Когда мы слышим это слово, МОРАЛЬ, мы сразу же понимаем его значение: у нас не возникает вопросов. Это правила поведения имярека, одобряемые обществом.
И когда в ушах привычно звучат строки: «Мораль сей басни такова…»; мы понимаем другую сторону морали, – это поучение из уст авторитетного учителя.
Между тем, в латинском языке нет слова «мораль». Есть слово «mores», «нравы». Оно происходит от слова «mos, moris», обозначающего волю человека. Последнее указывает на то, что НРАВЫ и ОБЫЧАИ (mores) нельзя путать с инстинктами и повадками животных. Речь идет о сознательном волевом поведении человека, поэтому в поэзии слово «more» приобретает значение «закон», «правило»: mores viris ponere…; in morem – по закону, правильно.
Нравы существуют в быту, и принадлежат как отдельным лицам, так и группам, общинам, народам. И у нас есть две возможности – либо испытывать нравы в общении с ближними и осуществлять их в своей воле; либо наблюдать их извне, с позиции гостя, чужеземца, «метека».
Нам кажется, что слово «мораль» может появиться только во второй позиции: когда в положение гостя, метека помещает себя философ, учитель мудрости. Он отчужденно рефлектирует «нравы мужей» (mores viris), систематизирует их в уме, преобразует в форму поучений для юношей, учителем которых он является, и так создает философему, именуемую «моралью».
Таким образом, «мораль» оказывается достоянием Школы как некий преподаваемый в школе предмет, – наряду, скажем, с гимнастикой – основным предметом, по которому античная школа и называлась «гимназиумом».
Отсюда, из Гимнасия начала свой путь философическая мораль как некий самостоятельный предмет умозрения; как свободное нормотворчество. Из Школы вышло и такое общественное явление как «моральность» – вторичное по отношению к исконным «нравам». Именно, моральность демонстрируют выпускники школ, обученные правильному поведению. Это поведение чисто рефлексивное: принадлежит строительству собственного облика на публичной площадке, по моделям, усвоенным в школе.
Легко заметить дефект этой экзистенции. В ней есть творчество, знание и деятельное умение в созидании себя как части созижденного и созидаемого мира; но нет других лиц, и нет общения, единения и обмена с ними. В результате созидается некая вторичная «правильность» быта: воплощение разумной рефлексии Культуры, но сама Культурой не являющаяся.
Между тем, живые НРАВЫ в совокупности как раз и образуют повседневную КУЛЬТУРУ, поскольку в основе их лежит не «правильность», а «почтительность». И эта почтительность проистекает из ПОЧИТАНИЯ Богов и Героев, как оно присутствует в быту.
То есть нравы – это повседневная часть Культа (за пределами особых мест, дат и торжеств). Потому, с другой стороны, «нравственность» часто именуют «культурой», – так что «нравственный человек» и «культурный человек» суть синонимы; и мы часто говорим о «культуре поведения».
Таким образом, с одной стороны, мы имеем Нравы как часть культуры, отсылающей нас к культам богов, а с другой стороны, имеем Мораль как часть философского умозрения, способная к автономному существованию, в отрыве от реальных нравов, хранимых традиционной культурой.
Разницу между этими «моралями» легко прочувствовать на бытовом примере. В случае Морали как осуществления Нравов Старший говорит младшему: Так нельзя! Делай вот так! И всё! Авторитета Старшего достаточно, чтобы младший поступал так, как ему сказано. Он может, конечно, спросить, «почему так, а не иначе?», но ответом будет, или «потому, что заканчивается на «У», или ответ будет иррациональным. Рассмотрим, к примеру, такой простой случай, как поведение за столом. Дядя говорит племяннику: не клади вилку на стол «лицом вниз»! – А почему? – спросит племянник. – Потому что вилка «лицом вниз» на столе означает, что в доме покойник, – ответит ему Дядя. То есть, отошлет к Культу потусторонних сил, к святости Очага, etc.
А что мы имеем в случае школярской рациональной морали? Некую рацею – конструкцию из позитивных причин; или логический принцип, наподобие Императива Канта, который мы своим рассуждением должны конкретизировать в приложении к данному случаю. То есть, вместо традиционных нравов, отсылающих к культуре, мы имеем некую разумность быта.
Именно в умном «свободном плавании» школярской морали, и могут появляться концепции «благоразумного, практичного, расчетливого, эгоистического, правильного существования», как мы наблюдаем это в «Деонтологии» Иеремии Бентама. И «правильность» этого поведения не в Правоте, а в логичности и разумности.
Если от школярской «морали» вернуться к Морали традиционной, то окажется, что «практичная, расчетливая, эгоистическая мораль» – это «Contradictio in adjecto». Думается, что даже вторичная «мораль», как умная рефлексия подлинных нравов, вовсе перестает быть моралью вместе с изгнанием из нее идеальности. И дело здесь в том, что через идеальные образцы поведения и трансцендирующие устремления иррациональных «правил» рефлексивная мораль еще сохраняет родовую связь с Культурой как повседневным культом Богов и Героев.
Вместе с изгнанием идеальности эта связь теряется. И тогда мораль теряет право на свое имя, производное от нравов (mores). Не случайно, ведь, Иеремия Бентам, называет свое учение не «моралью», но – «деонтологией», или наукой о «правильном».
Но мы уже заметили выше, что бытийно нравы зиждутся не на правильности, а на почтительности. Правильность же – достояние умной рефлексии; которая принадлежит умению и вторична по отношению к бытию как общению и единению в любви.
----------------------------------------------------------
P.S. ИМПЕРАТИВЫ КАНТА
Представим себе Ганса Мюллера, желающего насладиться вареньем. Что он должен сделать для удовлетворения своего желания?
Ему нужно подойти к стеллажу, вытянуться во весь рост, протянуть руку вверх, снять банку варенья с полки. И это будет «ассерторический императив умения»: Наслаждайся вареньем!
При этом, всё это лучше проделать так, чтобы не видела бабушка. И это — «прагматический императив благоразумия»: Будь счастлив с бабушкой!
Но вот, мы видим Ганса на улице, проделывающим то же самое: вытягивающимся в струнку и вскидывающим руку вверх, хотя никаких полок и никакого варенья рядом нет. Они и не нужны, ибо этот его жест не имеет третьей цели: он ценен сам по себе, самой своей формой, которая значима, и прочитывается: «Да здравствует Гитлер!».
Как член «Гитлерюгенда», Ганс вполне убежден в правоте идей Фюрера, искренне полагает, что его должен чтить весь мир, свидетельствуя своё почтение соответствующим жестом. И это «категорический императив нравственности». В нём ценно не варенье, а убежденье.
Итак, Ганс Мюллер встретил соседа Вальтера и практически рефлекторно вскинул руку в нацистском приветствии. Совершив, тем самым, «добрый поступок», по мнению Канта. Ведь, это трудовое движение тела Ганса не имело никакой цели, не производило никакого плода; было благоразумным, так как учитывало состояние общества; было ценным и содержательным самой своей формой, как знак; опиралось на убеждение во вселенской правде.
Придуманный нами пример Ганса Мюллера, который сложно упрекнуть в фантастичности, ясно показывает недостаточность мысли Канта для понимания Морали.