Художник

Дмитрий Ромашевский
               
               
       Леонид Люцианович  Смолинский жил одиноко. Писать на холсте стало невозможно: после ранения во время войны правая рука не разгибалась; но всё же он мог рисовать,  сидя за столом.
      Пенсии хватало; но жизнь стала  какой-то неуютной. После развода с женой он редко видел свою взрослую дочь,  и только ученики заходили к нему в его маленькую комнату, заваленную книгами, которых становилось всё больше, а пространства  всё меньше.
   Чтение, встречи с учениками, иногда театр, - вот то, что заполняло его одинокую жизнь.
   Не знаю, как попал он в школу на окраине Москвы, где мне пришлось работать. Приходил он один раз в неделю и то, чем занимался с детьми, официально называлось  руководством кружка рисования.
   Он приносил чистые листы бумаги, рассыпал на столе  карандаши, и все желающие могли  рисовать.  Ученикам своим он предоставлял свободу деятельности - они рисовали то, что  хотели, а сам он ходил между парт, лишь чуть-чуть подправляя их работы и показывая, как лучше использовать цветные карандаши.
  Директор школы, резкая, иногда воинственная женщина, так и не  избавившаяся   от своего вятского говора, мирилась  с отсутствием в его действии политического воспитания и патриотизма - дети рисовали каких-то несуществующих животных, фантастические пейзажи и нескладных уродливых людей.
    Как я узнал позже, свобода  деятельности  Леонида Люциановича осталась у него, потому что однажды он спас администрацию школы от лютующей проверки РОНО, выявлявшей недостатки в учебно-воспитательном процессе. Всё складывалось более чем плачевно; но, когда комиссия вошла в класс,  где  склонившиеся над партами дети трудились над своими   удивительно яркими картинками, а с проигрывателя доносилась  тихая музыка, и у доски были расставлены раскрытые фолианты  живописных работ  великих художников,  проверяющие обомлели и тихо удалившись из класса, пришли в восторг.
  После этого администрация школы и особенно энергичные учительницы перестали донимать Смолинского своими советами и  оставили его в покое.
  Несколько раз ученикам его присуждались международные премии  за их рисунки. Тогда со всем классом  он отправлялся  в Дом Дружбы на Арбате, где счастливые юные живописцы получали  награды,  после чего и победители, и все сопровождающие  приглашались на банкет.
  Дети подрастали, кончали школу, а   кружок  всё так же был наполнен  юными рисовальщиками. Не знаю, стал ли кто-нибудь из тех,  кто приходил к Смолинскому, профессиональным художником, но знаю, как благотворно было его общение с детьми. Я же, сидя однажды на задней парте на его занятиях, впервые услышал музыку Генри Пёрселла.
    Потом, когда я уже не работал в школе, узнал, что он со своими учениками  написал фреску* на стене школьной столовой.   Когда в школе сменилась  администрация, фреску эту закрасили обычной краской во время летнего ремонта.
  Я узнал, что  после этого Леонид Люцианович  вёл кружок в школе на Кутузовском проспекте; но  его общение с детьми продолжалось недолго. Учительницы начальной школы  были возмущены тем, что дети рисуют портреты Льва Толстого. Администрация этой довольно известной школы, видимо была с ними солидарна, и Смолинского там не стало. Когда-то я видел подобные работы его учеников. На всех этих детских картинках совершенно определённо узнавался Лев Толстой.
   Как грустно мне вспоминать этого замечательного человека, одинокого, переполненного жаждой  общения с детьми и молодёжью, открывающего им радость творчества, знакомящего их с московскими музеями, и всё это - совершенно бескорыстно, по велению души... У него была потребность делиться тем, что он ценил. Однажды он предложил учителям побеседовать с ними о живописи. На этой беседе присутствовало пять человек.