Тупик

                1
     Жизнь, как известно, из двух полос состоит - чёрной и белой. Да только взлёты и падения - спутники не только людей, но и всего что вокруг нас.
Вот и городок, в котором  я родился, тоже был когда-то тихим, благополучным, провинциальным местечком у небольшой реки.
     Мы с родителями и старшим братом жили в одноэтажном доме на две семьи рядом с фабрикой, на которой работали мои родители. Я  бы даже сказал не рядом, а были её частью, так как фабричный забор одновременно являлся стеной нашего дома, и два окна, моё и  кухонное  выходили на территорию, фабричной котельной, от которой отапливался и наш дом.          Нашими соседями была чета Вячеслав и Надежда Вороновы с дочкой Настенькой. Отцы наши работали вместе, только дядя Слава был бригадиром, а мой папа сварщиком.               
     Жили дружно, часто ходили в парк.  Да даже в нашем маленьком городке  был парк, настоящий с качелями, каруселями и другими весёлыми аттракционами, где на входе стоял ларёк мороженого, мимо которого мы никогда не проходили без сладкой покупки. Была у нас и маленькая пристань, куда иногда причаливали белые теплоходы, которые казались такими большими и сказочными, что мы с пацанами, чуть заслышав гудок, бросив всё, бежали их встречать. Так хотелось оказаться на палубе, в белой форме капитана, чтобы отправиться куда-нибудь вдаль, в неизвестность,  открывать новые земли, неизвестные острова. Как это всё было здорово, кажется, тогда даже погода всегда была всегда ясная и тёплая.
    С друзьями удили рыбу, бегали в лес за грибами, искали клады в развалинах старой церкви, что было окутано страшной тайной от всех.
    А ещё недалеко от нашего дома была небольшая гостиница в два этажа и красивым фонтаном перед ней. На первом этаже был ресторан, в котором иногда играли свадьбы. И мы могли выжидать до поздней ночи, когда на крыльце появятся жених с невестой и, не соблюдая никакого приличия, попрошайничали денег. Мы знали, молодожёнам было неприлично отказать детям, и нам удавалось выцыганить не плохие суммы, как нам тогда казалось, по крайней мере, мороженное и газировка были компенсацией за наше терпение.
     Как это всё было давно,  будто сон, счастливый детский сон. Я конечно по молодости лет не мог понять, почему наша жизнь стала меняться. Помню, что отец с мамой стали чаще говорить о деньгах, вернее об их недостатке. А ещё запомнились проводы брата в армию. Почему то много говорили, как бы от этой армии «откосить», хотя насколько я помню, раньше наоборот, служить было  престижно.                               
  Считалось, – только после армии юноша становился настоящим мужчиной, находил новых, настоящих друзей, какими были мой папа и дядя Слава, они служили на границе. От их рассказов об армии мне даже сны снились, как я стою на границе с огромной, умной овчаркой охраняя  страну от постоянно пытающихся проникнуть на нашу территорию врагов.
     Проводы в армию запомнились надолго, у брата было столько друзей и подруг что места в зале не хватило, поэтому они заняли мою комнату. Ночевал я у соседей, хотя не помню, когда отец меня туда отнёс, а когда проснулся, уже никого не было, все ушли провожать Олега к военкомату. Больше брата я никогда не видел. Он погиб на службе. Был какой-то взрыв, погибло много солдат, вроде как несчастный случай, по крайней мере, так говорила мать. Жизнь постепенно стала дорожать, теряя краски. Цены  устремились ввысь с космической скоростью, и уже в целях экономии не горела лампочка у нас на воротах, которая освещала номер дома, всё реже включался телевизор, да и смотреть там было нечего, пожалуй, только новости, которые ни о чём хорошем не говорили, а всё остальное это бесконечные шоу, с глупейшим каким-то дебильным хохотом, сериалы, где без конца измены, деньги, кровь рекой. Сводки с полей изменились на криминальные, вчерашние спекулянты и мошенники оказались героями нового времени, и наоборот. Весь этот телевизионный винегрет был обильно поперчен наглой, бесцеремонной, назольевой рекламой. Может по этому, когда  сначала исчез звук, а затем, сперва немного порябев, погас и экран, особо никто сильно не страдал. Хотя я хорошо помню покупку телевизора. Однажды тёплым весенним днём за мной в детский сад зашел празднично-взъерошенный  отец и забрал меня. На улице стояла грузовая машина.  Я, наотрез отказался ехать в кабине, только в кузов рядом с большой картонной коробкой, в которой находился такой желанный новый телевизор. Мы с отцом сидели по бокам, я всеми силами поддерживал коробку, на кочках и ямах не сводя с неё глаз.  Вот это да, вот это покупка!  Конечно, в некоторых семьях уже были телевизоры, но какие-то маленькие, а тут новая модель «Ладога» с большим экраном. Когда начинались мультики или кино мама выглядывала в окно, и если я был где-то рядом – звала. А мы  целой, часто грязной, чумазой оравой вваливались к нам в дом, усаживались на пол, и с таким неподдельным наслаждение смотрели «Ну погоди!» заливаясь хохотом от проделок зайца или не по-детски переживали за наших в очередном фильме о войне. Но было это так давно что, кажется, а было ли вообще?               
2
      Одним словом всё текло, всё менялось. Люди тоже стали меняться, всё меньше можно было видеть весёлые, беззаботные лица. И даже дядя Слава с тётей Надей всё реже заходить к нам. Как раз в то время у них родилась вторая дочка – Катенька.
   Школа стала платной, и со временем нам пришлось продать сначала лодку с мотором, а потом и машину, чтоб хоть как-то быть на плаву.
    Первым сильным потрясением для меня стала смерть дяди Славы. Его убили прямо на работе, он нёс зарплату для бригады и в самом безлюдном месте на него напали. Бандитов нашли быстро, ими оказались фабричные же рабочие. Я бывал у отца на работе, и мне казалось, что там все такие дружные, как одна семья. И как такое случилось, не понимаю, за какие-то бумажки лишить человека жизни.
     На похоронах было много народу. До этого я никогда не видел, как хоронят, поэтому меня весь день морозило, не хотелось ни с кем говорить, и было жутковато заходить к соседям, когда нас позвали на поминки. Тётя Надя,  вся в чёрном, казалась какой тенью, она даже как будто высохла и стала меньше ростом, совсем не реагируя на плачь младшей дочки, которой не было ещё и годика.
      Было страшно и от разговоров взрослых о том, что теперь убивают всё чаще и чаще. Тогда, я даже подумал, что больше никогда не выйду на улицу. Оно действительно было так, город пустел, как только наступала темнота. Он превращался в город призрак. Некогда чистые и ухоженные улочки и здания побледнели. Как будто над ними прошёл дождь, из какой-то грязной, серой тучи насланной злым колдуном.
      Всем казалось, что это ненадолго, немного потерпеть и всё вернётся на свои места. Но становилось только хуже.
      Однажды отец пришёл с работы расстроенный, сказал, что начальство объявило о какой-то экономии – то есть будут избавляться от «ненужных» людей.
      Стояла уже глубокая осень, в доме было холодно и сыро. Даже гуляя далеко,  я всё чаще смотрел на трубу котельной, благо, видно её было издалека. С нетерпением ждал, когда же из неё пойдёт дым, дарящий надежду, что в дом придёт тепло.
        Папа тоже не знал когда запустят котельную, и как-то, придя с работы, рассказал, что видел кочегара Фёдора Ивановича, от которого узнал, плохую новость. Оказывается, их экономия коснётся не только «лишних людей» но и нас, они просто отключат нас от котельной, чем видимо сэкономят огромные миллионы денег.
      Отец ходил к начальству, пытался, как то договориться, но ему предложили платить за отопление.
      Тепло дали, но плата оказалась такой высокой, что уже через два месяца, за новогодним столом, мы решили сложить в доме печь. Вообще-то наш дом старый и в нём уже была, когда то печка, просто меня ещё тогда не было. Когда провели отопление от фабрики и родился я, то печь, за ненадобностью разобрали, расширив нашу с братом комнату. Фундамент остался, что очень облегчало нашу задачу. Мы с таким энтузиазмом взялись за это дело, что у меня, казалось, совсем не было устали, когда я на улице чистил и носил в дом кирпичи, которые были сложены в углу двора. А как радовался наш пёс Джек, который, от тоски и холода, последнее время почти не вылазил из своей конуры, которая стояла как раз около сложенного кирпича. Он радостно лаял, прыгал около меня, а на следующий день уже возле нас с Настей – дочкой соседей, которая пришла мне на помощь, так, что казалось, будь у него руки, его помощь была бы безгранична. Кочегар дядя Федя, оказался ещё и хорошим печником, он любезно согласился помочь нам. Вечерами папа доставал бутылку водки, и мы, как самого желанного гостя, ждали Иваныча, как его все называли. Долго ждать не приходилось, так как злоупотреблять наш спаситель любил. Папе приходилось «поддерживать» Иваныча, потому что один он пить не мог, говорил, что одни пьют только алкоголики и неудачники. После пары рюмок, обычно угрюмый и не разговорчивый, кочегар полностью преображался, становился весельчаком и балагуром.
 «Ну что Васёк загрустил?»¬– подмигивая отцу и косясь на маму, говорил Иваныч, намекая на рюмку, и приняв стопку, уложив пару десятков кирпичей, крякнув, продолжал: «Ну что? Продолжим наши игры», и, весь меняясь как шелудивый кот, подходил к столу. Мне нравились такие вечера, в доме становилось как то теплее и веселее. В кухне табачный дым стоял коромыслом, солёные огурцы, картошка, жареная рыба. Все шутили, рассказывали анекдоты, не всегда мне понятные. А главное печка росла всё выше и выше, я понимал, что если бы дядя Федя не тратил столько временя на свои так называемые «игры», то она уже давно была бы готова. Но тогда в доме было бы скучно. Почему водка так преображала людей, я еще не догадывался, и мне казалось, что всё наверно стало налаживаться. Как сильно я ошибался. Печку нам, конечно, сделали, и я хорошо помню тот момент, когда Иваныч, скомкав газету, протянул спички маме. «Ну что хозяйка? Принимай работу» – сказал он и отошёл от дверцы. Мама, как то смущаясь, робко подошла и чиркнула спичкой. Вокруг всё так затихло, что, казалось,  у меня приостановилось  дыхание. И вот пламя коснулось бумаги, она вспыхнула, осветив черное жерло топки.
 «Ну как Ильинична? Куда дым идёт»– спросил, с видом Ильи Муромца печных дел мастер.
«Так как положено, внутрь»– тихо ответила мама, «Мы сейчас ещё и обмоем это дело».   
    «Ну, это святое»– с видом Петра 1, погладив седые усы и крякнув в кулак,            заметил дядя Федя.
Вот только топить печь нам не разрешили, надо было дождаться следующего вечера, чтобы он просохла и не потрескалась. Причём празднества по поводу окончания работ отменять не стали. Но я все равно был счастлив от того что проём образовавшийся после сноса стенки и объединявший мою комнату с кухней, наконец то закрыли печкой, хотя и немного сузил мою жил. площадь. Да и спать стало лучше, табачный дым, уже изрядно мне поднадоевший, теперь не попадал из кухни где, уже во всю лилось веселье. Я, почему то не уважал папиросный дым, хотя почти все мои друзья уже баловались этой заразой. Может это от того что, когда я раньше был у отца на работе, иногда попадал под перекур. Где собравшись в маленькой бытовке, вся эта рабочая гвардия вдруг разом закуривала, то я, сославшись на то, что мне надо в туалет или ещё по какой-нибудь причине, чтобы не выглядеть слабаком, выходил со слезящимися от дыма глазами. Наверно поэтому стал испытывать отвращение к табаку, о чём не жалею. На следующий день папа написал на работе заявление об отказе от отопления, и тут же возникла проблема, чуть было не поссорившая нас с тётей Надей. Оказалось, что трубы, по которым пар шёл в наш дом, закольцованы так, что если отключить нас, то и у наших соседей тепла не будет. Вечером собрались у нас и решили, что завтра все вместе пойдут к начальству и попытаются уговорить их, пока не отключать дом от котельной. На фабрике согласились отрезать трубы через неделю, а  мы за это время восстанавливаем печь у соседей, тем более, что и фундамент, и кирпич были. Так мы и сделали. А как повезло Фёдору Ивановичу, ведь он ещё неделю не просыхал.
3
Только не повезло нам, прошла неделя, другая, а отец так и не переставал пить, что не могло нравиться нам с мамой. Зиму мы ту пережили относительно, не плохо, сэкономив на отоплении, мне купили новую одежду. Хуже стало весной, когда отца уволили с работы. Там долго закрывали глаза на его загулы, всё-таки сварщик он был хороший, да и проработал больше 15 лет, но всему есть предел, тем более, что уже начали избавляться от лишних рабочих. Из города многие уезжали, и всё больше оставалось брошенных домов. А как только дом пустел, его тут же растаскивали на дрова, если он был деревянный, и даже в каменных домах разбирали полы, вынимали рамы, выносили всё что горит, и можно было продать. И стояли они с пустыми глазницами окон, напоминающие кадры военной хроники. Нам тоже нужно было заботиться о дровах, фабрика больше не помогала пиломатерьялом как раньше. Одним словом сама наша жизнь стала напоминать фронтовую. Слухи о закрытии фабрики вызывали паническое настроение не только у тех, кто на ней работал, но и у всех жителей, ведь она была единственным градообразующим предприятием. Когда то на ней выпускали, какую-то военную продукцию, тогда и город был закрытый, но с «миром во всём мире» и разоружением, стали делать железнодорожные платформы. Руководство фабрики, как и города, менялось так часто, что их фамилии просто не успевали запоминать. Зато появились бандитские авторитеты, которые, хоть себя и не афишировали, но были на слуху у всех. Город быстро поделили на зоны влияния, так в нашем районе «командовал» какой-то «доцент», я в свои тринадцать, его, конечно, не знал, но уже много слышал. Раз мы с друзьями ловили рыбу, улов был невелик, да только нам не достался. Пока мы рыбачили, в сторонке на берегу сидели какие-то парни, постарше нас, в общем-то вели себя мирно, поэтому мы на них особого внимания не обращали, только что не с нашего района, да и всё. А вот когда мы с уловом собрались уходить, то оказалось что мы имели наглость вторгнуться во владения того самого «Доцента», и именно в этот участок реки, где я можно сказать с рождения купался и удил рыбу теперь принадлежит ему. Мы пытались возразить, но словесная перепалка закончилась оторванным рукавом и хорошим пинком под зад, а у Коляна, моего одноклассника, ещё и удочку сломали. Рыбу у нас отняли. Вот сволочи, ведь не сразу прогнали, а дождались, когда мы им рыбки наловили. Как же я тогда хотел быстрее вырасти, чтоб усадить их всех вдоль берега с удочками, нет, каждому по две, в обе руки, и чтоб на целый день, и полное ведро, нет, каждому по ведру, да ещё и почистить, хотя ладно почистил бы я сам. Конфликты, конечно, случались раньше, но так, среди своих, как, то по детски, а тут всё так серьёзно. Но рыбку я все равно ловил. Жили мы почти у реки, нужно было только спуститься вниз с пригорка. Я сделал закидушку и рано, рано утром, как только рассветало, осторожно как рысь, на мягких лапах, чтоб никто не заметил, выходил, нет, быстро бежал к воде, закидывал свои снасти и, притоптав верёвку в песок, убегал. А вечером, когда темнело, таким же шпионским способом, вынимал снасть. И когда там была рыба, а туда попадалось покрупнее, чем на удочку, я с такой скоростью покидал водоём и вбегал во двор, что даже у моего верного пса Джека шерсть вставала дыбом глядя на меня. Зато, какой эффект, какое чувство победы. Вот вам и чёрная и белая полосы.
    В августе мне исполнилось четырнадцать. День рождения начали отмечать скромно, гостей не было, да и некого было приглашать. Мама испекла пирог, отец дома не ночевал и мы думали, его вообще не будет. Но он пришел как раз к столу, на удивление трезвый, только немного не бритый, и со свёртком в руках. Папа быстро умылся, побрился и надел свой костюм, я уже и не помню когда  видел его таким. Чуть позже пришли тётя Надя с Настей, давно они к нам не заходили, было видно, что дела у них не лучше чем у нас, а может даже и хуже, всё-таки женщина одна с двумя детьми. Сели за стол, папа вынул из пакета бутылку коньяка, газировку, кусок колбасы и подарок для меня, настоящий армейский бинокль. Он как то, смущаясь, пожал мне руку, пожелал мне много здоровья, сказал, что я должен стать настоящим мужчиной и кормильцем в семье при этом, даже прослезившись, ну и наконец, вручил подарок, который мне не скрою, очень понравился. Теперь я весь берег смогу осмотреть далеко, в одну и другую сторону,  прежде чем идти на рыбалку! Чтобы не нарваться на неприятности.               
      Тётя Надя подарила шерстяные носки, которые связала специально для меня. Ну а Настя прочитала стишок так торжественно, что немного ввела меня в краску.
     Папа разлил коньяк, нам с Настей газировку, мы все чокнулись и выпили за меня. Все сразу оживились, дальше пили за родителей, за здоровье, чтоб я был лучше всех, умнее всех, ну и так далее. Настя постоянно бегала домой, там спала маленькая Катя.
