дня, два претендента пытались пробиться к царице; может, чтобы постараться обелить себя, и, соответственно, очернить соперника, приписав ему злодейское убийство. А может, чтобы предложить красавице-царице еще что-то столь привлекательное, что могло склонить благоволение Пенелопы на одну из сторон. Кошкин в корне подавил любопытство царицы Итаки; он лишь приказал подать к столу, где до сих пор продолжалась пьяная вечеринка, побольше вина.
   - Побольше и покрепче! – велела Пенелопа верной ключнице Ефриноме, и опять заперлась в своих покоях.
   Настоящей Пенелопе и ее «квартиранту» не было скучно; Николаичу пришлось уступить ее требованиям и выдать «на-гора» еще несколько отрывков из «Одиссеи» - самых безопасных, на его взгляд. А потом царица перешла – к великому ужасу историка – к чисто женским штучкам. Он уже прошел один раз через этот ад – с Кассандрой. Теперь же царица кликнула прислужниц, которые неведомым образом завелись во дворце, и принялась терзать Кошкина уже с их помощью. Если же учесть, что в женском организме бултыхался целый литр не слабого вина, то…
   Николаич даже не ощутил вкуса блюд скромного обеда; он по мере сил отражал атаки новоявленных модельерш и чего-то ждал. Что-то очень нехорошее и черное копилось во дворце; что-то связанное с потоками вина, льющегося в «столовке», и криками, которые достигли там к вечеру своего апогея. Он на несколько мгновений оторвал царицу от увлекательного занятия, заставил ее выглянуть в коридор; У дверей, кстати, стояли четверо вооруженных мужей, поставленных неизвестно кем и непонятно когда. Воины, вооруженные копьями и короткими мечами, подтянулись, отсалютовали мечами, пожирая взглядами царицу, остановившуюся в дверях полуобнаженной – девицы-прислужницы как раз готовили для нее новый наряд.
   Пенелопа шагнула было назад, в уютный мирок собственных покоев, когда от пиршественной залы донесся долгий, мучительный – явно предсмертный  - вопль. Его тут же заглушил яростный звон стали. Во дворце начался бой, и Николаич, несмотря на всю свою робость, устремился к этому действу. Откуда-то сбоку выскочила еще одна четверка; одна из расторопных служанок успела накинуть на плечи царицы что-то воздушное, но непроницаемое для взглядов. Кошкин не оглянулся, не поблагодарил даже взглядом. Мыслями он был уже на месте боя – даже раньше своей охраны.

     Ярости бурно отдавшись, они нас по залу разили
     Копьями вправо и влево и головы нам разбивали.
     Стонами полон был зал, и кровью весь пол задымился…

  Пенелопа действительно попала туда, где рекой лилась уже не вино, а кровь; где хрипели, умирая, эллины, и где над немногими оставшимися в живых прогремел могучий царский голос:
   - Остановитесь, несчастные! Остановитесь, и преклоните колена перед своим царем!
   Впрочем, преклонить колена могли немногие; главные противники здесь –Евримах и Антиной – уже не могли ничего. Пенелопа от двери, что вела в этот зал из внутренних покоев, могла различить своих недавних женихов разве что по богатым нарядам, сейчас изрубленным в мелкие лоскутки вместе с плотью  и безвозвратно залитым кровью и дерьмом из разрубленных чрев хозяев.
   Но на это безобразие смотрел лишь Кошкин; Пенелопа же ухитрилась теми же глазами устремиться к прекрасной картине, которая снилась ей долгими тоскливыми ночами.  В противоположных дверях стоял Одиссей – могучий, помолодевший, одетый в праздничный пурпур и с мечом в руках. Короткое лезвие не было обагрено кровью; никто из свидетелей – включая олимпийских богов – не мог сказать, что на совести царя Итаки была хоть одна загубленная жизнь подданного.
   - Что бы там не утверждал Гомер, - ухмыльнулся Виктор Николаевич.
   Потом все стремительно понеслось вперед, уже подчиняясь приказам правителя Итаки. А саму Пенелопу на мощных, таких надежных руках Одиссей унес в спальню, заставив женщину сладко застонать – пока только внутри себя. Ну, и Николаича  тоже. Лаэртид уткнул свое лицо в пышную гриву женских волос, уложенных по моде начала двадцать первого века от рождества Христова, и шептал, ничуть не смущаясь таких откровенно стыдных подробностей своего повествования:
   - Евмей, старый друг, поделился амброзией, что настаивал для своих свиней. Вернее, для хряков, чтоб были они любвеобильней и плодовитей.
   - И?! – это полюбопытствовал Николаич.
   - И сейчас сама увидишь, возлюбленная супруга моя, Пенелопа!

      … а солнце зашло, и сумрак спустился.
     Оба в пещеру вошли, в уголок удалились укромный
     И насладились любовью, всю ночь проведя неразлучно…

   Насчет всей ночи… Николаич даже начинать ее не пожелал. А царь шуганул из покоев захихикавших служанок, пяткой затворил дверь, и опустил супругу – уже безо всяких одежд – на громадное ложе. Последнее, кстати, кто-то из смышленых прислужниц уже расстелил. Мгновение – и царь Итаки тоже стоял обнаженным перед ложем, нависнув над ним горой могучих мышц, прежде всего…
   - Да, - оценил Кошкин готовность Одиссея к подвигам, - амброзия для хряков  еще та. Виагра даже рядом не стояла!
   Он пискнул вслед за Пенелопой, но – в отличие от нее, счастливой до умопомрачения – возмущенно:
  - Это ваши игры, ребята, я в них не играю. То есть играю, конечно - но только лишь с Валентиной. 
   Слабый вздох «квартиранта» исторгся из груди Пенелопы, когда тяжелое мужское тело придавило ее к мягкому ложу. А сам Николаевич очень вовремя вспомнил о простатите, о том, что его собственное, мужское естество требует немедленной реакции хозяина; хотя бы за кустиками, которыми зарос древний дольмен. Он еще успел услышать почти звериное рычание возбужденного самца, и ощутить нетерпение, с которым Одиссей откинул в сторону камешек, больно впившийся в груди царственной пары.
   - Щас! – возмутился Николаич, скрюченный острой болью в паху, - а зачем я сюда, в твою Итаку явился?
   Он оторвал от интимного места правую руку царицы, и успел поймать  бриллиант за цепочку, порванную раздраженной рукой властителя. Так, с фамильной драгоценностью Пенелопы в вытянутой вперед руке, он и появился из дольмена. Сосед, Николай, ждущий пробуждения Кошкина ближе всех к узкому отверстию мегалита, невольно отшатнулся. А потом схватил Николаича за руку, и выдернул его из дольмена, словно щуку из проруби. Бриллиант остался в руке Николая, а путешественник по времени быстро скакнул в кустики, на ходу приспуская «счастливые» треники…

     Примечание: В тексте главы использованы отрывки из поэмы Гомера "Одиссея".












ПОПЫТКА ТРЕТЬЯ: ПЛАЧ  ЯРОСЛАВНЫ

     Поникает трава от жалости,
     А древо печалию
     К земле преклонилось
     Уже невеселое, братья, время настало…

   Строки были смутно знакомы; Николаич даже напряг было память, чтобы понять, кто пришел на смену Гомеру. Потому что ни к «Илиаде», ни к «Одиссее» этот стихотворный отрывок отношения не имел.
   - Главное, - отложил на потом узнавание Кошкин, поправляя треники и останавливаясь рядом с Николаем и Валентиной, - что эти слова как никакие другие точно отражают выражение лица соседа.
   Он огляделся. Людмила с сыном сидели у накрытого до сих пор «стола» - метрах в десяти от входа в дольмен – и видеть сумрачного лица мужа и отца не могли. А Николай, между тем, от печали и растерянности перешел к ожесточенной, иступленной злости. Даже сделал было движение, чтобы схватить Кошкина за воротник. Увы – у линялой футболки соседа, одетой сегодня в качестве талисмана, никакого воротника не было. Да и сам Николай одумался, разжал кулак – тот, в котором не был зажат громадный драгоценный камень.
   - Правильнее всего, - начал он объяснять сумеречное состояние собственных души и тела, - было бы кончить вас здесь обоих и закопать – поглубже. Лопата, кстати, в багажнике есть.
   - Ага, - догадался Николаич, совсем не испугавшийся такого мрачного предложения, - ею ты и ковырялся в дольмене. И за что такая немилость, скажи, пожалуйста!
   Николай правильно оценил его безмолвный порыв, и нахмурившиеся брови Валентины Степановны, и продолжил объяснения:
   - На этот камушек, - он подвесил за цепочку бриллиант Пенелопы перед носами Кошкиных, - можно купить весь Геленджик. Еще и сдача останется. А там, где большие деньги, там большая кровь. Знаете историю знаменитого индийского алмаза? Кажется, его называют Кохинором?
   Николаич, призванием и профессией которого была история, даже оскорбился: «Что значит знаю? Я тебе такие подробности могу про этот камень рассказать!».
   Подробности, кстати, были действительно кровавыми. Отсвет этой крови Николай уловил в глазах соседа; тот кивнул и резюмировал:
   - Так что, ребята, с этим камушком можно нажить беды… выше крыши. Но и подняться можно так, - внезапно улыбнулся он, - что никакая крыша уже не будет нужна.

     Королю дорогу заступая,
     Бремена ты мечешь выше туч,
     Суд вершишь до самого Дуная.
     Власть твоя по землям потекла…

   Николаич споткнулся в душе, потеряв вместе с неведомым автором рифму.
   - Какой король; при чем тут Дунай?! - воскликнул он, заставив Николая с Валентиной недоуменно вскинуть брови.
   Он смущенно улыбнулся, еще немного порылся в своей памяти; опять не смог отыскать неведомый источник, и жалобно уставился на довольное теперь лицо соседа.
   - А может, ну его, этот бриллиант, - почти прохныкал он, - давайте его в костер бросим; проверим, так ли он хорошо горит, как обычный уголь.
   Валентина, до этого мгновения изображавшая из себя глупо кивающую куклу ростом метр восемьдесят, при слове «бриллиант» очнулась; явила миру круглые и очень заинтересованные глаза.
   - Бриллиант?! – воскликнула чуть громче, чем следовало, - настоящий?!!
   Теперь к ним присоединились Люда с Сашком, и Николай, негромко чертыхаясь, пошел к «столу» за доказательствами.
   - Вот, глядите, - поднял он пустую бутылку из-под «Хеннесси».
   Когда Кошкин «нырял» в мегалит, бутылка была наполовину пустой.
   - Или наполовину полной, - поправил себя историк, наблюдая, как по прозрачному стеклу поползла светлая царапина.
   Николай ловко провел глубокую черту по окружности, а потом, внешне не прилагая никаких усилий, переломил бутылку, которая лишь чуть слышно хрустнула. Теперь не оставалось никаких сомнений – в его руках сейчас был драгоценный камень, равного которому по размерам и чистоте не было во всем мире.
   - И как только этот факт не подчеркнул в своей «Одиссее» Гомер? - с каким-то непонятным весельем подумал Виктор Николаевич; и с еще более ехидной ухмылкой ответил себе, - потому и не отметил, что я этот камушек умыкнул из дворца Одиссея. А они – цари  Итаки – то ли забыли о нем в пылу страсти, то ли постеснялись – не хвалиться же тем, что потеряли фамильную драгоценность…
   - И что будем делать? – задал он вопрос, мучивший, наверное, всех.
   - Не будем, а буду, - опять сделал суровой физиономию Николай, - а вы все хором будете забывать, что даже видели этот камень. Вот прямо сейчас и начинайте. Понятно?
   - Понятно, еще как понятно, - облегченно вздохнул Николаич, поворачиваясь к супруге.
   Валентина – вот диво – приказ соседа приняла тоже на редкость серьезно; Кошкин прекрасно знал, что означают желваки на ее скулах и молнии  в глазах. Они означали, что она сама ничего никому не скажет, и мужу башку оторвет – если он малейший намек сделает про брил…
   - Нет, все, - Николаич в непритворном испуге прикрыл ладошкой рот, - я даже слова такого не знаю!
   На следующее утро Кошкин, собравшийся было вприпрыжку броситься вниз по лестнице (он уже опаздывал на первый урок), невольно задержался. Потому что Сашку в детский сад с верхнего этажа вела Людмила, а не отец, как обычно.
   - А где Николай? – машинально поинтересовался он, даже забыв поздороваться.
  - Не знаю, - пожала плечами столь же забывчивая сегодня соседка, - уехал куда-то рано утром. Обещал к субботе вернуться…

     Жены русские всплакали, приговаривая:
     Уж нам своих милых лад
     Не мыслию смыслить,
     Не думаю сдумать,
     Не очами оглядеть…

   Люда, «жена русская», действительно была хмурой. Николаич сумрачного состояний ее души усугублять не стал, хотя его тоже терзали недобрые предчувствия. Он только потрепал Сашку по вихрастой макушке, подмигнул ему озорно, получив такой же ответ, и продолжил свой путь  - уже наперегонки с пацаном. Еще он дал себе слово сегодня же пошарить в интернете; разобраться, что за строки лезут ему в голову так удачно и вовремя…
   Николай вернулся в пятницу вечером, и тут же спустился к соседям; вместе с женой и сыном. А Валентина словно ждала их прихода; напекла – в кои-то веки – пирогов с самой разнообразной начинкой. Даже с луком и яйцом, которые Николаич любил больше всего. Такое лакомство историку доставалось очень редко – по причине того, что супруга просто ненавидела запах лука, который  Кошкин потом вместе с дыханием исторгал из своего нутра.
   Теперь же она сама машинально поглощала пирог за пирогом, пытаясь представить себе, сколько нулей таится в конвертах, что выложил перед соседями Николай.
   - Это кредитные карты, - пояснил он, доставая из одного конверта пластиковый прямоугольник, - «Виза», «Мастер-кард»; ну и другие – про некоторые раньше я и сам не слышал.  В конвертах пин-коды, и все остальное. Денег на карточках много, очень много. Только ради бога – не пускайтесь в загул; не скупайте все подряд.
   Он откусил сразу половину пирожка, отхлебнул из бокала остывший уже чай и понизил голос, оглянувшись на заснувшего, мирно сопевшего на диване Сашку.
   - Их вам хватит до конца жизни. Перестраховался, как мог. Даже если вся наша экономика рухнет, а банки лопнут – до самого последнего – у вас что-нибудь, да останется. Хорошее такое «что-нибудь». А теперь давай, сосед, колись! Твоя очередь.
   - О чем это ты? – даже испугался немного Николаич; он провожал взглядом жену, которая уносила в неведомое (в другую комнату) конверты, и совсем не ожидал вопроса.
   - Обо всем, - ласково, до мурашек на спине Кошкина, улыбнулся сосед, - с самого начала и поподробней. Этого камушка, который сейчас уже далеко, так далеко, что… в-общем, надеюсь, что мы о нем больше не услышим. Так вот, этого камня  в дольмене не было. И появиться сам он там никак не мог. Значит, это ты там, Николаич, нахимичил.
   - Я не химик, я историк! – хотел возмутиться Кошкин, но…
   Он наткнулся на четыре жадных, предвкушающих захватывающие приключения, взгляда, и открыл рот – уже для рассказа…

     Долго длится ночь. Но засветился
     Утренними зорями восток.
     Уж туман над полем заклубился,
     Говор галок в поле пробудился,
     Соловьиный щекот приумолк…

   Сказать по правде, Кошкин никогда не слышал живого соловья. Сейчас же он сам заливался во все горло, практически до утра распевшись на все лады; даже изображая временами почти точь-в-точь нежные голоса Кассандры и Пенелопы. Сейчас, был уверен Николаич, этот рассказ волновал воображение слушателей даже больше, чем богатства, которые куда-то унесла Валентина Степановна. Удивительная история; точнее истории, рассказанные поочередно, так воодушевили Николая, что тот вскочил к концу повествования, и начал мерить комнату шагами, явно собираясь сообщить что-то не менее волнующее. И, как только выдохшийся, наконец, Кошкин закрыл рот, его тут же открыл сосед. Показав пальцем на окно, где  все было уже серым, и куда пробивались первые шумы субботнего утра, он провозгласил:
   - Скоро семь  часов, а сна ни  одном глазу. Поехали!
   - А я спать хочу, - капризным голосом заявил Николаич, - и проголодался еще, к тому же.
   - Ешь, - Валентина тут же сунула ему под нос остывший пирожок, - а выспишься там.
   - Где «там»? – Кошкин уже все понял, и совсем не был против еще одного «приключения», даже без плюшек в виде очередного клада, - хотя…

     Захватили золота без счета,
     Груду аксамита и шелков.
     Вымостили топкие болота
     Япанчами красными врагов…

   - А можно без врагов, и без их трупов? - жалобно пролепетал он, подчиняясь могучему вихрю, имя которому было – безудержная энергия Николая…
   Увы, ни эта энергия, ни пароль в виде строк бессмертного гения древнего мира, в эту субботу не помогли. Сосед даже слетал на своей ласточке (так он называл свой двухсотый «Лендкрузер») в магазин в центре города, где его всегда ждала заветная бутылочка «Хеннесси» - после того, как Кошкин безрезультатно подремал в мегалите, поочередно вспоминая героев (и героинь) обоих древних эпосов. Сам Николай не пил – наблюдал, как это делает Николаич; стакан за стаканом. После четвертого Кошкин отказался лезть в узкое отверстие; расстелил коврик снаружи, и тоненько захрапел. Слова соседей, и своей благоверной Валентины сквозь шум в ушах Николаич слышал, но не воспринимал их. Лишь глупо улыбнулся на последнюю фразу Николая:
   - М-да… Фокус не удался.
   А потом Кошкин отрубился окончательно. И проснулся уже дома, в собственной кровати. Точнее, его разбудила Валентина. Спросонья он никак не мог понять, чему так радуется его дражайшая половина. А потом застонал – когда узнал, что за окном сереет не воскресенье, а самый что ни на есть понедельник. Что надо вставать, быстренько завтракать и скакать на одной ножке в школу.
   - Про ножку – это я так, пошутил, - сообщил он немного оторопевшей Валентине, ногу которой он действительно поглаживал – весьма недвусмысленно, - может, ну ее школу, с ее пятнадцатью тысячами в месяц?
   Супруга задумалась; попыталась поймать шаловливую ручку Виктора Николаевича, но все же решительно замотала головой:
   - Нет! Сказано ведь было – конспирация…
   Вечером совещание в том же составе – четверо взрослых плюс пятилетний Сашок – продолжилось. Мальчик пришел с большой красочной книжкой, сказками Пушкина, которые он и начал прилежно изучать, взгромоздясь на явно понравившийся ему диван. Валентина угощала сегодня борщом, а потом и домашними пельменями, отчего Николаич почти впал в счастливый ступор. Потом еще и пацан безмерно удивил и номинального хозяина квартиры, и остальных взрослых. Оказалось, что вчерашней ночью он спал не так крепко, как думалось. Кое-что его цепкий ум уловил. А сейчас предъявил вниманию старших товарищей (отец  с матерью и двое соседей) собственные претензии.
   - Дядя Витя, - пропищал он, громоздясь уже на соседские коленки, - а ты не можешь в следующий раз попасть в  сказку о золотом петушке?
   - Сказку? – поразились сразу все взрослые.
   - Ну да, - мальчик принялся втолковывать не очень сообразительным дядям и тетям прописные истины, - петушок ведь золотой? Значит, это тоже клад, и его можно выкопать. Вот пусть дядя Витя и выкопает мне его.
   Людмила, мама такого разумного мальчика даже умилилась:
   -  А зачем тебе золотой петушок, Саша?
   - Ну как, - продолжил рассуждения пацан, - будет нам вместо будильника; или можно кота вместе  золотой цепью откопать. Кот нам сказки будет рассказывать.
   - Ага, - хмыкнул теперь уже папа, очевидно представивший, какое животное можно выкопать из земли, - пойдет налево – сказку говорит…
   - Я тебе пойду налево! – шутливо замахнулась на мужа Людила, и тут же переменилась в лице – вслед за Николаем и Валентиной.
   А те уставились на торжествующее лицо Кошкина.
   - Я понял! – воскликнул, наконец, Николаич, - понял! «Илиада» и «Одисеей» это были… ну как билеты в метро…
   -  Одноразовые, - подсказал Николай.
   - Вот именно, - поблагодарил его кивком головы историк, - и теперь нам нужен еще один билет.
   - И где его взять? – хором воскликнули две женские половины соседских семей.
   - Кажется, я уже знаю где, - прошептал Николаич со счастливой улыбкой.
   Ужин, а с ним и совещание тут же закончились, а Кошкин в нетерпении уселся за компьютер. Пальцы сами – без всякого участия головы и иных частей тела – отбарабанили на клавиатуре: «Слово о полку Игореве»…

     Не пора ль нам, братия, начать,
     О походе Игоревом слово
     Чтоб старинной речью рассказать
     Про деянья князя удалого?

