17 декабря. 2018 год. Гостиница «Лучи Евпатории» при втором флигеле Медицинского училища №2». Вечер. « Голос внутри нас. Не тот, который твердит за спиной или светится на горизонте, представляется стремлением и концом еще не пройденных путей. Этот голос никогда видел, но чувствовал его так, как собственное сердце, как глубокий порез на указательном пальце. Чувствовать этот голос, разоблачать свою душу, которая так часто скрывает от нас множество случаев. Вы полагаете, что знаете себя, ручаетесь за каждое слово, что выплеснуто вашим характером или блистательным умом? Смешно, и смех этот давно подхватила она, Совесть. Милая подружка, не похожая ни на кого на свете, потому что ее просто не существует. Если вспомнить характер, то тут же бросится его напыщенность, эта тяжелая бренная походка. Он Принц одиноких побуждений, рождающий не то множество заблуждений, не то толкающий сделать подвиг, сбросить оковы чьего-то недоверия. Но вот как раз-таки она способна приказать ему, своему сыну! Мы не станем описывать ее, ведь ее нет, она наша боль! Любое, что вы только не делали, вы делали вместе с ней. Рвали розы в чужом саду, укололи шипом палец, и она тут рядом, клали кирпичи, поленились, и один из них упал на голову, она второй раз, как тут. Потому найти ее проще, чем характера. Заставить ее прийти, можно взявшись за любое действие. Коробки, наши коробки, каждый день мы выбираем другую сотню из предложенных вариантов. И в каждом приготовленном деле есть она, красивая белая крупа, тогда попадает на руки Любви, распаковавшей свое задание. Представьте, в нашем светящемся шарике эта особа обнаружилась встречу своего человека с его героем. И причем тут, вы подумаете Совесть? Встреча, встреча, и тут тот влюбленный нашей души целует другую. А мы при этом не сказали ему о своих чувствах. Вроде нет никакой вины, но Совесть, не пропустив, не одного окна души, сделала его запотевшим, словно при лютом морозе. Снега нет, человек расстроен, а Совесть загнала его еще в больший тупик, вернувшись домой, в свои мысли, увидим эти окна, и станем их долго оттирать тряпкой, мыть с мылом, пускать пузыри. Станет блестеть подоконник, а Совесть ловить эти пузыри и ухмыляться тому, насколько она умна. Разгадать ее загадку является еще одной сложностью. Не избавиться в кроткие сроки от увиденного, не выбросить случай, в который она пришла, не оттереть окон. Но может, именно тогда, люди и познают себя, они хотят смотреть на мир сквозь чистое стекло, но то запотевает еще больше, а сами рамы не открываются. От этого болят глаза, слипаются сердца, Совесть ехидно сидит на затылке и барабанит в бубен. Сколько ударов столько дней, а мы закрываемся в себе, с надеждой желаем вырваться и тогда, приходит в голову одно…разбить окно молотком! Разбить свои стереотипы, увиденное, переступить и гордо пойти дальше, как словно ничего не случалось, другой выход попросить у совести маленький ключик и открыть окна, дать им напитаться воздуха. Выбор только ваш, но что, если кто-нибудь выбрал не договориться с ней, а вовсе отстранить ее, и засмеяться ей в печальные черты завлёкшего лица…»- вечер надвигался вместе с новым известием. Луна тогда была мутной, мерещилась метель. Что-то выло под знакомыми окнами, кто-то считал, что этот вой внутри, другие обходили его и падали в суету. Забыть, забыть, искоренить всю грусть. Но не они, они так не делали. Наша девушка, черноволосая девушка нарочно, собравшись со всеми проблемами, пошла, решать на улицах Евпатории. Загорались огни, ее белый, вязанный шарф, не дававший ветру проникнуть внутрь ее черного пуховика, не соскакивая с плеч, весел плотным бубликом. Она утыкалась в него носом, от губ ее ткань шарфа, правда, промокала, и она натирала подбородок, но ничто не могло заставить ее вернуться обратно так рано. Прогулки лечили ее измученную душу, не море, а эта ходьба в осенних кроссовках на толстой подошвой. На удивление в них не просачивалась вода, а крупные сугробы она обходила умело, жаль обойти так невзгоды, встретившиеся ей, она не умело. Она гуляла много, желая не видеть его. Нет, она врала себе, и ее лицо всегда жило в ней той красивой картинкой с изображением того, у кого под глазами не было синяков, и чьи руки не показывали болезненную бледность. Скорее она носила в себе его старый портрет, написанный в то время, когда она совершенно не обращала на него внимания. Странные мы существа, люди! Слишком поздно в нас открывается любовь, и слишком рано мы теряем что-то дорогое. Эта мысль убивала ее кинжалом каждый день, когда она возвращалась, то всегда ей попадался неудобный момент, она прислонялась ухом к двери, и прислушивалась, что он делал, наш русоволосый юноша. Ей казалось, он спал, и она со счастье всем, резко открывала дверь комнаты, но тут же роняла белые перчатки, слыша долго льющуюся струи воды, она уже знала, что лился кипяток, как и все будни. Понедельники, вторники, среды, она не различала их и ненавидела часы. Она редко наслаждалась ночами, когда те были тихими, то она не спала, и гладила его по голове, он так спал, что ни от чего, кроме потребности проснуться не мог. Она целовала его в теплые щеки, по запястьям кралась до мизинцев. А в дневное время она боялась это делать, и почему-то много молчала, а когда открывала дверь теплой ванны, то и вовсе боялась увидеть его с холодной вещицей в слабых руках…
Эта гнетущая обстановка стала довольно долгой в нашей истории. Но я рассею эти депрессивные строки, сказав, что около семи часов того вечера, она впервые улыбалась. Одна новость, влетевшая к ней в голову, вскружила все ее воспоминания. Печаль ушла, грусть испарилась, она мчалась по коридору с каким-то белым конвертом в руке. Недавно вернувшись от отца, Аринка вбежала в гостиничный зал. Запыхавшись, задрала голову вверх, черные волосы вылезли из-под шарфа, глаза сверкали. Красные ее щеки излучали душевное счастье, как она боялась спугнуть его одной только сценой. Нет, не встреча с отцом, как вы бы могли предположить, осчастливила ее, а то письмо, которое он нашел в своем почтовом ящике. Аринка появлялась у него через день, многолетнего непонимания между ними не стало, пропасть как-то заросла. И когда, она сидела у него на кухне, то глядя на всю Евпаторию, на бушующее море, рассказывала больше не о себе, а о Леше, она рисовала его словами, вспоминала свои нелепые поступки, клала голову на плечо отца, и, смеясь, плакала. Плакать она любила до безумия, если Лешка плакал при всех, при ней или один от собственного бессилья, то она плакала только перед родственной душой из-за обиды на саму себя. Отец предлагал ей уйти, утешал, как мог, они много рассматривали старых альбомов. Беззаботная жизнь маленькой девочки, потерявшей мать, чудилась Аринке вовсе не ее жизни. Сколько бы она не уверяла себя, она с трудом могла вспомнить голос матери, поцелуи отца, принесенные им игрушки. Один только дом, как монумент застыл в ней, чтобы напомнить, кем она была. Тогда она отвечала, что ни за что на свете не уйдет от Алексея, от нас всех, не проживет без общения с тобой, без Привязанности и ее прихода. Как мы все изменили ее, отец грустил, стоило ей засунуть ноги в еще не высохшие сапоги, она говорила, что волновалась за Лешку. Но в этот день, он напоследок дал ей это письмо, адресованное именно ей, обнаруженное им утром в ящике с номером 30…Аринка пересекала коридоры, и не могла выбросить это счастье, это письмо, которое она держало в правой руке, она не открывала его и томила себя радостью. Вот, что бывает, когда радость настолько редкое явление. Ее не хочется разоблачать, отпускать. Она хоть и хотела разорвать конверт, вцепиться в буквы, но потерять радость так быстро и всю интригу ей не хотелось. Письмо было от Антона. Но так она никогда не называла его, однажды произнесла, что он Интий, будучи в бреду при температуре в детстве. С тех пор, так и закрепилось, он даже подписался, как Интий Перламутров.