      Во дворе залаял Джек, мама вышла, вернулась с Коляном моим другом, тот принёс огромную коробку конфет, и опять же газировку. Мама налила чай. Я похвастался перед Колей биноклем, у него тоже глаза загорелись от зависти. Нам так захотелось увидеть в этих стекляшках то, чего обычный человек, даже со стопроцентным зрением увидеть не сможет, что мы незаметно, тем более на именинника уже никто не обращал внимания, выскользнули из-за стола и вышли из дому. Настя тоже хотела увязаться за нами, но мы вежливо от неё избавились, ну не девичье это дело, в бинокль смотреть.               
    Солнце клонилось к закату, ни ветерка, ни облачка на небе, такой чудный  летний вечер, даже комары, донимавшие нас по вечерам, казалось, сделали мне своеобразный подарок, угомонившись в честь моего дня рождения. Да и вообще мне в этот день всё казалось таким необычным и сказочным.
         С крыльца смотреть было некуда,  мы вышли на улицу, но там всё было как               
     то обычно и уныло.
          —А давай залезем на крышу! - предложил Колян.
          Особым интеллектом мой друг в классе как-то не отличался, такой обычный      
вини пух, но иногда мог вставить дельное предложение. Действительно сверху-то обзор намного шире.
           —Точно, – сказал я немного сконфузившись, от того что идея не моя, но тут же
реабилитировавшись, добавил:- «Не, на крышу не полезем она и так трухлявая можем провалиться, погнали на чердак». Вытащив из-за поленницы старую, покрытую мхом и слизняками, дышащую на ладан лестницу, тихо, чтоб никто не услышал, приставили её к дверце на чердак. Осторожно, по-шпионски, на «мягких лапах», поднялись мы на чердак. Как давно я тут не был, наверное, целый год, а может даже два. Раньше у меня здесь был как бы штаб – это такое потаённое место, где я мог скрываться, ну если, например не охота идти в магазин или делать уроки, да и вообще должно же быть у каждого человека место для… ну как панцирь у улитки.  Хотя как раз уроки мне  было интереснее учить здесь. Где никто не отвлекал, не переспрашивал по десять раз, запомнил, нет, я какое-нибудь стихотворение или  параграф. Учи себе, мечтай, думай о вечном. Из старого хлама, такого как этажерка, комод, картины, портреты, плетёное кресло-качалка и массы других заброшенных вещей, сначала мой брат, а потом и я создали такой уютный уголок нашего детства. Славик стал старше и потерял к этому интерес. А вот я ещё долго здесь, мнил себя, то корсаром незнающим ни страха, ни жалости к измене и предателям, то великим сыщиком, распутывающим, как Шерлок Холмс, по пылинке на траве самые запутанные преступления, не оставляющим не единого шанса преступному сообществу, а то и искателем сокровищ, перебирая и перечитывая горы старых газет и журналов, рассказывающих о новых географических открытиях, людоедских племенах обнаруженных в Африке, о найденных где-то на необитаемых островах сокровищах пиратов и уж что совсем казалось фантастикой, высадке людей на луну. Теперь слой пыли, лежащий на всём, напоминает вид заброшенной пещеры, где давно не ступала нога человека. А вот и фонарик нашёлся, за который я когда-то получил от отца, хотя я был уверен, что не брал его, оказывается, не зря меня уличили в пропаже.
    Взял, протёр от пыли стекло, нажал на кнопку, лампочка чуть было вспыхнула каким-то жёлтоватым светом, и тут же потухла, – батарейки сдохли. Бросил его на диван, отчего в воздухе закружила пыль, сверкая миллионами крохотных звёздочек отражающихся, как в лазерном луче, в солнечном зайчике, просочившемся в чердачную тьму сквозь крохотную дырочку в кровле.       
    Осторожно, стараясь не скрипеть досками, мы направились к ветровому окну, находящемуся посреди чердака. Тут то мы и устроим свой наблюдательный пункт! С трудом отворили рассохшиеся створки окна, чуть не уронив стекло вывалившееся из рамы. Свежий воздух можно было сравнить с освежающим океанским бризом, хлынувшим на раскалённые пески средиземноморских пляжей. И вот он простор, видно всё и реку, и пристань, которая оказалась не такой уж и заброшенной, теперь мне стало ясно, почему, как только мы шли на берег удить рыбу тут же появлялись «хозяева» всего вокруг, вот где они ошиваются - на старом дебаркадере. Оттягиваются по полной программе, опа, а вот и их товарищ оказывается тоже любитель смотреть в бинокль. Конечно у них вся река как на ладони. Хорошо, что мы не залезли на саму крышу, где нас бы и спалил их наблюдатель. Тогда с биноклем точно бы пришлось расстаться, а уж как они бы придумали.
   Поэтому нам не помешало бы соблюдать конспирацию, если и они нас сейчас засекут в свой бинокль, может получиться конфуз, возможно даже с неприятными последствиями для одной из наблюдающих сторон. Лучше не рисковать и чуть-чуть сменить место дислокации вглубь чердака, ну как черепаха в свой домик.
      Колян весь сопит и ёрзает как уж на сковородке от нетерпения.
– Ну, дай мне я тоже хочу посмотреть. А так не хочется уступать! Даже пытались смотреть, он в одну линзу, я в другую, ну  очень неудобно – чересчур уж широк мой друг в лице, его щека не даёт моему глазу приблизиться к линзе. Пришлось сдаться, пусть посмотрит. Зато Коля смотрит с комментариями, не то что я, и без бинокля у меня ясная картинка, что он видит: вот мой дом, и я ясно представляю его двухэтажный дом, на первом этаже которого находится магазин, а вот церковные развалины – наши тайные места. А это кто такой идёт, как будто прячась от всех, скрючился вопросительным знаком, и руки в карманах? Ну, мы то разглядели – это Лёха «Весна» Вообще-то он Веснин, но школьные клички прилипают так плотно, что не отодрать. Кажется, даже через сто лет, проходя мимо, я бы его окликнул не Алексей Павлович, а по старинке «Весна» и мне кажется, он бы откликнулся.
4
       А вот судьба у него настолько интересная, что хотелось бы этому уделить пару тройку строк. Рос он без отца, мать работает в школьной столовой и, как любая любящая мать опекала его со всех сторон, Лёша, Лёшечка, от чего он всегда смущался.
        Все хотят, кем то быть, кто лётчиком, кто шофёром или космонавтом, а вот Лёха с детства мечтал стать моряком, даже когда мы делали наколки, в старых развалинах, как сейчас помню: швейная игла, нитка, тушь, какая боль доже вспоминать больно. Так вот все кололи имена: кто свои, как я, кто любимых девочек, умываясь слезами от боли, а вот Лёха выколол якорь. Он хотел большой, во всю кисть ему даже такой нарисовали, но побоявшись взбучки от матери сделал маленький якорёк, но зато под большим пальцем, хотя и это послабление, и идиотское держание руки в кармане, не спасло его, да и нас тоже, от родительского ремня.
      И вот сбылась морская мечта. Год назад мы провожали его на море – океан. Его мама выхлопотала, чтоб Лёху зачислили в мореходное училище. Какой он был счастливый, да и мы ему по честному завидовали, как птице, ставшей на крыло и первый раз покинувшей родительское гнездо и ощутившей счастье  простора. Ощутивший чувство свободы, которую, наверно можно сравнить с глотком воздуха для тонущего человека, вырвавшейся на волю из клетки птицы. Каждый мечтал, что придёт время, и он уедет из этого убого места, но всё Лёхино счастье длилось ровно год– наш весельчак и балагур появился в городе месяца полтора назад, только стал каким-то замкнутым. Трудно было узнать в нём бывшего словоблуда, который умудрялся уговорить любую продавщицу, угостить его, такого бедного, несчастного, у которого не отца не матери, ни родины, ни флага, да и головка да у него до трёх лет не держалась. По крайней мере, приходя на рынок без копейки, на выходе в его кармане что-то, да было, неважно семечки, яблоки, а то и сладость, но порожняком он никогда не уходил.
      И вот наш Лёха на море, курсант, моряк!!! Пишет письма, одно краше другого. Море, военные корабли! Даже тягости армейского режима, такого, как подъём в 6 утра, зарядка и строжайшая дисциплина, он преподносил с лёгкостью и присущим ему юмором. «Есть увольнительные», «гуляем по городу»– хвастался он. Вот с одного такого выходного всё и началось.
       Весной наш Весна попался на крючок, на крючок купидона. В одной из увольнительных он познакомился с девочкой, гуляя по парку, и уедаясь мороженым тут же сфотографировался с ней, с гордостью вложив всем друзьям в письма фото с пометкой «Я и моя Катя». Девочка действительно красивая, у нас таких нет. Наши все какие-то привычные– с детского сада, с первого класса, мы с ними вместе, может, поэтому они нас не впечатляют. Лёха везунчик, мне как-то тоже хочется на море: набережная, мороженое, дельфины, беззаботно нежащиеся и плескающиеся в пенящихся волнах. А дальше наш друг повадился помимо увольнения ходить в «самоход», то есть самовольно покинул учебное заведение, но очень скоро был задержан патрулём в городе, чем очень обострил отношения с командованием училища, а уж директор училища, Павел Васильевич, по мнению Лёхи, просто стал врагом номер один, так как пообещал за первое же взыскание отчислить его из училища. Какой удар, первая, настоящая любовь - практически вне закона. За что, почему я, карил себя Алексей, пытался не думать не о чём кроме учёбы, и вроде бы даже удалось переключиться на «морскую» волну, тем более был первый выход в море, на целый месяц, но поход закончился и любимый образ, всплывший при перечитывании писем и просмотре фотографий, всё-таки надломил характер морского волка. И опять «самоход», на чуть-чуть, на полчаса ну на час максимум – думал Лёха опять не санкционированно покидая расположение учебной части.
      Позвонил, какое счастье, трубку взяла Катя, такой родной и нежный голос, и тут же новость: «У меня сегодня день рождения! – Ты придёшь?»
       —«Да!» – ответил Лёха, ты только назови адрес.
      Дальше всё было как-то сумбурно: в кармане ни копейки, а ещё надо найти улицу, дом. Но назад дороги нет! У самой любимой девочки на свете день рождения, не одна война на свете с этим не сравнится. Только вперёд! Благо городок не большой. Улочек не много, да и цветы воровать не пришлось. Честно рассказав о своём счастье, растрогав до глубины души, наш «Ромео» бесплатно получил букетик у одной из бабулек, торгующих почти у каждого магазина. Время шло с крейсерской скоростью. Вот эта улица, вот этот дом, квартира на пятом этаже, поворот ключа, и вот оно самое большое счастье: личико, глазки - самые родные, самые любимые на свете. Там в каюте после тяжёлого дня, драяния палубы, изматывающей беготни и вечной качки, закрывая глаза, возникал этот образ, «чистой красоты» как у Пушкина. «Поздравляю с  днём рождения!» как то запинаясь и краснея выдавил из себя наш всегда разговорчивый Лёха, и смущаясь протянул Кате цветы. «Спасибо проходи, дома нет никого, мама на даче, а я жду папу, после работы он за мной заедет, и поедем на дачу, там и будем отмечать именины».  Прошли на кухню, поставили чайник, Лёша быстро освоился, много рассказывал об учёбе и корабле. По ходу разговоров оказалось,  что Катин папа тоже когда-то служил на военном флоте и также ходил в долгие походы, дослужился даже до капитана корабля. А теперь, как сказала Катя, сошёл на берег, зато каждый вечер приходит домой. Закончились проводы со слезами и долгие дни тревог и ожидания встречи, потом пили чай, Катя принесла семейный альбом. Вот тут-то всё и началось - на первом же фото Алексей узнал в Катином папе своего директора училища Павла Васильевича Челядинова. Пытаясь не подавать вида, невозмутимо просматривая альбом, каким-то чужим голосом Лёха спросил, а когда твой отец приходит с работы.
 –«Папа? Ну, обычно в семь, начале восьмого. Да что с тобой??? Ты какой-то бледный» – сказала Катя с широко раскрытыми глазами.
 –«Да нет… ничего, просто жарко»– как-то шёпотом сказал Лёха, жадно глотая воздух, ворвавшийся в окно сквозь занавески. И дальше по инерции, без интереса, листая альбом, он увидел фотографию, знакомую до слёз, точно такая же карточка была у них дома, на которой ещё его  молодая мама с каким-то пареньком в форме, с которым, как она рассказывала, познакомилась на море, в отпуске.
   –«А это кто?»– металлическим голосом спросил Лёха, мой папа в молодости, лет 15 назад. Тогда он ещё е был знаком с моей мамой. А это какая-то его подружка. Кровь хлынула в голову.
  –«Лёш, да что с тобой? Может, ты болен?» Тут прозвенел звонок, показавшийся Лёхе громом средь ясного неба.
  –«Папа!!!»– И Катя, подпрыгнув как маленькая девочка, выбежала в коридор. Вошёл папа в белой рубашке, с фуражкой в руке, «Здравствуй котёнок!»–  совсем другой голос - мягкий нежный, не тот, что он привык слышать в училище.
 –«У нас гость - это мой друг Лёша, а это мой папа, кокетливо присев сказала Катя.
      Алексей, обычно отводивший глаза от сурового взгляда своего директора, смотрел прямо, уверено. Не понятно чего в нём в эти минуты было больше страха, злости или обиды, а может всё это слилось в одно не знакомое чувство, но на слова Павла Васильевича – «Да мы, кажется, уже знакомы!» Лёха не смог сказать не слова, с комом в горле и накатывающими слезами из глаз, он выбежал из квартиры. Путь с пятого этажа, казался вечностью. Каждая ступенька отдавалась в голове, барабаном отражаясь от стен пустого подъезда. На улице начинался дождь. - « Как же так? За что? Почему всё это случилось именно со мной?» Мысли путались, внутри была какая-то пустота, как будто душу вырвали и бросили на асфальт, мокрый от дождя, а все и топчут её. Казалось, что все вокруг смотрят на него, и каждый знает о его горе, и никто не один человек на свете не может ему помочь, очнулся он где-то в глубине парка, сидя на мокрой скамейке. Было темно и прохладно и холодно.
        В училище, Лёха уже не вернулся, домой, с таким позором, тоже не хотелось, но наголодавшись и натаскавшись с местной шпаной, с которой позже был задержан за воровство на рынке. Сначала хотел соврать и назваться беспризорником и сиротой, и будь, что будет, но всё-таки здравый смысл взял своё, и, назвав свой настоящий адрес, был отправлен домой.
      Сейчас его не узнать, как - будто это совсем другой человек. Узнав от матери, что матросик с фотографии действительно его отец, затаил на взрослых, какую то обиду, стал грубым, часто сбегал из дома. И тут у нас связался с ворьём и жуликами. Даже ходят слухи, что они ловят собак, обдирают с них шкуры на шапки, а мясо, продают каким-то барыгам, которые делают из них котлеты и продают на рынке. Жалко его, ведь у него могла быть совсем другая жизнь, гораздо ярче, чем у нас.
          Но вот скрипнула за спиной доска, я даже вздрогнул от неожиданности, оглянулся, вот уж действительно, сама неожиданность. Настя, в крадущаяся позе, как кошка. – «Я… я вам не буду мешать» проблеяла она, как пакостливая овечка. И только два её озорных огромных глаза, выдавали, что нас она, нисколько не боится. – «Ну ладно Колян, дай ей, пусть посмотрит.» Девочка как-то без интереса оглядела окрестности вернула бинокль.   Кажется, бинокль, это совсем не интересно, ей просто хочется быть с нами. «А как ты сюда залезла? У вас же лестницы нету» – «Я на бочку положила доску и встала на неё, а от туда уже вскарабкалась на крышу, только вот, как назад не знаю, боюсь.»
        – « Вот девчонки, скажи им залезть в гору, начнёт: Да я маленькая, слабенькая, не смогу». - «А если нельзя, куда девается эта слабость, везде пролезет».
        Мы с Коляном, не обращая внимания на Настю, которая впрочем, тоже потеряв интерес к нам, пошла шариться в мою тайную комнату, продолжили с интересом изучать, давно знакомый мир.
      Видимость становилась всё хуже, солнце уже скрылось за фабричными постройками. Стало темнеть. И без того унылые здания стали ещё безобразнее, вот только гостиница, как то не естественно празднично, светилась огнями и белизной. Ну, вот и всё надо спускаться с небес на землю, тем - более что такой, только, что родной городок, становится жутковато чёрным и чужим. Как быстро у нас темнеет, как - будто выключателем «щёлк» и всё ночь. Настю выдаёт только белое платьишко, притихла, вьётся, как мотылёк вокруг нас. Я знаю, что она сейчас начнёт хныкать и проситься спуститься с нами, не знаю только, как это сделать, по такой шаткой лестнице. Конечно, безвыходных ситуаций не бывает, эвакуацию ребёнка мы провели успешно. Колян придерживал сверху за руки, а я уже снизу ставил её тонкие ножки на перекладинки, спиной чувствуя одобрительный взгляд Джека. Ура! Все спасены. Вышли за ворота, свежий, как парное молоко, прогретый за день жарким солнцем воздух и кромешная темнота, которую чуть-чуть разбавлял слабый свет от не плотно зашторенного окна. Мой гость заметно нервничает, ещё-бы, ему ведь до дому дойти, а лучше добежать надо. Ладно, пойдём мы с Настёной тебя проводим, до её ворот, хотя вот уже и они. «Ну, пока!»– протянул я руку, «Спасибо за подарки» и со словами: «До свидания»— Колян исчез в ночи. Ушла и Настя, услышав звук закрытых за ней дверей, побрёл домой и я.    