   Будь в квартире Кошкиных эта книжка;  хоть в сборнике, хоть в школьной хрестоматии – Николаич положил бы этот томик на сон под подушку, чего не делал, даже когда готовился к экзаменам в юные годы. Он и тогда – и в школе, и в институте – отличался абсолютной памятью. Теперь же короткий, по сравнению с «Илиадой» и «Одиссеей», шедевр русской литературы он мог отбарабанить даже во сне, начиная с любого места. И барабанил, наверное, потому что совсем не выспался, и в школе большей частью дремал, пока ученики чуть слышно занимались своими делами. С последнего урока Виктор Николаевич отпустил пятиклассников минут за двадцать до звонка; успев изумленным школьникам несколько раз продекламировать «Слово…». А потом сам помчался домой – впереди ребятишек – в уверенности, что остальных участников «могучей кучки заговорщиков» тоже снедает нетерпение. И не ошибся! И Валентина, и соседи (все трое) провожали взглядами буквально каждую ложку вчерашнего борща, которым Николаич подкреплялся перед путешествием.
   - Чем там меня еще будут потчевать?! – пробурчал он с полным ртом.
   А потом не выдержал, проглотил кусок мяса, который щедрая в последнее время Валентина не пожалела для супруга, и засмеялся: «Поехали!».

     Уж не каркнет ворон в поле,
     Уж не крикнет галка там.
     Не трещат сороки боле,
     Только скачут по кустам
     Дятлы…

   - Да, это не соловьи, - усмехнулся Николаич, слушая, как бушует над головой вороний грай.
   Потом четко, по-деловому стукнул дятел, и вороны, как по команде, замолкли. С последним стуком лесного санитара он нырнул в дольмен…
   - Лучше бы я слушал дятла! – отшатнулся Кошкин он перил, что не давали  упасть ему с высокого балкона вниз, на покрытую толстенными дубовыми плахами площадь.
   На ней (на площади), кстати, металась громадная свинья, которой никак не было места на чистеньких досках. За животным бегали, подхватив подолы длинных рубах, две девки, на головы которых и извергался водопад площадной брани, который  оглушил Николаича. Оглушил, несмотря на то, что хула эта изливалась водопадом из его собственной груди. Высокой и пышной – настолько, что Виктор Николаевич не выдержал и огладил ее своими (то есть заемными) руками; даже ущипнул – в самых сокровенных местах.
   - Эй – эй! Не балуй! – теперь внимание обладательницы громкого, проникающего до самой печенки, голоса обратилось к нему.
   И в нем – в голосе – не было ни грана изумления, словно в тело этой древнерусской красавицы чуждый дух вселился не в первый раз.
   - Сильна! – восхитился Николаич, - сильна… Ярославна!

     Над широким берегом Дуная,
     Над великой Галицкой землей
     Плачет, из Путивля долетая,
     Голос Ярославны молодой…

   - Нет, это не Дунай, - догадался Кошкин, увидев далеко за крепостной стеной синюю ленту реки, -  до него от Путивля как… Жаль, в географии я не силен, как в истории.  В каком году мы сейчас, дорогая?
   Обращался он сейчас к номинальной хозяйке тела, которая тщетно пыталась перехватить руководство ладонями, по-прежнему вольготно гулявшим по бюсту размером никак не меньше…
   - Шестого, - решил он все-таки.
   - Седьмого! – громыхнуло внутри него совсем уж громко, - и кто ты, червь навозный, что овладел перстами моими, и побуждает к мыслям греховным, в то время, когда муж мой ратится… черт знает где?
   В этой паузе Виктор Николаевич распознал и тревогу жены за любимого мужа, и немалую толику злости – обращенную на него же, умотавшего в безвестные дали, в то время, когда дома дел невпроворот, и даже… гордость за Игоря: вон  он какой, единственный в мире, и с мечом управляется так, как никто иной, и полонянок половецких под бок дюжинами затаскивает!
   - Однако! – совсем не удивился Кошкин; в Древней Греции он повидал и не такое, - а сама ты? Сколько времени уже тебя не греет мужнин бок? Или греет?.. Чей-то чужой?
   Его руки переместились чуть ниже; заставив Ярославну возмутиться уже по-настоящему:
   - Я честная жена своему мужу! Который, кстати, скоро будет дома.
   - Ага, - вспомнил Николаич «Слово…», - сбежал князь из плена, сбежал с помощью половца Овлура.
   - Ага! – передразнила его Ярославна, - так бы и дали этому узкоглазому целого князя из полона вытащить. Знаешь, сколько золота я Гзаку да Кончаку отправила?!
   - А как же Овлур, благородный рыцарь половецкого войска, тайный сторонник русичей?
   - Этот настоящий герой, - махнула общей рукой княгиня, - думает, что без него князь Игорь сложил бы буйную головушку в половецком стане. Пусть  ведет князя по тропам, что проторили надежные люди. За то и награду великую получит.
   -  А еще, - подхватил историк, - добрую память на веки вечные.
   - Это как? – с подозрением в голосе остановила восхваление половчанина княгиня.
   Только теперь Николаич признался, что за добрый молодец вселился в душу Ярославны. Ни тайной цели своего путешествия во времени, ни того, как ему это самое путешествие удалось, он объяснять не стал. Последнего, кстати, он и сам не знал. Тут Кошкин едва не оглох – Ярославна мощным криком заставила присоединиться к девкам внизу еще и двух мужиков с громадными тесаками в руках. Это она так отреагировала на безобразное поведение свиньи. Зловредное животное, вымотавшее двух загонщиц, остановилась прямо под балконом, и навалило внушительную дурно пахнувшую кучку. За что и поплатилось. Негодницу, наконец, настигли, повалили общими усилиями на плахи, и, не обращая никакого внимания на ее верещание, заглушившее даже победный клич Ярославны, принялись пилить ее шею одним из тесаков.
    - Это вы так развлекаетесь? – зажал уши княгини Николаич, - куда же ваши Бояны делись?

     …но, вспомнив дни былые,
     Вещие персты он подымал
     И на струны возлагал живые –
     Вздрагивали струны, трепетали
     Сами князям славу рокотали…

   - Вот-вот, - кивнула Ярославна, которую Николаич могучим усилием воли оторвал от перил, через которые она едва не перевалилась вниз, на кучу свежего дерьма, - вечером  и услышишь – и гусляров, и ложечников, и сказителей искусных. Потому как собираются уже люди русские чествовать князя Игоря; подвиги его и его воев. Этого самого подсвинка вечером и съедят. А еще – стерлядей да сомов речных, лебедей и гусей жареных, пирогов да кулебяк с вязигой и потрохами…
   Она перечисляла и перечисляла, а Виктор Николаевич довольно и чуть изумленно кивал вслед ее речитативу, так напоминавшему рифмы безвестного автора «Слова…». Довольно – потому что уже предвкушал, как будет пробовать эти яства – одно за другим, как бы не сопротивлялась княгиня, явно следившая за собственными формами. А изумился он этому слову: «подсвинок».
   - Это какие же здесь, в древней Руси, в Новгород-Северской, взрослые свиньи хрюкают?
   Впрочем, в своем, просвещенном времени он свиней вживую ни разу не видел; не попал ином времени и в гости к свинопасу Евмею, о чем совершенно не жалел.
   - И много народу на пир ожидаешь? – поинтересовался Кошкин, еще раз прикинув размеры свиньи, которую как раз поволокли куда-то со двора.
   - Десятков пять, не больше, - притворно скромно вздохнула Ярославна, - для начала… а что, у вас поболе собираются?
   - Где как, - совершено искренне ответил Николаич,  вспоминая разговоры в школе.
   Учителя из местных, кавказских семей совершенно нормальными считали торжества в несколько сотен гостей; самому же Кошкину, и его Валентине, ставшим в последнее время очень гостеприимными, вполне хватало в качестве гостей семьи соседей сверху.
   -  Валентина – это кто? – осторожно поинтересовалась княгиня.
   - Царица! – не моргнув чужим глазом, ответил Николаич; чистую правду, кстати, - царица русская из очень древнего рода.
   Для него супруга действительно было самодержицей; главной женщиной на планете. Так что сейчас княгиня фальши в его голосе не распознала; лишь почтительно замолчала…
   К пиру Ярославну наряжали сразу несколько девок; Николаич к такому мельтешению девичьих рук и сладкоречивых слов привык – еще в древней Греции. Потому он немного полюбовался на отражение пышного тела Ярославны в зеркале, которым служила отполированная пластина неизвестного ему металла, а потом аккуратно вклинился в женский разговор; начал подсказывать, куда что подоткнуть, да что с чем сочетать. И получалось, видимо, у него неплохо, потому что по окончании столь волнующего действа служанки отступили от своей госпожи и замерли в восхищении.
  - А что я? - Кошкин скромно не стал выдавать авторства этого шедевра дизайнерского искусства, - наблатыкался с Кассандрой, да Пенелопой. Кой-какой опыт получил. А опыт, как известно, не пропьешь.
   Через полчаса он был готов опровергнуть собственное утверждение - когда ослабевшими вдруг ногами Ярославны входил в пиршественную горницу, где за богато накрытыми столами уже собрались гости, тут же вскочившие на ноги.
   - Это еще что? - усмехнулся Николаич - для гостей незаметно, а для княгини предвкушающе, - вот напьюсь, я вам такое выдам... Да хоть то же "Слово..." расскажу...
   Во главу центрального стола, где взгляд (но не седалище) радовали два деревянных трона, украшенных затейливой резьбой, он прошел в звенящей тишине. И не стал сразу садиться в сиденье поскромнее, явно предназначенное для прекрасной половины  княжеской четы - стоя поднял уже наполненный темным вином кубок.
   - Ну что, засранцы! - воскликнул он в душе, - начнем?!
   "Засранцы" - это Кошкин так отреагировал на смрадный запах, от которого и он, и Ярославна отшатнулись, проходя вдоль длинного стола; где-то посреди него. Он уже успел поинтересоваться личностями двух типов явно нерусских лиц и одежд, и получил короткий ответ: "Послы немецкие".
   Николаич даже скривился княгининым лицом; вспомнил строки из "Слова...":

     И смеется гость земли немецкой
     Что, когда не стало больше сил
     Игорь князь в Каяле половецкой
     Русские богатства утопил...

   - То-то у тебя рожа кривая, - мысленно обратился Николаич к одному из "немцев" - тому, который сидел, словно с заболевшими враз тридцатью двумя зубами. 
   - Точнее, - поправилась княгиня, - немецкий тот, от которого несет, как от кучи, что подсвинок под крылечком навалил. Полгода уже здесь живет, а в баню ходить так и не привык.
   - Баня, - мечтательно протянул Николаич, - хочу в баню!
   Дома он обходился самой обычной душевой кабинкой, в которой - войди он туда вместе с Валентиной - не закрылась бы прозрачная дверца. Здесь же, в княжеских хоромах...
   - Второй, - прервала его мечтания Ярославна, - моравский посланник. Этот к мыльне уже привык.
   Заминка, тем временем, стала уже неприлично долгой, и Николаич, наконец, поднял высоко бокал, полный вина:
   - За князя нашего, светлого Игоря, хочу я выпить это вино; за его возвращение в родимый дом - нам на радость, а врагам... (тут рука княгини чуть дернулась в сторону послов) на разоренье.

     Возлелей же князя, господине,
     Сохрани на дальней стороне,
     Чтоб забыла слезы я отныне,
     Чтобы жив вернулся он ко мне.

   Ярославна аж всплакнула в душе, услышав такие слова. А чара медленно, но неуклонно подняла к высокому потолку свое дно; ни одна капля тягучего хмельного напитка не упала на скатерть, которая еле проглядывала под блюдами. Кошкин едва нашел место для кубка; собрался было сесть - даже бочок какой-то запеченной с яблоками птицы присмотрел, на один зубок. Но Ярславна его одернула:
   - Невместно нам садиться сейчас. Второй кубок за здравицу от гостей - уже на мое имя, как хозяйки стола и дома. Ну, а третий тост опять мой - за гостей дорогих...
   Виктор Николаевич ужаснулся, увидев, как чья-то рука из-за спины шустро наполнила бокал - доверху. А потом успокоился, и даже воспрял духом. Потому что - во-первых, пьянеть до изумления будет не его тело, а женское, Ярославны; а во-вторых, и это было уже совсем интересно: княгиня пояснила:
   -  От гостей с тостами будем ждать и подарков.
   - Подарки - это хорошо, - оживился Николаич, приникая во второй раз к полулитровой емкости, - подарки - это просто замечательно! Не ради этих ли даров я попал в этот чудесный мир?!
   Третий бокал он выцедил, как обычную воду - с трудом, поскольку желудок был уже полным, но и с понятным нетерпением. Подарки потекли рекой, что была полноводней, чем даже невидный отсюда Дунай. Наконец, дошла очередь и до заморских гостей. Первым, откашлявшись, припал на колени перед хозяйкой Новгород-Северской земли моравец. Он вышел на пятачок, что был предназначен для подношений, не один. Прислужник, разодетый едва ли не роскошней, чем его голенастый господин в смешных одежках, вел на поводке собаку. Как оказалось - из перевода, что скороговоркой осуществлял толмач за плечом княгини - это был не взрослый пес, а двухмесячный щенок, ростом не уступавший волкодаву, который когда-то в будущей жизни укусил Николаича за бедро. Его зубы оставили тогда на теле Кошкина восемь страшных отметин, да еще воспоминания о сорока уколах в живот, потому что волкодав оказался бешенным. Почти как хозяин - когда за псом пришли ветеринары, вместе с полицией.
   Но заполнить тело княгини ужасом и негодованием Николаич не успел. За столами поднялся приглушенный, но, несомненно, восторженный и завистливый гомон. А толмач за спиной, буквально задыхаясь от радости и лести, вещал:
   - Это щенок породы, которой владеют лишь моравские господари. Ростом он вырастет с годовалого бычка; ярости и отваги немеренной, а любови и преданности к хозяину... или хозяйке неслыханной. Таких щенков (понизил переводчик голос до шепота) знающие люди готовы купить по весу золота. Да кто его им продаст?!
   - Вот это дар, так дар! - прошелестело по рядам.
   Чудеса с псом, кстати, еще не закончились. Посол вручил поводок княгине, а потом нижайше, с поклоном, просил ее накормить щенка мясом своею рукой.
   - Потому что, - пояснил он, - этот зверь еще не пробовал в своей жизни мяса, - и признает хозяином (или хозяйкой) того, кто...
   В-общем, Николаич не стал протестовать, когда Ярославна отрезала ножом, скорее небольшим кинжалом, кусок от запеченной свиной ляжки - может быть, даже того подсвинка, который еще недавно бегал по дубовым плахам. Одно мгновение - и щенок проглотил немалых размеров кус. Он сел на доски пола, ухитрившись даже так вильнуть хвостом, вывалил язык изо рта, уже украшенного острыми зубами, и глянул умными глазами на хозяйку...
   - Или хозяина? - спросил себя Кошкин, отрезая еще один кусок.
   Щенок, моравский маламут, проглотил и это подношение, и кивнул, словно соглашаясь: "Конечно, хозяин!". Он сел рядом с креслом княгини, и - вслед за послом - тоже вроде бы откашлялся. На самом деле этим клохтанием в горле он заставил броситься прочь двух взрослых псов какой-то охотничьей породы, что до сих пор недвижно лежали за креслами монарших особ.
   Довольный собой моравец пошел к своей лавке. Виктор Николаевич даже по его спине видел, как тому не хочется  садиться на определенное ему протоколом место рядом с немецким гостем. И Кошкин, ломая заведенные здесь обычаи, заставил  заткнуться пораженную княгиню, и окликнул посла - через толмача, конечно.
   - Подожди, любезный гость! За такой дар, милый сердцу, дарую и я тебе свое благоволение. Чарой вина из своих рук хочу я тебя угостить, да усадить по правую от себя руку - чтобы рассказал ты, что еще чудесного есть в земле моравской?
   Шустро повернувшийся моравец был безмерно удивлен, как и остальные гости в зале; но кто бы стал слушать их возражения. Может, Ярославна? Виктор Николаевич слушать не стал. Он еще раз милостиво улыбнулся губами княгини, и перевел взгляд на следующего гостя - немецкого. Моравец, уже укоренившийся на скамье рядом, опять сделал мученическое лицо и задержал дыхание. А Николаич... Кошкин лишь улыбнулся - ведь уловили окутавший все вокруг смрад давно немытого тела не его ноздри; и не его легкие сейчас судорожно пытались вдохнуть очередную порцию воздуха.
   - Продолжай аудиенцию, - милостиво разрешил он Ярославне, а сам опустил руку на затылок щенка, на вздыбившуюся отчего-то шерсть; к нему он теперь и обращался, - да, брат, такая у тебя теперь доля - есть с одного со мной стола, быть всегда рядом... даже дышать одним со мной воздухом.
   Немец, тем временем, тянул к Ярославне кубок удивительной красоты и изящества. В нем было что-то восточное; не грубое немецкое. Очевидно, это один из героев крестовых походов привез его какому-то из немецких государей.
   - Да, - подтвердил немец, которого звали Генрихом, - этот кубок принадлежал прежде одному из сарацинских пророков; быть может, самому Магомету - и взят в честном бою. И сейчас в знак дружбы великих русских князей с курфюрстом немецким прошу испить из него напитка, который изготовил великий немецкий алхимик Арсеникум!
    Он показал, что под крышкой сосуда застыла тягучая жидкость. Теперь - вслед за щенком, которому ни Ярославна, ни Николаич еще не придумали имя, ощетинился  и сам Кошкин. Конечно, в химии он был не силен, а в алхимии - тем более. Но уж то, что "арсеникум" переводилось, как мышьяк,  знал даже он. Еще он, как историк,  знал - чуть ли не в лицо - всех исторических личностей, загубленных такой алхимией. Того же Наполеона Бонапарта, например.
   Пока он вспоминал других, не менее ярких персонажей, отравленных злодеями, Ярославна свободной рукой поднесла кубок к губам. Кошкин - в это мгновение не сообразивший, что остановить ее, возможно погибельное, движение можно стремительной мыслью, дернулся к кубку другой рукой, отрывая ее от пса. А тот оказался еще быстрее и решительней. С громким лаем, первым в этом зале и - как  выяснилось позже - в жизни, он бросился на немца, в броске умудрившись лапой выбить кубок на пол. Именно на эту пару - немца, нелепо барахтающегося на полу и закрывающего руками горло  от злобно рычавшего щенка, и на самого четвероного героя смотрели сейчас все - и Ярославна, контроль за телом которой опять был в надежных руках Виктора Николаевича, и гости, и моравский посол, в ужасе уставившийся на безобразие, творимое подарком его государя.
   - Нет, - заметил вполне контролировавший сразу два сознания Кошкин, - этот гость смотрит не на щенка, он смотрит на...
   Совсем рядом с живой скульптурой  "Немец не дает порвать свое горло двухмесячному щенку" творилось еще одно безобразие. Густую темную лужу, сотворенную жидкостью из валявшегося на дубовых досках пола кубка, жадно вылизывали те самые гончие ("Или борзые?", - Николаич пообещал вернуться к этому вопросу попозже). Одна из них даже поскуливала от нетерпения. Она и упала первой, исторгнув из горла теперь уже предсмертный вой. Вторая продержалась на ногах парой мгновений дольше.

     А беда несется вслед за ним:
     Птицы, поднимаясь над дубами
     Реют с криком жалобным своим
     По оврагам волки завывают...

