Адски печет пепельно-белое солнце пустыни. Под ногами шуршит раскаленный чуть ли не докрасна песок, а вдали слышатся мерные взрывы бомб. Каждый раз отсчитываешь, сколько времени пройдет до следующего залпа. Мое сердце слышит отчаянные крики боли, смерти – так кричит умершая надежда.
От окружающего жара меня бьет ознобом.
Заплаканные маленькие загоревшие души тянутся за мной бесконечной вереницей, оглядываются, в последний раз осматривая полюбившиеся скудные песчаные равнины. С каждой новой минутой к ним прибавляются новые, и я уже пытаюсь не обращать на них внимания, чтобы сберечь остаток нервов.
С какой-то глухой тоской смотрят они на заплаканных женщин, по чьим щекам текут угольно-черные от сурьмы слезы. Души невольно вздрагивают, услышав очередной раздирающий изнутри крик чьей-то или вдовы, или матери, сестры, дочери…
Мне кажется, души выли бы белугами, но единственное, что у них осталось от земных страданий – не до конца высохшие дорожки от слез.
Они свое отмучались. Теперь горе не коснется их небьющихся сердец. Впереди у них только спокойный сон вечности. А души думают, что будет Рай, или хотя бы какое-нибудь его жалкое подобие. Иногда мне так жаль их разочаровывать. Хочется дать им надежду на сладкое существование в Эдеме, но им ничего не достанется. Какая несправедливость!
Вокруг жарит до потери пульса, а мне так холодно-холодно-холодно… Я так странно выделяюсь на фоне этих арабов, мертвенно-бледный, весь закутанный в черное – яркое пятно на фоне красноватого песка. Души часто на меня смотрят, словно ища поддержки, и я не могу ничего для них сделать. Совсем ничего! У меня даже успокаивать их плохо получается, руки слишком холодные и голос предательски дрожит.
Маленькие души что-то бормочут, и не с первого раза мне удается догадаться, что это молитва. Слова обрывистые, неразборчивые, я даже не пытаюсь вдаваться в их смысл. Я-то давно помню, что люди в основном просят об одном и том же.
Души молили своего бога о здоровье их близких.
Я усмехнулся. Как иронично.
Мертвые молятся за души живых.
Я резко останавливаюсь. Небо пустыни выгоревшее, мутно-белое, совсем пустое. Не видно в нём ничего: ни облаков, ни периодически пролетающих военных самолётов, ни безликого солнечного шарика, ни чего-то ещё, чего-то возвышенного, к чему люди тянутся вверх, как ростки.
- Боже, - Его имя само срывается с губ, как-то так получается.
А потом ещё раз.
- Боже.
Я дую на кончики пальцев, будто на улице мороз пятидесятиградусный, а не изнуряющая жара.
Меня колотит от холода стальных патронов, решетящих тела невинных, и от инея, покрывшего сердца людей. Такой уж я чувствительный.
- Я, конечно, знаю, понимать – это не моя забота, - говорю, обращаясь куда-то наверх, чуть ли не молитвенно сложив руки, - и думать для меня – роскошь непозволительная, выполнял бы свою работу спокойно и всё, никаких тебе эмоций и прочих человеческих отдушин, но скажи: зачем? Я сам никак не могу догадаться! Неужели Ты так жесток и равнодушен, что спокойно смотришь, как страдают дети Твои?
Души дрожат и смотрят на меня ошарашенными глазами. Они единственные, кто видят, как непоколебимое Отчаяние может захлестнуть любого. Даже меня.
- Почему Ты не мог дать им немного больше счастья, почему ты не создал мир без насилия и войн? В конце концов, почему Ты сделал людей именно такими, желающими друг другу мучительной, жестокой смерти?
Ведь дети всегда идут в своих отцов. Это факт, что бы ни говорили.
Может, люди и не стали бы такими, если…
- Они взывают к Тебе. Они умирают с Твоим именем на устах. Они убивают только ради Тебя, желая разнести веру в Тебя по всему маленькому миру. Даже циники, накрашенные толстым слоем пудры скепсиса, готовы пасть ниц перед Тобой, потому что когда весь мир рушится под ногами, единственное, что остается святым – это Ты.
Я судорожно вздыхаю. Горло пересохло жутко. Кажется, с годами я становлюсь всё более эмоциональным.
Мне хочется сорвать это небо, стекленелого цвета глаз умирающего, и выбросить прочь, обнажить всё то, что спрятано под кривыми каркасами небесного свода. Правды мне хочется.
- Почему Ты их оставил? Они же дети Твои. Ты бросил их на горящем песке этого безумного мира и ушёл. Зачем?
На небе совсем ничего не видно. Пус-то-та.
Я просто закрываю глаза.
Вот бы люди узнали, что Господь не только им не отвечает.
Испуганные души жмутся друг к другу. Мне приходится шептать что-то ласковое и гладить каждую по голове. Я совсем не люблю, когда они плачут. Сразу чувствую себя виноватым.
Они все такие маленькие… Точно дети. Души часто приобретают облик детей, слабых, беззащитных и кем-то покинутых. Им очень хочется помочь, словно они потерялись в парке и ищут свою маму. Я расцеловываю каждому запачканные гарью и сурьмой щеки – это успокаивает и их, и меня.
Маленькая девочка – в дом попал осколок снаряда, пока семья спала – кладет мне в руку свою маленькую ладошку и я судорожно сжимаю её холодными пальцами. Кажется, ей не очень приятно от такой хватки, но она улыбается наполовину беззубым ртом.
На ответную улыбку едва хватает сил.
Я легко поднимаю девочку на руки и продолжаю своё шествие. Вдали раздаются крики и взрывы. Скоро к моему параду добавится ещё участников…
Меня всегда удивляло, почему люди готовы совершать безумные и безрассудные поступки ради иллюзорного существа, которого ни разу не видели, не слышали, и имени его даже толком не знают.
А всё потому, что любят. Так отчаянно и бескорыстно, больше, чем родную мать и отца, наверное, настолько безумного чувства я ещё не видел.
Люди верят своему богу.
А Бог…Он верит им?