        В четырнадцать лет мир воспринимается таким, каким его из окна своего дома. Детский максимализм конечно выше, каких то житейских проблем. Даже после закрытия школы было, какое то двоякое чувство, с одной стороны свобода не надо учиться и делать домашние задания, а с другой – неопределённость, чувство безысходности, ненужности. Но всё-таки оптимизм брал верх, и мы впитывали горький рассол этой жизни, бегая с друзьями по городу, и чувствовали себя почти героям, если удавалось стащить на рынке что-нибудь из фруктов или рыбу. А придя вечером домой и придумав для матери историю, как помогал торгашам таскать тяжеленые ящики с мешками, опередив её вопрос: «Откуда всё это?» И после слов: «Ах!- ты мой кормилец!» – с усталым видом бухнуться на диван. Ну а уже, если маслом или ещё каким деликатесом порадую родных, тогда я уже не почти, а точно супергерой. Хотя конечно удача была далеко не каждый день, приходилось являться домой с шикарными синяками и изрядно намятыми боками. Вокруг была полная разруха, работы не было, народ всё больше спивался. Даже за городком прозвище, какое то унылое закрепилось «ТУПИК» – это из-за того, что железная дорога у нас заканчивалась, просто, будто какой-то край света. Конечно не для всех, кто то смог приспособиться и здесь. Мой друг Колян ходит теперь в другую школу, вернее в гимназию, да и не друг он мне больше. У них денежки водятся, и родители могут платить за обучение. Вот только теперь на улице Колька почти не появляется, предки не пускают, да и побить могут. Отец его держит магазин, ка-то вовремя сориентировался и прибрал к рукам лавочку, которая находилась в  доме, где они жили. Поэтому теперь считается буржуем, но больше я ненавижу мать, она сыну запретила общаться со мной, сразу, как только мой отец потерял работу, и мы стали, по её мнению, изгоями для них. Мы и действительно опускались всё ниже и ниже. Маму тоже сократили, и она, чтоб хоть как-то свести концы с концами, бралась за любую работу. За копейки мыла полы в фабричной конторе, стирала бельё для гостиницы, которая была недалеко от нас. Я не сразу понял, что за вывеской гостиницы скрывался самый обычный бордель, из-за которого наш район стали называть «улицей красных фонарей». Раньше мать отправляла меня забрать грязное или отнести уже чистое бельё. И я бегал с удовольствием. Зайдя с чёрного хода, в приоткрытую дверь виднелся коридор, бело розовые стены с картинами, приятный запах вызывал воспоминания из детства. Когда мы принимали у себя, или сами шли к кому-нибудь в гости, мама приятно пахла духами, а от папы шёл запах костюма и начищенных до блеска ботинок. Это было так празднично торжественно, что от одних только воспоминаний, было так обидно, всё потеряно. Как будто из рук выскользнул стакан со счастьем, разбившись на мелкие кусочки, которые уже никогда не собрать и не склеить. Теперь это кажется таким далёким, сладким детским сном. После которого открываешь глаза, и будто рухнув в  жуткую болотную жижу, видишь грязные, заваленные мусором улицы, серые облупившиеся дома. Злые унылые людишки, которые как крысы шныряют от одной мусорной куче к другой, мечтая опередить конкурента, раньше стащив, все,  что можно съесть, сжечь или продать.   
     А теперь ещё и казавшаяся единственным светлым пятном в этом убогом месте гостиница, для меня стала очередной чёрной кляксой на и так уже не девственно-чистом пейзаже. Я стал чаще убегать из дома, уходя от ответственности лишний раз, посетить «гостиницу».                               
      Но время не остановишь. Впереди была очередная зима. Всё хуже было дровами, теперь гуляя на улице, я всё больше внимания обращал на то, что горит: палки, куски мебели и так далее.
      Если первое время мы могли, сровняв тембр голоса до уровня, просящего на паперти милостыню, выклянчить у нашего кочегара, Иваныча немножко угля, который ему привозили, время от времени, в зависимости от морозов, а не так как раньше, сколько хочешь, – на целый год. То этой зимой наш Фёдор Иванович перед угольной кучей стоял насмерть как у Брестской крепости.
      Как только топливо подвозили к котельной наш друг брал лопату и не жалея сил и что важно здоровья, – « на которое он всегда жаловался» – не вынимая папиросу изо рта, пуская клубы дыма и пара, не меньше чем от фабричной трубы, сбрасывал уголь вниз, в хранилище. Боясь строгой ответственности в распоряжении  начальства, видимо заподозрившее хищение с фабрики.
      Но, как известно холод не тётка. И тут мне пришлось схитрить. Моё окно выходило на территорию котельной. Услышав шум самосвала и разогрев пальцем лёд на стекле,  увидев, как дядя Федя на морозе пыхтя и сморкаясь от угольной пыли ковыряет лопатой очередную кучу угля, я быстренько выбегаю в ограду и глядя через забор, как бы случайно услышав его ущербный кашель предлагаю ему помощь. Конечно не сразу, а немного поворчав себе под нос, что то в роде: «радикулит…», «мать, перемать…»  всё- таки сдаётся, кидает лопату на кучу смёрзшегося антрацита и согнувшись буквой «Г» со словами: – «Ну, давай пособи» растворяется в клубах пара, вырвавшихся  из дверей котельной.
     Со скоростью снежного барса я ловко перемахивал через забор, и, боясь быть схваченным охраной, так быстро работал лопатой, что будь бы передо мной не кучка самосвала, а целый вагон, я перелопатил бы его с той же скоростью. Если честно первое время мне было неудобно просить уголь, и я поозиравшись вокруг, воровато кидал смачные куски через забор и даже, что уж вообще стыдно, набивал карманы углём, от чего руки постоянно были чёрными.
      Но всё-таки дядя Федя при всей своей мрачности, где-то далеко в глубине души был добродушным человеком, и со временем оценив выгоду  от моей помощи, всё-таки разрешил, только после того как стемнеет, незаметно, то есть очень, очень тихо и осторожно вынести переправить через забор заранее приготовленных пару вёдер угля. Всё это было так серьёзно, наверно перейти вражескую границу легче, тем более, что сам он нечего не знает, и если меня поймают, то я вор, и отвечать придётся по всей строгости закона. И опять же детский максимализм был сильнее, чувство самосохранения,  которое вытеснял риск, а не какой то азарт.
     Тем не менее, время шло, его не остановишь. Пригревшись у тёплой печки, наступает утро, откроешь глаза и опять новый день со всеми своими проблемами. Как бы ни было – надо выживать.
      Так прошли год и следующий, в лучшую сторону ничего не менялось. Хотя бывают необычные случаи, которые запросто могут изменить всю жизнь. Один такой случился и со мной. Был конец осени, грязь, дождь, как правило, к ночи, переходящий в снег, мне уже шестнадцать. Вечереет. Чавкая сапогами в холодной, грязной луже иду домой, день сложился крайне неудачно, в карманах пусто, хотя целый день «шиковал» на рынке. Из-за туч солнце не видно, поэтому трудно было определить время, но понятно, что день близился к концу. Холодало, к непрекращающемуся дождю прибавился ещё и снег. Впереди увидел какую-то маленькую фигурку. Сразу было не понять, кто это, мальчик или какой-то старичок, еле переставляя ослабевшие ножки в огромных резиновых сапогах. Быстро нагоняю незнакомца. Узкие плечики, пальто не по размеру, подол шоркается о грязные сапоги. Какая-то жуткая, наверно, когда-то белая, но тут, не понятно какого цвета, слипшаяся от мокроты и грязи кроличья шапчёнка. Обгоняя, посмотрел кто же это, и от неожиданности встал, как памятник. Это была Настя. Я её так давно не видел, несмотря на то, что живём через стенку. Просто засомневался – она ли это, стала какой-то совсем худенькой, при этом подросла, вытянулась. – «Настя!», – «Ты?» Она остановилась, как-то виновато пряча взгляд, молча отпустила голову, пожала плечиками. – «Что ты тут делаешь?»– не отставал я. – «Так просто… ходила на рынок». – «Ну, пошли быстрее домой! Такой холод. Простыть хочешь?» Я взял её за руку, такую худенькую и холодную. Пошли вдоль домов, там чуть дальше, но зато легче идти, всё-таки грязи поменьше. Кто-то ещё шаркает по тротуару с примыкающей улицы. Поравнялись. Ещё один сюрприз– это Колян возвращается домой со своей гимназии. – «Здарова!» – «Здарова!» уже как-то по мужицки, наверно, что бы произвести впечатление на Настю, подчеркнув свою взрослость перед ней, с маху хлопнули друг дружку ладонями.               
     Дальше побрели вместе, было по пути, хотя до Колиного дома совсем рукой подать. Шли почти, не разговаривая, казалось, между нами была невидимая стена. Мне хотелось спросить о гимназии, как он учится и всё такое, конечно часто в глубине я завидовал, понимая, что у него совсем другая жизнь, учеба, шумные перемены, есть перспектива. А кто я? Почти беспризорник слоняющийся целыми днями по улице, для которого уже в порядке вещей стащить что-нибудь на рынке и испытывать при этом восторг, а отнюдь не угрызение совести. Николай тоже был не многословен. Может быть, мы с Настей были ему неинтересны, как двое бедных оборванцев, так некстати оказавшихся на пути? Конечно, нет, он был не из тех, кто от лёгкого дуновения удачи сразу задирал нос, не замечая тех, кто ещё недавно был на одной ступени, но волею судьбы отставший от поезда под названием «Жизнь».
        Вот и дошли до ворот, остановились, замялись на месте, я не мог выбрать слова: «пока», «до свидания» или просто молча пойти дальше. Но вдруг, совсем не ожидая от себя такой дерзости, я сказал: «Пригласил бы на чашку чая, что ли». Не знаю, что на меня нашло, скорее всего, это был какой-то нерегулируемый выпендрёж перед Настей, шедшей всю дорогу не поднимая головы, а теперь смотревшую на меня широко открытыми глазами, в которых лично я прочитал немой вопрос: «А не сошёл ли он с ума?» Да я и сам, на время, потеряв дыхание, а, слава богу, не равновесие, стал о себе нехорошо думать. Может я это не вслух сказал, а только подумал, тем более Колян стоял, невозмутимо, держа руки в карманах, оглядывал нас с головы до ног. Конечно, представляли мы унылое зрелище, особенно жалкий вид, был у Насти – в мокрой, как будто сделанной из крысы шапке, на которую с одной стороны, словно специально желавший нас  унизить, налип снег, сменивший дождь, и грязнущие, огромные, видимо мамины, сапоги довершали картину. Свой неинтеллигентный вид, я, пожалуй, описывать лучше не буду.
       Не менее неожиданный ответ друга вывел меня из состояния ступора.
– «Пойдёмте, отец уехал за товаром, сегодня уже точно не вернётся, а мать сейчас в магазине, сама за прилавком стоит, продавщицу уволили». Щёлкнула задвижка, и большие ворота, в которые я думал больше никогда не войду – очень уж негативно ко мне относилась Колина мать, всячески ограждая своего сына от влияния улицы, отворились. Как давно я тут не был, хотя ничего не изменилось, большой двор, половину которого занимал вольер с двумя огромными псами – это такие лохматые кавказские овчарки, с вечно свисающими из пастей слюнями. Увидев хозяина, свирепые монстры дружелюбно завиляли хвостами, подались к калитке загона, которую предусмотрительно закрыли перед их мордами. Я им, почему то, не доверяю. Только помойте ноги, кивнув на корыто с водой, сказал Коля. Мы покорно подошли к мойке. Я взял стоявшую рядом щётку с длинной ручкой и начал  шоркать свои сапоги, но тут же уловив скромный Настин взгляд, понял, что делаю, что то не так, и тут же понял, что именно. Как джентльмен сначала протянул щётку девочку, но взглянув на её тоненькие замёрзшие пальчики, быстро помыл сначала ей обувь, а потом уже свою. Не знаю, оценили ли мой поступок, но я был горд собой.
      Поднялись по крылечку на второй этаж и вошли в дом. – «Как тут тепло!» Я быстро скинул с себя сапоги и сунул ноги в мягкие домашние тапочки.
     – «Настя, ну что ты стоишь? Раздевайся» – продолжал я ухаживать, она толи так замёрзла, толи из-за скромности, была какая то заторможенная. Я помог ей быстренько раздеться, и мы прошли на кухню, посреди которой стояла огромная, вся в изразцах, старинная печь от которой исходило блаженное тепло. На краю плиты стоял чайник и большая кастрюля.
     – «Садитесь за стол… Антон! Вот на печке чайник, ты пока наливай, а я спущусь к матери в магазин, скажу, что я пришёл» – сказал Коля и растворился в дверном проёме.
    – «Садись Настя, не стесняйся» – сказал я по-хозяйски, доставая из буфета кружки. На круглом столе, покрытом белой скатертью с бахромой стояла ваза с яблоками, сахарница, мёд, в стеклянной пиалушке, и плетёное блюдо, накрытое красивой салфеткой. Я не удержался от любопытства  и приподнял краешек, там лежали аппетитные пирожки и шаньги. Колина мама так вкусно готовила! Я помню эти шаньги с картошкой, особенно, когда свежие, только, что из печи, помазанные сметаной, такие сочные, и нет терпения ждать, когда они хоть немного остынут, кусаешь их кусочек, за кусочком обжигая рот.
       Заскрипели половицы. Мы с Настей замерли, как школьники перед экзаменом, глядя в тёмную комнату. А вдруг это не Коля, но в дверях показался именно он, правда, с двумя буханками хлеба, что меня, как то насторожило. Я конечно голодный, но не до такой же степени.
      – «Ну чего вы сидите, Антон, давай хозяйничай, на меня не смотрите, мне надо ещё собак покормить». Он положил хлеб на пол, взял тряпку, чтобы не обжечься, стал снимать с плиты кастрюлю. Я уже представил вкусный, наваристый борщ, с огромными кусками мяса, да на косточках. Я даже посмотрел на решётчатую полочку с тарелками, выбирая на ней самую большую и глубокую. Да что говорить! Я уловил запах этого борща, как только вошел, с трудом сглатывая слюну. Но что это? кастрюля на полу, а Колян, шутливо, как мне показалось, улыбнулся и быстренько, надев калоши, выбежал на улицу. Вернулся с большими чашками или даже небольшими тазиками. Поставил их у печи, рядом с кастрюлей, и стал крошить хлеб большими кусками, булку в одну, булку в другую посудину, потом снял крышку с кастрюли и стал заливать хлеб каким-то бульоном, кстати, пахнувшим тоже аппетитно. Да, моему Джеку столько и за неделю не перепадает. Я взял чайник, разлил по кружкам, положил сахар, признаюсь, больше чем обычно.
    – «Давай Настя, что мы хуже собак?» – протянул ей пирожок, который она схватила обеими руками. Мы молча уплетали пирожки с мясом и с картошкой.         
     Я рассматривал красивую печь, всю в изразцах с белой зательевой резьбой. высокий потолок и двери с массивными бронзовыми ручками. Этот дом старинный купеческий в два этажа. Первый, кирпичный с толстыми стенами и больше чем на половину был под землёй. Не знаю, от времени ли он так утонул или снаружи отсыпали дороги, а может, просто так было задумано изначально, но только окна, на первом этаже, были маленькими под потолком, в них видно было только ноги прохожих, там и находился магазин, чтобы зайти в который, нужно спуститься по ступенькам вниз. Дом стоял на пересечении двух улиц, основной вход был с одной стороны, а в магазин с другой, очень удобно для хозяев.
       А вот и Коля пришёл, помыл руки и присоединился к нам, мы к этому времени уже свой чай допили, и уничтожили добрую половину угощения. Было самое время сказать спасибо и сделать вид, что нам пора, но когда хозяин, взял чайник и, прежде чем налить в свой стакан, сказал всего одно слово «ещё?», мы дружно пододвинули посуду ближе к чайнику и продолжили застолье, в ходе которого я заметил один неприличный момент. Настя взяла очередной пирожок, но, как то не торопилась его сразу отправлять в рот, и вдруг он исчез. С ловкостью опытного иллюзиониста, малышка спрятала его в карман и стрельнув ангельским взглядом сначала на Коляна, а потом в мою сторону, продолжила пить чай.
      Не знаю, был ли замечен этот трюк кем-нибудь ещё, но на всякий случай я решил разрядить затишье разговором.
     – «А у тебя деньги на стенке ещё есть?» – сказал я, имея ввиду наклеенные старые царские купюры у Коляна в комнате.
     – «Ну да – это же, как память из детства».
    А память была такой: мы знакомы, сколько себя помню, вместе были в одном саду и в школу пошли тоже в один класс. В первом классе Коля как то и заикнулся, что у него есть тайна, о которой никто не знает. И как только я не изощрялся, чтобы выведать страшный секрет, предлагал поменяться на значки, фонарик, ножичек, в конце концов на свою тайну, которая должна быть намного больше, но друг был несгибаем. Вот однажды мы, попав под грозу, чтобы не вымокнуть пошли играть к нему домой, просто было ближе. Зайдя в комнату, я заметил, что одна стена обклеена красивыми бумажками – это оказались царские деньги, тут то мне и была открыта эта тайна.
    – «Поклянись, что никому не скажешь»
    – «Да чтоб я сдох!»
   – «У меня есть пистолет» – шёпотом, прямо в ухо сказал Коля, воровато  оглянувшись по сторонам.
   – «Настоящий?» – прошипел я, чувствуя, как заколотилось сердце, и глаза расширились до невозможности.
   –  «Покажи, если не врёшь».