   За окном действительно завыл - не волк, а цепной пес; и сразу в зале все пришло в движение. Немца, связанного так, что поганого платья почти не было видно под ремнями, куда-то уволокли. Двух гончаков тоже; еще раньше подтерли полы; хотя отравы на них практически не осталось. Младой пес-герой опять занял место у бедра Ярославны, а гости - свои, за столами. Моравец тоже сидел далеко - там, где уже не смердел душой и телом сосед по лавке. И все, включая пса, смотрели на Ярославну; словно ожидая чуда. Ну, или хотя бы слова.
   - Будет вам слово, - пообещал Виктор Николаевич, вставая - опять с кубком в руках; теперь уже своим, не однажды проверенным.
   - Слушайте гости, - воскликнул он необычайно взволнованным голосом Ярославны, - слово. "Слово о полку Игореве!"...
   На этот раз выступление было короче - с гомеровскими размерами памятник русской литературы никак не равнялся. Но зато буйство восторга, что он вызвал в душах и телах слушателей, было неизмеримо могучей, чем в той же Трое или во дворце Лаэртида. Рев благодарных гостей, временами в прямом смысле слова ревевших за столами горючими слезами,   достиг таких децибел, что Николаич едва расслышал слова мужика со звероподобным  лицом, жаловавшимся ему, что никак не может  приступить к допросу немца:
   - Мочи нет, княгинюшка, - тоже чуть не плакал он, только  совершенно по другой причине, чем все остальные, - смердит гость немецкий аки пес; дышать невможно.
   Тут герой, то есть щенок у ноги Ярославны недовольно заворчал, и парень поправился:
   - Хуже, хуже пса, княгинюшка!
   - Ну что ж, - принял Николаич решение за Ярославну, - вели топить баню. Сначала, конечно сама ополоснусь, смою трудовой пот. Да еще и подарок - вот этого щеночка помою (герой рядом вильнул хвостом и одобрительно рыкнул). А потом уж и немца... того. Смотри только, чтобы не помер от водобоязни.
   Громадного парня-ката очень решительно и внешне легко оттерла в сторону какая-то горбатая старушка, которую словно только что выдернули со съемок русской сказки - из роли Бабы-яги.
   - А у нас, матушка, баня всегда готова - только прикажи. Кого из девок велишь звать?
   - Ага, - догадался про себя Николаич, - спинку потереть.
   Вслух же он (она) повелел:
   - Давай всех! - и тут же мелко захихикал, представив, как будет рассказывать дома - в первую очередь Валентине - о предстоящем действе.
   Так, в прекрасном расположении духа, с двумя литрами вина и бесчисленными яствами в чужом желудке; с эскортом в виде громадного щенка и Бабы-яги, Виктор Николаевич Кошкин и отправился свершать очередное историческое открытие - исследовать баню двенадцатого века. Сказать, что эта огромная мыльня потрясла его воображения, было нельзя. В древней Греции все было гораздо утонченнее и богаче. Там был мрамор, позолота и какие-то расслабленные движения изнеженных тел. Здесь же, на Руси, девки были ядреными, румяными и бойкими - и на языки, и на движения. А главное - здесь был ПАР! Настоящий, обжигающий, настоянный на каких-то травах, он не отпускал от себя до изнеможения. Николаич здесь буквально разрывался на части. Одна часть его не хотела слазить с широкого липового полка посреди парной - оттуда, где княжеское тело со всех сторон сразу в восемь рук усердно хлестали березовыми, дубовыми, еще какими-то неопознанными историком вениками. Но здесь - в густом пару - девичьи тела, усердно нагонявшими в тело княгини истому, практически не были видны.
   А в мыльне, где не меньшее количество рук терли ее щелоком, массировали до самой последней жилки, подносили в искусно вырезанном деревянном ковшике ядреный холоднющий квас, Кошкин наслаждался видом прекрасных русских дев, которые совершенно бессознательно принимали самые немыслимые, но всегда однозначно завлекающие позы. Девки словно чувствовали, что на них смотрит не только княгиня, и щенок - уже отмытый, и терпеливо ждущий своего хозяина в углу, куда не долетали мыльные брызги - но и еще кто-то невидимый, но очень внимательный к ним, бесстыдным прелестницам.
   Парная, между тем, не остывала - видимо, ее как-то и где-то подтапливали; Николаич даже притомился, хотя это не он дышал сквозь зубы обжигающим воздухом, и не его распаренную спину хлестали безжалостные веники.
   - В последний раз, - пообещал он себе, ныряя в низкую дверь,  со стоном располагаясь на полке и расплываясь в предвкушающей улыбке, - а то немец, поди, заждался...
   Но девки на этот раз не спешили. Они о чем-то зашумели там, в мыльной комнате, размерами не уступавшей пиршественному залу, а потом внезапно стихли - словно испарились из бани. Зато грозно заворчал пес. Николаич легко перевел этот рык:
   - Не пущу!
   Кошкин сполз с деревянного обжигающего ложа, огляделся. Из оружия - понадобься оно сейчас  - здесь была разве что шайка с кипятком, да ковш, торчавший ручкой из нее. Вот с этим ковшом, и другим оружием, разящим наповал - прекрасным телом Ярославны - он и нырнул обратно в низкую дверь. Мыльню заволокло паром из более холодного предбанника, так что Кошкин не сразу разглядел, кто это там стоит, загораживаясь от грозно скалящегося щенка острым и длинным мечом. Горячий воздух парилки тут же погнал  водяную взвесь обратно, наружу, и вот уже перед Ярославной и Николаичем стоит муж - не менее грозный, чем маламут.
   - А ведь действительно муж, - нервно хихикнул историк, - муж Ярославны; сам Игорь, герой "Слова..." и князь Новгород-Северский. Что же ты в таком голеньком виде на землю русскую явился?

     ... Велик ты, Игорь-князь!
     Русским землям ты принес веселье,
     Из неволи к дому возвратясь...

   Ярославна - что было естественно - готова была броситься на шею любимого человека; прямо вот так - обнаженной и распаренной, лишь с парой банных листков на шикарной ягодице.
   - Впрочем, милая моя, - остановил ее порыв Николаич, - у тебя все места шикарные. Но это не значит, что надо сходу бросаться к нему. А вдруг он не успеет меч в сторону отвести? Да и подхватывать тебя в объятия пока нечем.
   Тут княгиня не могла не согласиться с Кошкиным; хихикнула вслед за ним - про себя, конечно, чтобы не омрачать и без того сумрачную физиономию супруга. Его руки, кстати, были заняты вот чем:  правой ладонью он по-прежнему сжимал меч, заслонясь им от грозных клыков щенка. Другая рука  - в тех же целях - прикрывала самую главную ценность князя. Прикрывала, надо сказать не так успешно, как, наверное, хотелось бы Игорю. Потому что ладонь воина - на что  широка и крепка - была явно мала для такой важной задачи. И Кошкин невольно позавидовал; не ему - а Ярославне, к которой князь и спешил с таким "подарком". Княгиня эту мысль, очевидно, уловила. Она зарделась лицом, становясь совсем уже пунцовой.
   Виктор Николаевич поразился; каким-то неведомым чувством он понял, что маламут тоже проникся этим игривым посланием. Он даже повернул голову и ощерил пасть - явно в ухмылке. Этой секундной промашкой и воспользовался князь Игорь. Нет - он не обрушил на щенка острое лезвие меча, не раскроил крепкий череп на две половины. Быстрее молнии мелькнула его правая нога, и пес, коротко взвыв, полетел прямо в бревенчатую стену.
   Тут бы Ярославне и броситься на грудь супругу, опустившему меч и озарившему лицо победной улыбкой.
   - Щас! - в который раз остановил ее порыв Николаич, - тут мое имущество гробят, а ты!
   Он бросился в темный угол, едва не поскользнувшись на мокром полу. Щенок уже оклемался, и практически прыгнул в руки склонившегося к нему женского тела. От такого  ответного "подарка" князь, конечно же, отказаться не мог.
   - Да и кто бы отказался! - храбро встретил противника Николаич, закрывая глаза и крепче прижимая тяжелого щенка к бюсту седьмого  размера.
   Встретил не лицом к лицу, как подобало отважному путешественнику во времени, а... двумя дубовыми листочками и той роскошью, к которой эти листки приклеились. Нежную талию Ярославны обхватили крепкие, такие нежные сейчас мужские ладони, а хриплый возглас князя: "Лада моя, сейчас я тебя...", - предварил очередной, особо сильный приступ боли в чреслах Виктора Николаевича Кошкина. Он коротко вскрикнул, и, дернувшись всем телом вперед, вывалился по пояс из дольмена, чтобы застыть в изумлении; забыв даже про простатит.
   Перед мегалитом выстроилась шеренгой компания - Валентина Степановна и Людмила с Николаем. На руках последнего сидел Сашка. Ребенок, кажется, был единственный, кто смотрел безо всякой опаски на огромного щенка, следившего за каждым движением людей. Скорее, он смотрел на него с восторгом; если бы не сильные руки отца, Сашок уже повис бы на необъятной мохнатой шее маламута.
   - Свои, Герой! - воскликнул Николаич, выползший из дольмена, подобно весьма шустрому червяку.
   Он помчался к пятачку желтой травы, который уже не в первый раз служил ему для интимных, таких жизненно важных  потребностей. А Герой - такое имя само родилось только что в устах его хозяина - послал вслед Кошкину мысленную, но вполне понятую адресатом волну любви и преданности. А еще - море изумления от нового мира...

     Примечание: В тексте главы использованы отрывки из "Слова о полку Игореве".

   
               







                ПОПЫТКА ЧЕТВЕРТАЯ: ТЫСЯЧА  ВТОРАЯ  НОЧЬ

     В жаровнях наших стынут угольки,    
     Глад мучит летом, а зимою хлад,
     Рычат на нищих уличные псы,
     Встречаешь всюду брань и злобный взгляд.
     Не сетуй – не простят нам нищеты…

   Маламут не рычал; он скорее доброжелательно, чем настороженно, разглядывал незнакомых пока людей. С особым любопытством он тянул свой нос к Сашке; пацан, кстати, тоже  был бы рад познакомиться с ним поближе – вон как горели его глазки восторгом и нетерпением. Николаич перевел взгляд на взрослых. В голове до сих пор теснились строки неизвестного произведения, которое – как он чувствовал – должно было послать его в следующее путешествие; не позднее, чем в очередную субботу. Откуда был вырван этот отрывок? Это предстояло выяснить, а пока – разобраться с его скрытым смыслом. Потому что ни Кирюхины (это была фамилия соседей), ни сам Кошкин с супругой под определение «нищеты» никак не подходили. Если верить словам Николая, ни «глад летом», ни «хлад зимою» никому из них не грозили. А голодные взгляды взрослых – особенно женщин – выражали не тревогу о будущем, а вполне естественный вопрос:
   - А где сокровища? Где злато и каменья, которые ты приносил из прошлых вояжей в прошлое?!
   И Виктор Николаевич совершенно искренне ответил, опустив руку на широкий затылок щенка:
   - Вот сокровище, что прибыло со мной из Древней Руси двенадцатого века. Знакомьтесь – это Герой, моравский маламут.
   - Как ты сказал? – задумчиво протянул Николай; очевидно, он когда-то изучал этот вопрос, потому что с сомнением в голосе сообщил всем, и прежде всего Николаичу, - про аляскинского маламута слышал, а вот про моравского…
   - Ну, так откуда-то таких собак на Аляску ведь привезли? – резонно ответил ему вопросом Кошкин, - почему не из Моравии?
   - А где это, Моравия? – вышла вперед Людмила, тоже забывшая на время о страшных клыках маламута.
   Николаич не успел ей ответить. Потому что раньше него на задумчивость родителей отреагировал Сашка. Пацан ловко соскочил с рук отца, прильнул на мгновение к шее щенка, которую не смог обхватить ручонками… миг – и ошалевший от такой бесцеремонности Герой превратился в ездовую собаку.  Сашок ловким движением заскочил на его широкую спину.
   - Эй – эй! – тут же сдернул его Кошкин, - ему пока нельзя!
   И повернулся к родителям шустрого паренька с чуть извиняющимся пояснением:
   - Он ведь еще маленький, щенок – всего два месяца. Косточки еще растут, так что загружать их нельзя – вырастет кривоногим и горбатым.
   - Щенок?!! – выдохнули сразу трое взрослых.
   - Два месяца? – это уже один Николай шагнул вперед и ловко перехватил у Николаича ребенка.
   Одной левой, кстати. Потому что правая так же бесстрашно, как прежде у сына, гладила широкий лоб маламута.
   -  А почему Герой? - это Сашок пропищал уже с рук отца.
   - Потому что он действительно герой – самый настоящий, - с гордостью за пса заявил Николаич, - спас от злых происков иностранного агента целую княгиню – Ярославну; если кто слышал про нее.
    - Слышали, - кивнула Людмила.
   Она тоже когда-то училась в классе Виктора Николаевича, тогда совсем молоденького учителя, и отличалась изрядным прилежанием. А сам Кошкин, отметивший этот факт краешком сознания, вдруг задал еще один вопрос – себе:
   - А что было бы, если княгиня там, в далеком одна тысяча сто восемьдесят пятом году, отпила бы из кубка? Или шальная стрела из греческого стана поразила Кассандру на стене Трои, когда я был в ее теле? Или…

     На свете только тот судьбою одарен,
     Кто осторожным и разумным сотворен,
     Кто не пойдет сухой, не скользкою дорогой,
     Не осветив умом, не ощутив ногой…

   Об этом – о своих вполне обоснованных опасениях – Кошкин рассказал всем уже дома. Герой успел обнюхать все в своем новом жилище; сожрать остатки борща и пельменей, и сейчас лежал в углу залы с довольной физиономией. А Николаич тут же пожалел, что рассказал об этой стороне своих удивительных путешествий; пока неисследованной стороне. Он, впрочем, не горел желанием исследовать ее. Так же, как и отвечать на вопрос Валентины:
   - И как же ты, мой драгоценный, возвращался домой? Говорил волшебное слово?
   Кошкин раньше о такой сугубо интимной подробности путешествий не распространялся. Стеснялся. И – задай сейчас этот вопрос кто-то другой – постарался бы увильнуть от него, перевести на  что-нибудь другое. Да хотя бы на те же  стихотворные строки, что сами всплывали в голове, обещая новые приключения. Но от Валентины отвертеться было невозможно. Это было проверено не раз; вбито и в подкорку глубоко внутри головы, и снаружи ее – крепкими кулаками супруги.

     Не верь посулам жен и дев,
     Их легким увереньям,
     Ведь их довольство или гнев
     Подвластны вожделеньям.
     Под их любовью показной
     Скрывается измена…

   Нет – в любви Валентины Николаич нисколько не сомневался; про измену даже думать не хотел – был уверен в своей половине на все сто. А вот вожделение, а тем более гнев… В-общем, Кошкин глубоко вздохнул и во всем признался. Первым не сдержал рвавшийся из глубины души смех Николай. Он сначала закашлялся, пытаясь сдержать хохот уже на выходе; не справился с этим, и  захохотал громко и безудержно. Скоро в комнате смеялись все; даже Герой улыбался во всю зубастую пасть. А Николаич, махнув рукой, тоже засмеялся.
   - Аякс…, - чуть не плакал сосед, - Одиссей; князь Игорь… Ну, и у кого из них длиннее…
   - Бац! – Людмила, оказывается, тоже умела отвешивать подзатыльники собственному муженьку.
   Судя по тому, что веселый Сашка  ничуть не удивился, эта процедура в семье Кирюхиных была давно отработана. А Валентина, задумчиво поглядев на собственную длань, еще задумчивее протянула:
   - Так вот почему ты не спешишь лечить свой простатит?!
   Кошкин смутился теперь совсем окончательно; такой подставы от собственной жены он никак не ожидал. А Валентина Степановна вдруг озарилась теплой улыбкой:
   - Этот ты, Витенька, терпишь, чтобы точно вернуться назад, ко мне?..
   Николаич, вообще-то, никогда не задумывался о том, что его путешествие в прошлое может иметь билет в один конец; однако, попробовал бы он не кивнуть сейчас головой!..
   Пока Кошкин мужественно терпел жаркие объятия супруги, сосед, довольно покряхтывающий, ткнул пальцем на Героя:
   - С этим зверем нужно что-то делать. В квартире ему не прожить; особенно, если он вырастет с годовалого теленка, как утверждает Николаич.
   Вообще-то это утверждал не Кошкин, а моравский посол – через толмача. Но Виктор Николаевич возражать не стал. Он тоже вдруг пожалел Героя; перспектива у пса была одна – короткие прогулки на поводке, да гневные возгласы других собачников, которые будут грудью защищать своих маломерок от моравского маламута.
   - Хотя.., - протянул он, вырвавшись, наконец, из объятий Валентины, и вообразив, с какой важностью он прогуливался бы по набережной Геленджика - с Героем на поводу.
   - Вот что! – прервал его мечтания Николай, - мы сейчас едем смотреть наш новый  особняк… ну, как особняк – домик загородный. Там рядом, вроде бы, еще один продается. По крайней мере, вчера на воротах объявление висело. Не хотите глянуть?
   - Хотим! – это раньше Кошкина выкрикнула Валентина, заражая энтузиазмом и мужа, и обретенного сегодня нового члена семьи.
   Герой стоял уже у двери, хотя волшебного слова: «Гулять!», - никто сказать не успел. Он повернул в нетерпении голову назад, к хозяину – как раз в то мгновение, когда тот с теплотой, гордостью и некоторым изумлением подумал:
   - Ну, что за умница этот пес!
   - А то! – ответил ему Герой взглядом...
   Дом, в который  за полчаса езды на джипе Николаич  мысленно успел вселиться, и даже обжиться в нем, оказался миленьким двухэтажным коттеджем; со всеми удобствами, собственной скважиной и даже электрогенератором - на случай отключения электроэнергии.
   - Хотя за два года, что я живу в нем, свет ни разу не отключали, - суетился вокруг семьи Кошкиных, а точнее – вокруг двух семей – хозяин особняка.
   Очевидно, он прочувствовал то нетерпение, что снедало Николаича с Валентиной; точно определил именно в них потенциальных покупателей. Цена Виктора Николаевича не интересовала; Валентина, естественно, начала торговаться, а сам он – с Николаем и Сашкой – вышел во двор (площадью в десять соток), где Герой уже чувствовал себя хозяином. Он и провел первую экскурсию по участку.
   - Баня..., - остановился у немного почерневшего сруба Николаич, - хочу в баню.
   Это он вспомнил, как недавно парился в княжеской бане. Конечно, здешняя не шла ни в какое сравнения с древнерусской – ни размерами, ни перечнем услуг, что предоставлялись клиентам.
   - Не клиенту, а хозяину, - строго поправил себя Николаич в полной уверенности, что торг в доме завершится к полному удовлетворению сторон.
   А Николай рядом хитро прищурился, и кивнул головой на соседний особняк, что возвышался своими тремя этажами за низеньким забором из пластикового штакетника:
   - А это наши хоромы; мы их уже купили. Так что насчет баньки – это к нам, в субботу, после… ну, сам понимаешь, после чего.
   - А здесь? - не захотел отпускать руки от прохладного бревна Кошкин.
   - А здесь, - чуть нахмурился Николай, - еще учиться надо. А то натопишь так, что пожарников придется вызывать, или скорую – угореть можно махом.
   Герой коротко гавкнул, предупреждая, что на сцене появились новые актеры:

     Ее сиянием полны светила на восходе,
     И луны светлые при ней горят на небосводе.
     И преклониться перед ней все сущее готово,
     Когда является она без всякого покрова…

   Это к бане шла, сияя лицом, Валентина. Следом семенил ногами не менее довольный хозяин усадьбы.
   - Бывший хозяин, - обрадовался Николаич, правильно оценивший «сияние» супруги, - но что же это все-таки за стихи?..
   Этот вопрос он задал уже всей честной кампании, когда она переместилась на соседний участок; точнее в тот самый трехэтажный дом. Людмила с Валентиной задержались на кухне, куда хозяйственный Николай уже успел завести продукты, а мужики (и Сашка в том числе) отправились осматривать хоромы Кирюшкиных. Кошкин соседям не завидовал.
   - Двадцать, двадцать одно.., - это он считал окна в особняке.
   Как-то так повелось, что в двухкомнатной квартире Кошкиных окошки мыл именно Николаич (и не только окошки!). Здесь бы он, по его собственным подсчетам, только этим и занимался.
   - Нет, - усмехнулся он в глубине души, чтобы не обидеть Николая (!), - наш дом лучше.
   На кухне тем временем творилось чудо, которое выплеснулось в прилегающую к ней столовую метражом не меньше тридцати «квадратов» (Николаич за единственный день приобщился к таким ласкающим слух словам и понятиям) – на большой овальный стол, застеленный белоснежной скатертью. Кошкин невольно пожалел маламута – пса оставили охранять родной дом, вместе со двором, так что он не мог видеть ни запеченной со специями индейки, ни салата оливье в огромной миске, ни источающего ароматный пар супчика на бараньих ребрышках…
   - Как ты там сказал, про стихи? - отвалился, наконец, от стола Николай.
   В руках он держал чашку с горячим чаем, но совсем не от этого напитка его щеки были румяными, как…
   Николаич поискал в памяти отрывок, подходящий и этим щекам, и почти пустой бутылке «Камю» на столе; не нашел, и процитировал первый попавшийся:

     Судьба! Довольно ты меня палила!
     Повремени! Не посылай беды!
     Ты доброй доли мне не отделила
     И не вознаградила за труды!

