Художник
Леонид Люцианович Смолинский жил одиноко. Писать на холсте стало невозможно: после ранения во время войны правая рука не разгибалась; но всё же он мог рисовать, сидя за столом.
Пенсии хватало; но жизнь стала какой-то неуютной. После развода с женой он редко видел свою взрослую дочь, и только ученики заходили к нему в его маленькую комнату, заваленную книгами, которых становилось всё больше, а пространства всё меньше.
Чтение, встречи с учениками, иногда театр, - вот то, что заполняло его одинокую жизнь.
Не знаю, как попал он в школу на окраине Москвы, где мне пришлось работать. Приходил он один раз в неделю и то, чем занимался с детьми, официально называлось руководством кружка рисования.
Он приносил чистые листы бумаги, рассыпал на столе карандаши, и все желающие могли рисовать. Ученикам своим он предоставлял свободу деятельности - они рисовали то, что хотели, а сам он ходил между парт, лишь чуть-чуть подправляя их работы и показывая, как лучше использовать цветные карандаши.
Директор школы, резкая, иногда воинственная женщина, так и не избавившаяся от своего вятского говора, мирилась с отсутствием в его действии политического воспитания и патриотизма - дети рисовали каких-то несуществующих животных, фантастические пейзажи и нескладных уродливых людей.
Как я узнал позже, свобода деятельности Леонида Люциановича осталась у него, потому что однажды он спас администрацию школы от лютующей проверки РОНО, выявлявшей недостатки в учебно-воспитательном процессе. Всё складывалось более чем плачевно; но, когда комиссия вошла в класс, где склонившиеся над партами дети трудились над своими удивительно яркими картинками, а с проигрывателя доносилась тихая музыка, и у доски были расставлены раскрытые фолианты живописных работ великих художников, проверяющие обомлели и тихо удалившись из класса, пришли в восторг.
После этого администрация школы и особенно энергичные учительницы перестали донимать Смолинского своими советами и оставили его в покое.
Несколько раз ученикам его присуждались международные премии за их рисунки. Тогда со всем классом он отправлялся в Дом Дружбы на Арбате, где счастливые юные живописцы получали награды, после чего и победители, и все сопровождающие приглашались на банкет.
Дети подрастали, кончали школу, а кружок всё так же был наполнен юными рисовальщиками. Не знаю, стал ли кто-нибудь из тех, кто приходил к Смолинскому, профессиональным художником, но знаю, как благотворно было его общение с детьми. Я же, сидя однажды на задней парте на его занятиях, впервые услышал музыку Генри Пёрселла.
Потом, когда я уже не работал в школе, узнал, что он со своими учениками написал фреску* на стене школьной столовой. Когда в школе сменилась администрация, фреску эту закрасили обычной краской во время летнего ремонта.
Я узнал, что после этого Леонид Люцианович вёл кружок в школе на Кутузовском проспекте; но его общение с детьми продолжалось недолго. Учительницы начальной школы были возмущены тем, что дети рисуют портреты Льва Толстого. Администрация этой довольно известной школы, видимо была с ними солидарна, и Смолинского там не стало. Когда-то я видел подобные работы его учеников. На всех этих детских картинках совершенно определённо узнавался Лев Толстой.
Как грустно мне вспоминать этого замечательного человека, одинокого, переполненного жаждой общения с детьми и молодёжью, открывающего им радость творчества, знакомящего их с московскими музеями, и всё это - совершенно бескорыстно, по велению души... У него была потребность делиться тем, что он ценил. Однажды он предложил учителям побеседовать с ними о живописи. На этой беседе присутствовало пять человек.