    При этих совах окно вспыхнуло, осветив наши лица ярким, таинственным голубым светом, раздался гром, содрогая стены, люстра над головами зазвенела множеством переливающихся стекляшек, по крайней мере мне так показалось.
   – «Пойдём» – решительно сказал Колян, рассекая воздух кулаком, будто ударил со всего маху по невидимой бочке с порохом. Он взял из тумбочки фонарик, и мы молча пошли, озираясь по сторонам, словно вокруг сотни шпионов. Зашли в кладовку, где была лестница на чердак. Поднялись, было темно и шумно, как будто мы оказались внутри большого двигателя – это дождь барабанил по железной крыше. Старого хламу на чердаке было гораздо больше, чем у меня. Луч фонаря выхватывал из темноты старые портреты, картины, мебель, а уж какой ужас я перенёс, когда увидел перед собой белое лицо какой то статуи. Но мысли о пистолете были сильнее страха. Я уже ощущал в ладони холодную сталь револьвера, а может даже, это настоящий маузер. Вот мы в самом углу крыши, дальше только ползком – нужно будет пролазить в узкую щель между досками. – «Посвети мне» – сказал Колян, передавая фонарик, а сам, отодвинув доску, по пояс залез в дыру, вытащив оттуда сначала какую-то пыльную тряпку, а потом чёрную лакированную, плоскую коробку, похожую на чемоданчик с красивыми золотыми застёжками, и поставил между нами.
    – «Вот смотри» – и ловко, отщёлкнув замочки, открыл крышку. А там! В углублении, на красном бархате, лежал предмет, при виде которого у меня даже в ушах зазвенело от волнения. Конечно, это не то, что я ожидал, это было на много лучше – старинный пистолет! С волнением взял его в руки. Такой тяжёлый, с чёрным длинным, гранёным стволом, рукоятка из слоновой кости инкрустированная золотом и сверкающими камешками. Вот это да, сказал я принюхиваясь к отверстию ствола.
     – «Вот бы пальнуть! Патронов нету?»
     – «Нет»
     – «А где второй?» В шкатулке было отверстие для ещё одного пистолета и ниша, видимо для патронов.
     – «Не знаю, это всё, что я нашёл… Вернее были ещё бутылки, большие такие, чёрные; я их открыть не смог, разбил, а там бумажные деньги, скатанные в трубочки, как карандаши. Ими то, стену потом и обклеил».
     Да, это была тайна так тайна, если честно, хранить секреты тоже тяжело, так хотелось рассказать обо всём, но ведь я поклялся. Зато потом мой чердак был перерыт весь, но без толку, наш дом не старинный или купеческий.
      За столом в тепле время пробежало так быстро. Посмотрев в окно, я понял, что надо и честь знать, тем более, что в столешнице остался всего один пирожок и то только потому-что все мы были люди интеллигентные и знали – последние брать, как-то не прилично. Да и брюхо, если честно было полное, видимо я отличился больше всех.
    – «Ну, ладно друган, поздно уже, мы, наверное, пойдём, спасибо за чай.
    – «Спасибо» – тихонько промямлила Настя.
    Коля возражать не стал, как-то тоскливо посмотрев на сиротливо лежащий, последний пирожок, сказал: «Да ладно, не за что!» и, взяв два яблока из вазы, протянул нам.
    – «А где моя шапка?» – разведя руки, в сторону в сторону вешалки, сказала Настя.
    – «Ой, да вот же она!» – вернувшись на кухню, ответил Коля. «Я её у печки повесил, пока вы чай пьёте, пусть подсохнет. «Какой же всё-таки у меня умный, правильный друг!» – подумал я. Только вот как он объяснит матери пропажу пирожков, одному столько не за что не съесть, даже, если голодать целый месяц.
     На улице наступила настоящая зима, всё было белым бело от снега. Первый настоящий снег и холод, можно даже сказать – мороз. Сильный ветер продирал до костей. Было скользко, Настя часто поскальзывалась, я взял её за руку, чтоб быстрей идти. Ну, вот и дом, подошли к воротам, остановились.
    – «Зачем ты украла пирожок?»
    – «А ты и заметил. Для мамы».
    – «Я-то заметил, а вот ты нет». Я вынул из своего кармана пирожок, обдул его и протянул Насте
    – «Спасибо!»
    – «Да не за что, иди домой, не мёрзни» И мы разошлись. Я, конечно, слукавил, хотел угостить Джека, так меня зацепило то, как кормят других собак. Ну да ладно, думаю, он меня поймёт.
    Придя домой, я сразу завалился спать, удивив маму своим отказом поужинать.
– «Меня сегодня приглашали на день рождения» – опять соврал я.
– «Отдай мой ужин Джеку»
     Улёгшись в свою кровать у печки, накрывшись тяжёлым ватным и тёплым одеялом, я думал о сегодняшнем дне, который оказался очень удачным.     Вспоминал школу, прежние беззаботные летние деньки, как когда-то пришёл к Коляну, а у него гости, приехала сестра матери, тетка, в общем, с мужем и дочкой Леночкой, как они все её называли. Леночка эта была на год младше нас, но жутко не спокойная. Она совсем не могла сидеть на одном месте и придумывала самые разные развлечения, то прятки, то догоняшки, чем раздражали взрослых, которые сидели за столом, отмечая встречу. Нам посоветовали закрыться в комнате и заняться чем-нибудь спокойным, почитать книжки, например, или порисовать. Мы закрыли дверь в залу и вылупились в окно, разглядывая и обсуждая прохожих. И тут Ленке пришла в её маленькую рыжую головку «гениальная» идея.
     – «У вас есть старый кошелёк?» – поинтересовалась она.
    Коля пожал плечами и полез в шкаф, где было много барахла. Переворошив там всё вверх дном, мы нашли женскую сумочку, где кроме старых фотографий и каких-то справок оказался и пустой кошелёк. Затея оказалась совсем простой, но очень забавной. Набив кошель рваными бумажками и привязав к нему нитку, мы сбрасывали со второго этажа и дождавшись, когда кто-нибудь, к примеру, дряхлая старушка, заметив кошелёк, но не увидев нитку, поозиравшись по сторонам, кряхтя нагибалась, чтоб его поднять, мы резко дёргали за нить и затягивали наживку в окно, после чего хохотали до щенячьего визга катаясь по полу и держась за животы. Действительно, затея была весёлая. Но в очередной раз кошелёк зацепился за наличник и оторвался, застряв за ним. Однако, долго мы не горевали. Лена и тут быстро сообразила. Увидев на трюмо шкатулку и поинтересовавшись, что там, она вытащила из неё браслет: жёлтенький с множеством стеклянных камешков, отливающих на солнце, всеми цветами радуги, ослепляя глаза. Его то мы и привязали. Опять стало весело и задорно. Вот только ненадолго, может, раз пять мы над кем-то подшутили, а дальше посмеялись над ними. Проходил какой-то парень. Откуда нам было знать, что он уже давно наблюдал, как трое глупых детей  тешатся тем, что выбрасывают ювелирную вещь в окно. Ну, в общем, шёл он абсолютно несмотря под ноги, дымя папироской и смотря совсем в другую сторону, чем полностью нейтрализовал нашу бдительность. Проходя рядом с браслетом, он ловко, словно кот мышку, схватил наш браслет, оторвал нитку, повернулся к нам, крутанувшись на одной ноге, как то театрально приподнял кепку за козырёк и, ехидно улыбаясь, сверкнув золотым зубом, поклонился, и, сказав спасибо, быстро удалился. Мы ещё несколько минут с открытыми ртами и часто моргающими глазами, как три безмозглых птенца, на половину высунувшихся из гнезда, молча смотрели в сторону, где исчез паренёк с нашим браслетом. Стало как то грустно, мы, всё также молча переглянулись, сначала я с Коляном, как по команде, посмотрели с ненавистью на Ленку, а потом уже мы с ней, но с жалостью, глянули на Колю. У меня тут же оказалось неотложное дело дома, и я покинул нашу компанию.
       Пропажу заметили не сразу. Гости давно уехали, и всё уже стало забываться. Но я помню период, когда Коля стал каким то печальным.
       – «Что случилось?» – спросил я.
       – «Во, смотри». – Оттянув вниз  штаны, оголяя исполосованную задницу, ответил он.
       А сколько ещё было разных потешных и не очень историй. Ну, да кто в детстве не шалил. В конце концов, не обжёгшись не узнаешь, что такое огонь.
       Проснулся я поздно, ближе к обеду, так не хотелось вылазить из-под одеяла. В доме было прохладно, ночной ветер выдул всё тепло. Одевшись, вышел во двор. Как всё может измениться за одну ночь, ещё сутки назад шёл дождь, всё было грязным и серым, а тут – мороз и солнце, как говорится, день чудесный, даже пришлось взять лопату и почистить снег в ограде и у ворот.  Джек тоже повеселел, да оно и понятно, кому охота в мокрой шерсти бегать.
        Наскоро попил чаю и собрался на улицу, но покрутив в руках зимние ботинки, ещё раз оценил правильность поговорки: «С лета саночки готовь». Мало того, что за лето они ссохлись и скукожились, так ещё на правом подошва оторвалась, это от футбола. Перерыл всю кладовку, нашёл кучу валенок, но более-менее целые только одна пара, и то настолько стоптаны, что пальцем можно проткнуть. С улицы послышался шум – кто-то едет. Это мама бельё на стирку принесла, вернее, привезла на санках. Она покрутила в руках найденные мной валенки и отбросила их в сторону.
       – «Куда же ты в таких пойдёшь? Подошва, как бумага»
       – «Что, мне в сапогах, что ли идти?»
       – «Ещё чего придумал, без ног хочешь остаться? Отец придёт пусть думает, на водку у него деньги есть, а то, что сын без обуви, ему наплевать» – ворчала мама, копошившаяся на кухне.
       Отец действительно пришёл, опять «под шафе», ещё и водку с собой принёс. Мама, конечно, была недовольна, но молчала, правда до тех пор, пока он не начал открывать бутылку, тут-то она и не выдержала. Обычно кроткая и тихая, переживавшая всё в себе, на этот раз выдала какую-то бурю эмоций, что я, как нашкодивший щенок, поджавший хвост, проскользнул в свою комнатку и притаился с каким-то чувством вины. Всё-таки детонатором такому скандалу стало отсутствие обуви у меня, хотя не только это, Мама высказала всё, что накопилось за эти годы, если бы не эта вечная пьянка, всё могло быть иначе. Мне даже стало жалко отца, ведь ему нечем было крыть, да он и сам это понимал. Семейная баталия как буря, закончилась так же внезапно, как и началась. Мама, плача, ушла в спальню. Я вышел, как будто попить водички. Бутылки на столе не было, значит, мама спрятала, отец сидел за столом в облаке табачного дыма, куря сигарету одну за другой, нервно крутил пепельницу.
      – «А ну ка, покажи, что у тебя с ботинками?»
      – «Им конец, подошва отвалилась».
      – «Что же ты схватился, когда зима наступила, наверно раньше надо было думать!».
      Я пожал плечами, принёс обувь. Отец взял их, покрутил в руках, посгибал всяко разно, посмотрел на меня как то с ухмылкой, и бросил к печке.
     – «Тут ещё вот…» – как то неуверенно промычал я, показывая валенки, которые нашёл в кладовке. Отец их тоже осмотрел, потерев пальцем по подошве, и сделав в ней дырку, отложил в сторону.
     – «Что, больше нет ничего подходящего?»
     – «Нет… вернее валенок навалом и белые и серые, но все дырявые».
     – «А ну ка, пошли, глянем, что там есть» – немного помолчав,  сказал отец, поднимаясь из-за стола.
     В кладовой он выбрал несколько нужных ему экземпляров, и мы вернулись в комнату.
      – «Эх, Антоха, создаёшь себе и мне проблемы, а ведь если руки и голова есть, можно всё решить».
      – «Я и смотрю, ты своей умной головой, все проблемы решил, и за себя и за нас» – сказала мама, выходя из спальни, сморкаясь в платок.   
      – «Да ладно, Анюта успокойся, лучше скажи, не знаешь, где инструмент лежит, у меня всё в чемодане было, помнишь?»
      – «Не знаю, где у тебя, какой инструмент лежит» –  явно не желая идти на мировую, грубо ответила мать, идя на кухню. Мы с отцом принялись за поиски. Долго рылись в кладовке, в шкафах и на шкафах. – «Ура, Нашли!» – Из-под кровати в спальне отец извлёк небольшой старый, потрёпанный чемоданчик. Чего там только не было, напильники, ножи, плоскогубцы самых разных видов, и много всякой всячины, но самым нужным оказалось шило и большой клубок толстых капроновых ниток. Чувствовалось потепление. Была одна общая задача и огромное желание её решить. Даже мама, сменив гнев на милость, с любопытством посматривала из кухни, как мы, убрав со стола всё, вплоть да скатерти, взялись за дело. Я знал, что валенки  подшивают, но не знал, что отец это умеет. У него получалось так, будто всю жизнь только этим он и занимался. Огромные, мозолистые ручищи так проворно орудовали шилом, что мне стало казаться, будто всё настолько просто, что я и сам с этим справлюсь.
       – «Давай я попробую».
       – «На, попробуй, только не уколись, и нить крепче натягивай, а я пока перекурю».
       Он посмотрел на мать такими маслеными глазами. Понятно, что ему хочется не только, но и рюмочку опрокинуть.
       – «Нюр, а Нюр, иди, посмотри, как у нашего сына получается».
       – «Не подлизывайся, ничего тебе не перепадёт» – и, немножко помолчав, добавила – «Сначала дело сделай». После этих слов отца с головой накрыл прилив сил.
      – «Ну как, получается?»
      – «Да, но, вот, только…» – я что-то ещё хотел сказать, но отец уверенно взял у меня  валенок с инструментом, очень уж ему не терпелось закончить. Если честно, всё оказалось не так просто. Нить больно врезалась в пальцы, и шило не как не хотело делать ровные отверстия, уходило то влево, то вправо, не то, что у отца, стежок к стежку, как на швейной машинке. Часа два ушло на один валенок, но зато, какой результат, толстая подошва, а под пяткой ещё и в два слоя. Ну, теперь любой мороз мне нипочём.
      – «А ну ка, примерь… да ты с шерстяным носком… ну как? Покажи-ка мамке! Ань, глянь-ка! А ты говоришь! А можем ведь, когда захотим!» – не унимался отец, и он своего добился, мама оттаяла.
      – «Ой лиса, ну и лиса! Ладно уж, одну рюмочку налью».
      Что за магическое влияние имеет эта водка. Отец, как пацан, хлопнув и потерев ладони, чуть не танцуя направился на кухню. Насколько быстро, как узоры в калейдоскопе, меняется погода в доме, недавно всё было хуже некуда, и вот опять, рядом самые родные люди и нам хорошо вместе.
       Второй валенок мы починили быстрее, чем первый. Мама к тому времени приготовила ужин. И было всё вкусно. Отец то веселел и много говорил, или вдруг умолкал, глядя на меня, то долго засматривался в какую-нибудь далёкую точку, уходя в себя, думая о чём-то упущенном, несбывшемся. Был конец ноября.
@
        Наступила очередная зима. У отца появилась, как он говорил, боле менее стабильная работа. По крайней мере, дома он стал бывать чаще, и хотя трезвым мы его не видели, «пустым» никогда не приходил. По содержимому сумки, легко можно было определить, какой товар прибыл в город: мыло, порошок, печенье или какие-нибудь консервы, а то и мясо; одним словом, что разгружали, то и тащили. Хотя я думаю, если бы за работу на складах, причём работу не из лёгких, платили достойную зарплату, не пришлось бы приворовывать. Но видимо хозяевам-коммерсантам так выгоднее, платят копейки, а списать на транспортные издержки можно, что хочешь.
Так и живём, ведя привычный образ жизни, подменяя мораль, необходимостью выживать любой ценой. В конце концов, каждая букашка жить хочет не завтра честно, а сегодня, как придётся, но жить. И вечером, ужиная  за столом, мы уже не вспоминает с тоской о прошлом, да и сколько можно – всё равно в прошлое дороги нет.
– «Ничего – проживём, вот чуть постарше станешь, пойдёшь со мной в грузчики, вдвоём на один карман работать выгоднее» – многозначительно говорил отец, сытно поужинав и усевшись в своё кресло, смачно потягивая одну сигарету за другой, при этом, не забывая критиковать всё: от импортных сигарет, которые тлеют так быстро, что ими никак не накуришься, до правительства, которое ворует и тоже никак не может навороваться. Мама его оптимизма не разделяла: «Конечно, я его для того и рожала, чтоб на одного грузчика было больше» – тихо бормотала она себе под нос и уходила в спальню, что-нибудь шить или штопать наши носки.
Зато мне стало жить проще. Я уже не бегал по улице, как голодный волк, сверкая глазами на всё съестное, хотя привычка осталась. На рынке мы вели себя, как шайка разбойников, с каждым разом всё хитрее и изощрёнее становилась наша тактика. Пацаны помладше устраивали шухер, много крика из-за пустяка, привлекая к себе много внимания, а мы под шумок успевали, что-нибудь стащить – это стало каким-то спортивным азартом.
Ближе к обеду, барыги отторговавшись расходились, оставляя после себя горы мусора, который ветер растаскивал по всему базару. Мы же по домам расходиться не торопились, собирались под крышей спортзала бывшей школы, где не было ни окон, ни дверей, но зато это была наша территория не один чужак не рискнёт сюда зайти. Разведя костёр, и расположившись вокруг, запекали картошку, жарили, держа на веточке сало или кусок курицы, вообще складывали всю добычу в одну кучу и делили на всех, трапезничали, допоздна рассказывали байки про то, как кто-то стащил связку бубликов или увёл из-под самого носа толстенной торгашки хороший шмат солёного сала.