   -  М-да…, - протянул Николай, - мрачновато. А может, ну ее, новую поездку. Мы и так неплохо поднялись. Судьба в твоем лице, Николаич, как раз «вознаградила за труды». Хватит, не будем ее, судьбу, дразнить.
   Но теперь не остановить было уже Николаича:
   - Что значит «ну ее»?! Ничего не «ну»! Что бы не провалилось в тартарары там, в прошлом, со мной ничего случиться не может. Да ты и сам, Коля, можешь подтвердить это.
   -   Это как?! - даже вскочил на ноги Николай.
   - А так! – Кошкин стоял напротив него, и сейчас казался как бы не значительней соседа, намного превышающей его и ростом, и размахом плеч, - ты ведь заглядывал в дольмен, когда я там грезил в своих «путешествиях»?
   - Ну, заглядывал, - не стал отказываться сосед, - ничего интересного там не видел. Лежит твоя тушка, сопит в две дырочки. И все.
   - Вот! – поднял кверху палец Виктор Николаевич, - лежу и дышу. В крайнем случае, потрясете; или просто вытащите. Можете даже  веревку к ноге заранее привязать.
   Сашка на руках засмеялся – он как раз читал все ту же книжку со сказками Пушкина, и показал матери  картинку.
   - Ага, - засмеялась вслед за ним Людмила, - точно, как старик тащил невод из моря.
   - С золотой рыбкой, - подхватил смех Николай, а Валентина, незаметно подкравшаяся сзади к супругу, обняла его так, что Кошкин утонул в объятиях.
   - Моя ж ты золотая рыбка! - присоединилась она к общему смеху.
   Николаич успел благоразумно прикусить язык; не стал вспоминать ни про старуху, ни про разбитое корыто…
   А разгадка стихотворных строк никак не приходила. Загруженные в интернет, они не находили того шедевра, из которого были вырваны; хотя в голову приходили новые и новые строфы. Кошкин от отчаяния схватился за любимую Сашкину книжку – сказки Пушкина. Могучий талант Александра Сергеевича несколько отвлек внимание историка, но не более того. На подсказку великий русский поэт не расщедрился.
   Николаич стал задумчивым; не отметил даже, что коллеги в школе стали поглядывать на него с каким-то подозрительным интересом. Не удивительно – весть о том, что скромный учитель истории купил загородное имение и скоро переезжает в него, взбудоражила всю школу. Кошкин же этого не замечал; он больше приглядывался к окружению; даже пытался разговаривать с самыми разными предметами: и они – к его изумлению и ужасу – отвечали ему. Например, дом, в который он приехал в пятницу, чтобы покормить Героя. Окончательный переезд был назначен на завтра – сразу после бани у соседа чета Кошкиных собиралась в первый раз переночевать в новом жилище. Теперь же, наблюдая за жадно глотавшим куски парного мяса щенком, он задал свой вопрос в пространство, и оно ответило ему – отмытыми его руками окнами:

     Я жилище, что строилось для веселья,
     Суждено мне весь век служить наслажденью,
     Водоем посреди меня полноводный,
     Его воды прогонят все огорченье.
     Расцветают вокруг анемоны,
     Розы, мирты, нарцисса цвет и ромашки…

   Никаких миртов и анемонов вокруг не было, так же, как и полноводного водоема.
   - Вот вернусь, и тут же начну копать пруд, - решил Николаич…
   На этот раз Кошкин залез в дольмен без строк-ключа. Потому что не знал, какие из тех четверостиший, что путались сейчас в его голове, могут привести по нужному адресу. Укладываясь на толстую подложку, он постарался выгнать их все; расслабился и действительно заснул…
   - Госпожа, - осторожное касание плеча заставило Николаича вскинуться, усесться на ложе, как привык…
   Нет! Так он не привык. Сейчас тело, в котором энергия молодости причудливо сплеталось со скромностью, что приличествовало истинной почитательнице Аллаха, уселось не на кровати, а на полу, где и были расстелены толстые одеяла из пестрой шелковой  ткани.
   - Аллаха! – воскликнул в глубине чужого тела Кошкин, разглядывая девушку, склонившуюся перед ним (ними) в глубоком поклоне, - значит это Восток! Сказочный арабский Восток! А я говорил Сашке, что в сказку попасть невозможно.
   Вокруг была самая настоящая сказка – прислужница в прозрачных одеяниях, готовая исполнить любое приказание; толстые пестрые ковры, которые застилали все полы немалых размеров; стены,  драпированные шелковыми тканями, за которыми пряталась дверца с позолоченными ручками...
   - А может, и золотыми, - подумал Николаевич,  поднимая голову к служанке.
   - Пора, госпожа, - хорошенькое личико служанки, а может, невольницы было печально – словно она принесла сюда недобрую весть.
   В руках ее были какие-то побрякушки; скорее всего, тоже золотые. И это – понял Виктор Николаевич – должно было стать одеянием девушки, душа которой забилась сейчас в самый уголок тела.

     Приходом своим почтили вы нас.
     И это должны признать мы теперь.
     Но скроетесь вы – и нам не найти
     Преемников вам! Замены вам нет.

   - В пятки, - дал оценку Николаич, - да… это вам не Ярославна. Слышь, ты, красавица… Вылазь, что ли. Мне самому с этой сбруей не совладать.
   Это он кивнул внутри себя на ту груду изящного золота, которую выскользнувшая в дверь служанка (невольница) оставила на краешке постели.
   - Вай! – заверещала в панике хозяйка тела, - позор на мою голову ! В меня вселился ифрит!
   - Не ифрит, - обиделся Николаич, - самый обычный мужик.
   - Десять раз вай! – заголосила девушка, обижая Кошкина теперь до глубины души, - люди будут показывать на меня пальцем и кричать: «Харам – нечистая!». Потому что меня, обнаженную, видел чужой мужчина. Хуже того – он был во мне!
   - Не был, а есть! – осадил ее Николаич, - и никуда не уйду отсюда, пока ты не успокоишься, и не расскажешь, кто ты, где ты, и куда это тебя собирались нарядить так… бесстыдно. А если не расскажешь, я выйду прямо так.
   Так – это совершенно обнаженной.
   - И очень хорошенькой, - провел чужими ручками по чужим же персиковым ягодицам Николаич.

     Черны ее локоны, и втянут живот ее
     А бедро – холмы песку, и стан – точно ивы ветвь…

   Про ягодицы в строках, первыми всплывших в голове, ничего не говорилось – наверное, не хватило слов.
   - Ах, - теперь восторженно воскликнула незнакомка, - ты поэт? Ты поэт?!!
   - Ну..., - протянул Виктор Николаевич, - кое-что могу…
   Это он имел в виду, что мог сейчас вспомнить не один памятник человеческой словесности – да хотя бы те же «Илиаду» с «Одиссеей», или «Слово…».
   - Так поспешим же, - вскричала девушка, оказываясь душой уже рядом с чужим мужчиной, - халиф ждать не любит. Или наша голова покинет плечи задолго до утренней зари.
   - Ага, - кивнул Николаич хорошенькой черноволосой головкой, - уже «мы»? Прогресс, однако.
   Он отключился, опять безуспешно пытаясь привязать себя к неведомой реальности. С расспросами решил погодить – чтобы юная красавица не запуталась в своей драгоценной одежке. В ней, кстати, не было ни клочка ткани; все было изготовлено из чистого золота – и бахрома цепочек, скрывшая лоно, и две крохотные чаши, прикрывшие разве что соски развитых не по годам грудей, и…
   - Не по годам? – остановил себя Николаич, - а сколько лет тебе, красавица, и как тебя зовут?
   Девица опять замерла в сомнении; подбородок задрожал от едва сдерживаемых рыданий, а сердце – это Кошкин как-то почувствовал – опять заполнилось отчаянием.
   - Позор на мою голову, - опять затянула она прежнюю песню, - позор, ибо уже три года назад я должна была принять в лоно свое первого мужчину; теперь же я уже стара и безобразна – седмицу назад мне исполнилось шестнадцать!
   - Да, - уважительно согласился Николаич, - совсем старушка. И чего же ты так в девках задержалась? Да, и имечко не забудь сообщить. А то я сейчас сам придумаю – до конца дней своих носить будешь.
   Голос девушки дрогнул – теперь уже по-настоящему. В прежних ее причитаниях Виктор Николаевич с трудом, но услышал изрядную долю лукавства.
   - А он уже пришел, последний день, - совсем тихо молвила незнакомка, - вернее, прошел. Ибо настала уже ночь; меня отведут к сиятельному халифу Шахрияру, и он, овладев моей девственностью, прикажет срубить мне голову, как только первый луч солнца коснется порога дворца. А зовут меня, о могучий ифрит, Дуньязада.
   - Во как! – восхитился Николаич, - как точно! И Дуньязада, и крепкозада, и нежнозада – все в точку! Нет, буду звать тебя Дунькой; чтобы не расхохотаться в самый ответственный момент. Постой (спохватился он)! Какой последний день?! Какая ночь?!! Что за порядки средневековые в вашем дворце?
   - Увы! – воскликнула прекрасно…задая (чего уж там?!) Дунька, - таков закон, установленный самим халифом. Каждую ночь невинная девица заходит в опочивальню Шахрияра, и покидает ее хладным трупом.
   - Стоп! – сошло, наконец, озарение на Николаича, - а имя Шехерезада тебе ни о чем не говорит?
   - Говорит, - не удивилась Дуньязада, - Шахразада (поправила она историка) это моя сестра… старшая. Только сама она ничего уже не говорит. Три года говорила, а теперь…
   - Что теперь?! – вскричал теперь возбужденный историк, - почему сказительница, прославившая себя на века шедевром «Тысячи и одной ночи», больше ничего не говорит?
   - Потому, что на тысяча второй ночи ее фантазия иссякла. Больше того – она посмела раскрыть ужасную тайну халифа, и потому была обезглавлена; как и сотни девиц до нее.
   - Как обезглавлена? – оторопел Николаич, - а как же неземная любовь халифа и Шехерезады? Как трое их общих детей?..
   - Общих?! – вскричала не менее горячо Дунька, - это и есть самый страшный; самый главный секрет Шахрияра. Никаких детей у него нет и быть не может, потому что этот старый вонючий козел ни на что  не способен – уже много лет. Потому он и казнит ни в чем не повинных девиц – чтобы они не рассказывали, что наш халиф – любимец аллаха, опора пророка на земле – не может ничего сделать с девицей – ни с девственницей, ни с опытной жрицей любви.
   - Ишь ты, - подумал успокоившийся уже Кошкин, - как смело заговорила; может, еще и восстание успеешь организовать?
   - Нет, ифрит, - попыталась отшатнуться от Кошкина Дунька, - всякая власть от аллаха, и наш удел – покорно следовать своей участи.
   -  И как же ты следовала ей – три последних года? – усмехнулся Николаич.
   - Лучшие учителя готовили меня к единственной ночи с повелителем, - скромно, но с затаенной гордостью заявила Дуньязада, - и я преуспела в науках…
   - Ну-ка, сейчас проверим, - заинтересовался учитель истории, имея в виду как раз познания прилежной ученицы в области этой, несомненно, очень важной науки.
   - Смотри!
   Николаич не успел остановить девушку, которая понеслась в стремительном вихре, остановившемся по центру комнаты и превратившемся в томный танец живота. И это было чудо – истинное, потому что Виктор Николаевич, как не силился, не мог перехватить управление девичьим телом, пока оно не обмякло на ковре, закончив колдовской танец. Танец этот не просто завораживал; он заставлял забыть обо всем, даже  (неслыханно!) о… Валентине Степановне!

     На красу лишь вашу взирает око мое теперь,
     И ничто другое в душе моей не просится.
     Госпожа моя, лишь о страсти к вам ныне думаю,
     И влюбленным в вас и скончаюсь я и воскресну вновь!

   Кошкин тысячу раз умер, и тысячу один раз воскрес. А воскреснув в последний раз, тут же схватился за треники - не испачкал ли он их позорно и бесповоротно; настолько возбуждающим, эротичным было это волшебное действо.
   - Отлично! – воскликнул Николаич, убедившись, что никаких треников у него нет, а чужая  ладонь, подвластная его воле, сейчас едва не содрала со стана Дуньки золотые цепи, под которыми (об этом уже говорилось) ничего не было, - отлично (повторил он)! Вот так и спляшешь перед халифом. Не три – тридцать три года будешь танцевать, и он не посмеет оторвать от тебя восхищенных глаз.
   - Во-первых, - очень рассудительно для своих лет и общего развития заявила Дуньязада, - тридцать три года халиф не проживет; а во-вторых… ты, ифрит – мужчина; настоящий мужчина! Я это почувствовала даже в танце. А Шахрияр – он давно уже не мужчина, и на него колдовство танца не подействует. Красиво – да. Но не больше того…
   Николаич сначала надулся гордостью, как индюк; потом так же быстро сдулся. Увидел проблему, которая касалась персонально его. Если халиф, с его бессилием, прикажет обезглавить их общее с Дунькой тело, не пожелав «возлечь» с ней, то… как Кошкин попадет обратно? Вряд ли в этой арабской стране (названия ее по причине незнания «Тысячи и одной ночи» можно было простить) найдется много некрофилов.

     Я таю в тоске, увидя слезы любимых,
     По родине их потоками лью я слезы.
     Прошу я того, кто с ними судил расстаться,
     Чтоб мне даровал когда-нибудь он свиданье.

   - Так и вытащат мою тушку из дольмена, как невод из моря – вот Сашка посмеется! Накаркал все-таки, на собственную голову. Ну что мне стоило покопаться не только в стихотворных памятниках, но и в прозе. Кто ж знал, что в этой сказке так много стихов?
   - Ну и что? – это возразил другой Николаич – спокойный и собранный, – знал бы ты текст, был бы сейчас Шехерезадой. Подмахивал бы «старому вонючему козлу» целых три года – без всякого результата.
   -  А сейчас? – плаксиво спросил первый Кошкин, - какая разница?
   - Сейчас – другое дело, - веско заявил второй, решительный историк, - сейчас вы оповещены, а значит – вооружены. И если никто не возжелает покуситься на наше сладкое тело, то есть тело Сладкозады..
   -  То?..
   - То мы сами предложим его. И предложение наше будет такое, что избранник не посмеет отказаться от него. Правда, крошка крепкозадая?
   - Правда! – обрадовано пискнула «крошка», - только я Дуньязада.
   - Тем более!..
   - Госпожа! – в комнату скользнула все та же служанка.
   - Невольница, - поправила сообщника Дунька, и – уже скромно замершей девице, - чего тебе, Фатьма?
   - Светлейший халиф ждет тебя, луноликая.
   - Идем! – это громко скомандовал Кошкин; сквозь зубы же он процедил, - я еще и крепкозадая.
   Дуньязада впервые за сегодняшний вечер искренне расхохоталась. Николаичу было безумно интересно смотреть на роскошные покои дворца – поначалу. Потом, где-то на шестой, или седьмой комнате пышной анфилады сокровища приелись; как-то даже потускнели. Теперь он приглядывался к усыпанным каменьями кривым клинкам, которые висели на стенах.
   - Эх, - помечтал он, - выхватить бы сейчас вон ту шашку, да лихим чапаевским рейдом, да по тылам белоарабов…
   - Это не шашка, - остудила его пыл Дунька, - это огромный палаш самого Музаффара, победителя ифритов. Его мои руки даже не оторвут от пола.
   Кто такой Музаффар, Кошкин так никогда не узнал; так же, как о горькой участи собратьев-ифритов. Потому что их с Дунькой, Дуняшей, встретили два бесстрастных воина, охранявших покои повелителя. Ничьими иными телохранителями люди с такими каменными, и в то же время горделивыми, лицами быть не могли. А внутри покоев – кричащих роскошью так, что у Николаича в девичьем рту стало кисло, словно он съел сразу несколько лимонов подряд – их встретили еще две живые громадины. Эти телохранители были невероятно огромны, широкоплечи и каменно-ужасны. В них сейчас жили только глаза, и глаза эти предупреждали: «Сделай только неверное движение, и мы не посмотрим, что ты хрупкая, совсем не опасная девица!». Чуть дрогнули кончики гигантских сабель, которые великаны держали наголо, и вопрос о санкциях за неосторожное движение отпал сам собой.
   Николаич с трудом оторвал взгляд от этих живых статуй; не потому, что боялся оставить их без присмотра – ничего противопоставить им он бы просто не смог. К несу сейчас  пришло понимание – в последние часы своей жизни Дуньязада будет видеть только этих мужчин; их же Николаичу и придется охмурять. Точнее не ему, а Дуняше.
   - Берешься? – спросил он партнершу, переводя взгляд вниз, на халифа, сидевшего в низком и мягком  подобии трона.
    Скорее это был царственный диван, в котором владыка арабского Востока вполне удобно возлежал. Еще он, с любопытством глядевший на танцовщицу, лизал самый обыкновенный леденец на палочке. Виктор Николаевич, заглянувший в его глаза, разглядел в них почти детское нетерпение; где-то глубже – злую ребяческую радость от вида слетающей с девичьих плеч головы, которых (голов) в глубине теперь уже полубезумных очей была целая пирамида.
   - Да он же сошел с ума! – поразился Николаич, - впал в детство – в самом прямом смысле! Он, наверное, опять на горшок у мамы просится. А народ там, в трущобах: «На все воля аллаха!».
   - Берусь! – с запозданием ответила Дуньязада, тоже немало разглядевшая в безумном взгляде халифа, - а за что? Станцевать?
   - Нет, - с сожалением согласился Кошкин с недавним предположением Дуняши, - танцевать будешь позже – для этих вот мальчиков (он кивнул на телохранителей). Для халифа петушок на палочке гораздо лакомей наших с тобой прелестей. Да он, кажется, и винишком не прочь побаловаться.

     Дай мне, дай, молю аллахом,
     Мне вино ты в чашах полных!
     Дай мне чашу его выпить,
     Это, право, вода жизни!

   Пацан в облике арабского халифа действительно отхлебнул «воды жизни» из огромного кубка и кивнул, обращаясь в никуда: «Начинай!». Кому предназначалась эта команда? Может, одному из телохранителей, с повелением убрать отсюда мешавшую кайфу, бренчащую золотом девицу – отдельно ее голову и тушку? Обе сабли угрожающе дрогнули, и Кошкин поспешил выступить  первым:
   - О великий халиф, надежда арабского народа, светоч знаний и… неопределенный интеграл бесконечной функции жизни!
   Николаич сам не понял, что сейчас выпалил, находясь под впечатлением зайчика, скакнувшего ему в глаз ярким бликом с острия сабли левого телохранителя; интегралы ему ни в школе, ни в институте никак не давались. Но цели своей он добился.
   Шахрияр – с виду действительно старый вонючий козел – резко сел на своем роскошном диванчике, хрустнул леденцом и с угрозой в голосе спросил:
   - Почему неопределенный?!
   Николаич поразился не меньше его, но отреагировал быстрее вооруженных холодным оружием молодцев:
   - Потому что ты, о, великий! – еще не определился, сколь интересна история, которую я тебе, о, халиф! - сейчас расскажу.
   Халиф покатал во рту осколок леденца, с трудом проглотил его и милостиво кивнул: «Рассказывай!».
   Николаич нахально позволил Дуньязаде усеться на толстом ковре, привычно (для красавицы-арабки) подвернув ноги, откашлялся нежным горлышком и начал рассказ:
   - Расскажу я тебе, Шахрияр Османович (халиф дернулся, но стерпел – Николаич правильно вспомнил имя его отца) сказку о царе Салтане, о сыне его – славном и могучем богатыре князе Гвидоне Салтановиче и прекрасной царице Лебеди.