О чем же написал ей ее друг детских грез, какие воспоминания он привел, опираясь на их давнее веселье? Жаль, от него больше ни капли того сладкого настроения, которое создавалась само без привкуса цветных леденцов. А сейчас она могла съесть их пять штук за день, круглых снеговиков на пластмассовой, короткой палке, и не получить ничего. Когда она наконец добежала до их комнаты, то все оставило ее в первую же секунду, будто она не сидела у отца, не получала письма, и никогда не выглядывала из клетки, в которую вошла сама. Воля манила, как птицу, запертую у красивых хозяев, она может еще бы гуляла по набережной, целовалась с морем или проклинала его за эту безумное молчание с глупым сочувствием. Как она ненавидела его, сочувствие, влюбившее в себя эту девушку с черными волосами. Понятно, отступать было некуда, рано или поздно ее поглотит сон, и ей придется войти, коснуться ручки, зажмурить глаза и пройти по острым лезвиям, поранив ноги. Она забудет о конверте, и вдруг прочла бы его в тот самый миг, когда вокруге не пролетело не души? Аринка держала конверт в правой руке, успела смять его по ровному контуру, сердце ее тянуло войти, мыслили, весели остановиться. Наша девочка, девочка, складывающая из противоречий, была образом множества женщин, желающих любить, но не видеть мучений своих любимых. И все же любовь победила! Вездесущая победа заставила ей буквально в плотную притиснуться к двери, как дверь тут же распахнулась, и она столкнулся с ним, за кого волновалась.
Вот чего она не ожидала, так это его в таком бурном, но здоровом настрое. Он представился ей в другой, переодетой белой рубашке с рукавами в три четверти, в серых брюках, за спиной держал тетрадь. Он смотрел на нее воодушевлённо, будто соскучился именно по ней. Нет, он не пошел бы ее искать, тем более он не одел очки с черной оправой, значит, желал выйти ненадолго. Выйти! Это ключевое слово, ведь ему никогда никуда не надо было. В Аринке всплыли их ранние встречи, еще тогда, когда коварные планы Архимея Петровича исполнялись постепенно, когда под крышей Евпаторского Заведения она приходила к нему, и улыбалась, сейчас она улыбалась так же. Лешка за долгое время вовсе не глядел на нее, а тут окликнул, застыв в дверном проеме:
- Прошу, ты поделить секретом, что во мне прекрасного нету, а в тебе хоть бросайся в лето. Неужели погода, с какого-то непонятного года к тебе пригласила счастье?
Она засмеялась в ответ, и, не опуская с него глаз, вошла в комнату. Желание было исполнено, комната сияла чистотой, стол, на которому она подошла, блестел влагой, не единого развода не найдя, она удивленно вгляделась в своего собеседника. Лешка захлопнул дверь, но, не подходя к ней, ждал, ждал, когда его похвалят или на ней выскочит изумление.
- А где вы же отыскали вдохновение, ведь за окном не май, в глаза не бросается цветение? Наверно мой уход в тебе вдруг поднял скуку, и сотворил смешную шутку.- она игриво, будто проснувшись от повседневности, говорила с ним живо, - А если уж на то пошло, то счастья я нашла в конверте, хотите те верьте, хотите и не верьте! Мне написал друг детства, и в этом не найти кокетства. Но вот скажи, когда прочесть письмо, взглянут скорее в чистое трюмо?
- А в ванной я убирал, боясь задеть стоящий на полке розовый коралл. – Алексей помрачнел, вяло двинулся к ней, - Прочти скорее, чтоб не томить себя ошибкой, или радостью прыткой. – он почесал левую бровь, косо смотрел на этот белый конверт, как Аринка отложил его в глубь стола. – Не у что для тебя не прочитать, не станет пыткой, и в сердце не зашьются швы разломленного детства ниткой? Я знаю, что в томленье прелесть есть, но стоит ли того все ожидания, и с совестью игры старания?
Черноволосая девушка засмеялась еще больше, она обошла с правой стороны, не сильно вырвав из его руки исписанную ее подчерком толстую тетрадь с зеленым лотосами, утопающими в воде на обложке. Казалось, эта вода скоро потечет на пол, и Аринка не соберет ее. Обернувшись, Лешка оставил ее, коснувшись ее запястья холодными пальцами.
- Куда же вы мадам, не откроите письма нам? – его поголубевшие голубые глаза могли остановить его всегда, сдавать сделать даже то, чего она не хотела. Правда, этот случай вызвал исключение.
- Откроет вечер нашу слабость, тогда придет пора и радость. Я не хочу бросаться так на новость, чтоб не было, потом о чем мечтать, о чем гадать. А ты, ты быстро раскроешь тайны, как Герда, не смотря на все, отыщет Кая, отведала б сейчас я тыквенного пая. Схожу к Изондию отдам тетрадь, и посмотрю на море встать. Вернусь, тогда разрушим все томленье, не нарисуются сомненья, что о плохом он написал иль мне солгал. – она проговорила это быстро, бросилась к двери, но мгновенно вернулась.
Нельзя было уйти без поцелуя, чтобы вернуться потом. Эти щеки, бледные щеки нашего героя они были лучшим за всю ее короткую жизнь, она коснулась их розовыми губами, закрыв влюбленные глаза. Она светилась, если бы вы видели, это зрелище можно было снимать на камеру для какого-нибудь лирического фильма. Тусклый свет бил из протертых от пыли ламп, он стоял полу в темноте, так как свет у двери они не включали. Чудилось, что лампы смущались, в них больше краснел свет, но не он. Лешка отпустил Аринку, зевнув, прикрыв рот кулаком…Мы оставим его ненадолго, мы оставим его с самим с самим, чтобы увидеть ее, нашу Аринку, идущую на встречу не к счастью.