Нам было весело, другой жизни мы уже не представляли, становясь обычной шпаной своего района. Всё чаще стала появляться самогонка, так же стащенная на рынке.  Наверное даже не безразличие а какое то отвращение на подсознательном уровне отталкивало меня от этого напитка. Я твёрдо был убеждён, что именно алкоголь стал виновником всех проблем в нашей семье, не пил бы отец – не потерял бы работу, может, уехали бы куда-нибудь в более благополучное место, и был бы я пай-мальчиком как Колян. Но всё он зелёный змей. Хотя и я оказался не ангел, однажды не устоял перед назойливыми предложениями: «За здоровье!», да «Ты меня уважаешь?» и выпил. Как мне было плохо после той первой пьянки, после недолгой эйфории, накатилась жуткая тяжесть, веки стали тяжёлыми, глаза закрывались, я понимал, что надо идти домой, пытался встать, но почва тут же уходила из-под ног и я падал, кое-как поднимался и снова оказывался на грязном полу, потом провал в памяти.
Очнулся дома, на диване, открываю глаза, темно, хочу уснуть, но только закрываю глаза, проваливаюсь куда-то вниз, при этом ноги стремительно взлетают вверх, мутит, тошнота подходит к горлу, изо всех сил срываюсь с дивана запинаясь о ведро предусмотрительно поставленное для меня. В падающем состоянии, как марафонец пробежавший вокруг земли, у которого сил осталось только на то, чтобы порвать грудью финишную ленточку, вываливаюсь на крыльцо распахнув головой дверь, и рыгаю повиснув на перилах. Выворачивает наизнанку. Сколько я так провисел не знаю, но вроде полегчало, да и уши замёрзли. Спустился вниз, набрал ладонями снега. Снег чистый, пушистый и холодный, умылся им, так тонизирует, возвращает к жизни, да ещё и вкусный. Осмотрелся, Джек сидит, смотрит на меня в каком-то недоумении, поведение хозяина ввело его в замешательство, хорошо это или плохо, может хвостом помахать, а может лучше в конуре схорониться от греха подальше. – «Эх Джек, как хорошо, что ты не пьёшь!»
Вернулся в дом, лёг спать. Утром кое-как продрал слипшиеся глаза, дома прохладно и никого нет, состояние не лучше, жажда, во рту будто кошки нагадили, голова трещит. Ни как не могу вспомнить, как попал домой. Страшно стыдно перед мамой, ладно хоть отца дома не было, уж он-то точно, мягко скажем, не одобрил бы мой поступок, иссёк бы, как сидорову козу, а рука у него тяжёлая.
@
Поднялся, опираясь о стены, дошагал до кухни, зачерпнул из ведра холодной воды, жадно глотаю ледяную воду, даже горло сводит и в висках стучит, как молотом.
Послышался стук ворот, я молнией прыгнул на диван, притворился спящим. По звукам понял, что это пришла мама. Ну как вставать, лучше сквозь землю провалиться – такой позор.
– «Хватит валяться, вставай уже, иди дров принеси, знаю, что не спишь! Или всё ждёшь, что за тобой, как за маленьким, кто-то будет ухаживать? Всё, раз водку жрать начал, значит уже не маленький»
Я откинул одеяло и быстренько, не смотря в мамину сторону, кинулся к двери, опять запнувшись о пустое ведро, виновато сгрёб его обеими руками, гремя душкой. Как слепой котёнок попытался куда-нибудь пристроить эту посудину, но, не найдя для неё подходящего места, вышел вместе с ней в сени. Сунул босые ноги в валенки, с недоумением рассматривая их. – «Боже на что они похожи?» – грязные в саже и какой-то пыли. Где я только её нашёл среди зимы? Ну да свинья, а тем более пьяная, везде грязи найдёт. Накинув холодную пропахшую рыбой телогрейку, вышел на крыльцо. Как хорошо на улице мороз и солнце, пар изо рта клубами поднимается прямо вверх, совсем нет ветра, набираю полные лёгкие свежего воздуха и выдыхаю, надеясь, что с этим паром вверх уходит и вся эта похмельная гадость, от которой мне так дурно.
Зазвенела цепь, это Джек вылезет из конуры, и не сводит с меня взгляда, смотрит прямо в глаза. Вылез на половину и замер, продолжая сверлить меня своими коричневыми глазками, из которых так и сквозит: «Эх ты Антон, Антон».
– «Ну, ты мне ещё тут давай свой характер показывай!» – крикнул я на него, внезапно рассвирепев, от чего пёс дал задний ход и опять скрылся в своём жилище. Ни разу не видел, что он уходит к себе, таким образом – обычно последним исчезал хвост. Странное, какое то чувство озлобленности на всех, будто все вокруг виноваты, что мне сейчас так плохо. Все кроме меня. Не торопясь набрал охапку дров, тщательно стряхивая с них снег, оттягивая возвращение в дом и последующий разговор с мамой. Но избежать длинных и нудных нотаций со слезами, всё-таки не удалось. Хоть я и укладывал в печь дрова молча и аккуратно, пытаясь не слушать всего, что, по сути, мне и так было понятно, и корил себя я не меньше. Но всё равно уши слышали и, наверное, были красными, потому что горели, толи от жары, разыгравшегося огня в печи, толи от стыда. Молча я смотрел на пламя в поддувале, тайком от мамы смахивая обидную слезу. Правду говорят  – «Уж лучше отцовский ремень, чем причитание матери» – первое быстрей проходит, и не так душу рвёт.
Но вот стало тихо, только часики отстукивают свои тик-так, да дрова потрескивают в печи, отдавая людям тепло, исчезая навсегда. Мама сидела за столом, теребя носовой платок, видимо не зная, что ещё сказать, а может ей и самой меня стало жалко, слишком уж я выглядел униженным и раздавленным. По крайней мере, себе я казался именно таким.
– «Чайник поставь, да и собаку накорми» – тихо сказала мама.
– «Я, я сейчас» – подскочил я, будто ждал этих слов с самого рождения, наверное, не за горами моя реабилитация. Быстро и неуклюже шумно, гремя ковшом об ведро, то чайником, но с большим удовольствием, заметался по кухне. Я опять кому-то нужен – маме, Джеку, просто чувствую волшебное омовение от грехов. Когда накормил собаку, заварил свежего чаю, и принеся ещё дров к печи я насмелился прояснить некоторые провалы в памяти, и осторожно спросил:
– «Как же я попал домой?»
Мама очень печально посмотрела на меня, покачав головой; немного помолчала, видимо борясь с неистовым желанием выдать мне ещё порцию упрёков, но сдержалась, и не глядя на меня, протирая полотенцем стаканы, сказала:
– «Лёшка Веснин тебя привёл. Тоже конечно не огурчик был, но тот хоть на ногах стоял».
Да, полный конфуз, такой, что даже на улицу мне идти совсем не хотелось, тем-более перед глазами стояла душераздирающая картина, как Весна тащит меня по улице  за ноги, а вокруг тьма народу, и все смеются и показывают на меня пальцем. Так, что я предпочёл остаться дома, тем более так хотелось, чтобы все поняли, что я не такой уж слабохарактерный и никчёмный человек.
@
Была уже почти середина декабря, когда нашу уже вроде установившуюся жизнь, опять затрясло. Однажды вечером пришла тётя Надя. Я её не видел ещё с осени, да и когда, целыми днями пропадал на улице, поэтому увидев, она мне показалась какой-то больной и похудевшей. Я не хотел путаться у взрослых под ногами и ушёл к себе в комнату. Отец с мамой и тётей Надей были на кухне, и я волей-неволей всё равно слышал их разговор, из которого понял, что сильно заболела младшая дочка Катя. Тётя Надя плакала и говорила, что не знает, что делает, перепробовала всё: и отвары, и парила, и горчичники, но ничего не помогает. Уже третий день температура 40°, и малышка без сознания в бреду  просто угасает. – «Надо было давно вызвать врача» – сказал папа. Тётя Надя собиралась идти к телефону, ближайший из которых, был в гостинице, но там могли просто не пустить, «скорая» или пожарные для этого заведения не самые лучшие друзья.
– «Собирайся Анна, дойдём до борделя! Тебе то, надеюсь, не откажут. Сколько ты на них спину гнула?» – решительно сказал отец, назвав публичный дом своим именем.
– «Вы только одевайтесь теплее, там погода, как назло совсем с ума сошла. Такой ветер!» – дрожащим голосом сказала тётя Надя.
Взрослые вышли. Хлопнула дверь. В доме стало тихо, и я хорошо услышал «сумасшедшую» погоду. Ветер просто неистовствовал. Казалась, что даже дом  ходит ходуном, хотя ещё совсем недавно был такой приятный морозный день. Пальцем я расплавил лёд на замёрзшей форточке, и в аккуратное круглое стеклянное отверстие размером с монетку, посмотрел на нашу котельную, и действительно ветер был просто ураганным. Плафон с лампочкой над дверью дяди Фединой кочегарки швыряло из стороны в сторону так, что казалось ещё один порыв, и последний лучик света исчезнет в этом хаосе навсегда. На меня сильно предалось волнение взрослых, нервно ходил я из комнаты, в комнату пытаясь среди шума бури услышать скорее стук ворот. И вот дверь отворилась в комнату вошёл папа, как снеговик и тут же увидев себя в зеркало, матерясь, вышел на крыльцо смести с себя снег.
– «Мама у соседей» – сказал он ворачиваясь в дом, опережая мой вопрос.
Отец тоже нервничал, не мог усидеть в своём любимом кресле, ходил, курил, не находя себе места, оставляя за собой шлейф дыма; то подбросит полено в печь, проверит в кастрюлях, то выскочит за ворота, боясь, что скорая проедет мимо. Но прошло двадцать минут, полчаса, час, а врачей так и не было. Зря мы ждали помощи, они так и не приехали. Уже наступила ночь, когда мама пришла домой, и не одна, а с Настей. Я уже лёг спать и поэтому опять только из разговора понял, что тётя Надя укутала Катю и понесла её в больницу пешком. Больница очень далеко, от нас километров пять.
–«Как ты её отпустила? Почему мне не кликнула? Я бы хоть с ней пошёл». – не успокаивался отец.
– «Да она вовсе, как обезумела – молча быстро собралась и убежала. Что я могла?» – оправдываясь, сказала мама.
– «Вот Настю забрала, пусть у нас переночует».
Проснулся от сильного шума. Темно и ничего не понятно, что происходит. В голове вихрем пронеслось несколько версий: от продолжения вчерашней бури, до начала войны. Очень хотелось уснуть снова и чтобы всё происходящее оказалось сном. Но нет – как не печально это не сон и придётся вылазить из-под одеяла. Шум явно шёл со стороны фабрики. Я залез на стул и открыл форточку. По территории котельной ползал тяжёлый бульдозер, расталкивая кучи снега, навалившего за сегодняшнюю ночь. Две мощные фары периодически выхватывали из темноты дядю Федю, который как Жанна Д’Арк на баррикадах, скакал по кучам снега и показывал трактористу куда нужно толкать снег. Я вспомнил вчерашнюю картину с бурей и лампочкой, которую швыряло из стороны в сторону, так вот – её там уже не было. Всё- таки забияка ветер оторвал её и унёс в неизвестное !!! или в сторону реки, куда сталкивали снег. Память восстанавливала невесёлые кадры вчерашнего вечера. Не включая свет, я вышел в комнату.
– «Антон, иди сюда» – услышал я шёпот мамы. Тихонько зашёл к ней в спальню.
– «Тош, ты свет не зажигай, на диване Настя спит, не надо её будить».
– «Мама, а почему так темно?»
– «Так рано ещё, да и со стороны улицы снегу навалило. Отец перед работой выходил, немного от ворот убрал, так говорит, окна по самый верх засыпало!!!»
Вот это да, на моей памяти такого ещё не было.
– «Ты бы, Антош, за дровами сходил, а то совсем всё тепло выдуло».
Я тихо оделся и вышел во двор. Да, картина была как в фильме ужасов. Видно было, что отец, немного успел, почистил узенькие тропинки от крыльца, до туалета и до ворот. Джекина конура была засыпана вся, только у входа отец видимо ногой снег распинал, но собачьих следов не было, значит, наружу он не вылизал, трус, а ещё правильным себя выставлял, когда я с похмелья болел.
Добрался до поленницы, повытаскивал нетолстых поленьев, чтобы быстрей разгорелись. Занёс в дом. На кухне мама включила свет, задёрнув шторки на дверях, так, что в комнате всё равно было темно.
– «Принёс? Ладно, оставь, я сама растоплю, а ты иди, спи».
– «Нет  мам, спать больше не охота, я лучше пойду снег убирать. Там столько…» – попытался я изобразить руками снежные горы.
Да работы действительно непочатый край, хватит на весь день. Я пошёл лопатить. Сначала начал у ворот, но одному было скучно и было решено первым делом освободить из снежного плена друга – Джека. Работа закипела. Убирать было не сложно, снег был не рассыпчатый и не очень твёрдый. Я нарезал его лопатой кубиками и перекидывал их через забор. Вот и конура, и вокруг неё уже чисто, а когда зазвенела алюминиевая чашка у конуры, из дыры показался нос, а потом и сам пёс вылез наружу. Хитрюга, хвостом виляет, потягивается то вперёд, то назад. Ему, наверно, неплохо спалось, снегом завалило, тепло. Ну, теперь мы вдвоём, и работа пойдёт ещё быстрее, всё-таки приятно чувствовать согревающий спину взгляд друга. Когда я расчистил ограду, уже совсем рассвело. Вышла мама, взяла Джекину чашку, и, похвалив меня, позвала за стол. Весело подмигнув, чесавшему за ухом задней лапой, Джеку. Я, пританцовывая, сбивая снег с валенок, зашёл в дом. Настя у зеркала расчёсывала волосы. Её вид сразу согнал с меня пелену хорошего настроения. Худющая, колготки висят, глаза, впавшие с тёмными пятнами вокруг. Сразу вспомнил вчерашний день. Что там с тётей Надей, дошла ли она до больницы? Мама резким, но добрым голосом, позвала всех за стол, она глянула на меня таким проницательным взглядом, что я в нём сразу прочёл: «Хватит пялиться на ребёнка, как на чуму, лучше сделай вид, что всё нормально и садись за стол. За столом я пытался шутить, правда, не всегда удачно, как например: – «Вот сейчас поедим, Настя возьмёт лопату, и мы с ней снег уберём быстрее бульдозера». Ей, конечно, только лопаты не хватает, ну разве только, чтобы не упасть. И так, поймав несколько маминых суровых взглядов, я решил, что всё –таки, будет лучше, если я займусь тем, что у меня получается лучше. Так я и сделал. Выйдя за ворота, я понял – насколько человек ничтожен перед стихией. Особенно трудно оказалось освободить от снега окна, но я не сдавался и упорно шёл к своей цели, несколько раз видя в окне Настю, которая отодвинув шторку с тоской вглядывалась в даль – она ждала маму.
 Стемнело так же быстро, как и рассвело. За работой, тем более, которая по душе, время бежит быстро. Я прочистил тропинку до  соседских ворот, и только там, освободив от снега лавочку, решил передохнуть. Занесённые снегом соседские окна навивали на мои мысли, какое то щемящее уныние, я вспомнил. Настеного отца, здоровенного мужика, который всегда шутил, улыбался, тут бы сейчас была чистота и порядок, думал я, а усталость постепенно осваивала моё тело, сначала плечи, руки и по спине скатилась к ногам. Я даже глаза закрыл, откинувшись на палисадник, в какой-то полудрёме послышался хруст снега. Ещё какой-то время я обдумывал варианты, может мне кажется, что снег скрипел, тем-более всё стихло. Но всё- таки открыл глаза и вздрогнул от ужаса, прямо передо мной возвышалась огромная горная фигура, я даже опешил от страха.
– «Антоха, ты чего, спишь что ли. Испугался… Да… Разведчик из тебя никакой». – Передо мной стоял отец, какое счастье. Он сел рядом, закурил, уже привычно пахнуло спиртным, хотя к этому уже давно привык, просто тут на свежем морозце запахи стали резче.
– «Как там дома? Настя у нас, Надежда не пришла?»
– «Нет, да я и дома то за весь день один раз был». – Ответил я
– «Молодец, сколько снега убрал. Знаешь, мы с мамой раньше хотели дочку. Ну, скажи, смогла бы  девочка столько сделать?» – вставая, сказал отец, показывая рукой на убранный снег. Я был горд.
– «Ладно, пошли в дом, хватит на сегодня. Чем нас мамка вкусненьким порадует». Отец передал мне сумку, сам взял лопату, и мы дружно могучей поступью пошли домой.
В доме было тепло и так вкусно пахло блинами, которые стояли аппетитной стопкой на столе. Большего чувства голода и усталости я давно не испытывал. А ведь надо ещё раздеться, помыть руки, при этом делая вид, что для нас это совершенно обыденно и привычно, так как я был не один, в доме была девочка.
– «Проходите работнички, проходите, мойте руки и усаживайтесь за стол. Мы с Настей давно уже вас ждём. Вот блинчиков напекли, вдвоём то вон, какая гора получилась» – сказала мама, ласково подталкивая свою помощницу к столу, которая ни как не могла побороть свою скромность.
– «Давай Настенька, вы с Антошкой – вот тут, с этой стороны, папа наш на своё место, давайте: тут и медок, а кто хочет – вот и сметана» – не унималась мама.