     Три девицы под окном
     Пряли поздно вечерком…

   Халиф поначалу лишь машинально кивал, продолжая мусолить сахарный петушок во рту. Таких в большой вазе, стоящей перед  своеобразным троном владыки, была целая гора. Потом глаза его загорелись; он стал следить за неспешным повествованием с нетерпеливым вниманием. Но задачей Кошкина – главной задачей – было не просто развлечь старичка-мальчика, сохраняя жизнь их общему с Дуняшей телу, а нечто большее. А именно – завлечь две живые черные горы, пока никак не реагировавшие на талант великого русского поэта. Талант этот, между тем, оказался настолько могучим, что легко преодолел языковой барьер, и с алых губок Дуньязады строки слетали на удивление гладкие – словно Александр Сергеевич родился арабом, и творил на языке пророка Мухаммеда..
   - Включайся, - наконец, скомандовал Николаич Дуньке, которая  была не меньше Шахрияра очарована сказкой.
   По сути, она тоже была ребенком-старичком; прелестным, с вполне сформировавшимися девичьими формами и готовым к несению нелегкой женской ноши, но – ребенком, поскольку в жизни не видела никаких трудностей и проблем. И, в то же время – старушкой, которая уже  смирилась с тем, что сегодняшней ночью нить ее жизни прервется. Но нетерпеливый, заполненный тайной надеждой окрик «ифрита» заставил ее юную душу встрепенуться. Девушка вскочила, чуть звякнув колокольчиком, который каким-то чудом держался на нежном стане, в районе пупка. Никакого отверстия там, на шелковистой коже, не было, но вот же он – держался, не падал, да еще задорно зазвенел, когда гениальная танцовщица поплыла по ковру вслед за строками Пушкина:

     Месяц под косой блестит,
     А во лбу звезда горит,
     А сама-то величава,
     Выступает, будто пава;
     А как речь-то говорит,
     Словно реченька журчит…

   «Словно реченька» - это журчал Николаич, не останавливаясь ни на минуту. Однако, как бы ни был он поглощен захватывающим танцем Дуньязады, краешком внимания Кошкин ни на секунду не отрывался от неподвижных темнокожих богатырей. И в какой-то момент он почувствовал, что броня невозмутимости одного из них (опять левого, за плечом владыки) дала чуть заметную трещинку – в вполне ожидаемом месте. Его шелковые шальвары интенсивно-красного цвета (революционные!) чуть дрогнули; «голова» под ними жила своей жизнью, отдельной от кучерявой черноволосой,  глаза на которой теперь следили не столько за охраняемой персоной, сколько за кружившей в самозабвении девушкой.
   - Жару маловато, - решил Николаич, - наверное, потому, милая моя, что не знала ты радостей любви – ни плотских, ни духовных!
   Сам же Виктор Николаевич Кошкин кроме собственной, не затухающей любви к драгоценной Валентине Степановне, был еще «вооружен» памятью бесчисленных побед на интимном фронте Пенелопы и Кассандры, и всесокрушающей страсти княгини Ярославны, дождавшейся, наконец, князя Игоря из затянувшегося похода. И он принялся осторожно вплетать в танец эту страсть, с удивлением  отмечая, как девушка охотно откликнулся на этот новый урок. Еще большее изумление вызвал у Кошкина тот факт, что и сам он проникся энергией танца; в какой-то момент  понял, что тоже сможет  плести изящную вязь пляски. Причем не хуже, чем Дуняша, обучавшаяся этому искусству годами. И это Николаич, который на дискотеке в последний раз был в далеком… он сам не помнил каком году! От обретенного счастья легкости и всемогущества танца, он не удержался, и подмигнул темнокожему великану (левому, если кто забыл).

     Доколе будешь ты дичиться, сторониться,
     Достаточно того, что страстью я спален
     Из-за тебя одной разлука наша длится…

   Негр едва не опустил свое оружие на голову халифа. Впрочем, он тут же опомнился и застыл монументальной фигурой; лишь одна мышца по-прежнему выдавала свое волнение. А халиф, не подозревая, что над его головой только что пронеслась незримая тень смерти, застыл с глупой восторженной физиономией. Левой ладонью он зажимал свое «оружие» - изгрызенную до самых пальцев палочку от леденца; правая же рука – Кошкин не верил своим глазам – нырнула в широкие атласные шаровары, и свершала там какие-то, явно развратные движения.
    Ему Николаич тоже припас пару строк; на этот раз в прозе. Каким-то чудом они выплыли в голове историка, который очень давно, еще в институтские годы все-таки бегло пробежал глазами по длинному тексту «Тысячи и одной ночи»:

   Черный раб, у которого одна губа была как одеяло, а вторая – как башмак, и губы его подбирали песок на камнях…

   Кошкин не успел посоветовать ему закатать нижнюю губу, с которой почти до самого колена протянулась  длинная тягучая струйка слюны. Потому что «Сказка о царе Салтане» кончилась.

     Я там был; мед, пиво пил –
     И усы лишь обмочил.

   У халифа мокрыми от слюны были не только усы, но и жиденькая козлиная бородка. А может, и широкие атласные шальвары?! Вот у нового персонажа сказки, в которую так глубоко окунулся Виктор Николаевич…
    За спиной Дуньязады, резко остановившейся с последним словом сказителя, стоял человек в черном халате; строгий, даже суровый. У него бородка была аккуратно постриженной, и ничем не напоминала козлиную.
   - И вообще, если бы я выбирал, на какое животное похож этот человек, то выбрал бы, наверное… дьявола!
   Никаких бесовских черт в лице этого старика не было; вот только глаза… Николаич вместе с Дуняшей заглянули в эти бездонные, словно омут, очи, и действительно стали тонуть в них, пока не звякнул тревожно и пробуждающе колокольчик на пупке, а халиф на мягком троне за зашелся искренними аплодисментами.
   Мрачный старик опустил голову; дождался, когда порыв мальчика-старичка сойдет на нет, и промолвил, тщательно выговаривая каждое слово:
   - Мой повелитель, нас ждут государственные дела.
   «Повелитель» на троне обиженно надул губки, а потом все-таки махнул рукой, разрешая Дуньязаде вместе с Кошкиным удалиться:
   - Иди! Завтра продолжишь.
   Его голос оказался на удивление тонким, визгливым – почти бабьим. Но не он заставил распахнуть в изумлении и обоих стражей, и старика, и саму Дуняшу. Халиф – впервые после несравненной Шехерезады – оставлял девицу в живых!
   Николаич пересмотра решения дожидаться не стал; шустро погнал Дуньку из тронного зала (он же танцевальный). За дверьми ее уже ждали – аж две невольницы, которые и повели ее под белы ручки  в другую комнату. В этой, огляделся Николаич,  кроме постели на коврах был еще и столик, заставленный сейчас яствами.

     Вот персики - как будто кровь драконова
     Покрыла их, растущих близ лужка.
     Они - орехи золота червоного,
     Где темной ночи тронута щека.

    Ну, как яствами – ласкающие взгляд персики, виноград, хурма; другие фрукты (некоторые из них Кошкин не узнал) – желудок плясуньи, только что потратившей гигантское количество килокалорий, они порадовать не могли. Так считал историк, а мнение девицы, поразившейся длинной веренице мясных и рыбных блюд, что проплыли в их общем воображении, его не интересовало.
   - Стоять! – громыхнул он голосочком Дуньязады, - а где жареный каплун? Где белорыбица? Где, наконец, знаменитый пилав, и не менее известный  кебаб?
   - Но, госпожа.., - храбро разогнулась из поклона одна из девиц, готовая уже нырнуть в дверцу.
   - Как смеешь ты, презренная..., - это начала уже Дунька, заполнившаяся спесью высокородной госпожи.
   - Идите! – тут же перебил ее Николаич; он дождался, когда девицы истают тенями из комнаты, и продолжил, обращаясь уже к партнерше, - насчет «высокородной» поподробнее.
   Кошкин наслаждался бесподобным соком персиков, которые один за другим исчезали в жадном до сладкого рту благородной плясуньи. Беседе это действо никак не мешало – ведь она проистекала глубоко внутри  общего тела.
   - Да, - кивнула Дуньязада, - я дочь благородного Омара, брата халифа Шахрияра. Как и моя сестра Шахразада, естественно. Увы – теперь ни отца, ни матери, ни многочисленных сестер и братьев (а жен у брата халифа было столько же, сколько разбойников в сказке сестры – сорок!)… не осталось. Никого… Сегодня славный род Омара должен был прерваться.
   - Так вот почему таким разочарованным выглядел старик в черном, - догадался Николаич, - последняя кровная наследница халифа сегодня… не потеряла головы.
   Дуньязада печально кинула – той самой головой, которая пока крепко держалась на ее нежных плечах.
   - А кто, кстати, этот старик? – спросил Николаич, беря чужой рукой теперь гранат.
   - Великий визирь Махмуд, - со страхом прошептала Дунька, - человек, которого боится вся страна… ну, может быть, за исключением одного лишь халифа. Так он – ты сам видел…
   - Никого, и ничего не боится, - понятливо кивнул Кошкин, - как пятилетний ребенок. А Махмуд у него за няньку.
   - Он у него за всех! Нет человека могущественней великого визиря!
   Тут разговор пришлось прервать, потому что вернулись девушки. Да не одни, а в сопровождении двух столь же женоподобных юношей, которые с трудом тащили огромный поднос. На нем были загружены именно те блюда, что и заказывал Николаич.
   - Как в хорошем ресторане, - милостиво кивнул он, заставив косички на голове разлететься по сторонам, - только намного быстрее.
   Впрочем, в ресторанах Кошкин бывал еще реже, чем на дискотеке. Поэтому сейчас, отпустив величественным жестом мизинчика сразу четырех невольников, он не стал утруждать себя выуживанием из памяти правил хорошего тона за столом. Потому, наверное, что их там почти не было. Ну, а Дуняша уже была приучена есть руками. Они вместе зачерпнули плов из золотого блюда – это Дуньязада. А Николаич второй ладошкой оторвал бедрышко у каплуна, источающего пар вперемежку с умопомрачительным ароматом. Два сообщника рассмеялись, а потом минут сорок не мешали друг другу, исполняя все-таки одно правило: «Когда я ем, я глух и нем!».
   Глух! Николаич готов был оглохнуть, только чтобы не слышать противного скрипа дверцы, с которым в комнате появился великий визирь Махмуд. Он остановился посреди залы – прямо напротив закончившей ранний завтрак Дуньязады, и вперил в нее тяжелый немигающий взгляд. Визирь словно безмолвно вопрошал: «Кто ты, девица, или тот, кто стоит за твоим плечом? Не верю я, что ты под страхом смерти смогла стать столь искусной сказительницей. Шахразада – да, была. А ты…».
   Теперь его мысли метнулись в другом направлении. Глазки, только что пугавшие бездонной чернотой, стали масленными, зашарили по соблазнительному девичьему телу, едва прикрытому золотыми цепочками. А Дуньязада, дрожавшая всем телом, еще и сидела так, что ее лоно меж скрещенными ногами вызывающе притягивало мужской взгляд.
   - Старичок-то еще ого-го, - протянул задумчиво Николаич, начиная прокручивать в голове новую комбинацию, в которой учитывался и его сугубо практический интерес, связанный с возвращением домой, и будущее Дуняши.

     Целый день два войска в бою жестоко сражаются,
     И сраженье их все сильнее кипит и жарче.
     Но лишь только мрак пеленой своей их окружает,
     На одной постели заснут они вместе.

   Предводитель одного «войска», женского,  как-то позабыл, что голова у них одна на двоих, и что его мысли, не прикрытые незримым занавесом, вполне доступны сейчас вниманию арабской царевны.
   - Нет!!! – возопила Дуньязада, - ни за что! Ни за то я не возлягу на одно ложе с этим… этим…
   - Ну и ладно, - успокоил ее ворчливым стариковским голосом Николаич, - не хочешь, как хочешь. Тогда опять придется обратить твой взор налево.
   Девичья головка действительно повернула налево – к двери, в которой, наконец, исчез задумчивый колдун. Но Кошкин имел в виду другой левый фланг – тот, который подпирал своей могучей спиной стену за плечом халифа Шахрияра. И Дунька теперь не возразила; напротив, забилась в своем уголке с предвкушением счастья впереди.
   - Ну и ну, - покачал головой Николаич, воспользовавшись ее временным «отсутствием», - девка на негра запала. Хотя… ничего удивительного. Это для меня афроараб в диковинку, а здесь, наверное, плюнь – попадешь в черненького. А это что такое?
   Этот вопрос он задал уже не девушке, а золотому узкогорлому кувшину, призывно чернеющему горлышком. Он понюхал призывное нутро (вино!);  даже наклонил было кувшин над чашей, не менее золотой, но задержал руку. Нет – свою реакцию на алкоголь он знал; в последнее время усилиями соседа Николая стал достаточно продвинутым пользователем. А вот Дунька?.. Очень вовремя вспомнился эпизод, когда он не смог, несмотря на отчаянные усилия, остановить порыв Дуньязады.
   - А вдруг, - представил он себе кошмарную картину, - пьяная вдрызг девица полезет разбираться с халифом, да требовать наследства – хотя бы в лице чернокожего стража.
   Нежные пальчики с сожалением отпустили ручку кувшина.

     Вино я оставил и пьющих его
     И стал для хулящих его образцом.
     Вино нас сбивает с прямого пути,
     И рту отворяет ворота оно…

   Спать Николаич лег сытым, но трезвым. И мечтания Дуняши ничуть не помешали ему выспаться. Причудливый гибрид сновидений – с негром в главной роли у Дуньязады, и Валентиной Степановной у Кошкина – прервался, к облегчению историка, очень вовремя – когда два эти колоритных персонажа знакомились. Николаич глубоко вздохнул, опять приступая к процедуре облачения в золото; предательская мысль о том, что русский историк проигрывает чернокожему стражу по всем статьям, растаяла, так и не успев довести Кошкина до отчаяния. Поэтому он на этого самого негра посмотрел вполне благосклонно – глазами Дуняши, горевшими от нетерпения.
   Впрочем, то же чувство обуревало сейчас и халифа. Он махнул рукой, лишь только танцовщица-сказительница показалась в дверях: «Начинай!». И Николаич начал – охмурять стражника. Медленными шагами направляясь к точке перед повелителем, где Дуньязада сидела и вчера, он мысленно перебрал невеликий список сказок великого русского поэта.
   - «Сказка о попе и работнике его балде»?.. «Сказка о рыбаке и рыбке»? Где в этих сказках место для эротического, полного неги и завлекания танца. О! «Руслан и Людмила» - то что надо!

     Счастлив уж я надеждой сладкой,
     Что дева с трепетом любви
     Посмотрит, может быть украдкой
     Про песни грешные мои.

   Кошкин продолжил пушкинскую «грешную песню», в то время, как Дунька умащивала свой крепкий (заодно и нежный, персикоподобный, влекущий к себе мужские руки) зад на толстом ковре. Николаич еще и помог ей, поправив юбочку из цепочек так, что грозное «мохнатое оружие», вчера смутившее самого визиря, теперь призывно «уставилось» прямо в лицо левого стража. И – Виктор Николаевич чуть не усмехнулся прямо в лицо халифу – страж чуть дрогнул; теперь не только кончиком сабли, но и всей фигурой. А потом не отпускал точеной девичьей фигурки взглядом – даже когда она понеслась в танце по всей комнате, развевая подвески, цепочки и какие-то невесомые пластинки золота так, что бесстыдных мест в нежном теле совсем не осталось; они все были стыдными.
   И опять Кошкин вдруг уверился – даже потеряй сейчас арабка сознание, он сам смог бы вести танец дальше; может быть еще более гениально…

     Я вижу, верный друг, оно
     Для нежной страсти рождено
     Проснулись чувства, я сгораю
     Томлясь желаньями любви…
     Приди в объятия мои…
     О милый, милый! Умираю…

   Эти слова, рожденные гением Александра Сергеевича, Дуняша устремила к своему избраннику; и тот невообразимым образом покраснел. По крайней мере, именно так понял Николаич изменившийся цвет лица негра. Восхищенного и какого-то угрожающего хмыканья за спиной и сам он, и девушка ждали. Однако Дуняша все равно не смогла удержаться; вздрогнула всем телом. Но Кошкин не позволил ей расслабиться. Он хищно улыбнулся внутри, и направил теперь уже медленное движение танца к Махмуду. С каждым его шагом и так черное лицо негра смурнело. Он, казалось, был готов сорваться с места, вместе с оружием – когда великий визирь протянул руки туда, куда готово было упасть вспотевшее в танце, но от того еще более желанное тело.
   Это был «ход конем»; именно такой изгиб телом, похожий на деревянную шахматную фигурку, изобразил Николаич, уворачиваясь от жадных рук Махмуда. А потом, уже от дверей, Дуньязада оглянулась, чтобы посмотреть, как на ее избранника подействует ее немыслимое безрассудство – девушка посмела покинуть аудиенцию без разрешения властителя!
   А тот, вместе с телохранителем, и даже визирем, шевелил толстыми отвисшими губами, повторяя вслед за Пушкиным три последние строки поэмы:

     Восторгов краткий день протек –
     И скрылась от меня навек
     Богиня тихих песнопений…

   Николаич ждал – великий визирь не мог не ворваться в комнату сразу же, как только  нашел благовидный предлог покинуть государя. И он действительно ворвался – опасный и смертоносный, как змея. И такой же вкрадчивый; внешне совсем безобидный.
   - Ты была великолепной, пери! - проворковал он, подходя к Дуньязаде вплотную.
   - «Понять бы еще, какую игру ты затеяла?», - читал в его глазах Виктор Николаевич.
   На дрожь девушки, опять нырнувшей сознанием поближе к пяткам, он опять не обратил никакого внимания. Больше того – Кошкин был даже рад этому, потому что сам не смог бы изобразить нагляднее того смертельного ужаса и великого отчаяния, что покрыли лицо Дуняши вместе с маской неестественной бледности. Ему нужна была именно такая картина – словно из вчерашней сказки о царе Салтана: черный коршун пикирует на беззащитную лебедь. Оставалось еще пригласить к спектаклю зрителей; вернее одного; нужного самому Кошкину. И он свершил то, чего от него не ожидали ни Махмуд, ни сама Дуньязада.

     Не будь доверчив ты к женщинам,
     Не верь обетам и клятвам их;
     Прощенье их, как и злоба их
     С одной лишь похотью связаны…

   Кошкин приспустил одно полукружье; золотую чашу, скрывавшую левую грудь – ближнюю к бешено стучавшему сердцу. Глаза визиря округлились в изумлении и той самой похоти; рот, готовый уже изречь еще одну хитрую, полную нескольких смыслов фразу – тоже. А Николаич пошел еще дальше в своем коварстве. Он ухватился чужой рукой за чужой же сосок, и скрутил его  против часовой стрелки с такой силой, что сам заорал от оглушающей боли. Но Дунька, вернувшаяся душой от пяток к трепетавшему сердцу, заверещала совсем уж пронзительно; что твоя пароходная сирена. И не останавливалась, пока в комнату не ворвался темнокожий страж, который ураганом пронесся по комнате; так же всесокрушающе он подхватил одной рукой сразу два тела, и опустил их уже на ковер перед халифом.
   Николаич за это время успел разве что моргнуть прекрасными глазами Дуньязады, а визирь Махмуд так и не закрыл рта, продолжая беззвучно тянуть русское «О-о-о!».
   Халиф даже встал со своего ложа, грозно – насколько сумел – сверкнув очами. Может, он хотел задать какой-то вопрос? Такой, на какой хитромудрый Махмуд, конечно же, нашел бы ответ – нужный ему самому. Но Кошкин, вместе с Дунькой, не дали открыть ему рта, а визирю, соответственно, закрыть его. Сказительница ткнула нежным пальчиком в грудь всемогущего вельможи, отчего тот заполнился изумлением и возмущением, и возвестила на весь белый свет, сейчас поместившийся в одном зале:
   - Этот… Этот господин запрещает мне рассказывать тебе сказки, о мой халиф!
   Визирь от возмущения икнул, подавившись лишней порцией воздуха, а Шахрияр тонюсенько и как-то жалобно проблеял: «Хасан!».
   Стражник, успевший занять свое место за левым плечом повелителя, и  до этого не отводивший взгляда от обнаженной половинки груди красавицы, вздрогнул всем телом, и ринулся вперед, вздымая еще выше свое оружие. Визирь, к которому и была направлена эта черная машина смерти, успел лишь каркнуть, вторя своему совсем не уважаемому повелителю:
   - Хусан!
   Может, он сделал еще какой-то жест, не видный Кошкину, но хорошо понятый стражем-ренегатом? Во всяком случае, сабля Хусана сверкнула в огнях светильников быстрее и размашистей, чем у его напарника. Голова халифа улетела в далеко в сторону. Ни Николаич, ни Дуняша, ни визирь не стали провожать взглядами этого полета. Последний по вполне понятной причине – его собственная аккуратная тыковка полетела в другой угол. А Дуньязада, проводив взглядом короткий взмах сабли своего избранника, была готова уже пасть в его объятия; не обращая никакого внимания на окровавленный клинок. И только внимательный по-прежнему Кошкин заставил ее испуганно вскрикнуть.
 
     Твой близкий друг - быть может, злейший враг!
     Не доверяйся - попадешь впросак!
     Не жди добра, ведь эта жизнь жестока,
     И жди из-за угла ударов рока.