До чего не честен этот мир, так это до того, что не успеешь насладиться секундой, не успеешь оторваться от Земли, быть пойманной воздухом, как тут же приземляешься обратно, словно никто не бороздил по просторам вселенной. Счастье коротко, не беда не в этом, а в том, как быстро перестроиться, чтобы не потерять мелких частиц, не забыть о приятном моменте и пустить дальше. Она проходила сквозь коридоры, уже кончились гостиничные номера, она напала на то место, где в темноте искала холодные вещицы. Нет, она пришла не за этим, придет позже, обязательно придет, иначе она не в силах будет устоять перед просьбой, перед бьющей мольбой, перепрыгивающей с его плеч на ее. Но к чему, сейчас, разбираться, где искать ключ, и стараться, чтобы никто не заметил? Она была обычным прохожим, пожалела, что бросила куртку на кровать, по спине ее крался ветер не то соблазна, не то спешки, он, если иметь фантазию, гнал ее на улицу. Но счастье веяло рассеянностью, она столкнулась с забывчивостью и перепуталась проходы. Хлиплые окна ходили в зад вперед, они стонали, увидев ее, манили, желали, что-то показать, что им было в тягость видеть. Но она, и мнимо глядела на картонную упаковку с нужными холодными ампулами, до которой легко можно было дотянуться рукой, в окна не глядела вообще. Неужели она ослепла, и так просто новость, потрясшая ее, смогла завладеть ею целиком, управлять ее сознанием? Сквозняк ударил о стеклянную дверь, та приоткрылась, но черноволосая девушка уже спускалась мимо окон по белой лестнице. Стоптанные на концах ступени прерывались неровно, скользили под ее мокрыми подошвами сапог, а дверь продолжала бить колоколом. Она остановилась. Молчаливые стены насторожились, сузились, желая вытолкнуть ее наверх. Прядь волос прилипла к ее губам, зажевав ее зубами, она обратилась обратно, резво поднялась, оглядевшись, она сунула Лешкину тетрадь под мышку и решила воспользоваться моментом. Тут бы следовало похвалить нашу героиню, Черная Подруга бы хлопала бы в ладоши, неприкосновенно смотря на то, как на улице, на виду у Аринки случалось убийство, самое настоящие убийство. Аринка, подошедшая к двери, уже подняла свои аккуратненькие пальчики, как послышались года идущих людей снизу, и она обернулась. Вовремя, милая моя Арина, как вовремя! То, что ей бросилось во взгляд, заставило девушку обронить тетрадь, застыть, и, приоткрыв рот, расширить черные зрачки. Все прошло, она очнулась, кому-то грозила опасность… Пока Аринка бежала вниз по лестнице, действительно, чуть не столкнув студентов, какого-то юношу в рванных джинсах, и курящую девушку Ингу, она запомнила ее имя с общих занятий, мимо нее мелькнула и наша Тишина в синем, как морские волны, платья…
Тиша была спокойна, никуда не уходило ее стремление. Она, как вечный свидетель однообразных, но любимых сцен, поднималась вверх, рассматривая прохожих, спешащую Аринку она откинула взгляд без всякого любопытства. На ней не сверкало ни намека на удивление. Стоило ей подняться, она облокотилась на холодный, перекрестный выступ перилл, посмотрела вверх. Узорчатый, белый потолок шел орнаментом, на котором весели не то Богини, не то такие же, как она смотрители за различными судьбами. Она улыбнулась одной из них, как нашла неподалеку брошенную тетрадь. Присев на колени, какого было ее изумление, прочесть имя русоволосого юноши. Азарт неутомимо заиграл в ней, вот нашелся предлог, чтобы увидеть его, навестить его. Ничто не могло выстроиться перед ней препятствием, позвать ее в иную сторону, прихватив тетрадь, она приподнялась, прислонив ее к носу. Запахи были доступны ей, а одно осознование, что эта была его вещь, сводила с ума без того сумасшедшую Свидетельницу многого. Ах, Любовь! Что она творила с ними, как отбирала жизни и рассудок. Пропустим то, как шла к нему, и увидим, какую интересную картину она обнаружила, оказавшись стоять подле ванной комнаты. От перебоев с электричеством или от высокого напряжения, лампы, горящие над кроватью, мелькали, выражая его настроение. Тишина в неясности приблизилась к сидящему на краю кровати Алексею, закрывшему лицо локтями, поставленными на высокие колени. Он сгорбился, казалось, терзал себя чем-то таким, решить чего не представлялось возможным. Заступница израненных сердец присела рядом, она коснулась его плеча, как тот вздрогнул, поднял лохматую голову. Тиша испугалась внезапности, тот час вскочила и отошла в угол комнаты. Лешка потер левой рукой то самое место около плеча, до которого дотронулась Тишина, и встал, завис над столом. Каков был сюрприз, он чувствовал ее, жаль не видел! Дело шло к развязке, как многие бы, и сама Тиша могли бы предложить. Она вернулась на свое место, проговорив русские буквы с приглушенным акцентом:
- А ты меня не видишь, жаль, как будто бы на мне из темноты, невидима вуаль. Но разве это истинна преграда, когда тебя я до безумья рада?
Недолго наблюдая за ним, она потянулась, и упала на кровать, закрыв глаза, услышала его монолог:
- И все же интересно, что за друг, какой бы не был тот, не выдержал он столько мук! И сколько с ним она знакома, не выпивала ль при луне с ним рома? Друг, ворвался в душу ей, как стук, а мне прибавил… Нет, не ревность эта, я не способен ревновать, за это надобно б себя ругать. Но ведь люблю совсем другую, и жду я от другой в реальности шального поцелуя. Как хорошо бы знать, является тот кем, и прочему так долго был он нем. А что если во сне, когда я после всех мучений спал, она бродила с ним у моря, рассказывая про свое сегодняшнее горя? Но раз со мной ей в тягость, сказала бы, любить безумца – это гадость. Но вот еще, что теребит меня, как состоялось их знакомство? А коли это им Судьба устроила внезапну встречу, и наверняка съедали бутерброды с хлебом, намазав острого лечо? Загадки, все это предположения, имеющие разные склонения. А вот она придет, и в ней найду я ясность, я попрошу все объяснить, и пусть не будет ей, что от меня умело скрыть. А то в глазах моих она мой ангел, а вдруг с другим танцует танго. Хотя я с другой брожу во снах, но это лишь в своих мечтах. На теле я одной ей предан…А впрочем, бросим и растопчем все сомненья, я не способен верить людям, и сам найду ответ без судий…
Он замолчал так внезапно, что-то оборвалось, или чужое дыхание, чужой восторг и изумление сбило его с этих строчек. Каков он, нашей Алексей! Тишина не на шутку разобралась в нем, в этом юноше, склонном к стеснению и бурным требованиям от любимых людей, она нашла человека весьма умного, а главное хитрого. Но слишком много в нем было не нужного, она, не смыкая губ, засохнувших без влаги, обошла его кругом, и предстала перед ним, не отрываясь, Тиша мечтала понять его еще больше. Но теперь она и так знала нем все, сколько вопросов он держал в себе, и как не верил своему окружению. Не удивимся, если он не верит и тебе, и ей, Тишине. Она испугалась, вдруг все ее представление о нем, они разрушились. И это промелькнуло не столь разочарование, а какое-то дикое, опасное волнение за следующие его действия. Раньше она боялась холодного стекла в его руках, как и все мы, сейчас я молилась про себя не разрушить тот образ, в который она влюбилась еще тогда, будучи свидетельницей немых стен. А что она знала, о его прошлой жизни? Разве много- читать стихи, вынимая из них суть, не ту суть, заложенную в авторе, а ту, которую она сама выискивала очарованным взглядом. Вот его руки уже коснулись конверта, треснутые пальцы, пронизанные капиллярами, к которыми плохо проходила кровь, похолодели. Она отрицательно мотала головой, уже представила, какой грустной она вернется к Судьба, упадет ей на колени и прочитает тираду о грустной любви.