Как хорошо, когда в доме мир и порядок. Сидим все вместе, отец рассказывает много интересного, он у нас вообще, как радио. Откуда мы ещё узнаём последние новости?
– «В городе тоже всё снегом завалено. Сегодня даже на погрузку было всего три машины, а в обычный день бывает до пятнадцати. Но отдыхать всё равно не пришлось, тоже лопатами поработали, дай боже» – отец говорил интересно и с задором. Лишь только, когда останавливался взглядом на Насте, как то грустно замолкал. Она сидела, не поднимая глаз, кое-как могла одолеть один блин за то время, когда я успевал «приговорить» штук пять. Может, конечно, они с мамой успели напробоваться, в процессе приготовления.
– «Я завтра, ближе к обеду схожу в больницу – узнаю, как там дела у Надежды» – сказала мама, не сводя с Насти глаз.
– «Нет Ань, успокойся, там действительно трудно ходить, особенно ближе к нам, вообще никто не чистит снег. А я с работы постараюсь раньше уйти и зайду. Да мне там и по пути будет» – убедительно возразил отец.
Конечно, вечно праздник длиться не может, и чувство голода плавно переросло в такое приятное состояние сытости, даже так скажем, лёгкое переедание. Я вышел из-за стола, вытер жирные руки и с удовольствием бухнулся на диван.
– «Ну что Антоха, пошли ещё снег покидаем? Или ты всё – устал?» – сказал отец, подходя к вешалке. Мне, почему то, очень захотелось исчезнуть, прямо раствориться в воздухе, в мои планы не как не входило еще, куда-то идти.
– «Да куда покидаем? Он и так с самого утра лопатил, отдыхайте уже, да и поздно» – попыталась остановить отца мама.
Но тут во мне проснулся джентльмен, и резво подскочив, как будто сам как раз об этом и думал, я деловито проговорил, что надо ещё в ограде у соседей убрать и от окон. Мы уже собрались и хотели выходить, как Настя, будто её кто-то ущипнул, быстро стала одеваться, причитая: «Я тоже с вами, а вдруг мама с Катей придёт» Ну как ей возразить. Мы дружно отправились работать.
В две лопаты мы с отцом быстро справились со снегом. Настя всё больше выходила за ворота, с тоской вглядываясь в темноту, откуда могла бы появиться её мать. Но всё напрасно, чуда не случилось. Как бы там ни было, наступала ночь, и мы пошли домой, где всё уже было готово ко сну. Мама даже подушку взбила, хотя я устал так, что, кажется, уснул бы и на камнях.
Ночь пролетела в одно мгновение, хотелось ещё понежиться, но разговоры в комнате насторожили меня. Говорила в основном мама, вот только как-то причитая. Я прислушался.
– «Надюша, ну не убивайся ты уже так. Ты же не одна, о Насте подумай, ей ведь тоже тяжело. А кто её успокоит? Держись Надежда, жить то надо»
Я оделся, вышел в комнату, за столом сидела тётя Надя, какая-то  отрешённая от всего. Она сидела молча, как каменная, платок был спущен на плечи, растрёпанные волосы. Настя стояла рядом, уже одетая, хныкала, уткнувшись в мамино плечо. Я тихо поздоровался и прошёл в кухню к умывальнику. Тётя Надя посмотрела на меня усталыми глазами, и поднялась со стула, сказав: «Ну, ладно Ань, пойдём мы, спасибо вам за всё»
– «Мам, что опять случилось?» – спросил я, когда соседи ушли.
– «Ой, Антошь, ты знаешь… Катя то умерла»
– «Как умерла, а как же больница, где же они тогда были?»
– «Да в больнице и умерла, двух сторонняя пневмония, а обратились поздно, врачи уже ничем помочь не смогли, этой ночью её и не стало»
Я сел за стол, на котором стояли блины, оставшиеся от вчерашнего пира и две остывшие чашки чая.
– «Уговаривала хоть чаю попить, так даже не притронулись. Как вот они там сейчас будут в холодной хате?» – сказала мама, убирая чашки со стола.
Хорошо, что мы вчера снег успели убрать, думал я, молча вращая тарелку с блинами, пытаясь понять, плохо поддающуюся  моему пониманию ситуацию. Как же так, был человек, даже человечек, ей ведь ещё и пяти лет не было, и вдруг этой малышки не стало? Ведь ещё ничего плохого в своей жизни не кому не сделала, да и пожить-то не успела, и вот так – раз и всё, нету. За что?
Целый день я просидел дома, даже не просидел, а провалялся. Мама, ближе к обеду, ушла к соседям и до самого вечера её не было. Отец пришёл позднее, чем обычно. Он ничего не знал и с работы, как и обещал, пошёл в больницу, а от туда уже пешком через весь город, увидел свет у соседей, зашёл. Весь вечер разговор шёл о новом горе: как организовать похороны, ведь и помочь некому несчастной женщине. Отец сходил в котельную к дяде Феде, договорились, что тот сделает гробик, в плотницком деле он тоже мастер, да и цех у них на фабрике есть. На счёт машины тоже Иваныч обещал вопрос решить. Следующий день тоже был не менее грустным, отец с мамой утром сходили в гостиницу, папа по телефону отпросился с работы. Затем, позавтракав и взяв лом с лопатой, мы пошли на кладбище. Кое-как добрались до могилы дяди Славы – Катиного отца, наметили рядом место, раскидали снег и начали копать. Сначала я думал, что ничего у нас не выйдет – земля как камень, чистый лёд легче долбить, чем смёрзшуюся землю. Отец наломал сухих веток с деревьев, развёл костёр, когда земля чуть оттаивала, его просто перетаскивали чуть в сторону, а на прогретом месте начинали долбить, и дело сдвинулось с мёртвой точки. Из любого безвыходного положения есть выход, любил говорить отец. Примерно через час, к нам в помощь пришёл ещё один мужик – с фабрики отправили, папа его даже знал. Дядечка пришёл не с пустыми руками – принёс лом и лопату, а ещё пол-литра самогона, дядя Федя передал, для согрева. Работа закипела с удвоенной силой. Меня от этого скорбного занятия вообще освободили, я только, как олень, по пояс в снегу, лазил и собирал ветки для костра, хотя скоро и в нём надобность отпала. Мёрзлый слой, который был сантиметров сорок, прошли, а дальше пошла обычная земля, от которой даже пар шёл. Ещё часа через два, я заметил машину, с трудом пробирающуюся по замёрзшей дороге.
– «Ага, наши!» – сказал дядька, вглядываясь в даль уже изрядно замутнённым взором. Старенький УАЗик так и не смог, добраться до цели – увяз метрах в ста. Мы немного посмотрели на жалкие попытки похоронной процессии, продвинуться вперёд, и пошли на помощь. Но и с нашей помощью, проехать далеко не удалось, сил не хватало – людей было не много: незнакомые мне мужчина с женщиной, мама и Тётя Надя с Настей.
Как обычно – тупиковая ситуация разрешилась волевым папиным решением. Он просто взял гробик на плечо и пошёл, как танк, по немного протоптанной нами же тропе. Остальные гуськом, молча, шли за ним, я шагал последним. Сами похороны много времени не заняли: мужики опустили гроб в яму и стали закапывать. Земля уже схватилась корочкой, из-за облаков появилось солнце, стало подмораживать.
– «Антош, сбегай за крестом, про него-то совсем забыли, в машине он» – сказала мама.
Я шёл и представлял себе, как тащу большой, чугунный крест, думая о тех крестах, что торчат из снега по обочинам дороги.  Вокруг машины суетился с лопатой водитель – молодой парень, немного старше меня.
– «Тут крест забыли» – сказал я.
Паренёк чуть вздрогнул от моего неожиданного появления, но виду не подал, а важно сказал: «Ах да, вот тут, забирай, я сам хотел  отнести, да увлёкся откапыванием, выбраться бы теперь отсюда, придётся только задом»
Так и вышло, выбирались с кладбища задом, периодически подталкивая руками, только у самых церковных развалин удалось развернуться.
Вечер провели у соседей, поминая маленькую Катю. Обстановка была более чем мрачная. Горела тусклая лампочка над круглым столом,  за которым сидела без движения и постоянно, не моргая, смотря, куда-то в одну точку тётя Надя, вернее то, что от неё осталось. В чёрном платке, вся высохшая с неестественно огромными, впалыми глазами и неподвижным, потухшим взглядом, она была похожа на дряхлую старушку, а совсем не на молодую женщину, ведь ей не было ещё и сорока. Рядом, прижавшись, сидела Настя, время от времени шваркая носом и посматривая на всех, безразличным взглядом. За столом, кроме тех, что были на кладбище, сидели ещё две незнакомые мне женщины. Отец с двумя мужиками уже изрядно захмелели и постоянно выходили на улицу курить, появляясь за столом только чтобы выпить ещё по рюмочке. Я чувствовал себя абсолютно лишним, но встать и уйти было как-то неудобно. Помогала мама, видимо заметив мою неловкую ситуацию, предложив мне идти домой и посмотреть за печью. Я встал, пошёл к выходу и, оказавшись позади Тёти Нади, мне стало ясно куда она всё время, не отрываясь, смотрит. Это была икона, стоящая на кухонном столе, в окружении свечей, от мерцающих огоньков, она как будто шевелилась.
Стало как-то жутковато, я вышел, постоял на улице с мужиками, послушал их пьяные разговоры о фабрике, о прошлом, и много мудрых слов о жизни и смерти. В дом я сразу не пошёл. Присел рядом с Джекиной конурой, дёрнул за цепь. Нехотя, недовольный что разбудили, пёс вылез из своего уютного, нагретого домика. Я обнял друга, прислонил к себе, тот дрожал как осиновый лист, но мне не с кем было поговорить, и я столько намолчался, что Джеку пришлось меня слушать. Рассказав, что Кати больше нет и прочитав лекцию о том, как сложно жить на свете, я потрепал собаку за загривок, встал и побрёл к двери. Джек молча смотрел мне вслед, он не возражал.
Следующие три дня прошли скучно и монотонно. Отец уходил рано и возвращался с работы поздно, усталый, неразговорчивый. Мама тоже с обеда уходила на фабрику мыть полы. Я оставался за главного; топил печь, ходил по воду, всячески убивая время, пытался хоть чем-то себя занять, чтоб поменьше валяться на диване в ожидании вечера. Дождавшись отца садились ужинать. Перед праздником народ запасался продуктами так, словно после нового года наступит конец света и есть будет совсем нечего. «Склады не успеваем заполнять», — говорил отец, и всегда спрашивал: «Ну как дела у Надежды?»
— «Да захожу после работы, но её самой не вижу». Настя откроет, скажет: «Мама спит.» Начинаю расспрашивать:
— Как она ?
— Ничего не ест. Встанет, молча попьёт воды и опять ляжет, часто даже не спит, а просто лежит смотрит в одну точку и всё молчит,  молчит.
Отец вздохнёт: «И за что ей всё это? Может и пусть больше спит — время, говорят, лечит.»
Но на этот раз лекарь оказался бессилен. В один из дней.  Мама уже собиралась уходить на фабрику, когда в дверь постучали. Мы, переглянувшись, как-то опустошённо посмотрели на дверь, понимая, что ничего хорошего ждать не стоит. Я пошёл открывать, как-то с ужасом представляя перед собой тётю Надю. Слишком уж страшной запомнилась она мне на поминках. Толкнул дверь. На пороге, как каменная, стояла Настя, с широко раскрытыми полными ужаса глазами. Девочка прижимала к себе куклу.
- «Ну заходи, чего ты?» — сказал я и, слегка приобняв её,  подтянул в дом.
Как на ватных ногах, с клубами морозного пара вошла она в комнату. Мама, приложив руку к груди, медленно села на стул.
- «Мама умерла», — нарушила затянувшееся молчание Настя. Губки её сжались и задрожали как у маленького ребёнка, которого только что обидели.
- «Девочка моя», — запричитала мама, потянувшись к ней, так и не найдя сил подняться.
Настя, как раненная, почти падая подошла к маме, так бы и рухнула если бы та не успела её обнять.
- «Антон, ну чего ты стоишь?» — как-то даже не сказала, а вскрикнула мать.
Я как будто проснулся, подскочил и подхватил девочку. Она вся обмякла, выронила куклу. Казалось, она сама умерла. «Какая же она лёгкая!» — подумал я, положив на диван почти безжизненное тельце. Спустя пару секунд оцепенения, мама резко метнулась к дивану. Встав на колени, она прислонилась щекой к лицу, причитая: «Девочка моя, доченька моя,» — судорожно расстёгивая пуговицы на пальтишке.
— «Тош, иди быстренько расправь свою кровать и уложим её.»
— «Мам, она жива?»
— «Тфу на тебя, сознание потеряла — вот и всё.» — успокоила меня, да и, наверное себя, мама запричитала: «Что делать? Ну что делать?»
«Тош, не отходи от неё. Я сбегаю на работу, попрошу, чтоб меня кто-нибудь подменил.» И она тут же выбежала из дому, на ходу накидывая старый тулупчик.
Минут сорок я просидел у кровати, не сводя глаз, и, взяв маленькую ручку, пытался нащупать пульс, который, как мне казалось, то появлялся, то пропадал.
Наконец вернулась мама, и не одна, а с такой серьёзной женщиной с небольшим чемоданчиком. Я не ошибся, предположив, что это врач с фабрики, которая прямо с порога зашла, нет — ворвалась в мою комнату, чуть не растоптав меня, когда я хотел уступить ей дорогу.
Проверив в-первую очередь пульс где-то в районе шеи и приоткрыв веки, женщина, успокоившись села на кровать.
- «Я пульс проверял, вроде — есть» — неуверенно, почти шёпотом, сказал я.
Женщина сурово посмотрела на меня. Я же тупо смотрел на неё и бешено соображал, толи что-нибудь сказать, то ли выскользнуть из комнаты и не мешать медицине. Но та неожиданно потрепала меня по волосам и сказала, улыбнувшись:
— «Антошка, ты?» — и, не дождавшись моего «да», обернувшись к маме, стоявшей в дверях, добавила: «Анют, смотри как вырос, просто мужчина уже!»
— «Ну что?» — как бы не слышав её, спросила мама.
Тут, попинав дверь, оббивая снег с обуви вошёл какой-то мужик. Это оказался водитель фабричного автобуса.
— «Ну что, везём?» — спросил он с порога.
— «Да» — ответила тётя врач, одной рукой расстёгивая кофточку девочки, а другой, профессионально отщёлкнув замочек на саквояже, доставая стетоскоп. — «Подожди минутку.»
— «Ну… как она?» — снова спросила мама.
— «Всё нормально, Ань, успокойся, всё будет хорошо… ну а как ты хотела? Истощение, нервный стресс. Взрослый-то не каждый справится, а тут — ребёнок. Ничего — отвезём в больницу и всё будет хорошо!» — повторилась она.
Женщина встала, укладывая стетоскоп, и вышла из комнаты. Мама суетливо бросилась одевать Настю. Мужчина, не разуваясь, в огромных унтах прошёл к спальне.
— «Давайте я её возьму» — предложил он.
— «Да-да,» — дрожащим голосом тараторила мама и вдруг остановилась. — «Маша, но ведь с больницы у неё одна дорога — в детдом?»
— «Скорей всего — да. Усыновить вам её навряд ли получится, доходы — никакие.»
— «Маш, ты правда уверена, что всё нормально?» — из глаз мамы покатились слёзы.
— «Анна Ильинична, я, как медик, могу сказать только то, что на данный момент у девочки обморок. Причины — стресс, анемия и, по-моему, переохлаждение.»
— «Ну что она там? Очнётся — ни одного знакомого лица вокруг. Она и так столько пережила.» Жалобно скулила мама.
— «Не знаю,- ответственность большая! Ань, а с другой стороны ты наверное — права, ведь у неё кроме вас никого.» — Глаза у тёти Маши тоже заблестели; было видно, что и она сейчас расплачется.
— «Да и мы всегда рядом. Ведь столько лет вместе… да и славу с Надей я хорошо знала. Вспомни, как жили!»
— «Придёт в себя — попои её сладким чаем. Сразу сильно не корми — живот расстроится, постепенно пусть отъедается. Ну ладно, оставайтесь.» — и, снова потрепав меня по голове, женщина уверенным шагом направилась к выходу, и уже у самой двери спросила: «Да! А твой-то как? Ну да ладно, увидимся — расскажешь.»
В доме воцарилась тишина. Посидев немного, как бы обдумывая правильность своего поступка, мама медленно встала.
— «Антош, помоги мне, давай её разденем.»
Сняли пальтишко, носочки, колготки, кофточку с юбкой. Мама хотела взять её на руки, чтоб перенести на кровать, но не смогла — сильно уж измотал её этот день.
— «Уложи её в кровать», — тихо сказала мама, подняв одеяло.
Я собрал всю нежность, о которой только имел представление, и только начал подсовывать руки под коленки и спинку, как Настя еле слышно простонала. Я замер.
— «Мам, она очнулась!»
— «Ну и слава Богу. Давай переноси.»
Я поднял её с замиранием сердца, никогда я ещё не носил девочек на руках и не предполагал, какая это ответственность, и уложил на свою кровать. Мама накрыла её тёплым ватным одеялом, присела на краешек кровати и, поглаживая по щекам, приговаривала: «Доченька моя, доченька.» И тут Настя открыла глаза.
- «Сынок, иди завари чай,» — сказала мама, поглаживая девочку по головке.