   Хасан  - левый стражник - стремительно развернулся к правому, Хусану. Два грозных воина, достойных друг друга и мощными фигурами, и, скорее всего, мастерством владения холодным оружием, застыли друг против друга. И неизвестно еще, кто из них победил бы, если бы в эту битву гигантов действительно не вмешался злой рок в лице Виктора Николаевича Кошкина. Вообще-то никакого лица у Николаича не было; зато наличествовала могучая воля, которая заставила Дуньязаду сорвать золотое полушарие со второй половины груди. Хусан, стоявший лицом к танцовщице, не мог не метнуться взглядом к этому чуду девичьей красоты, бесстыдно уставившейся в его сторону темным соском. Этим мгновением и воспользовался Хасан. Его сабля пропела еще одну победную песнь, и тяжелая голова его многолетнего напарника отделилась от шеи так же легко, как заросшая жиром неопрятная голова владыки арабского мира и снабженная хитро скрученной чалмой тыковка великого визиря.
   Для этой головы свободного угла не нашлось. Она со смачным чавканьем шлепнулась на трон халифа. А двое обретших посреди этого кровавого действа возлюбленных шагнули, наконец, в объятия друг друга. Хасан бережно подхватил невесомую для него красавицу на руки; Николаич ему не мешал. Он был занят своим делом - украдкой шарил женской ручкой в шальварах парня. И не прогадал! Тяжелый груз, что придавливал его отсутствующие плечи к полу,  растаял, как дурной сон. Тот самый сон, в котором Валентина Степановна едва не предпочла своего  благоверного этому чернокожему верзиле.
   - Ага! - воскликнул он, ликуя, - эта мышца, не самая последняя у мужчин, у меня крепче и помассивней!
   Негр было смутился, но было поздно - эту пикантная подробность дошла и до Дуньязады. Девушка пискнула было досадливо, но Кошкин шикнул на нее: "Тихо! Не смущай парня! Ему сейчас предстоит весьма важная миссия, и в ней такой размер как раз приветствуется. Для первого раза самое то!".
   - А для второго?! - тут же спросила Дуняша, устраиваясь поудобнее в крепких черных объятиях.
   - Вот, девка! - восхищенно простонал Николаич.
   Простонал - это он вслед за Дуньязадой, которую мужские руки, наконец, опустили на ковер; Хасан не спешил - выбирал место, не залитое кровью.

     Увидев нас, она смутилась,
     Смутясь, ладонями прикрылась,
     Сосуда светлого нежнее.
     Как я желал остаться с нею!

    А Кошкин смущаться не стал; он раньше и негра, и самой девушки одернул повыше золотые цепочки, изображавшие юбочку, оголяя и крепкий, персикоподобный зад, и... в общем,  все остальное. Это он затем, чтобы нетерпеливая мужская ладонь не порвала украшение, которое сам Виктор Николаевич уже мысленно примерял к стану Валентины Степановны...
   Острая боль пронзила Кошкина, заставив его изогнуться дугой, но историк не спешил исчезнуть из чужой реальности. Он еще успел подбодрить Дуньязаду, и одарить ее парой советов:
   - Не теряйся, девочка, - воскликнул Николаич, - рожай наследника и живи долго и счастливо - это, во-первых. А во-вторых - вот тебе не прощание очень актуальное, и очень древнее пожелание: "Расслабься и получай удовольствие...".
   Кошкин медленно, чтобы не порвать ни одной цепочки, пополз из арабской сказки в отверстие дольмена, провожаемый ликующим стоном танцовщицы и наследницы престола:
   - Прощай ифрит! Будет скучно, приходи...

     Примечание: В тексте главы использованы отрывки из сказок Александра Сергеевича Пушкина и "Тысячи и одной ночи".






























ПОПЫТКА ПЯТАЯ, ПОКА ПОСЛЕДНЯЯ: МОЛИЛАСЬ ЛИ ТЫ НА НОЧЬ?..

     Как раз, быть может,
     Сию минуту черный злой баран
     Бесчестит Вашу белую овечку.
     Спешите! Мигом! Надо бить в набат…

   Что это было? Реакция на растаявшую только что картинку, где громадный чернокожий красавец склонился над практически обнаженной арабской принцессой? Или?..
   - Что значит практически? – Николаич схватился за грудь, теперь уже собственную, и с облегчением выдохнул прохладный воздух мегалита.
   И обе золотые чаши, прежде прикрывающие нежные полушария грудей Дуньязады, и цепочка, скрепляющая их между собой, были на месте; как и все остальное из ее весьма легкого наряда. Легкого – в смысле площади девичьего тела, что прикрывали эти золотые пластинки. Весили они – если переводить в скучные килограммы – очень даже немало.
   - И как только Дунька плясала в них? – удивился Кошкин, становясь на четвереньки перед светлеющим отверстием в прежней стенке дольмена; в него уже заглядывал довольный чем-то маламут, - а ты чего лыбишься? Все доел?
   Герой кивнул, показывая, что пикник на лоне природы – на площадке перед дольменом – успешно завершился. И сейчас его участники ждут лишь возвращения Кошкина из неведомого прошлого. Но прежде, чем отогнать щенка и самому протиснуться в узкое жерло мегалита, нужно было снять с себя - из-под растянутой футболки и выцветших треников – золотые цацки. Что Николаич и сделал перед удивленной теперь мордой маламута. Он спешил – ведь вместо Героя в мегалит могла заглянуть Валентина, или (того хуже) Людмила. Да и перед Николаем он не хотел представать в обнаженном виде. Хотя именно эта занимательная процедура предстояла Николаичу – прямо сегодня вечером.
   - И ничего не поделаешь, - вздохнул он, снимая последний браслет с правой лодыжки, - сам напросился в баню.
   Виктор Николаевич как-то отстраненно поудивлялся тому обстоятельству, что процедура разоблачения (в смысле – раздевания) прошла быстро и успешно. Он не запутал ни одной цепочки; не сломал ни одной хрупкой застежки… И все это практически в темноте – ведь единственный источник света закрывал своей лобастой головой щенок. Тот, кстати, освободил отверстие, как только Кошкин затянул треники повыше на то место, где у Дуньязады располагалась волнующая воображение талия. Острозубую добродушную ухмылку пса  сменила веселая физиономия Николая, которому Кошкин и протянул внушительную груду золота, едва помещавшуюся в ладонях историка.
   - Ага, - понятливо кивнул сосед, едва не разбив подбородок о шершавый камень, - трофеи.
   Но Николаич сейчас не был предрасположен к беседе – и замерз изрядно, и простатит все настойчивей требовал внимания к себе. Виктор Николаевич осторожно, но непреклонно ткнул ладошкой в лоб Кирюхина. Прежде он себе не позволил бы такого смелого жеста. Или его рукой сейчас двигал кто-то другой?
   Ответа этот вопрос Кошкин не дождался; он растаял сам собой раньше, чем Николаич осторожно, но достаточно быстро изобразил червяка, вылезающего на волю, и поскакал к приметному пятну пожухлой травы за мегалитом. Впрочем, этот кружок выделялся уже не так сильно. Осень в окрестностях Геленджика вступала в свои законные права, и Николаич, выдавливая из себя последние капли боли, предположил, что скоро его экскурсии в прошлое закончатся.
   - Ну, или придется являться перед новыми персонажами под пуховой периной; или оборудовать дольмен отоплением.
   Еще раз подтянув повыше треники, он шагнул к честной кампании, ждущей его с нетерпением, а прежде всего – к джинсам и теплому свитеру, связанному Валентиной собственными руками. К слову, свитер этот был неимоверно колючим, да еще пахнул неизвестным для Кошкина животным, но… Любимых не выбирают!
   Свитер, кстати, отозвался  одной из своих колючек острой болью в районе пупка, и Николаич едва не бросился обратно в кусты – продолжить; точнее, завершить свое важное «дело». Но нет – боль эта не была тягучей и противной, как обычно. Она прострелила, как укус комара, и затаилась – в ожидании еще одного неосторожного касания. Поэтому Кошкин, совсем забывший о том, что на него с жадным любопытством уставились пять пар глаз – четыре человеческих и одна собачья – потянул кверху футболку; осторожно, даже нежно…

     - Нет, - ахала она, какая жизнь!
     Я вне себя от слез и удивленья
     Зачем узнала это я? Зачем…

   И опять Кошкину показалось, что кто-то посторонний негромко хихикнул в глубине души – в то время, как сам он тупо разглядывал золотой колокольчик, неведомо как прицепившийся к пупку. Следующего движения, тоже машинального, он себе так никогда и не простил. Пупок дрогнул, вызвав нежный перезвон, а следом за ним и весь живот, ничем не напоминавший девичий, с гладкой персиковой кожей, тоже погнал по себе круговую волну. Голосок в груди теперь счастливо завизжал, и перед изумленными зрителями свершилось таинство танца живота – настолько завораживающее, что даже сам Николаич уставился в изумлении на эту часть собственного организма, сейчас явно подверженную чужому влиянию.
   Первой захлопала Людмила; потом к Виктору Николаевичу бросилась родная жена – наперегонки с Героем. Смышленый щенок, конечно же, уступил место даме. Может быть, чтобы не быть затоптанным. Смущенный историк едва вырвался из жарких объятий и протянул колокольчик Николаю, который так и стоял, держа дорогущий, но такой легкомысленный наряд в пригоршне…
   Пар в бане у Николая был жарким, но необычайно приятным и легким.
   - Это все вода, - объяснил он Николаичу, - вода из своей скважины – очень мягкая и вкусная. А мы сейчас в нее для аромата и бодрости духа пивка добавим.
   Виктор Николаевич уже лежал на полке в ожидании сеанса березово-дубово-можжевеловой терапии.

     … Я боюсь –
     Моя душа полна таким блаженством,
     Что радости, как эта, ей не встретить
     В безвестных судьбах…

   Кошкину  пива было не жалко. В предбаннике, на столе, рядом с тлеющим камином чего только не было; спиртное в том числе. Сейчас же главным для него стал вопрос: «Что же это за поэма, или проза готовит его к новым испытаниям?". Он охнул, когда по ногам, а потом по спине прокатилась волна горячего воздуха, который гнала первая - березовая - пара веников. А вот они и сами обрушились на спину Николаича обжигающим бархатом листьев. Историк теперь покряхтывал, а потом не выдержал – застонал – от неземного блаженства. Единственно, чего не хватало ему сейчас, в отличие от такого же действа в парилке Новгород-Северского князя - это мимолетных, бросающих в еще более жаркое забытье прикосновений распаренных девичьих тел.
   Зато сосед, тоже насладившийся ударами веников в не таких умелых и крепких, как у него самого, руках Николаича, одарил его занимательной беседой. Но уже в предбаннике, за бокалом красного сухого вина.
   -   А что, «Хеннесси» не было? - вскинулся Кошкин.
   - Ты что, Николаич? – укоризненно посмотрел на него сосед – какой коньяк?! Нам же еще париться! Нет – вино, только вино. Чилийское; привезли на заказ. И стоит, кстати, дороже «Хеннесси».
   Вино действительно было замечательным. Оно обволакивало сразу и легким, и колдовским облаком. Еще более зачаровывали  слова Николая.

     Ее сманили силой, увели
     Заклятьем, наговорами, дурманом
     Она умна, здорова, не слепа
     И не могла бы не понять ошибки,
     Но то чернокнижье колдовство!

   В общем, слова ли соседа были тому причиной, или коварное вино… но Николаич, наконец, поддался на уговоры и согласился повторить свой танец. Да не просто повторить, а предварительно облачившись в наряд арабской танцовщицы. Николай с щедрого плеча (вообще-то с другой части тела) протянул ему крохотные плавки телесного цвета; это вместо семейных трусов в горошек, которые обычно скрывались под трениками. Так что, под юбочкой из золотых цепей можно было вообразить… все что угодно.
   - И не только вообразить, - вспомнил последнее свое приключение Кошкин, - но и увидеть – стоит только посильнее закружить в танце.
   Теперь уже никто и ничто не могло остановить его. Николаич вдруг осознал, что это не сосед, и не вино с предгорий Анд заставило его решиться на такой безумный эксперимент. Нет! Это его собственная душа требовала безудержного  движения в танце… ну и еще кто-то, кто  сейчас в нетерпении потирал ладошками, по-прежнему прячась в душе Кошкина от ее хозяина.
   Золото на удивление послушно располагалось на мужском теле, превращая Николаича в настоящую пери. А за этим действом наблюдал с отвисшей челюстью Николай. Он даже бросился впереди готового к «бою» соседа, открывая перед ним низкую дверцу.
   - Ну, точно в такую же мы с Дуньязадой выносили на суд зрителей свое нетерпение и ожидание смерти…
   Дрожь, которая покрыла его всего, была вызвана не так холодом осенней ночи, как внутренним ознобом, а еще – ожиданием реакции Валентины Степановны на такой фривольный наряд супруга. Но никакой реакции не было; во дворе царила ночь, и разглядеть Николаича мог разве что Герой. Но он хозяина в золотом обличье уже видел – в полусумраке дольмена. Кошкин даже чуть обиделся - надо же, так страшился  предстать перед близкими ему людьми героиней восточной сказки, а тут такой облом!

     Огня скорее! Дайте мне свечу!
     Эй, слуги, слуги! Как похоже это
     На то, что видел я сейчас во сне!
     Я начинаю думать – это правда.
     Огня! Огня!

   Слуг в коттедже Кирюхиных не было. Пока. Вместо них огнем заведовал хозяин, Николай. А свечи заменили уличные светильники, стилизованные под старину. Они как-то удачно сгруппировались вокруг огромного плоского камня, элемента дизайнерского замысла неведомого мастера. А может не замысла, а умысла – потому что, задумай Кирюхины, вслед за соседями (пока только в мечтах Валентины) расширить огород, тащить бы эту каменюку отсюда  пришлось бы подъемным краном. Теперь же Виктор Николаевич легко запрыгнул на этот постамент, превращенный им в танцпол, замер на несколько долгих мгновений, словно дожидаясь аккомпанемента и…
   Музыка действительно заиграла – в душе; там же, где восторженно выкрикнула: «Ах!», - Дуньязада. Именно она пряталась где-то в районе пяток, но не могла не вылезти из своей захоронки, когда начался танец.
   - Не мешай! – грозно шикнул на нее Кошкин, начиная движение сам, без подсказки.
   Это было величайшим мастерством! Чудом; шедевром танцевального искусства – сыграть спектакль длинною в жизнь на пятачке площадью в два квадратных метра. Зрители, воздух, вся Вселенная замерла, не решаясь даже дыханием помещать мастеру танца. Только сверкали в огнях светильников пять пар глаз, и ярче всех – Валентины.

     Естественно ли это? Посудите,
     Случается ли так без колдовства?
     Ты тайно усыпил ее сознанье
     И приворотным зельем опоил!

   И вот он, обычный школьный учитель истории,  лежит, словно бездыханный, на прохладном шершавом камне (явном сородиче стен и крыши дольмена), а тишина все звенит невидимой струной, натянутой так, что – коснись кто ее кончиком пальцев - и она лопнула  бы с протяжным стоном… И она действительно взорвалась – шквалом аплодисментов и гулким лаем, словно не четыре соседа и собака сейчас рукоплескали Кошкину, а, по меньшей мере, стадион «Маракана»!
   Продрогшего, смертельно уставшего Кошкина увели в дом, укутали теплым байковым халатом, сладко пахнувшим парфюмом Людмилы, и сунули в руки огромный бокал с «Хеннесси». А потом угостили еще и сюрпризом. В углу большой уютной залы, сейчас погруженной в полумрак, стоял огромный телевизор с  новомодным вогнутым экраном. Он вдруг засветился (когда к нему подошел Николай) и Николаич забыл про коньяк, и про все остальное. Потому что на экране он увидел собственный танец. Он смотрел, не отрываясь, от чуда, сотворенного собственными руками… нет, - в первую очередь ногами, животом, и остальными частями тела - пока Валентина не ткнула пальцем в нижний угол экрана и не пропела;  ласково-угрожающе:
   - А это что такое, Николай, свет Иванович?
   - Это? –  впервые на памяти Кошкина смутился сосед, - это я успел запись в интернете выложить. На платном сайте, кстати. Так что каждая цифирка сейчас означает один просмотр, а заодно и по пятьдесят центов – поровну Кошкиным и Кирюхиным. Справедливо?
   Николаич, наконец, отхлебнувший из бокала, хотел поначалу возмутиться – почему поровну? Я плясал, потел… Потом он вспомнил про скандалы в шоу-бизнесе, про жалобы самых известных актеров и певцов, которых их агенты обдирали, словно нитку (это сами певцы так утверждали) и кивнул головой: «Справедливо». Скорее всего, это «Хеннесси» ему мешал разглядеть, что там показывают цифирки, мелькающие с немыслимой быстротой. Но нет – Валентина пока из своего бокала не пила, но тоже покачала головой, не в силах уследить за числом почитателей талантов ее мужа. Она лишь прошептала зачарованно:
   - Как на ток-шоу у Владимира Соловьева. Только там цифры разглядеть спокойно можно… даже когда Владимира Вольфыча  приглашают…
   - Сравнила! – фыркнул Николай, нажимая еще одну  кнопку на пульте, - Виктор Кошкин и какой-то Жириновский!
   Танец, а вместе с ним и бег цифири в нижнем углу остановился, и Кирюхин громко и замысловато просвистел. Но никто не стал его шугать: «Не свисти, денег не будет!». Потому что деньги были; очень приличные деньги. Угол экрана замер на числе просмотров ролика - два миллиона с небольшим, а это означало…
   - Считайте сам, ребята, - повернулся к гостям Николай, - а мне даже страшно представить, сколько здесь будет к утру!
   Он опять ткнул пальцем в угол экрана, а потом в пульт, погружая комнату почти в полную темноту.
   - Ну, его на фиг! Если не выключу сейчас, до утра спать не буду. А кому-то завтра утром на работу… Ну, или в школу, - хохотнул он.
   - Вот именно, - пихнул локтем в бок супруги Николаич.
   Это он к тому, что Валентина Степановна за прошедшую неделю успела записаться в автошколу, и теперь вставала по утрам на час раньше его, учителя истории…

     … Снискал любовь девицы
     Превыше всех подобий и похвал;
     Она парит над шумом славословий
     И в ткани мира блещет…

   Этим утром все в учительской смотрели только на Кошкина.  Николаич как-то забыл, что коллеги тоже любят покопаться в интернете; что каждый день начинается с обсуждения самых интересных сайтов. И продолжалось это, явно очень бурное обсуждение, до того мгновения, когда Виктор Николаевич переступил порог учительской. Он понял все – и взгляды, устремленные на него, и провокационное движение язычка по безупречным губам первой красавицы школы математички Елизаветы Сергеевны, и восхищенные, хищные взгляды остальных коллег женского рода, не таких смазливых и накрашенных.

     Любая дура с безобразной рожей
     Дурит не хуже умной и пригожей…

   Последним на Кошкина обрушилось, наконец, собственное желание удариться в паническое бегство. Кто бы ему дал?! В спину уже подталкивали маленькие, но такие крепкие кулачки директрисы – Анны Ивановны.
   - Долго спите, Виктор Николаевич, - попеняла она ему медовым голосом, выталкивая на середину комнаты, - я уже успела с продюсером вашим переговорить.
   - К…каким продюсером? – испугался Николаич.
   - Николаем Ивановичем, - директриса даже подпрыгнула, растопырив руки в стороны и вверх, пытаясь изобразить внушительную фигуру Кирюхина, - он мне все очень подробно объяснил. Так что не переживайте – отпуск мы вам с сегодняшнего  дня уже оформили, отпускные на карточку придут;  езжайте на свои гастроли.

      Кто с виду честен, в тех он видит честность,
      И даст себя вести тихонько за нос,
      Как ослика…

   Кошкин не успел еще раз испугаться и удивиться: «Какие гастроли!?». Быстрее него возмутился завуч – сухонький старичок Юрий Валерьевич, внешне удивительно похожий на великого визиря Махмуда:
   - Какой отпуск?! А кто его подменит?
   Юрий Валерьевич, скорее всего, был здесь единственным преподавателем, не вовлеченным в общую дискуссию; он отгородился от всего мира классными журналами, но на волшебное слово «отпуск» отреагировал мгновенно.
   - Вот вы, Юрий Валерьевич, и замените!
   Теперь  голос «ослика» был обычным – железным, с присадками из легирующих металлов, и завуч, одновременно учитель русского языка и литературы, к истории не имевший никакого отношения, позорно бежал к своим журналам...
   - И как это понимать?! – ворвался во двор Кирюхиных Николаич.
   Сосед, стучавший  зачем-то кривой металлической кочергой  по дровам, горевшим в фигурном, украшенным литой резьбой мангале, даже не повернулся. Он обвел рукой пространство вокруг:
   - Знаешь, что это, Николаич?
   - Что? – не понял Кошкин.
   - Это осень, сосед, которая скоро перейдет в зиму.
   Николаич завис. Никакой связи осени, а тем более зимы, с собственным отпуском он не видел. В его прежней жизни скромного школьного учителя летние отпуска были единственным светлым пятном. И свой законный очередной в две тысячи шестнадцатом году он уже отгулял.
   - Надо спешить, - повернулся, наконец, сосед, - один раз в неделю это не дело. Кто его знает, как себя поведет дольмен, когда его засыплет снегом. Согласен?
   Виктор Николаевич уже слышал такой вопрос от соседа – не далее, как вчера вечером. Тогда он кивнул. Сегодня же, подумав совсем недолго, кивнул еще энергичнее. Потому что пальцы зудели – так им не терпелось прикоснуться к клавиатуре и начать отыскивать неведомый стихотворный ключ в прошлое.
   - Ну, вот и договорились, - улыбнулся Николай, - часа два у тебя есть.
   - А потом?
   - А потом шашлыки будут готовы…
   В это "путешествие" Николаич отправился в среду. А чего время тянуть, если интернет на первую же цитату, намертво въевшуюся в голову историка, дал короткий, но емкий ответ: "Отелло". Остаток понедельника и весь вторник ушли на зубрежку великой драмы Вильяма нашего, Шекспира. Ну и на шашлыки, коньяк - по чуть-чуть - и бесчисленные рекомендации Валентины. Впрочем, все они в устах супруги, взявшей академический отпуск в автошколе, сводились, в конце концов, к одной фразе: "Ты там смотри, если чо!".  В зависимости от степени опьянения между этих слов таились угроза, нешуточное переживание за любимого человека, и, наконец, веселые бесенята, тыкавшиеся в ребра Виктора Николаевича - вместе с локтем Валентины Степановны.