- Ну и читай, читай! На что секретам оставаться в тайне, когда тебя найду я в утре раннем? А спорить я с собой не буду, отдамся полностью я чуду! – она кричала ему, но ее речь и крики разбирали лишь стены, и колыхающаяся занавеска звала к себе, отвлечься. Она, заметим, обманывая себя при самой же себе, отрешенно отвернулась от него, обострив бледные ключицы, выпрямив спину, она гордо смотрела в сторону двери.
Лешка все еще мял письмо, то ли собирался его открывать, тут же клал обратно, чесал затылок и отходил, но тут он решился, и безобидный конверт был порван, так просто и легко. Тиша смотрела беззвучно, огорчение пришло за ней в ту минуту, когда довольный, но больше серьезный Алексей неряшливо выронил конверт, и был готов развернуть лист. Она хотела уйти, даже вытянула босую ножку вперед, как прекрасное чувство сковало ее внутри, и ей показалось невозможным оставить того, кого она все равно будет любить. И пусть он нечестен, он лгун, тот не в силах справится с Судьбой, он никогда не поцелует ее руки, она останется стоять подле, присядет на край кровати и услышит, как он потухнет от своего стыда, от того, как смел, подумать об Аринке. Так она сделала, только не присела, а скрылась в глубине комнаты, прислонившись к стене, и слушала его дрожавший, сбивающийся голос:
«Аринке. Бывало в детские деньки теряли папеньки очки. Ты прятала их так проворно, а я краснел, за все беря ответственность, так скромно. Тогда ты потеряла мать, хотелось вместе мне с тобой кричать, и, прислоняя голову к плечу, не отдавать тебя на растерзанию врачу. Они в тебе не знали жалость, я придавал тебе утешенья самую малостью. Ты говорила любишь дом, и я приносил тебе второй любимой книги том. Но ты не зная буквы, меня просила показывать картинки, и, бегая в лесу, теряла с головы цветные ты резинки. Я собирал их до единой, а после отдавал, и ты смеялась, и смеху мы не видела пределу, и гладили соседскую собаку Геллу. Ты говорила, что со мной у мира вырастают крылья, но я при этом не читал ни о полетах, не мыслил и о самолетах. Нам чужды были современны дети, что ели множество конфет, и не считали, сколько жить им лет. Но выросли мы, помнишь как? В одно мгновение отдел на День Рождение яркий фрак, а ты шептала, хочешь видеть ты на мне пиджак. Сама кружилась в платье, и до сих пор передо мной стоишь дитём, пихаешь в грудь, смеясь, локтем. Уж долго я тебя не видел, девочка, ты девочкой была и остаешься, не говори, я вижу, ты читая это, так смеешься. Тебе пишу, твой лучший в мире брат, твой самый ценный клад. А помнишь, мы искали сундуки, лил дождь, ныряли мы в дождевики. Тебе пишу за тем, что знаю время проводить я с кем. Надеюсь, я не потревожу всей жизни складный твой уклад, и привезу в подарок новеньких помад, а между тем приеду встать. На пару дней я рвусь к тебе, развеять всю тоску, и пальцем на нос к тебе дыханьем обратить пыльцу. Я не ошибся, от цветов ты без ума, а у меня в руках уйма! Приеду, жди, и покажи того, к кому питаешь чувства, я знаю, ты одна не можешь быть, одна не в состоянии ты жить. Твой Интий, твой Антон, я привезу тебе блистательный кулон!»
Когда он кончил читать, буквы перестали стоять перед глазами, он засмеялся. Так давно его улыбка не появлялась из-под очков с черной оправы, так давно не попадался миг, который бы мог насколько перевернуть их сознание. Его мировоззрение, взгляд на мир, на эту девушку с черными волосами, словно ожил после долгой комы. А знаете, он ведь право испугался, одна только мысль, что одна прекратит гладить его по голове, готова была свести с ума еще детское, безобидное сознание. Он взросл, он высок, но даже Тишина видела внутри него потерявшегося ребенка, не способного воспринимать все правильно, придумывать лишнее, преуспевать в фантазиях. Мы не помнили, как она ушла, как растворилась в прохладном воздухе, счастливая, что увидела его, разобравшимся во всем. Свидетельница многого оставила ту тетрадь, выронятую Аринкой. Обложка слегка поменялась, приподнимался левый, нижний угол, это она смяла его от волнения. И это волнение запомнилось ей, как самое приятное, из чего только ей приходилось выбирать, она выбирала волнение, заставляющее колебать другие, неровности в душе… Он задумался, честно, она так любила эту задумчивость, но рано ушла, он понял вдруг с кем говорил, кому читал. Он никогда не оставался один, мечтал повернуться и обнаружить ее, чтобы солнце воссоздало ее образ из его снов. Он поворачивался несколько раз, заостренно глядел на тетрадь, потом в зеркало. Но что-то еще не пропускало ее в наш уголок, Земной уголок. Скорее бы эта преграда разрушилась, но что тогда, прикажите думать, будет с нашей Аринкой? Кого он выберет ее или Тишу?
Любовные вопросы хороши, но лучше уметь исправлять ситуацию. И пока тянулся вечер, пока не схватила за плечи потребность, оскалив острые, белые зубы, он Лешка где-то отыскал клей, измазал все длинные пальцы, обрезался острыми краями письма, и едва капля алой крови не упала на свернутый пополам лист. Он чуть подклеил конверт, еще немного повертел его, удостоверившись, что Аринка не найдет письмо прочитанным, отодвинул его на край стола, и потянулся к своей тетради. Мерещилось, что она от нее исходил приятный аромат ландышей, или это были другие цветы… Скоро кончится вечер, она придет, и обязательно прочтет эти строчки, повествующие о новом, о встрече. Нам ведомо будет разгадать, поближе познакомиться с тем, кто станет ключевым, кто усилит декабрьскую метель. Лети снег, лети, но не позволяй замерзнуть им!