Я метнулся на кухню, чайник стоял на краю плиты, пуская из носика чуть заметный парок, открыл шкафчик, выбирая чашку покрасивее. Вошла мама.
— «Где-то у меня тут был медок…» — как-бы, не замечая меня говорила она сама с собой, передвигая баночки и кастрюльки.
— «Мам, а где Настя теперь будет жить?» — и сам же ответил — «Может с нами?»
Мама ничего не ответила, только тихо причитала себе под нос: «Надя, Надя, как же так? Что же теперь будет?»
— «Подбрось в печку», — сказала она, выходя с ароматным чаем. Я подложил в топку несколько поленьев, прикрыл дверцу, оставив небольшую щель, и долго сидел, смотря как огонь начинает пожирать дерево, превращая его в чёрный уголь.
Начало темнеть, в дверь заглянула мама, повязывая на голову шаль.
— «Уснула. Я пойду на работу, ты посматривай. Если что — пулей за мной!» — сказала она как командир и ушла.
Я тихонько подошёл к спальне, приоткрыл шторку. Настя лежала как ангелочек на боку, подложив сложенные ладошки под голову.
— «Спит. Ну и хорошо.» — Подумал я. Сон ведь тоже — лекарство. Человек выздоравливает не днём, допустим до или после обеда, а обычно — проснётся и с радостью понимает, что зуб, который весь день, да и ночь ему покоя не давал, вдруг не болит или простуда, жар, всё тело как тряпки, а на утро — раз, и всё в прошлом.
Было тихо, только ходики привычно отстукивали своё время, да ещё какой-то лёгкий стук со двора. Я решил проверить, что там. Вышел в сени. Оказалось, дверь полностью не закрыта. Мама в спешке не захлопнула и ветер, как бы играясь с ней, постукивал: «тук-тук-тук.»
Успокоив эту барабашку, я бесшумно вернулся в дом и не дыша мелено прилёг на диван, почти не скрипнув его старыми пружинами, и всё.
Проснулся от света, включённого мамой, она знаком пальца у губ напомнила мне о тишине.
— «Не просыпалась?»
— «Нет» — неуверенно ответил я, позорно понимая, что сам уснул как сурок.
— «Я свет оставлю, чтоб не испугалась если проснётся.»
Я согласно кивнул головой.
Отец тоже уже был дома. Кошмар, всё проспал, даже не слышал, как они пришли. «Вот и доверяй такому детей» — корил я себя. Сколько же время? Три часа ночи, ужас. Со всей силы прислушивался о чём родители шептались в своей комнате. Всё, что удалось разобрать, так это то, что тётя Надя не умерла сама по себе, а отравилась таблетками.
Оказывается, после работы мама и ещё какие-то женщины пошли в соседский дом — там всё и открылось. Отец идя домой увидел свет в окнах, зашёл к ним. Представляю эту жуткую картину. Мне даже от того, что покойник через стенку — и то страшно, а там прямо рядом.
Я долго ещё не спал, лёжа в одном положении, чтобы не скрипеть. В голову лезла всякая муть. Никак не мог понять, как можно просто отравиться, бросить своего ребёнка, ведь Настя могла бы не догадаться пойти к нам, а просто лечь рядом с мамой и замёрзнуть. Одно я понял точно — впереди очередные похороны.                До нового года осталась всего неделя.
Опасения мамы насчёт Насти оказались напрасными. Наутро, хотя на улице ещё было темно, а в доме после бессонной ночи ещё все спали, меня разбудил лёгкий шумок из моей спальни. Я вытянул шею, чтобы понять, что там происходит, как вдруг между шторок появилась Настя. Конечно полностью здоровой её назвать нельзя было и вообще она стояла, казалось, лишь благодаря этим самым шторам, но всё-таки стояла!
Я в ту же секунду перебрав все варианты своих действий, остановился на быстром прыжке в родительскую спальню, где с таким усердием стал трясти маму за плечо, что в глазах, которые она на меня просто вытаращила, я прочёл сразу несколько вопросов: «пожар? наводнение? война? что случилось?» Немного переведя дух, я тихо сказал, указывая пальцем в направлении где должна стоять Настя: «Она проснулась! »
Мама, выдохнув воздух, который держала в себе в ожидании чего-то страшного — ну… вдруг надо будет кричать. Тактично отодвинув, камнем нависшего над ней меня, встала и, накинув на плечи шаль, вышла из спальни.
Хорошо, что отец сегодня спал у стенки — впотьмах я мог бы и его трясти, а тот с просони, не так лояльно мог отнестись к неожиданному раздражителю, я мог и пострадать.
В общем, день для меня, можно сказать, начался удачно. Настя сразу попала в заботливые руки. Мне кажется, когда мама принимала решение оставить девочку у нас, больше боялась, как к этому отнесётся папа, чем ответственности о которой говорила врач тётя Маша. Но папа оказался Настоящим Папой!,  он ни на секунду даже не задумался, не то что не засомневался, на эту тему; мало того — очень сильно изменился после всех этих событий: стал намного меньше пить. Было видно, что с работы он приходил с таким настроением, словно за целый день наскучался по нам, будто год не видел. Всегда приносил какую-нибудь вкусняшку для Насти, да и вообще относился к ней, без всякой фальши, как к родной дочке.
Похороны опять легли на плечи моих родителей, сам я на них не был — не смог пойти даже попрощаться. Вечером после ужина мама с Настей ушли к ним домой, чтобы забрать вещи и одежду. Отец, закурив в кухне у печи, позвал меня.
— «Садись сын, поговорим.»
Я, налив себе чаю, расположился за столом, в ожидании  серьёзного разговора.
— «Настя будет жить у нас» — как бы набирая слова, начал он.
— «Я понял.»
— «Да понял-то — понял, только надо тебе уступить свою комнату, всё-таки она — девочка.»
Я как-то неопределённо пожал плечами, одновременно закивав головой как осёл. Просто об этом я ещё не задумывался —  не успел, всё так быстро произошло.
Отец, наверное, расшифровал моё смятение, скрытое под маской невозмутимости, встал, облокотился локтем на стол и с улыбкой потрепал меня по голове, словно маленького.
— «Мы всё-таки мужчины» — с улыбкой сказал он.
— «Понятно» — тоже улыбаясь протянул я и добавил, как аксиому: «Женщинам надо уступать.»
— «Пойдём, поможем им там, женщинам нашим.»
— «Пойдём» — допив чай сказал я, хотя ещё недавно мысленно сам себе зарёкся — туда ни ногой.
Мы вышли во двор.
— «Отвяжи Джека» — сказал отец, открывая ворота, —«он уже, наверное, год воли не видел, пусть побегает. Его ещё не кормили?»
— «Нет» — ответил я, пнув пустую примёрзшую кастрюлю, которая, отлетев на будку и задев цепь, произвела на пса, который обидевшись на всех даже не соизволил высунуть носа, мгновенную реакцию. Его словно электрошоком ткнули в хвост. Выскочив из конуры, Джек излил в мою сторону всю радость, весь восторг — о нём вспомнили. Он и прыгал, и извивался словно восточная красавица, такое впечатление, что он расслышал как отец сказал что-то насчёт свободы. Я потрепал его за шею под ушами — сколько счастья было в этих коричневых глазах; расстегнул ошейник, развёл его в стороны. Джек на мгновение замер,- как даже без ошейника? — «Только бы не сглазить», — думал бы любой нормальный пёс, а он как раз из их числа. Всё, решено, отскакивает от меня, снова на секунду замирает — ах, как всё неожиданно! И вот — он исчезает в незакрытой отцом калитке, сверкнув задом. Я тоже выхожу за ворота: «Джек, Джек, иди ко мне,» — но где-то там пёс носится как угорелый, снег — не помеха, главное оббежать все столбы и заборы, не забыв всё пометить. Жаль нет поблизости какого-нибудь кота, -пёс бы махом показал кто тут хозяин!  -Или какой-нибудь собачки, пусть даже самой некрасивой, хотя какие сейчас собаки — легче крокодила на снегу встретить, а собаки все в беляшах и шапках на головах. Ладно, далеко не убежит — голод не тётка. На ужин придёт как по расписанию.
Я пошёл к соседским воротам. Во дворе на снегу ещё скорбно валялись еловые ветки. Зашёл в дом, холодно как на улице, непривычно — в валенках по половикам снег скрипит. Мама с Настей перебирают разные тряпки в шкафу, в комоде, нужное складывают на стол. Удивляет как же бедно они жили, продано было всё что можно. От Настеного отца не осталось никаких вещей — костюмы, куртки, обувь, всё ушло барыгам за бесценок, а то и просто за еду. Отец в кладовке выбирает, что можно ещё использовать: инструменты, разные охотничьи снасти, утки-приманки, ружьё, патроны — как это они их ещё не продали?
— «Антон, свяжи скатерть узлом, отнеси домой, то что лежит на столе» — сказала мама. Я только этого и ждал, очень уж хотелось побыстрей уйти отсюда.
Наскоро всё собрав я поспешил домой, чтобы бросить свою ношу на диван и вырваться на волю как Джек. А вот и он — всё ещё бесится: то и дело забежит во двор и, оббежав там все углы, снова выбежит на улицу. Скорее всего этот плут периодически проверяет, не появилось ли чего-нибудь съестное в его чашке.
Я просто стою на крыльце, дышу чистым морозным воздухом, на небе звёзды — яркие-яркие! Так и хочется поразмыслить о чём-то хорошем. Но вот заскрипел снег. В воротах, из темноты на свет лампочки, появляются мама с Настей. Видели бы они себя со стороны: мама с огромным чемоданом в одной руке и чуть поменьше в другой, за спиной рюкзак и ружьё, Настя волоком тащит большую подушку в одной и, зачем-то, ведро в другой руке. Подошли к крыльцу, остановились. Я не смог сдержать улыбки:
— «Не плохо смотритесь.»
— «Ты бы лучше помог, джентльмен» — сказала мама.
— «А папа где?» — беря чемодан спросил я.
— «Он к Иванычу пошёл, может баню сообразят. Зачем собаку отвязал?»
— «Да пусть побегает — мы же здесь!»
— «Давай сади на цепь, да кормить его пора, совсем забегались, про пса забыли.»
А тот, будто всё понимая, подбежал к конуре, если б мог, то и ошейник бы сам на себя надел. Ну уж тут я ему помогу. Интересно: ведь и не человек, а сколько в нём преданности, честности; просто ему пока не представился случай спасти меня от стаи голодных волков, или бешеных собак. Но он к этому готов, я это понимаю.
И дальше всё идёт по плану: Джека накормлен, в баню сходили, и, хотя последние события давили на нас прессом, надо было жить дальше. Тем более в семье появился новый человечек, к которому было привлечено всё внимание. Будто была семья скучная, унылая, и вдруг залетел в этот улей шмель — так всё загудело. Мама от Насти не отходит. Папа как тот шмель всех отшмеливает — всё для маленькой. Нет — я не ревную, я всё-таки уже взрослый. Тем более терять мне уже нечего — комната без боя сдана, с моего согласия. И хоть сплю я в зале на скрипучем диване, чувствую себя спасателем в сплочённой команде. Мы все очень хотим видеть Настю счастливой, весёлой, частью семьи.
Новогоднее настроение — это что-то особенное. Сегодня 31 декабря. Проснулся рано, хотя и не первый. Отец уже ушёл на работу, а вот мама на кухне, чую запахи теста — что-то будет. Ещё темно, вставать неохота, тем более начнётся: «Принеси воды, дай собаке, и понеслось.» Изображаю спящего, вспоминаю как раньше от новогоднего настроения просто дух захватывало. Идёшь со школы, до праздника ещё неделя, улочки как открытке: сугробы, домики, фонарь на столбе, там, где фонарики заканчиваются, темноту освежает свет их окон домиков. И вот: идёшь по этой привычной дорожке, и вдруг видишь в чьём-то окне разноцветные волшебные осколки ёлочной гирлянды, — там ёлка!!! Бежишь домой: «Мама, папа, ёлку, когда?» Они смеясь утешают: «Всё будет, не торопись.» Так и было: ёлка, гирлянды, подарки и главное — дружба между людьми. Всё в таком далёком прошлом — про ёлки, гирлянды, мы уже забыли. Грустно.
Но надо вставать, тем более мама уже поняла, что я проснулся — её не обманешь.
— «Тош, давай подымайся. Принеси воды. Сегодня ж надо порядок навести!»
Ну да, это закон у нас в семье: пусть есть нечего, но новый год нужно встретить идеальной чистотой, порядком.
Я всё понимаю и подчиняюсь, а чем больше я начинаю понимать, глядя на то, что творится на кухне, тем больше мне хочется починяться. Только сейчас  начинаю просыпаться, и осознавать, что что-то изменилось. И это что-то — Настя.
Родители действительно изменились в последние дни. Они как голубки вились вокруг неё. Не скрою, потеря своей комнаты меня сначала, так скажем, расстроила. Но стоило ей только появиться в комнате, а она редко выходила из спальни, я сразу таял. Особенно, когда она расчёсывала волосы перед зеркалом, не торопясь, смотря вроде, как и на себя в зеркале, и в тоже время будто себя не видела, а видела что-то другое, видимое только ей. Но если она в том же зеркале переводила взгляд на меня, так бесстыдно наблюдающего за ней, то у меня просто пол уходил из-под ног, и хоть себя я в зеркале не видел, однако отражение представлял так явно, что с тем полом и щепками от него падал я сгорая от стыда прямо на сковороду где все безстыдники жарятся перегоняемые грязными лохматыми, рогатыми чертями из края край.
Однако, на этот раз необычность совершил отец.  Уйдя на работу рано-рано, почти ночью, вернулся в десять утра, на удивление совершенно трезвый, но при этом с супер-настроением. Мы дружно пообедали. Папа всячески старался создать атмосферу праздника. Я понимал, что всё это для Насти, но бомбой стало заявление: «А почему нет ёлки?!» Даже сомнение закралось: «А действительно ли он трезв?  Дальше всё шло как скорый поезд; — никаких «но».
— «Антон, ну ка в кладовку, — там лыжи, думаю мыши ещё не съели».
Я не сразу соображаю. Мама тоже не сразу, но всё-таки:
— «Ты чё надумал.»
— «Ладно, мать, успокойся.» А затем мне:
— «Ты чё сидишь? Где лыжи?»
Я, надев шапку, кинулся в холодный чулан. Лыжи, лыжи, лыжи, да где-же эти лыжи? До утра бы я, наверное, искал эти злополучные лыжи если б не батя.
— «Ну ,- ты где?»
Я развёл руками.
— «Вот же на самом верху, почти под потолком на отдельном стеллаже.»
Я совсем другие лыжи представлял — тонкие, как в школе на физ-ре, а тут — широкие короткие, с шерстью снизу. Я их вообще не помню. Ладно, мы опять дома. Мама причитает:
— «Ты куда собрался?- Какая ёлка?»
Я, думая, что причастен к этому, ляпнул: «Мам, да мы быстро!»
Но отец, опять-же как маленького, трепанул меня по голове и со всей серьёзностью добавил: «Ты остаёшься за главного!»
Перечить отцу было бесполезно. Лыжи, тулуп, подпоясанный ремнём, за ремнём — топорик. До последнего всё казалось розыгрышем, но не тут-то было, отец — человек серьёзный. Перечить ему в таких ситуациях мама никогда не решалась.
Отец ещё немного попереваливался в унтах, как бы представляя, что он уже в пути, и тут позвал маму, что-то шепнул ей на ухо. Они вышли в сени. Я тоже шмыгнул за ними. Мама вынесла с кладовки ружьё и сумку с патронами. Я понял, что при Насте он сдержался — ружьё-то — её отца. У нас сложился такой негласный закон: не напоминать ей о прошлом.
— «Ну, провожай.» — сказал отец, подавая мне лыжи, не такие-то и лёгкие.
Вышли во двор.
— «А ну ка давай примерим. Может уже рассохлись.» — с юморком сказал батя.
Я аккуратно уложил лыжи на снег. Отец, будто только вчера их снял, мастерски вставил здоровенные унты в стремя и застегнул ремни.
— «Нормально.» — Уверенно сказал он.
А Джек! Как только мы вышли, он выскочил и стал виться вокруг нас, с подозрением обнюхивая лыжи.
— «Что ты вынюхиваешь? Пойдёшь со мной?»
Джек, по-моему, пошёл бы хоть на эшафот, лишь бы быть нужным. Так и случилось.
— «Отвязывай его.» — Сказал отец.
Как я им завидовал, стоя у ворот. Они уходили вниз к реке за которой начинались луга, занесённые снегом, и только в дали виднелся лес. После ухода отца время потекло ка-кто по другому.
В доме всё как-то затихло. Мама занялась кухней. Настя, не зная, чем заняться, то спрячется в своей, бывшей моей, комнате, раскладывая свои вещи, то пойдёт на кухню, сядет и наблюдает как мама готовит разные вкусности к праздничному столу. Я же развешивал шторы и занавески, чистые наглаженные приятно шуршащие.
Часики отстукивали свои,-тик-так.  Вот и четыре. Солнце стало скрываться за нагромождением фабричных построек. Отбрасывая тень перед домом. Напряжение нарастало. Мы просто сидели в комнате, мама у стола, сложа руки на коленях, периодически вставая то поправить шторку, то кружевную скатерку на комоде, пытаясь скрыть волнение, которое всё равно передавалось на нас. Настя сидела за столом, как за школьной партой, аккуратно сложив ручки, словно отличница. Темнело.
— «Насть, а ты в школе как училась? На пятёрки?» — сморозил я какую-то чушь.