     Полнее в стаканчики лей, лей
     Полнее в стаканчики лей!
     Солдат – человек.
     Живет он не век
     И раз ты солдат, так пей!

   И вот "солдат" уже лежит потихоньку на широком ложе, разметав в стороны руки и ноги, и понимая, что это самое "Если чо!" уже наступило. А ведь он еще не успел даже представиться Дездемоне. Это если до Шекспира донесли правильную транскрипцию имени венецианки. А Отелло - действительно черный, но совсем не героического вида паренек - уже готов был возлечь. Прямо на готовое к такому подвигу женское тело.
   - Или еще девичье? - Николаич пока не знал, в какую стадию развития отношений мавра-генерала и сенаторской дочери он попал.
   - Вот еще! - фыркнула прямо в его отсутствующее ухо Дездемона, - в шестнадцать лет и девица? Из каких земель ты свалился, совсем не святой дух, что подло вселился в мое тело?
   Причем произнесла она это вслух, и Отелло, кажется, ничуть этому не удивился.
   - Опять! Опять слышишь?! - даже обрадовался он, - кто на этот раз?
   Николаич понял, что "Если чо" приобретает какой-то совсем неожиданный поворот; даже решил поначалу юркнуть назад, в родной дольмен. Для этого нужно было сотворить малюсенький пустячок - раздвинуть пошире вполне аппетитные ножки венецианки. И Виктор Николаевич под ироничное хмыканье Дездемоны сделал это! А Отелло - действительно не герой! - даже не удосужился перевести заинтересованного взгляда с лица своей белокожей избранницы в место, где сверхусилиями Николаича что-то даже повлажнело.

     Та, что прекрасна и не горделива,
     Остра на язычок, но молчалива,
     Богата, но в нарядах осторожна,
     Глушит соблазн, хоть знает: «мне бы можно»...

   - Бесполезно, - так оценила его потуги супруга мавра, - теперь для него нет никакой страсти, кроме тех удивительных историй, что будут извергать мои уста. Другие отверстия  его не интересуют - до тех пор, пока ты не расскажешь всего, что знаешь. Из какого времени, кстати, ты сюда явился?
   Николаич, до сих пор пребывающий в ступоре от известия, что он, оказывается, не один такой, блуждающий по мирам, с заиканием отозвался:
   - Из две тысячи шестнадцатого года, из октября... Совсем немного до Нового года осталось...
   - Вот с этого и начинай! Погоди!
   Она уселась на краю кровати, заставив отшатнуться мужа и повелителя назад, и нашарила на полу длинный невесомый халат. Красота ее пышного тела скрылась под шелком, а в комнату - после зычного призыва Дездемоны - стали входить люди. Венецианцы - как понял Кошкин. Они с почтительными кивками представлялись и усаживались на стулья, расставленные вдоль одной из стен. А Кошкин растерянно повторял вслед за этим действом имена, которые твердил два прошедших дня:
   - Яго, главный злодей – согласно легенде, и душевная подружка моя – его жена Эмилия; Кассио, пострадавший от пера Шекспира, оклеветанный пред начальством. А это что за смазливая?... Надо же, не погнушались благородные синьоры общества Бьянки - падшей женщины, подружки лейтенанта. Ну, и два старичка на довесок – мой «папашка» сенатор Брабанцио со своим братцем Грацианом… Замечательная компания!
   Отелло тоже перечислял гостей, только в обратном порядке – начал с самых высокопоставленных, а значит, самых старых. Наконец, словно последний гвоздь в крышку гроба, прозвучало короткое и зловещее "Яго!". Ничего коварного в этом парнишке, залившемся румянцем на все лицо, Николаич так и не разглядел - как не пытался. Он очнулся от этого увлекательного занятия, подчинившись повелительному оклику истинной хозяйки дома: "Начинай!".
   И Кошкин, лишь мгновение помедлив, начал; совершенно машинально - с поэмы про этих вот людей, которые не сводили с него восторженных взглядов. То есть, не сводили с Дездемоны, но определенно представляя себе незнакомца (каждый своего), который сейчас движет прелестными женскими губками.

     Когда бы вас она могла губами
     Так угощать, как языком меня,
     То с вас хватило бы…

   С высоты промчавшихся веков Виктор Николаевич озвученную фразу счел весьма пикантной, если не сказать провокационной. В средневековой же Европе она означала то, что и прозвучало: "Открывай ротик, красавица, и начинай вещать". Эту часть своего повествования он мог донести до слушателей машинально, на автомате. Поэтому параллельно Николаич со всех сторон обсасывал невероятное известие про других путешественников во времени. И то хихиканье в области пяток...
   - Ну вот! Наконец-то...
   Кошкин даже подпрыгнул на краю кровати, сбившись на мгновенье, когда его, продолжавшего двигать губами и исторгать строки Шекспира, обступили внутри Дездемоны сразу четыре женские фигуры.
   - Кассандра, Пенелопа, Ярославна, Дуньязада, - узнавал он их поочередно, - о, и ты здесь, Дездемона? Почему не слушаешь? Не интересно?
   - А! - махнула рукой внутри собственного тела венецианка, - в десятый раз слушать историю своей смерти. В которую как-то совсем не хочется верить. Да и неправдоподобно это - не находите, девочки?
   "Девочки", имевшие (почти все) весьма обширный опыт любовных похождений, опять захихикали.
   - Это они сравнивают мою, то есть Дездемонину шею с ладошками мавра, - догадался Николаич, - и сравнение это явно не в пользу мужских  рук. Как же он, такой хлипкий, генералом стал? Или папаша должность купил?
   - Не без этого, - подтвердила Дездемона, - но об этом потом. А сейчас сосредоточься на повествовании. А нам нужно с девчатами пощебетать. Расскажи что-нибудь поинтересней, чтобы кровь текла ручьями, и...
   Она двинула ножками так, что пола, скрывавшее это чуда природы, упала, обнажив нежное точеное бедро до...

     И что я видел в странствиях моих
     Здесь о больших пещерах, о пустынях,
     О диких скалах, кручах, вросших в небо,
    Речь заводил я…

   Сильно уязвленный  Кошкин сосредотачиваться не пожелал; не было необходимости. С гордо поднятой головой, которая, вообще-то, сейчас лежала на ортопедической подушке германского производства в древнем мегалите, он удалился в самый дальний уголок женской души и там предался печали. Потому что был уверен, что пять женщин собираются - без вина,  вышивки, каких-то там пяльцев - не просто так. Что это "жу-жу-жу" в дальнем  углу необъятной души означает, по меньшей мере, заговор. Против мужчин, конечно. А персонально - против него, Виктора Николаевича Кошкина.
   - Это еще с ними Валентины Степановны нет, - с едва заметным облегчением вздохнул он.
   И совершенно напрасно. Потому что тут же оказался окруженным пятеркой весьма заинтересованных пери.
   - И кто эта Валентина Степановна? - вкрадчиво поинтересовалась за всех Ярославна.
   - Жена, - Николаич не стал скрывать истины, официально закрепленной в Геленджикском ЗАГСе.

     Поди, поди: на людях вы картины,
     В гостиной – бубенцы; тигрицы в кухне,
     Бранясь – святые, при обидах – черти,
     Лентяйки днем и труженицы ночью.

   - Вот! - подняла бесплотный пальчик кверху Кассандра, - а я что говорила?!
   О чем говорила древнегреческая прорицательница, в которой ее липовый дар проявился лишь однажды, и то с помощью Кошкина, он так и не узнал. Заговор продолжил свое плетение опять вне зоны действия его чувств; лишь Дездемона задержалась в этом уголке тела, грозно попеняв:
   - Чего остановился? Не видишь - народ ждет.
   Как оказалось, шекспировская драма уже закончилась, но зрители, даже не подумавшие привлечь внимание рассказчика аплодисментами, не расходились. Виктор Николаевич вздохнул, затребовал для пересохшего горла Дездемоны чего-нибудь "такого"; получил бокал вина (кислого и разбавленного!) и продолжил - теперь уже гомеровской поэмой.
   - Ну, это, девочки, надолго, - обрадовала подруг Кассандра.
   Николаич опять остался куковать в своем углу. Где-то на девятой песни "Илиады" он взбунтовался.
   - Все! - закричал он и внутрь себя и наружу, - зачем я сюда прибыл? Стихи читать? И уберите свое кислое вино! Коньяка хочу и мяса  - жареного и побольше. А если не дадите...
   Дездемона встала в своем длинном халате, сквозь которое просвечивало роскошное женское тело, и пошла вперед, протянув руки и закатив глаза, как панночка-колдунья в гоголевском "Вие": "Прокляну!".
   Венецианцы брызнули в дверь, как тараканы от тапка, и первым - ее благоверный, мавр. Впрочем, он почти сразу же вернулся, с умиротворенным и каким-то торжественным лицом:
   - Столы накрыты, несравненная, - даже поклонился он, - или сначала...
   Отелло из положения полусогнувшись  блудливо стрельнул мавританским черным глазом в сторону разобранной постели.

     Ты, в своем безумье,
     Раздутый ужином и пьяной влагой,
     Являешься, с преступным дерзновеньем,
     Нарушить мой покой.

   - Нет! - закричали хором сразу пять красавиц, и непонятно было - кто из них  громче.
   - Ну, вот! - сообразил Николаич, - девчонки уже знают, каким ключом открывается дверь на выход, в родной мир. А что там, кстати, насчет ужина и пьяной влаги?
   - Не переживай, откроем! - досталось ему по плечу,  занывшему там, в дольмене, сразу от пяти ладошек, - всему свое время. А пока...
   Дездемоне, очевидно, не успели еще сообщить о невероятном аппетите учителя истории. Отелло тем более ничего не мог знать об этой особенности объединенного организма. Поэтому он с ужасом наблюдал, как его жена, пусть не самых хрупких форм, но строго держащая в норме и талию, и остальные части тела, с жадностью сметает со стола яства... в основном рыбные.
  - Оно и понятно, - заявил,  Николаич, отваливаясь, наконец, от стола с заметно увеличившимся пузом, в котором едва пищала прижатая таким вкусным грузом пятерка девичьих душ, - Венеция, приморский город...
   - И никакая это не Венеция, - с возмущением воскликнула Дездемона, первой выбравшаяся внутри себя из-под массы пережеванной пищи, - мы с тобой, родной, и с девчатами на Кипре. Где генерал Отелло самый главный воинский и гражданский начальник.
   - Ага, - вспомнил Кошкин Шекспира, которого цитировал только недавно, - а что, турецкая эскадра уже потопла?
   - Потопнет, куда денется, - махнула рукой Дездемона, не подозревая, что вслед за этим событием грядет ее ужасная гибель.
   Вряд ли она внимательно прислушивалась к перипетиям собственной жизни, изложенным великим английским драматургом; фатум - вот был ее девиз. Фатум, и еще какая-то тайна, явно связанная с женским заговором. А сытому и чуть пьяному Николаичу море было по колено!
   - Море! - возопил он, - настоящее море, Средиземное. Какой месяц на дворе, дорогуша?
   Чернокожий генерал "дорогушу" съел, не моргнув глазом. Он учтиво выплюнул какое-то слово, которое перевелось как август.
   - Бархатный сезон!
   Эти волшебные, прежде такие непостижимые   для учителя истории слова тут же погнали всю компанию на пляж. Нет, не тут же. Кошкин притормозил, поинтересовался у спевшейся компании внутри, а заодно и у Отелло:
   - А купальник какой-нибудь выдадут? Хотя бы вот такой!
   Он изобразил пальцами крошечные полукружья золотого бюстгальтера Дуньязады, на что арабская принцесса ответила знакомым хихиканьем, а супруг-генерал громким: "Фи!".
   - Какой бюстгальтер! - воскликнул он громко, махнув рукой в сторону показавшихся в двери нескольких заинтересованных лиц, - тело моей супруги - само совершенство! И закрывать его от взоров - преступление!

     О Небо! Обличай таких мерзавцев
     И дай всем честным людям в руку плеть,
     Чтоб гнать каналий голыми сквозь мир
     С востока до заката…

   - И это Отелло, эталон ревности! - потрясенно подумал Виктор Николаевич, твердо вознамерившийся сегодня же, сейчас же окунуться в ласковые волны Средиземного моря.
   Моря, из которого на берег этого самого острова, отмеченного благословением богов, когда-то вышла рожденная морской пеной Афродита - богиня Любви и Красоты. Теперь же сам Николаич, подчинивший на удивление легким усилием воли все чувства трепетной Дездемоны, ступил на чистый белоснежный песок эталоном женской красоты. Все остальные были уже раздеты: догола - и мужики, и женщины. Компания была еще та. В смысле, та самая, что внимала словам Кошкина в спальне Дездемоны.  «Каналья» и «мерзавец» Отелло в обнаженном виде, без генеральских пышных одежд,  выглядел еще более жалко. Может потому, что загорать ему – единственному чернокожему здесь – было совершенно не обязательно. Но если и он, и все остальные - от юного Яго, до престарелого Грациано, разделись, и побежали к воде, сейчас нереально спокойной, как самые обычные завсегдатаи нудистского пляжа, то в лице  (точнее в теле) Дездемоны к ласковой волне царственно ступали сразу пять богинь. Их общая нежная кожа, покрытая слабо-бронзовым, естественным загаром, равномерно растекшимся по всему телу, подтверждала – купальники в этом мире еще не изобрели.
   - И один бог! - нарушил все-таки торжественность момента историк, бросившись в воду с шумом, с брызгами, и с торжествующим криком.
   И только Дуньязада, наверное, расслышала в этом кличе обещание чуда; но скрыла это от товарок, обменявшись с Кошкиным тайным перемигиванием. А остальным сейчас было не до тайн, не до заговоров. Теплая ласковая волна приняла в себя и Кассандру с Пенелопой; и Ярославну с Дездемоной; ну и двух героев тысячи второй ночи так бережно, по-матерински, что всю их игривость смыло, и прекрасное тело безотчетно отдалось воле волн. А внутри него текла неспешная, доверительная беседа, в которой женщины поочередно рассказывали о своей жизни - с того самого момента, когда Виктор Николаевич покинул их таким потрясающим воображение  способом. Что интересно - у всех она сложилась удачно: мужья, многочисленные дети; даже внуки с правнуками;  почти невинные приключения - по желанию; бурные страсти - всегда заканчивающиеся благополучно. Это благополучие; удачу и долгие годы счастливой жизни они связывали именно с именем русского историка, так вовремя оказавшегося на их жизненном пути. И Николаич сейчас купался не только в Средиземном море, но и в волнах искренней благодарности, даже... любви!
   - Увы, - понял Кошкин, - не плотской. Но это и замечательно!
   Это он сейчас вспомнил о незабвенной Валентине Степановне. Опять не вовремя, кстати. Или - напротив - очень вовремя. Потому что оказалось, что именно с этим русским женским именем был связан "зловещий" заговор. Все было очень просто. В своих реальностях героини таких коротких "романов" с Кошкиным  успели достичь своего естественного конца. И умирать в постели, даже в окружении многочисленных детей, внуков и правнуков... как-то не пожелали. А он-то до сих пор видел их в своих мыслях юными, красивыми – ну такими же, как Дездемона, встретившая его недавно бесстыдной обнаженной красотой молодости.

     В кровати голой и без грешных мыслей?
     Нет, это значит – лицемерить с бесом:
     Кто с чистым сердцем поступает так,
     Тех дразнит бес, они же дразнят Небо.

   Тут Николаич едва не утоп; даже хлебнул изрядный глоток соленой водички.
   - Это что! - возопил он в шутливом ужасе, - я сейчас с прабабками купаюсь?
   Рядом едва не утонула - теперь уже по-настоящему - Эмилия. Она приняла выкрик Николаича  на собственный счет. Девушку потащили из воды; следом на берегу оказалась вся компания. Венецианцы не разбредались; даже не одевались - ждали чего-то.
   - Чуда! - вспомнил Кошкин, а вслед за ним и Дуньязада, - чуда, ожидание которого уже вполне материально разлилось по окрестностям.
   И Виктор Николаевич подарил его благодарным зрителям; вместе со своими пятью женщинами. Здесь, на песке, танец обнаженной Дездемоны был поистине волшебным. Неудивительно - ведь свою каплю женского естества подарили ему все - и прозорливая и озорная Кассандра; и мягкая, терпеливо  ждущая годами свою единственную настоящую любовь Пенелопа; и неистовая, а когда нужно покорная Ярославна. Ну а о Дуняшке и говорить было нечего. Танец был ее жизнью, и сейчас она готова была выплеснуть в нем  все ее остатки. Лишь Дездемона оставалась восхищенной зрительницей; правда с небольшой оговоркой, точнее обещанием: "Вот в следующий раз я вам такое выдам!".
   - Какой следующий раз?!
   Кошкин остановился, бессильно падая на песок, и к нему, точнее, к Дездемоне, тут же бросились все особи мужского пола. Муж, кстати, подпрыгивал за спинами белокожих соратников, пытаясь дотянуться до неподвижно  лежавшей супруги хотя бы взглядом. А женщины… Что женщины?!
   Они, конечно, тоже были потрясены; но, хотя и рыдали сейчас от восхищения, явно были заполнены сейчас еще и  жгучей завистью, и ревностью – ведь это их бросили мужья и любовники, окружив божественную танцовщицу…

     О, дьявол!
     Когда б земля от женских слез рожала, -
     Из каждой капли встал бы крокодил.
     Прочь с глаз!

   Дни бежали стремительно, похожие один на другой. Память Николаича не оскудевала; быстрее уставала сама Дездемона, возлежавшая на ложе и умягчавшая сухие губы вином. В подвалах кипрской цитадели отыскался удивительный продукт местных виноделов. Это вино – не менее терпкое и вкусное, чем чилийское, к тому же обладало густым привкусом коньяка. Называлось он «Коммандария» и, как очень скоро понял Кошкин, покопавшейся в собственной памяти, как в интернете, не претерпело никаких изменений до две тысячи шестнадцатого года. Он воспрял духом:
   -  Вернусь домой, обязательно рвану на Кипр!
   - И мы, и мы тоже! – заскакали, словно маленькие девчонки, бесплотные духи красавиц внутри венецианки.
   Несмотря на бесплотность, они заставили Дездемону надолго оторваться от повествования – так стучали голыми пятками по внутренностям. И не удивительно! Море; его ласковые волны держали здесь Николаича крепче самой надежной узды. Там – в соленой теплой воде и на чистейшем песке  пляжа - они были едины и счастливы. Как и остальные. Единственным человеком, чья печаль все явственней проступала на черном лице, был Отелло. Потому что уже который день благородная супруга не допускала его до своего тела.
   - Не хочет, - понял довольный этим обстоятельством Николаич, - лишаться моего общества. Ну и общества других подселенок тоже.
   Это он отреагировал на недовольный гул женских голосов рядом.
   А гроза тем временем назревала. Не генеральская – природная. Стихия, надвигающаяся на благословенный остров низкими темными тучами, наконец, разразилась штормом.

     На суше ветер был изрядно громок;
     Наш форт не помнит бурь сильней, чем эта.
     И если так он буйствовал над морем,
     То как дубовым ребрам не рассесться
     Под грузом гор? Каких нам ждать известий?