« Если человек выбрал так зло поступить с Совестью, собственно скажем, с самим собой, так обойтись и мучиться потом, то он естественно разобьет стекло самым грубым ударом. Молоток упадет, причем не исключено, что приземлиться он не на пол, а прямо на ногу тому, кто потянулся к свету, к кислороду. Поступки не остаются без наказания Совести. Запомните все ее действия, ее желания, и вы в прекрасный день найдете то, что подружились с ней, что не столь велико ее коварство. Ведь она помогает нам избавиться от самого гнелого, что только растет внутри души. Вечерами, когда мы спим, лучше исправиться, ночами, после осознанных поступках, она берет деревенские грабли, повязывает на голову повязку и пропалывает огромный огород от сорняков. Случаи лечатся, мы лечим их. В другой раз не так больно натыкаться на ошибки, потому что не в первый раз».
***
14 декабря. Во дворце у Черной Подруги. Вечер. « Человек – существо разностороннее, даже больше укладывается в его голове, живет в нем, чем мог бы предположить любой ученый или наша душа. Никто толком не знает себя до конца. Вы знаете? Тогда объясните, расскажите, о чем таком вам поведал сон, если взять все за символические знаки, откинуть науку, и день напролет разбираться разгадками тайн. Согласитесь, занятие интересное, но не приносящее достатка, к примеру, таким же занятием является порча собственных чувств. Вы говорите, что нет такого дела? Что же вы, проснитесь, вы только проснулись, умылись, и уже подумали об этом страшном, во главе, которой молодая девушка. Ох. Сколько этих девушек, не то Совесть, не то сама душа, а кто еще… много кого. Знакомство с ней, с Завистью всегда проходит по обычному принципу, она Любительница нелепых случаев, чаще из них мы в силу своего огорчения извлекаем неправильную суть. Люди – самые прекрасные существа, способные за долю секунд убедить себя в предательстве, или в том, что они остывают. Но мы поговорим о ней, почему-то ей достался самый главный уголок светящегося шарика, она подметает пол длинными, кудрявыми волосами, способными загородить ее лицо. Ходят слухи, будто обладательница прекрасного тела имеет старческое лицо, на нем со временем выявились все ее проказы, все ее действия, связанные с порчей человека. В кругу чувств ее не наблюдали никогда, да и кто бы, согласитесь, пустил ее за один столик, отведать виски или ликер. Потому, когда вокруг веселье, на маскараде играют в потехи, она перестает подметать пол от облетевших лепестков. Помните, что любовь в нас – это цветущие цветы, но рано или поздно они меняют свои лепестки на новые. Это не значит, что в нас происходят перемены, они происходят потому, что Зависть, многие забыли, как ее зовут, всегда убирает засохшие листья с прохода. А представьте, если ей однажды надоест это дело? Как и всякое другое дело, она отложит метлу, листья будут продолжать падать, а она та настоящая старуха закурит сигару, дым попадает на бутоны цветов, и те, они же просто не раскроются. Потухнет наша любовь или мы ощутим ее проявление, проявление зависти?»- в нашей истории мы найдем множество людей, обманывающих себя, но обманывающих под властью зависти мы найдем мало. И скажем, что не в людском кругу, а среди чувств… Дорогой Пристрастие, его нетрудно забыть, и как легко он воплощается в памяти, когда пугливая Привязанность стоит против него. Брат и сестра, но разные мысли, разное все, но что-то единое в них все-таки было. А вдруг, это и есть эта черта, черта зависти. Просто Привязанность по-настоящему еще не влюбилась, а вот он, верный помощник и слуга Госпожи Теней не помнил дня без тоски по ней. Еще когда-то они целовались под плакучей ивой в ее саду, в этих лесных владениях, они пили чай, сидя за столом, друг напротив друга. Пристрастие рос, и из брата Созерцательницы одного чувства, он превращался в прекрасного принца, влюбленного в собственную мать. Конечно, не родную, и это понятие делало еще счастливом, когда уже выросший, лет тридцати двух на вид с побелевшими кудрями, он приходил к ней в покои, врывался с охапкой белых роз, как мальчишка…
Это было, а между тем он осунулся, волосы его выцвели, стали завиваться, на щеках появилась жесткая щетина, густые черные брови опрокинули глаза дугой, его было не узнать в зимние дни. Нет, не зима изменила его, превратив его в иной образ, а отношение Черной Подруги. Вот кончился день. Что было в нем? Снова танцы, кружилась Жалость, после пяти выпитых стаканов вина, она довольно-таки криво рисовала, Пристрастию придала жутко длинный, не красивый нос, какие обычно рисуют карикатурщики. Они долго после ругались, Жалость отмахивала, падала, ее кто-то поднимал, а она пела какую-то старую песню: « В лунном сиянии снег серебрится…» Кто-то узнавал эти напевы, другие уходили, баловство было прекращено, но Пристрастие неумно настаивал на уничтожении его портрета, на что Жалость, находившая не в себе, легко отвечала: « Я так вижу, я так слышу». Но дело состояло в том, что как раз-таки она никого не слышала, танцевала не то старую мазурку, причем одна, не то вешалась на плечо Пристрастию, и желала быть его любимой танцовщицей. Любой бы гость спросил о том, как подобное безобразие, неприличие, выразим это громкими словами, допустила Владелица сроками жизни? Она не допускала, она уехала в лес на зимнюю прогулку на целый день, говорила, что не одна, а с кавалером, недавно выздоровевшим кавалером. Вот и нашлась, обнаружилась причина хандры Пристрастия, от того он муторно вглядывался в лицо каждого, подозревая даже то, что Черная Подруга променяла его, высшего рыцаря, на женщину. А что плохого любить женщину, как мать любит дочь, как я люблю тебя. Впрочем, нет, в этой ситуации многие уже догадались, с кем уехала Черная Подруга, вернувшаяся в шестом часу вечера, когда Жалость, спрятав от ее глаз, уложили спать в сенях. Заметим, что в сенях, потому что оттуда не рвалась сквозь стены ее старинный, русский романс, а оставался в них. Пристрастие, конечно же, сжег картину со своим неудавшимся портретом, с великим наслаждением он смотрел на то, как нос его в камине покрывался залой, и вовсе расплавлялся в огне. Позже он скажет Жалости, что не было никакого портрета, что это вино создало ей жуткую фантазию, а сам, задрав подбородок, направится к своей любимой…
Но вот, увы, какая жесткость – этот мир, и где в этом мире взаимность? Да, да я говорю о ней. Ведь сегодня он видел ее краем глаз, ее ускользающий вглубь коридора плащ красного цвета, покрытый снегом. Метель разыгралась час назад, и пока Госпожа с кавалером возвращалась на лошадях обратно, она успела промокнуть, допустить то, что на ее плечи упали невоспитанные, дерзкие снежинки. Она обычно была брезгливо, свое мнение высказывала на весь зал, из-под черной челки парика выглядывали невольные глаза, но вместо всего этого, Пристрастие стал наблюдателем иного. Пока она уходила, оперившись на чью-то руку, снимая с плеч плащ, она смеялась, знаете, как она умела смеяться. Это не смех Смерти, это смех человеческий, ликующей души, не имеющий никаких темных намерении. В стоявшем в серебряной рубашке и черных брюках Пристрастии, наметилась грусть. Он в одно мгновенье передумал навещать ее, с мыслями: « Кружку кофе, пить не станем!». И то было точным, ведь он снова вспомнил поведение Жалости, и не решился заполнять умную голову алкоголем, как случалось, как никогда не случалось. Убрав руку с пояса, он