Та, как-то вздрогнув, взглянула на меня, будто только что проснулась и, смущённо улыбнувшись, пожала плечиком.
— «Ну… нормально. Троек по крайней мере не было.»
Как она может так долго смотреть в лицо? Я будто уж на сковородке, начинаю выворачиваться от этих огромных карих глаз.
— «Блин! Сейчас папа ёлку принесёт, а у нас ни игрушки, ни подставка не приготовлены.» — вскочил я, сражённый свей находчивостью и деловито зашагал в кладовку.
Вернувшись в дом с большим чемоданом, я, как факир, щёлкнул включателем. Комната озарилась ярким, в три лампочки, светом. Обычно две лампочки выворачивали в целях экономии, но теперь их не только ввернули, но и протёрли от пыли. Вокруг чистота и безупречный порядок. Положив чемодан на стол, я уже было хотел его торжественно открыть, как нарвался на стену непонимания.
— «Куда ж ты его на чистую скатерть?» — сурово сказала мама, и без этого сидевшая на нервах.
Я моментально переместил чемодан на пол.
— «Настя, пойдём игрушки переберём.»
Для неё это слово — бальзам на душу. Бабочкой вспорхнула она, присаживаясь рядом с волшебным ларцом.
Клацнули блестящие замочки, крышка, вся уклеенная изнутри разными кошечками, собачками и артисточками, поднялась. И вот они: разные шары, шишечки, снежинки и даже золотистый початок кукурузы, а поверх всего этого изобилия расположилась большая красная звезда. Всё это переливается тысячами разноцветных искорок.
— «Некоторые игрушки без ниток, их надо подвязать.» — сказал я как старший по мероприятию.
Глаза у Насти сверкали как игрушки. Она быстренько подбежала к маме попросить нитки. Мама любовно погладила малую по волосам, подошла к комоду, выдвинула ящик и провела рукой по воздуху, указывая на деревянную шкатулку.
— «Выбирайте, какие вам надо.»
За приятным увлечением время пошло быстрее. Я с удовольствием наблюдал за Настей. Она так нежно брала каждую игрушечку, ласково погладив,  рассматривала её и, аккуратно подвязав те у которых не было ниточки, нежно укладывала на палас.
Глянул на часы — уже шестой час. У меня просто сердце защемило, отца всё ещё нет. Прислушиваюсь к тишине, желая услышать лай, но нет — тихо. Не могу успокоиться.
— «Пойду ёлкину подставку поищу» — одевая тапки сказал я.
У двери кладовки остановился. Нет, всё-таки выйду на улицу. Не одеваясь выхожу за ворота: жуткая темнота, хоть в всё небо в звёздах, луны нет. Смотрю в сторону реки — нет ни пятнышка, сплошная снежная целина уходит в даль, сливаясь с чернотой.
С тоской взглянув на брошенную на снег собачью цепь, вернулся в дом, забыв про подставку, прикрывая руками прихватившие уши. Тут же встретил тревожный взгляд матери, она вопросительно покивала головой. Я молча отрицательно кивнул в ответ.
Сидим молча: мама нервно перебирает край кофты, я тупо смотрю на маятник часов, только Настя с прежним увлечением возится с украшениями, добралась уже до разноцветного дождика, бережно встряхивая расправляет и развешивает его на спинки стульев.
Шесть часов. И вдруг! Далёкий еле слышный лай. Или показалось? Вслушиваюсь до треска в ушах. Да нет же, вот опять, уже ближе! Мама смотрит на меня широко открытыми глазами — значит она тоже слышит, не показалось. Я срываю c вешалки пальто, шапку, на ходу одеваю валенки, и бегом, в три прыжка, спешу к воротам.               
Вот они!  Джек, увидев меня срывается ко мне как гоночный болид. Сходу обеими лапами кидается мне на грудь, чуть не сбив с ног. Язык набок, висит как ухо спаниеля, пар словно из паровоза. А вот и отец:- с пушистой лесной красавицей, ресницы в инее, воротник от свитера натянут до самого рта, тоже весь в сосульках. Остановился, устало вздохнул, прислонил ёлку к забору. Я хотел было взять её, но отец остановил.
— «Подожди» — сказал он, задыхаясь, — «расстегни сначала ремни на лыжах.

 Тяжело вынув ноги из лямок, папа медленно пошёл к дому. Я, обстучав от снега лыжи, занёс их в ограду и приставил к крыльцу, а затем вернулся за ёлкой. Её тоже оставил во дворе — надо сначала найти подставку и стесать немного снизу ствол, чтоб вошла в трубку.
Джек же никак не мог угомониться, метался по ограде, то к конуре подбежит, всё обнюхает, то рванёт к калитке, да не тут-то было — она уже на засове.
Подставку я нашёл быстро — среди чуланного хлама она выделялась совей белизной, отец её когда-то сам сварил и покрасил. Взял ёлку, примерил, аккуратно, чтоб не осыпалась.  Подрубил, стесал ствол, установил посреди двора — красотка: пушистая, ровненькая. Пока я любовался, Джек, хамло, чуть не пометил главный атрибут нового года. Всё-таки немного по-разному мы с ним воспринимаем красоту. Пришлось подтянуть друга за ошейник к конуре и навязать ошейник. Тот сразу обиделся и нырнул в свою берлогу.
— «Ладно, не обижайся, сейчас я ёлку занесу и вынесу твою кастрюлю.»
Так я и сделал: аккуратно, макушкой назад затянул дерево в дверные проёмы, не сломав ни единой веточки, установил на привычном месте в углу рядом с розеткой, взял и торжественно вынес с кухни давно приготовленную, вкусно пахнущую, собачью еду поставил перед самой «дверью» конуры.
Вернувшись в дом, я сразу ощутил чудесный хвойный запах. Наконец-то все в сборе. Ещё чуть-чуть и как только ёлочка оттает начнётся приятная праздничная суета: игрушки, гирлянды, дождик, вкусный стол. Интересно, кто первый придумал праздник? Что за событие так повлияло на человеческую душу, которой вдруг стало мало места, что ей захотелось вырваться наружу ликуя, делясь и заражая других своей радостью. Может первая добыча, поверженный мамонт, вокруг которого завело хоровод первобытное племя, или рождение ребёнка, или первые капли дождя, выпавшие на выжженную солнцем землю, от которой много лет напрасно ждали спасительного урожая погибающие от голода люди. Впрочем, какая разница — главное есть чего ждать, и о чём потом приятно вспоминать. Мне кажется у меня это — самый лучший новый год. Во-первых, лет пять, а то и больше, было не до праздников, да и на этот раз опять было бы также, но Настя! Всё это ради неё, лишь бы маленькое сердечко оттаяло, слишком уж много горя выпало на эту девочку. Ей всего четырнадцать, а больше двенадцати не дашь.
Всё было по полной программе. По традиции, которая несмотря ни на что оставалась незыблемой даже в эти суровые времена, был поход в баню. Сначала мама с Настей помылись; интересная картинка была, когда они вернулись: ну, мама привычно — пальто, шаль на голове, а вот с ней в дом вошёл папин старый овчинный тулуп, в прямом смысле без головы и без ножек, только между верхней и средней пуговицей выглядывала розовая Настина мордашка. И только когда отец подошёл расстегнул пуговицы и убрал тулуп, на свет, как из грецкого ореха, появилась девочка: худенькая в ночной сорочке с намотанным на голове, как чалмой, полотенцем, будто в стихах — «Как гений чистой красоты.» Но любоваться времени не было — мужская очередь настала, хотя обычно мы были первые, чтоб в парилке было больше жару, но папин поход в лес повлиял на расписание. Хотя зря я так подумал — перемена мест слагаемых ничего не изменила: всё те же раскалённые камни, дикий жар, который я, не хвастаюсь, переносил терпеливее чем батя, Иваныч, и ещё два заводских мужика. Просто закрою рот рукой, чтоб при дыхании меньше горло обжигало и терплю, а они вниз с полки съезжают, как слизни — слабаки! А потом самый кайф — прямо из парилки в ледяную воду.
Эта баня была сделана давно, ещё во времена всеобщего равенства и братства; вся обшитая уже изрядно потемневшей липой, начиная с раздевалки переходила в уютный предбанник с плетёнными креслами, диванчиками, столом, самоваром, холодильником, ну просто «чайхана»; дальше — большая площадка с небольшим, три на три метра, не бассейном, а как бы ванной что ли, в полу посередине. Вода в этой ёмкости, обшитой лиственницей, всегда была проточной и даже в самый жаркий летний день ледяной. А постоянными оставались только банные листья: дубовые, берёзовые. По периметру этой залы: две мойки с лавками, тазиками, душем. А самое главное — парилка: в три уровня полки, медная шайка с деревянной ручкой, но почему-то на цепочке, чтоб поддать парку — всё на высшем уровне.
Дальше, как обычно, точнее по обычаю: мужики кидают свои распаренные тела в плетёные кресла, Иваныч на правах хозяина достаёт из холодильника добрый бутыль самогона и начинается традиционный мальчишник. Темы: женщины, болезни, прошлые воспоминания, в основном о победах.
Вернувшись, мы с отцом вдвоём, хоть батя по широте души и пригласил всех в гости, но Иванич, как кремень, остался непоколебим на своём посту — всё-таки зима, мороз, а он главный обогреватель, и те двое тоже оказались порядочными семьянинами.
Дома же меня ослепила не люстра, не ёлка с переливающимися гирляндами, ни даже мама, помолодевшая, в нарядном платье со сверкающими серьгами в ушах, а Настя. Конечно не без маминой помощи. Она была просто принцессой: роскошное белое воздушное платье, шикарная причёска, волосы так красиво прибраны вверх, зафиксированные золотыми бабочками-заколками, обнажали её красивую шейку, на которой сверкало тонкое нежное колье, в ушках висели плоские серебристые подвески, усыпанные мелкими сверкающими камушками. Откуда это всё? Просто сказка. И эта сказка продолжалась всю ночь.
Отец не обошёлся без сюрприза. Ровно в двенадцать, после законного чоканья мамы с папой шампанским, и, как маленьким, нам с Настей, клюквенным морсом, он нас решительно позвал на улицу. Подчиняясь, мы вышли из дому.
— «Спусти собаку — гуляем все! Включи свет — новый год!»
Батя, нагнувшись за крыльцо, достал пакет, обычный продуктовый, и высыпал из него кучу трубок-петард.
Что тут творилось! Настя, наскоро одев тёплые штаны прямо под низ принцесского платья, пальто и шапку, с визгом мчалась на санках, в которые впрягались то отец, то я. Потом на сани садилась мама, а мы с Настёной, как малые дети, кувыркали друг друга в снегу. И всё это под канонаду салюта, целый пакет — их там штук сто было.
Джек, такой шизофрении никогда не видевший, просто бегал, держась ближе ко мне, петарды не давали ему расслабиться.
Наверное, особо потешно мы выглядели со стороны. Такая вакханалия на отшибе. Бесятся в лучах салюта четыре человечка и собака.
Но от праздника тоже устаёшь. Вот и мы угомонились. Джек на цепи. Все по местам. Я на диван и спать.
Проснулся от стука двери — это отец вошёл в дом и, вроде стараясь не шуметь, всё- таки разбудил меня. Вроде ничего необычного. А вот взгляд его меня так насторожил, что я ни о чём не спрашивая сел и потирая глаза спросил: «Что случилось?» Было ещё темно, я не знал, что делать. Отец сел рядом на диван. Всем своим существом я понял, что что-то случилось. Только сейчас я увидел маму — она стояла у кухни в валенках на босу ногу и, как обычно при стрессе, перебирала кофточку. Я встал. Если бы что-то случилось с Настей, то свет бы в спальне горел. Я хотел выйти во двор. Под гнетущими взглядами я подошёл к двери, сунул ноги в валенки. Уже почти вошёл в дверной проём, как вдруг отец резко, как шлагбаум, рукой преградил мне проход. Мы обменялись взглядами, он отступил. Я вышел на крыльцо, по привычке, первым делом глянул на конуру Джека. И тут… Пустая цепь, пустая конура, капли крови у забора. Джек! Джек! Где?
Кинувшись с крыльца, поскользнулся, упал, пытаясь встать, почти на четвереньках подбежал к конуре. С надеждой приподнял войлочную занавеску. Внутри черная пустота. Запах, тепло от собаки ещё не выветрилось, а хозяина НЕТ. Сидя на притоптанном Джеком снегу, я ничего ни мог понять, держа в руках ошейник тупо повторял Джек, Джек, Джек.
Скрипнула дверь, отец за ним и мать вышли на крыльцо. Я смотрел на них, хотел что-то сказать, может крикнуть, только, но не-мог выдавить из себя ни звука. Будто небо рухнуло на землю. Жуткая, густая тишина давила и сковывала сознание. Зашумело, зазвенело в ушах. Я встал, положил ошейник на конуру. Немного придя в себя, глубоко прерывисто как малые дети, когда плачут вздохнул, поплелся в дом, и вдруг, будто ещё не всё потеряно, с силой распахнув ворота, выскочил на улицу. Сделав несколько шагов по узкой тропинке что вела к реке, провалился оступившись в сторону, почти по пояс в снегу пополз к обратной стороне забора. Да, вот она, протоптанная в снегу тропа. Кто-то пролез до места где конура, спрыгнул в ограду, или поддев чем-то цепь, вытянул собаку наружу. Почему-же Джек не лаял? Или лаял, но его не слышали. Нет, на снегу кровь, -- значит его сначала ударили. Не залаял, значит кто-то свой.
Первая-же мысль, -- Веснин. Он собачник. Сначала я кинулся ползти по следу, потом понял, я итак знаю где он живёт. С какой ненавистью, жаждой мести бежал я к его дому. Может ещё не поздно, может Джек ещё жив.
Вот и вражеское гнездо. Дом у Весненых большой, тоже на две семьи, но из старинных, на высоком фундаменте. Я в два прыжка преодолел четыре ступени, дёрнул за массивную ручку большой, крепкой двери. Закрыто.  Двумя кулаками стал колотить всё ещё надеясь услышать знакомый лай. Из нутри послышался звук ещё одной двери, лязгнул засов. Передо мной стояла мать Лёхи, в накинутом на плечи драном тулупе, лохматая вся заспанная.
-- « Чё тебе надо?»
-- « Лёху позавите.»
-- « Какова ещё Лёху.» -- с нервной ухмылкой сказала она.
-- « Он дома, если в неделю раз появится, и то ладно.»
-- « Ты наверно лучше знаешь где вы шляетесь.»
-- «Был бы отец, быстро бы на место поставил.» -- она уже хотела развернуться, но добавила, -- «Увидишь, передай, ещё раз пьяный придёт, в дом не пущу.»
-- «А вы, а он…» -- я хотел спросить, не видела ли она собаку, во дворе или ещё где? Но не успел. Процедив сквозь зубы «у жульё», она захлопнула дверь.
Посидев немного на крыльце, понимая, что шансов остаётся всё меньше я поплёлся к школе, хоть там кого ни будь встретить и что-то узнать. Но всё зря, вокруг пустота. Пустой рынок, в школе тоже не души. Хотя видно, что вчера тут было шумно и весело. Вокруг углей от костра, пустые хлопушки, бутылки, даже где-то нашли, стоит на бок, облезлая вся, за место звезды зачем-то женский чулок натянули. Артисты. Да можно всё отнять, но только не праздник.
Я слонялся по пустым улицам, останавливаясь у каких ни будь заброшек, вслушиваясь в тишину.
Остановился у запорошенного снегом фонтана перед гостиницей, как-то по-новому рассматривая скульптуру женщины, державшую кувшин из которого летом текла вода на младенца, изображающую жизненную идиллию, -- мама купает малыша.
Тихо поскрипывая снегом подкатила черная машина, сделала разворот вокруг нас с фонтаном, остановилась у входа. Минуты через три, из красивых стеклянных дверей вышел мужчина в черном пальто с поднятым воротником. Как-бы прячась за воротом, быстро сел в машину. От кого скрывается? Кроме меня ни души, хотя и меня он кажется не заметил. Чует видимо котяра похотливый, чьё сало съел. А ведь сейчас наверно приедет домой, начнёт жаловаться на тяжелую работу, какую-нибудь аварию, в общем соврёт чего-нибудь. Странно, блеск и нищета, так рядом. Да уж, сюда народная тропа никогда не зарастёт.
До темноты слонялся я улицам, домой идти совсем не хотелось. Казалось никто не понимает моё горе, сидят в тепле, будто ни Джек пропал, а носок с верёвки ветром сдуло.
Но хочешь не хочешь, а идти надо, второго дома у меня нет. Подходя к воротам, я невольно хотел услышать знакомый с детства звук цепи о конуру. Конечно понимал, что это уже никогда не будет, но память ни магнитофонная запись, сразу не сотрёшь.
Дома было тихо. Свет горел только у Насти, у родителей в спальне тускло светила настольная лампа. Я устало сел на диван. Из комнаты вышла мама, включила свет.
-- «Что ты в впотьмах сидишь?»
-- «Ужинать будешь?», спросила она, направляясь в кухню.
-- «Нет, не хочу.», зачем-то соврал я и растянулся на диване.
-- «Отец на работу ушёл.»
-- «Зачем, сегодня же выходной.»
-- «Говорит работы много.»
-- «Свет погасить?»
Я ничего не ответил, только повернулся к стенке. Мама вздохнула, щёлкнула выключателем и ушла к себе. Вот и поговорили, словно чужие люди, подумал я.

                Продолжение следует.