Была рождественская ночь. За окном снежный поток густо укрывал землю. В белом пухе утонуло буквально все. Было тихо-тихо. Тишина эта щемила душу, сдавливала сердце. Я уткнулась лбом в оконное стекло больничной палаты и, не замечая ничего, унеслась в глубины памяти дорогой в целую жизнь.
Вот она, единственная и горячо любимая дочь своего отца, известного доктора-стоматолога. И хотя в семье есть еще два ее младших брата, но золотые яблочки принадлежат только ей, Альке. Отец ее обожал, оберегал от бед и невзгод. У нее было все, чего бы она только не пожелала.
А еще Алька пела. После исполнения на школьной сцене, а потом и победы в региональном конкурсе с алябьевским «Соловьём», ее так и стали называть «Соловушка».
Небольшого росточка, тоненькая, как тростиночка, всегда одетая по последней моде, благодаря стараниям своего отца, она была еще и красива. Она всегда и во всем была дивой. Драматическое колоратурное сопрано – это был самый большой подарок, дарованный ей Всевышним.
Вторым, не менее важным и щедрым даром Господним стал ее муж. «Аленька, Алёнушка»,- именно так он и называл ее все пятьдесят, вместе прожитых, лет.
Алина, моя маман, успешно блистала на сцене, собирая овации и цветы. А муж ее, наш отец, был для нее всем остальным. Они не умели дышать друг без друга. Они были единым целым.
Мы с сестрой так и выросли за кулисами сцены. А дома, устраивая свои собственные представления, накидывая на себя всевозможные шарфики, надевая концертные туфли нашей маман, мы тоже пели. Мы знали наизусть все исполняемые ей арии и романсы.
«Не ты ли мне в тиши ночной…», - пищали мы, представляя себя в образе Виолетты.
«В ясный день желанный пройдет и наше горе…», - тянула я тонюсеньким голосом арию Батерфляй.
Ария Деспины, ариозо Снегурочки, «Желание» Шопена и «Вечерняя серенада» Шуберта – мы поочередно исполняли с сестрой на придуманной нами домашней сцене. Увы, природа на нас решила отдохнуть, и ни о каком божественном голосе и речи быть не могло. Божественный, по-настоящему божественный голос был у нашей маман.
А папа готовил обеды, ходил с нами в походы, устраивал нам с сестрой чудесные праздники, к каждому семейному событию дарил красивые открытки с его собственными, написанными специально для нас стихами, привозил из тайги большущую елку на каждое Рождество и безумно любил, боготворил свою Аллочку.
Мне порой казалось, что в своей любви к друг другу они и времени не замечали. Их взгляды, их улыбки были всегда молодыми, наполненными счастьем, жаждой к жизни, верой в чистоту бытия. Такую же ослепительную чистоту, как первый девственно белый снег, тихий и ласковый…
Храм, купола к которому наш папа сделал собственноручно, был виден из окна их дома. Церковным хором в этом храме руководила наша маман, его незабвенная Алёнушка.
«Иже херувимы…» - какая же особенная чистота звучания души в звуке песнопения!
В те редкие вечера, когда мы еще собирались все вместе и я садилась за фортепиано, мы пели романсы: "Ой не світи, місяченьку" - любимый нашей маман и «Гори, гори, моя звезда», в смысле слов которого папа находил какую-то свою философию…
Среди тихого снежного марева почему-то внезапно разыгралась вьюга. Декабрьская вьюга.
- Странно, воет каким-то человеческим голосом,- проговорил отец. А потом… Потом он лег на диван, вздохнул глубоко-глубоко и ушел… Ушел навсегда в мир иной. Под снежные хлопья, которые нещадно кружила белая декабрьская вьюга.
Для его Альки, Алёнушки, Алины мир перестал существовать.
Она лежала на больничной койке, маленькая, тоненькая, беспомощная.
Я прямо из аэропорта примчалась в клинику, сменив на больничном посту свою сестру, которая так мне и сказала: «Прилетай быстрей! Может, еще успеешь обнять и попрощаться…»
А за окном шел снег. С последним выдохом маман пролетел надо мной маленький серебряный шарик и, плавно вылетев в оконную створку, слился с пушистыми хлопьями, растворился в девственной белизне…
Было всего шесть часов утра. Покинув больницу, я брела по еще сонным улочкам. Снег, снег, снег… И снова вьюга. Декабрьская вьюга. И завывает так же, как и четыре года назад… И пустота. В душе, в сердце… От растаявших на щеках снежинок и слезы были не так солоны…
На нашем, седом от старости, домашнем фортепиано “Petrof” в двух стопочках лежат ноты маман: справа – церковные песнопения, слева – оперная классика.
- Не ты ли мне в тиши ночной…
А снег кружится, вьюжит в своем безграничном пространстве. И память снова погружается в этот снежный царственный поток… И слышится человеческий голос декабрьской вьюги…
- Иже, Хеурвимы…