досмотрел, как Госпожу проводил этот незнакомый ему знакомый, закрыл дверь и ушел. Высокими каблуками от черных сапог он гремел по кафельному полу, оставляя на нем жёсткие царапины, руки его болтались свободно, но нервно, твердые пальцы не то соединялись в кулак, не то расправлялись, чувствую в них бурлящую кровь. Он прошел висячий, металлический мост, протянутый над первым этажом дворца, как остановился, сойдя с него. Его длинная, серебренного цвета рубашка, практически не достававшая до колен, внезапно не устроила его распущенный вид, пока он не вспомнил, что сегодня Госпожу ему больше не видеть, и не перед кем наряжаться… Пробило около девяти часов, а дворец, словно вымер, хотя в одном из залов он слышал, как на пленке крутили старый фильм, они часто так забавляли себя. Между прочим, они смотрели те фильмы, которые пропали из руки кинематографа столетия назад. Они толком не имели и название, короткометражные видеоролики, совершенно бессмысленные, они производили фурор среди чувств, служивших Черной Подруги. Жаль Жалость сегодня не была в зрительном зале, в этот час ее безмятежного сна, они смотрели, сидя на ламинате, облокотившись на подушки, фильм про женщину средних лет, менявшую шляпки. Впрочем, вернемся к Пристрастию, он громом ворвался в кухонный зал. Белоснежные плитки сияли белизной, вечерами здесь не гремели половники, пара красных орхидей стояла на деревянном столе, с серебряными приборами. От них исходил запах чего-то смешанного, словно они пропитались приготовленным пудингом. Пристрастие прошелся статно, как увидел того кавалера своей Госпожи. Облокотившись левой рукой о стол, он красиво пил гранатовый сок, не высокого роста, скорее низкого, одетый в белую, кружевную рубашку, не застегнутую на две верхние пуговицы, с широкими, воздушными рукавами. В нем бы легко отыскались черты Доверия, с прической каре каштанового цвета. Он, еще не услышав сзади себя чье-то, постороннее дыхание, зелеными глазами, с заживающей поцарапанной щекой, не спеша опустошал красный стакан. Вскоре, все не оборачиваясь, у раковины, он преподнёс ладони к воде, и неширокая струя брызнула на дно липкого стакан. Положив его, он коснулся воспаленной щеки, портящей его изумительное лицо. Достав маленький, белоснежный платок, сложенный втрое из кармана черных брюк, он намочил ткань холодной водой, как прислонил к больному месту правой рукой. Пристрастие не устало наблюдал за ним, ожидая момента, когда тот, наконец, обернется и он выскажется, избавится от своего негодование. Он зло шмыгнул каблуком, как этот несчастный повернулся совершенно спокойно, будто зная, кто стоял за его спиной. «Несчастный» - Пристрастие прозвал его так, мысленно кликал, уставившись, никак не мог понять, почему его Госпожа променяла его на этого Доверия, сначала избила его до полусмерти, а потом что? влюбилась, откровенно влюбилась.
-Не у что стало скучно с Госпожой? такого не случалось и порой. Иль та опять вам нанесла увечий, и портится жестоко образ человечий? Вы знаете ее совсем короткий миг, а я-то видел каждый день, ее загадочно пленящий лик. Проверьте мне, она вам врет, целуя вашу бледность…- величаво произносил Пристрастие, усмехаясь внутри.
- Мне не пристало верить вам! – возразил Доверие, опустив руку с платком, он пробежался взглядом по полу, - Зачем ее вы поливаете клеветой, когда она всегда являлась вашей милой да мечтой? Коль я не прав, в ее вы влюблены, приятель! И обижать ее внезапно за глаза - о вас настигнет пусть ужасная гроза. По вам пройдет все удары грома, и ветер вдруг пройдется ураганом, и я мечтать тому не стану. Мне чудится, что вы не правы, ее вы быстро перестали добиваться, над всеми издеваться. Я ваш соперник? – переспросил Доверие, постепенно он приближался к грозному собеседнику. Он так привык к смеху за спиной, за тем, что никто не ставил его ни в какие рамки, что разговор с приближенным Госпожи казался ему не более чем игрой, игрой между ними. Но он не бросался речами, он пылал остроумие.
- Ну хватит, я таких сыщу, как вы, во всей армейской рати. Мне думается, что вы вдруг забрались на крышу, когда под ногами гуляют мыши. Вам будет падать с болью, в душе у горла заостриться ком, когда она оставит вас, как делала всю сотню глупых раз. Любить ее – нужно уменье, у вас же – лишь одно хотенье! – выпятил грудь вперед Брат Привязанности, осуждающе он глядел на того, кто был ниже его на целых двое плеч. Маленькая голова Доверия покорно слушала его, но внутри следовала своим внутренним убеждениям. Пристрастие, замечая это, продолжал выплескивать примитивные, несуразные словечки.
Доверие перебил его смехом, он поставил руки на тонкий свой пояс. Его огромные глаза блестели зеленой тяготой его фраз, блестели великодушием и вечной правотой, но скоро он останется не правым в одном:
- О чем, о чем вы мне твердите, когда Черная Подруга тут совсем не причем!? Любовь не есть какой-то долг, и не следует искать в ней толк. И мне не важно, кто она, какие ее тайны видела луна и русалка, кому по голове она стучала скалкой. О ней…
Вскоре Пристрастие нахмурился, окончательно поняв, что перерубить кавалера Госпожи не представится возможным. Сколько он бился с ним, не перетягивал одеяло на себя, Доверие неумолимо закидывал его будто заранее пприготовленными ответами. Пристрастие не думал так быстро, как моментально готовый Доверие ставил, выставлял ему философскую плеяду.
- Ах, точно, вспомнил кое-что я срочно! – казалось, Пристрастие перевел тему, закинув голову на вверх, он словно думал, чем бы таким удивить разгулявшегося вдоль несчастного, - Пройдите-ка за мной, не бойтесь, вас не покусает из пчел огромный рой. Я показать желаю вам, кого давненько привела Черная Подруга к нам.
Ему на счастье надоело отвечать, легче было не признаться, но последовать за тем, кто так настаивал. Доверие, как пушок в выходную из комнаты дверь, Пристрастие следом громко чпокнул каблуком, опередил в шагах «друга» и они направились в левую сторону по разделённому на шахматные клетки полу. Пристрастие, не выбирая каких-то определенных клеток, шел напролом, Доверие углубился в себя, не вымолвил и слова. Ему жалко, видно было, терять время с этим высокомерным завистником, но развернуться, и уйти уже было странно и неудобно. Он не пришел бы в изумление, если бы Пристрастие вывел его из дворца, ударил по болевшей щеке и выкинул вон, горбато засмеявшись. Но тот уверенно заходил в какой-то старый коридор, где от ветра трещали стены, с подоконников хрупких и мелких окон слетала деревянная, облезлая штукатурка. Доверие морщился, его левая рука не прискорбно ныла около локтя, так что он, обхватив ее правой ладонью, брезгливо глядел на падающий за мутными, грязными стеклами снег. Мимо него сменялось время. Пару секунд назад он находился в пышном убранстве, а тут попал в какой-то заброшенный, никому не нужный отсек. Темнота, склонившаяся над дворцом, здесь являлась ночной темнотой, она давила на уши, на голову так, что все звуки стали приглушенными. Один Пристрастие, подобно хозяину этих владений, прибавил ходу, когда стена перестала идти вместе с окнами, вместо них через открытые проемы в крыло дворца забивался снег. Пристрастие остановился резко, дав Доверию возможность пройти:
- Какая в вас говорит настойчивость! Однако, найти кого можем тут мы, когда здесь нету ничего кроме снега кутерьмы?- Доверие, обернулся к нему, выставив правую ногу вперед.