  Кошкин радовался  и такому морю. Не из окна замка, как это прежде делала сама Дездемона, и ее придворные, а на берегу – в промокшем платье, продрогшая, но счастливая. Она (точнее Кошкин) и обнаружила первой несчастного моряка, которого буря выбросила на пологий берег вместе с обломком мачты. И этот матрос  – как вскоре выяснилось – был единственным выжившим из целой эскадры вражеских турецких судов.
   Пленного торжественно препроводили в отдельную камеру тюрьмы, что располагалась в подвалах того же замка; Николаич устами Дездемоны повелел кормить его остатками с собственного стола. Отелло, молча воспринявший эту команду, лишь жалобно покрутил тощей шеей в жестком воротнике форменного мундира. «Жалобно» – это он пожалел несчастного пленника; ведь в последнее время в трапезной властителя Кипра мало что оставалось на столах. Быть может, именно это обстоятельство подвигло Отелло объявить бал.
   - Прощальный, - как он объявил во всеуслышанье, - потому что высокий Сенат Венеции и его сиятельный дож отзывают меня в столицу!
   Виктор Николаевич, в отличие от «своих женщин», этому известию не обрадовался. Конечно, как историк он мечтал окунуться в средневековый мир; привнести из него в собственный мир парочку эпохальных открытий, но… Что-то вещало сердцу Дездемоны – до столицы их компания не доберется.
   - А пока, - тряхнул отсутствующей головой Кошкин, - пора готовиться к балу. Помнишь, Кассандра, как мы потрясли Елену троянскую. И весь бомонд Илиона заодно.
   - Помню!? – завизжала троянка, в мгновение ока забывшая про все пророчества.
   Для пяти женщин это был незабываемый праздник – еще до официального начала торжества. Николаич забился в глубокую норку и там мирно дремал… Нет – мирно дремать он только мечтал. Его ежеминутно  выдергивали из норы; грубо, за шкирку, как щенка – и устраивали допрос с пристрастием. Хорошо, что сам Виктор Николаевич уже после своего первого путешествия в осажденную Трою основательно покопался в интернете; теперь он был практически на «ты» и с Юдашкиным, и с Армани, и с… В общем, светила мировой моды двадцать первого века такого о таком фуроре от собственных фантазий в своем времени не могли даже и мечтать.
   Дездемона прошла по длинному залу, в котором челюсти отвисли даже у музыкантов, переставших пиликать что-то заунывное. Николаич, поворачиваясь в конце зала, чтобы совершить променад уже в обратном направлении, подмигнул дирижеру этого средневекового оркестра, заставив того выронить из руки какую-то дудку. Он вдруг вспомнил фильм про Ивана Васильевича, который менял профессию; про «князя Милославского», взявшего дирижерскую палочку в свои руки…
   Увы, Кошкин такими талантами не обладал. Но и под пиликанье древних инструментов смог поразить  своими танцами  воображение собравшихся. А потом, за столом – когда остался лишь узкий круг избранных – еще и своим фантастическим аппетитом. Отелло сегодня в предвкушении «заслуженной» награды за победу над турецким флотом, сиял как начищенный медный самовар.
   - Точнее, - поправил себя Николаич, - как голенище офицерского сапога, надраенного  ваксой усердным денщиком.
   Мавр подливал и подливал в бокал Дездемоны «Коммандарию», явно лелея какие-то тайные планы.

     Так действуй, действуй, снадобье мое!
     Доверчивых глупцов вот так и ловят;
     И многих честных и достойных дам
     Чернят безвинно…

   Ни Кошкин, ни Дездемона не были доверчивыми («И глупцами», - добавил Николаич). Что касается фразы про «честных и доверчивых дам»...
   - Вот сегодня и проверим! – чокнулись с мавром сразу пять женщин руками одной, самой «доверчивой».
   Вино тем временем давало о себе знать. Но Николаич уже не мог и не хотел остановиться. Его еще и на красноречие пробило. В интернете, посещением которого он в последнее время был ничем не ограничен - даже поощряем - были целые залежи анекдотов. Вот  сейчас они и обрушились на головы несчастных венецианцев, все ближе приближаясь к самым непристойным сайтом. Наконец, общее нетерпение выразила прыщавая голенастая девчонка лет тринадцати – внучка Грациано – которая неведомо как попала на взрослый пир.
   - Ты что! – шикнули на него сразу несколько ангельских женских голосочков внутри – тоже удивительно пьяных и едва двигающих языками, - тринадцать лет… самый «тот» возраст!
   Девочка подтвердила их вывод, без всякого стеснения попросившая «тетю Дездемону» поделиться тайнами плотских наслаждений дальних стран – так была озвучена официальная версия удивительных повестей учителя истории. 
   
     Отцы, не верьте больше дочерям,
     Как ни были б невинны их повадки!
     Приходится поверить в колдовство
     Которым совращают самых чистых…

   Николаич сейчас "совращал" не только эту девчонку с горящими глазами; он ввергал в пучину вселенского греха – пока только виртуального – всю знать Кипра. И получалось у него это великолепно – глаза подвыпивших мужчин и женщин тоже горели дьявольским огнем вожделения, руки прятались под столами, и творили там с собственной, а может быть, с соседской плотью какие-то непотребства, невидимые даже богам. Наконец, первая парочка не выдержала, и выбежала из пиршественной залы, в четыре руки стыдливо прикрывая набухшие чресла у мужской половины тандема.
   И только в этот момент Кошкин опомнился и остановил свои бесстыдные речи, от которых его незримые соратницы забились в уголок души Дездемоны, и там непрерывно стонали, не в силах присоединиться к назреваемой оргии.
   Виктор Николаевич обвел взглядом оставшихся за столом, совершенно трезвым учительским голосом спросил у «учеников»: «Все понятно?!», - и, не дожидаясь ответа, упал лицом в блюдо с кушаньем, которое через сотни лет назовут греческим салатом…
   Пробуждение было ужасным. Нет – сам Николаич не страдал приступом посталкогольного синдрома (то есть обычным похмельем). Да и у Дездемоны совсем не болела голова. Только вот руки и ноги затекли, а растереть запястья с лодыжками не было совершенно никакой возможности. Ибо венецианка была распята на собственном ложе черными кожаными ремнями, выгодно подчеркивающими ее светлые прелести. О мавре, хитро переплетенным для контраста белыми ремешками, сказать «выгодно» не решился бы никто из пятерки красавиц; и Кошкин тоже. Напротив – мужские чернокожие «прелести», сейчас напряженные в разных частях тела, начиная с весьма скромных бицепсов – без парадного костюма выглядели смешно и жалко.

     Чтобы внушить чернейший грех, нечистый
     Сперва рядится в райские обличья
     Как я сейчас…

    Отелло, очевидно, прочел эту жалость в лице супруги, потому что попытался изобразить в лице величие. Он воскликнул, поднимая для удара многохвостую плетку; тоже кожаную - вполне ожидаемо:

     Ты помолилась на ночь, Дездемона?..

   Ответить царственная дочь венецианского сенатора не могла – во рту мешал и словам, и дыханию какой-то плотный комок, заменявший кляп; так, что во рту тоже все затекло. Но мотать головой, или кивать – ремни позволяли – женщина не стала. Может от гордости, а скорее – постеснялась подруг с Николаичем.
   - Ну что ж, - жутко (как он сам думал) ухмыльнулся Отелло, - вот и пришел час на практике прочувствовать все то, чем ты, жена моя, «угощала» нас на празднике. Я имею в виду те  сладостные и грязные ухищрения, которые прежде ни я, ни гости наши не могли себе даже вообразить. Получай же, Дездемона, что заслужила! Я буду свиреп и безжалостен!
   Дездемона едва удержала смех, который рвался наружу тела сразу из пяти глоток. Шестая, лежащая сейчас с остальным телом в дольмене, безмолвствовала. Потому что Николаич вспомнил сейчас самые ужасные свои открвения, почерпнутые из равнодушного к чувствам людей интернета. К одному из таких и собирался приступить чернокожий «монстр». Он действительно размахнулся, но обрушить плеть на беззащитное тело не посмел – представил, наверное, себе то мгновение, когда тело это не будет беззащитным. А что такой момент настанет, мавр не сомневался. В отличие от Виктора Николаевича. Потому что способ, которым Отелло решил подстегнуть либидо Дездемоны, был не просто спорным; он был опасным.

     … С жутью в голосе, с ужасным воплем,
     Как ночью, при нечаянном пожаре,
     Возникшем в людном городе…

   Плетка выскользнула из потной ладошки Отелло; из его груди исторгся хриплый вопль, а ладонь – вместе со своей напарницей, не менее мокрой от липкого пота – сомкнулась на нежном женском горле. Точнее, черные ладошки попытались сомкнуться, когда мавр заелозил по Дездемоне, едва не свалившись – он был скользким весь; от пяток до кучерявой макушки.
   - Асфикция – вот как по-научному называется то действо, что предстоит тебе ощутить на себе, - просветил он и венецианку, и царицу Итаки с троянской провидицей, и русскую княгиню с арабской танцовщицей, - знающие люди утверждают, что в это мгновенье можно получить наивысшее наслаждение в жизни…
   - Ага, - ответила ему (тоже мысленно) Дездемона, - или лишиться этой самой жизни – окончательно и бесповоротно.
   Что удивительно – в этом голосе Николаич совсем не распознал паники, или ужаса. Напротив – венецианка была заполнена безудержным весельем и ожиданием чего-то… Кошкин не успел различить, чего еще ожидала юная  красавица от экспериментов обезумевшего муженька, потому что низ живота скрутило привычной болью, и теперь уже его собственное тело покрывалось холодным потом в дольмене.
   Николаич не спешил открывать глаза, уверенный, что за его тушкой сейчас следят внимательные глаза; по крайней мере, Герой точно не сводил взгляда с хозяина. А Виктор Николаевич, несмотря на сильнейшие позывы мочевого пузыря («Фу, какая гадость!», - вскликнул внутри нестройный хор женских голосов), терпел и пытался привести в порядок мысли. А заодно и построить в шеренгу пять явно чему-то обрадовавшихся женщин.
   -  Ну, и чему вы радуетесь? – ворчливо спросил он.
   - Всему, - воскликнула Кассандра, его первая виртуальная женщина, - небу и солнцу, которые увидим твоими глазами; новому прекрасному миру; наконец, тому, что мы по-прежнему живы, хотя в своем времени нас проводили в последний путь.
   - Как? – поразился Николаич, - и Дездемону тоже?!
   Он словно забыл, что между его миром и кипрскими событиями прошли века; что истлел даже прах Шекспира, донесшего да его дней занимательную историю, оказавшуюся истинной правдой. Венецианка поняла его правильно:
   - Да, именно в то мгновение, когда мое сердце остановилось, я оказалась тут, вместе со всеми. Без дома, без злата… даже без собственного тела.
   - Не переживай, - бодро воскликнул Кошкин,  пытаясь успокоить девушку, - главное –  ты пронесла через века доброе имя.

     Ни у мужчин, синьор мой, ни у женщин
     Нет клада драгоценней доброй славы.

  Дездемона  всплеснула руками (чужими, кстати) в тесном пространстве дольмена, и на это движение ожидаемо откликнулся Герой. Николаич пополз, перебирая руками, к свету, успев задать еще один вопрос:
   - И что мне теперь с вами  делать?
   Ответа он не дождался, поскольку общее внимание сейчас было устремлено к новому для девчат миру, который для самого Кошкина был родным и привычным. Виктор Николаевич немного удивился, едва не застряв в жерле мегалита плечами («Подросли, что ли!?), совсем легко скользнул в него тазом – и вот он уже стоит перед супругой, лицо и фигуру которой жадно оглядывают пришелицы из прошлого. Потом внимание и их, и самого Кошкина переключилось на остальных. Николаич не позволил женщинам покомандовать его челюстью; не дал ей отвиснуть, когда на его (теперь общие) глаза попалось сверкающее чудо заграничного автопрома.
   - На этом мы сейчас поедем, -  заявил он, кивнув на двухсотый «Лендкрузер» так гордо, словно это была его собственность, а Николай, сосед, был просто живым приложением к нему, - а пока…
   Пока Николаич сунул в руки заждавшимся друзьям по подарку. «Кладом» сегодня были четыре обрезка черных кожаных ремней; их и разглядывали с недоумением Николай с Людмилой, да Валентина с Сашкой. А Герой с веселым гавканьем бросился в кусты, куда улетел его персональный подарок – неопрятный кусок чего-то резинового, слабо напоминавший мячик для игр; он заменял в прошлом кляп для Дездемоны. Сам же Николаич шмыгнул по привычному маршруту – к пятну рыжей, уже практически погибшей травы…
   Историю своего необычного путешествия Кошкин рассказывал уже вечером, отмытый до скрипа в бане и накормленный хлебосольными Кирюхиными. Лекцию свою он читал в том самом зале, где  на сверкающей черным стеклом и позолотой подставке стоял телевизор с вогнутым экраном. По каналу ТНТ транслировалась очередная серия «Дома – 2», так что зачарованные «гости из прошлого» совсем не мешали беседе. Скорее это им мешала цифирь,  до сих пор мелькающая в углу – теперь уже восьмизначная.
   Николай, наполняя бокал соседа из бутылки «Хеннесси», мигнул Николаичу, показал на это бесконечное мелькание (на цифры, а не на «героев Дома»): «Денежка-то капает!».
   - Пусть капает,  - милостиво кивнул в ответ Кошкин, - скоро она понадобится.
   - Зачем?! – уперла руки в бока молчавшая до сих пор Валентина.
   - Да вот, - хитро и устало улыбнулся ей супруг, - хочу тебя на Кипр свозить… Знаешь, какое там море теплое, да ласковое?!
   - Знаем, - хором ответили раньше Валентины Степановны «гостьи», - мы тоже хотим!
   О них, кстати, Николаич умолчал, а Дездемона с Дуньязадой и Кассандра с Пенелопой, да и Ярославна тоже, почему-то не возражали.
   - У них,  - как уже понял Кошкин, - был какой-то план, в который они хозяина общего тела не посвятили.
   - Ну и пусть, - махнул рукой Николаич, - все равно проболтаетесь; или вы не были бы женщинами (гостьи не нашли что возразить на это заявление). Меня сейчас беспокоит другое.
   Это он заявил вслух, так что услышали этот порыв души историка сразу одиннадцать пар ушей – включая мохнатые собачьи.
   - Что?! – воскликнули, кажется, сразу все.
   - То, что никакие стихотворные строки в моей голове больше не всплывают. Точнее всплывают, но по-прежнему из драмы Шекспира. Вот, например, сейчас:

     Что миновало, то забыть пора
     И с сердца сразу свалится гора…

  И это очень печально, потому что означать это может…
   - Ничего это не означает! – преувеличенно бодро воскликнул Николай, - завтра же едем к дольмену… Нет, завтра не получится, есть кое-какие дела. Кстати, собирался заехать в «Спортмастер», купить тебе, Николаич, спальный мешок. Тебе какого цвета? Там есть синие и красные.
   - Бери оба, - махнул рукой Виктор Николаевич.
   Кошкин первым ахнул, когда увидел, во что превратил вход в мегалит неведомый катаклизм. Вместо узкого круглого чернеющего отверстия в дольмен приглашающе распахнулся прямоугольный проем – подобие оконной фромуги - даже снабженный какой-то дверцей. В эту дверь в прошлое мог свободно заползти не только Николаич, но и заметно подросший щенок, уже готовый сделать это, и та же Валентина, испуганно охнувшая, и… наверное, широкоплечий Николай. По его смущенной, немного виноватой улыбке Кошкин понял, что именно Кирюхин, сейчас державший в руках сразу два спальника, и был  тем самым «катаклизмом». А еще в его улыбке проглядывала какая-то неизбывная грусть, которую Николаич перевел так: "А не под собственный ли размер ты долбил несокрушимый камень, Коля? Не тут ли, внутри дольмена, ты вершил те самые «кой-какие дела»?
   - Ну и как? – спросил он соседа совершенно спокойным голосом, наперед зная ответ, - проникся?
   - Проникся, - кивнул Николай, - холодом, до самых костей. А больше ничего – ни путешествий, ни клада…
   - Ни пяти озабоченных женщин внутри, - безмолвно закончил за него Кошкин.
   Женщины, кстати,  молчали; они явно замышляли что-то коварное. Николаич сходил за дольмен, чуть стесняясь, потешил свой простатит.
    - Надо, кстати, приступать к его лечению, - решил он, услышав хихиканье подружек, которые пару минут трясли вместе с ним кончик… неважно, кончик чего.
   Кошкин вернулся к дольмену, на страже которого незыблемо стоял щенок моравского маламута, вынул из рук Николая сразу оба спальных мешка, и закинул их в мегалит, нагнувшись очень низко – ведь «фромуга» начиналась практически от самого пола. Он выпрямился, повернулся к зрителям с искренней улыбкой, и показал супруге  на отверстие:
   - Прошу, Валентина Степановна.
   И столько в его голосе было властного спокойствия и уверенности в том, что он приглашает сейчас свою половинку к чему-то волшебному и необычайному, что та, лишь пискнув: «Я?!!», - тут же подскочила к мегалиту. А потом, без всяких сомнений рухнув на четвереньки, поползла внутрь.

     И если он, синьоры, призван к битвам,
     Меня же здесь оставят, мирной молью,
     То я лишусь священных прав любви
     И обрекаюсь тягостной разлуке.
     Позвольте мне сопровождать его.

   Она остановилась на пару мгновений на полпути, чуть не застряв широкими бедрами и невольно вызвав ярчайшее воспоминание у Ярославны, и у самого Николая – то самое чудное мгновение, когда перед ними «гением чистой красоты» (в бане же ведь дело было!) явился князь Игорь. Но вот Валентина исчезла в дольмене. За ней солидно, как и положено хозяину дома - пусть такого крошечного – опустился на колени Виктор Николаевич Кошкин. Уже готовый нырнуть в темноту вслед за женой, он задержался, повернул голову к застывшим на месте Кирюхиным (всем троим) и произнес с блудливой улыбкой – общей сразу на шестерых:
   - Вы, пожалуй, езжайте пока домой. Мы раньше завтрашнего утра не освободимся. А ты, Герой – охранять!..
   Он уже не слышал, как завелся двигатель внедорожника, тут же унесшегося назад, к цивилизации. Так же, как маламут - усевшийся не сдвигаемым стражем у входа в дольмен, и погрузивший этим пространство внутри в темноту – не видел, что там вытворяли его любимые хозяева. А что уж он сумел расслышать и разнюхать – это к делу не пришьешь…
   Николаича разбудил знакомый звук; движок «Лендкрузера» работал на удивление тихо, но Кирюхиных  Виктор Николаевич с Валентиной встретили уже на площадке перед дольменом. Они стояли, держась за руки, с одним общим счастьем на два… нет! На семь лиц! И хотя в груди Николаича было непривычно свободно, он знал – никуда гостьи, а теперь наперсницы, не делись. Это Кассандра поправила рукой Валентины выбившийся из прически супруги локон; той самой прически, которую успела уложить до приезда соседей умелица-Пенелопа. И за руку его, мужа, Валя властно, по-хозяйски,  держала вместе с Ярославной. А соседям подмигнула озорная Дездемона. Ну, а шаловливая Дуньязада (а также крепкозада, и персикозада…) была готова прямо сейчас закружить в танце – вместе с телом Валентины, естественно.
   - Закружим, - пообещал им, и Валентине тоже, Николаич, - еще как закружим!
   Виктор Николаевич теперь осознанно; быть может, в последний раз, вспомнил слова бессмертной драмы Шекспира:

     Мой грех – любовь к тебе!

   Ни Николай, ни Людмила с Сашкой ничего спрашивать не стали. Глава семьи Кирюхиных лишь вздохнул завистливо и протянул Кошкиным два заграничных паспорта.
   - Там еще путевки и два билета до  Ларнаки, - пояснила за него Людмила, - обратные брать не стали – когда еще вы надумаете вернуться?
   - Вернемся, - счастливо засмеялся Кошкин,  крепко прижимая к себе благоверную (благоверных!), - обязательно вернемся. А вы пока… поищите другой дольмен, такой же волшебный. А если не найдете, поедем вместе в Индию – там их тоже хватает.
   - В Индию! - завороженно прошептали сразу все Кирюхины.
   - В Индию!! – гавкнул Герой.
   - В Индию!!! – буквально закричала женская половина Кошкиных, сейчас такая представительная.
   - В Индию, где властвует шестирукая богиня Кали..., - чуть громче сообщила всем Людмила,  в прошлом прилежная ученица Виктора Николаевича.
   - Шестиголовая! – поправил ученицу про себя Николаич, который с ужасом и восторгом ощутил, как в голову неспешно и победно заползают новые стихотворные строки…

     Примечание: В тексте главы использованы отрывки из пьесы У. Шекспира "Отелло".