- Идите! – печальным приговором вынес Пристрастие, опустил помятые глаза.
Доверие послушно, но полный сомнений, вышел едва ли не на улицу. Он не сразу обратился в нужную сторону, потому завернул в правый угол, где отварил деревянную, облезлую дверь, наперев на нее всем своим худым телом. Пристрастие коснулся каркаса в дверном проеме, влез ладонью в паутину без властного хозяина, пока Доверие находился внутри. Он неряшливо отряхнул руку, хмыкнул носом, ощутив теплый воздух. Впереди них, или сзади явно что-то горело. А может, это проходила горячая в вода, в скрытых от глаз, в темноте, трубах. Доверие свободно прошелся по балетному залу с треснутым полом. Света здесь не было, однако на стеклянный потолок, падали, не пойми, откуда взявшиеся огненные зайчики. Пристрастие махнул головой на осыпающийся от белой побелки, подоконник. А сам осмотрелся в очередной раз. Узнали? Это место являлось тем самым, в котором жила наша Влюбленность, Изгнанница иных чувств, навсегда застрявшая в своей памяти. Она была где-то рядом, только Доверие обходительно рассматривал все на своем пути, как присел на низенький подоконник. В руки к нему попал вязанный, слегка рванный, серый платок, который обычно дамы из старых годов накидывали на плечи, а сверху на нем лежал футлярчик с резной темной крышечкой. Пыли на нем совсем не обнаружилось, и Доверие распознал в нем вещь, до которой дотрагивались минуты, а то часы назад. Крышка, закрытая так плотно, видно с усилием, зажала бархатный кусок ткани, на котором явно что-то лежало.
- Смелее… - произнес Пристрастие, застывший за спиной Доверия.
Холодными пальцами Доверие коснулся черного маленького замочка, футляр открылся, как в нем показался, на вид точно старый, многоразовый с толстой иглой шприц. Стальная игла, причем не одна, а целых три лежали аккуратно возле, прикрытые той самой бардового цвета, тканью. Доверие без изумления провел по предмету пальцем, пока не засунул руку под вязанный, скомканный платок. Он отложил в сторону шприц в незакрытом футляре, как под платком нашел стеклянную, целую вещицу. Он крепко зажал ее в кулаке, а после взял и сам платок, на конце которого весели серенькие, тонкие кисточки. Он тот час встал, расправил платок, и, прижав к лицу, вдохнул знакомый ему запах, пораженно заговорил:
- Ваша пленница?
- Не моя, Черной Подруги, ее заточили здесь слуги. А имя ее… - Пристрастие не договорил, как ошеломленный Доверие, вцепился ледяными пальцами в свои густые волосы, убрал их назад. Но они снова выскочили ему на глаза, и бросился наружу, едва дверь не сорвалась с петель.
Пристрастие тихо засмеялся, нащупав в темноте футляр, он плотно закрыл его, повернув замочек, как следовало ему быть повернутым. Он засунул его в карман своих брюк, решив, прихватит на всякий, случайный случай. Непременно, чтобы показать Владелице сроками жизни, чем баловалась их Влюбленность, спасаясь от тоски. Между тем стеклянный потолок еще больше озарился огненным светом, Брат Привязанности вспомнил, что оставил Доверие, немедленно выскочил из зала по хрустевшему полу, услышав голос Доверия:
- Моя сестра!
Фраза, разрушавшая все предположения, легенды и гипотезы навсегда изменила мир «несчастного» Доверия. Все перевернулось, огонь резал ему глаза, казалось, они вовсе не моргали, свет поедал его живость, конечности его каменели. Он стоял спиной к Пристрастию, руки замочком он держал у подбородка, так женственно и так очарованно он смотрел на нее, на свою сестру. Мог ли он думать о том, что сегодня он услышит треск горевших деревьев, что ощутить пыльный дым, забившийся к нему в нос черной сажей. Он ерзал кончиком носа, глаза оставались неподвижны и умны. Нет, он не пытался разобраться в случившемся, а просто глядел на этот склонившийся над разожжённым костром, размера с целый толстый дуб, силуэт, с распущенными, светлыми волосами, убранными в капюшон пальто без рукавов. Что-то кожаное, волочившееся по земле, было надето на ней поверх легкого весеннего платья. Она давно не говорила с миловидностью, так же давно не расчёсывала волос, однако признаки безумства четко выделяли ее. Босая, без сапог, без беленький носочков она сидела, упёршись ногами в липкий снег. Не чувствуя холода, то ли ее боялся мороз, то она сама его отпугивала, Влюбленность, привыкшая не видеть никого кроме природы, не заметила своего родного брата. И может быть, если бы она повернулась, профиль сместился, улыбка и озарения накрыли ее, Доверие бы расцеловал ее в пять щек, история бы эта кончилась, как любая другая. Но до конца еще долго, ведь недаром Пристрастие стоял по левую руку от вспоминавшего Доверия… Что он вспоминал? Самое красивое, что только ему случалось увидеть: голубые бантики, завязанные на макушки головы по бокам, сиреневое платье, вечно испачканные гольфы и худенькие ее пальчики. Ее спокойный, смотрящий со стороны, силуэт лет двенадцати, ручки убранные за спину, открытость миру и одновременно абсолютная закрытость в себе. Этот образ навсегда поселился в нем, беззащитная девочка с изумительным характером, не умевшая и не хотевшая подносить себя бунтарем, она всегда ходила кругами, в ночи мистических праздников не осмеливалась перепрыгивать костры, боялась огня, и когда боялась она, то черная дыра поглощала ее беленькие щечки, придавая девочке незаинтересованность. Он один знал ее наизусть, все слова, крутившиеся в ней, он сажал ее на перила маленького мостика в Царском селе, и она ждала прихода любимого поэта, в другие дни болтала с его женой, в остальные плакала, а бывало, она влюблялась сама… Сейчас стало ясно одно: она не любила никого! Ни море, так пытавшееся уволочь ее, ни жизнь, висевшую на искусственной радости. Она так ослепла от общества, что ей не хотелось и простого общения, и все чувства покинули Влюбленность.
- Как славна наша Королева, подобная Венере, когда во дворце сестренку вашу приняла, расспрашивая и о жизни и вере! Она весьма отнеслась с почтением, и поделилась своим сожалением, что там к нам раньше не пришла, и сухое вино, вместо нашего она пила. Как была Черная Подруга в восторге, и не нуждалась Влюбленность во всяком торге. Но не было ей среди нас места, когда спала та на протертом кресле, и не гордилась называться чувством, махая юбкой, характер ее носился с прибауткой. Она пришла к нам вся такая, несчастия полна, и не бралась успокоить ее луна. А Госпожа, когда потребовала та конечной воли, ее выгнала в широкое поле. Сказала, что та покорила просторы, и не пыталась уйти из дворца, выкопав норы… - Пристрастие придавал трагизм случившемуся прошлому, он четко лгал, загибал так, что смысл менялся. Он негодяй, негодяй в своих глазах. Ведь, кем он выставлял Владелицу сроками жизни, с какой ненавистью одновременно смотрел на Доверие! И ему было хорошо от того, что он заставлял своего собеседника чувствовать то, что разбивало всякие его представления и ломало сердце. Он нарочно крутил пальцем у виска, чесал хорошо побритые, но не видные скулы, если в них не вглядываться. Он давал ему шанс, незначительный, но шанс догадаться о своем вранье, но Доверие, не сводил взгляда с сестры.
Влюбленность представилась ему отчужденной, дикаркой, греющейся у костра. Нет, костер этот горел признаком бедствия, давнего в ней крушения. Она захлебывалась прошлом, умирала душа ее, она томила себя ожиданием чего-то нового, как кого-то спасения, которое никак не могло прийти. Ах, ах, почему она не видела его, почему! Если бы только один поворот головы, то изменился бы не только он, но она! Как жаль, слышалась в Доверии траурная музыка, а Брат Привязанности продолжал:
- Она не ест ничего на обед, мы предлагали ей хлеб. А корки его режут ей горло от слез, ничего она не видит кроме прошлого грез. Влюбленность больна, мы скажем, лишилась рассудка, когда на обед не ест и жаренную от утку…А я-то полагал, что Властелина про нее открыла карты, поведала историю о старом марте.
Ему тогда не оставалось ничего, кроме как уйти, оставив ее в этом зимнем, бессмысленном дне. Он позабыл об оставлено футляре, о предположениях, что сестра его непременно погибнет, потому что натура его была из тех, которые немедленно пытаются все выяснить. Они задыхался от не понимания, кровь его ушла куда-то вниз, онемели пальцы рук, он отстранился от вида на Изгнанницу иных чувств. Влюбленность, что-то геометрическое чертила острым концом сухой палки, гладкий снег поддавался ее рисунку. Какие-то бессмысленные полосы, не то линии завивались в ее уме, ей внезапно надоело сидеть и она приподнялась, с плеч сбросила тяжелое, оставшись с одном, летнем платье, она обняв локти рук, взглянула в опустевший угол. От Пристрастия не осталось от следа, словно и не было у нее гостей, а такая нужная ей вещица со стальной иглой пропала. Скоро она обнаружит потерю, станет рвать волосы на своей голове или спокойно расстроится, но не поймет: к ней приходили! И это слово «приход» вряд ли вообще осталось в ее сознании, в ней дни, есть те июньский дни, улыбка Тишина и красивые стихи про конец жизни. Меланхолическая натура все еще стояла под падающим снегом, небо посерело, солнце не выскакивало, ему хотелось, но Влюбленность пугала его безразличным лицом…
Никто не видел, на чудо не стал свидетелем того, как Доверие, мирный и обдуманный в разговорах, ворвался в комнату Госпожи, застал ее задумчиво стоявшей у подоконника. Он не закрыв и двери, хлопнул ладони, его волосы наэлектризовались от воздуха, тело его колотилось ознобом, и что-то не живое, коварное просыпалось в нем, как оборотень обычно восстает в попавшемся ему случайно человеке. Она поначалу не обращала на него внимания, ее больше привлекала засохшая лилия, стоявшая на подоконнике в треснутой, бардовой вазе. Толстая трещина с каждым днем росла, цветок увидал, уже лепестки перестали пить воду, кислород уничтожил их своим теплом. Мертвая лилия, как и все остальные погибшие существа весьма нравились эксцентричной Черной Подруги. Она уже успела переодеться в ночное: атласный, кремового цвета халат прикрывал ее ноги в капроновых колготках. Столь необычное сочетание говорило о ее неготовности ко сну, призывало к прогулке по теплым коврам в каком-либо уеденном месте. Слабо завязанный пояс от халата свисал, открывал ее кружевную ночную кофточку, плотно прилегавшую к груди. Парик она еще не сняла, короткие волосы, касающиеся щек, и густая челка делали ее соблазнительницей мужских сердец, но не его. Когда она подняла на Доверия взгляд, то более чем рассудительно произнесла:
- Мне впервые жаль погибший цветок, вы бы подали мне, глаза утереть, цветной платок. Кем я стала?
- Кем вы остались…- зло проговорил Доверие, приблизившись к ней, он заставил ее встревожено оторваться от стены, прислушаться, - Вы скрыли от меня, душу мою казня! Почему не сказали мне сразу, стали указывать на глупую вазу. Все близкие годы отмечал ее гибель, вдыхая пары и едкий никель. Я искал ее как только мог, трубил в погибельный рог. А сестренка моя в ваших владениях…- он высказался, но только легче не стало, по-прежнему не изменивший взгляд Госпожи вынуждал его сказать еще что-нибудь. Но тут он остановился, не в силах больше говорить, он молился самыми верными, чистыми молитвами, чтобы она объяснилась.
- Пусть я предстану на суде пред Богом, но выполнено будет мое слово, что вам покажется не ново. Влюбленность сама того хотела, и пожеланию ее, я никому трогать ее не велела. Дарила в праздники ей брошки, и одевала в новые чулки ее ножки. Когда-то находили мы на ней улыбку, и предлагали ей отведать рыбку. Если хочешь, мне не верь, вон смотри открыта дверь. Право, пред тобой ни в чем не виновата я, но не можешь не узнать об этом, так нельзя! – закончив, Черная Подруга развела руками, встала в одном от него шаге и подняв ладонь, провела кончиками пальцев около его глаз, на пальцы ей капнули медленно стекающие его слезы, - Ее не можем мы спасти, когда она уже не с нами, а открывает в прошлое рамы.
В Доверие, при виде нее, рождалось всегда что-то нескладное, противоречащее друг другу. Однако сейчас он вцепился в нее, крепко уперся носом в ее атласный халат, проговорив:
- Я так подумал о тебе.
Сожаления бороздили в нем, уничтожая все ненужные мысли, какие только летали в его смущенной голове. Пристрастие лгал, и ложь эта была открыта так же, как и сейчас, он увидел их, свою ревность. Двери были открыты, и он застыл в них, видя примирение двух сторон. Госпожа его, но уже не являющаяся таковой, закрыла глаза, не отпуская из объятий Доверие, на груди ее лежала его маленькая голова. Так забавно было бы увидеть читателю их, ее высокую, его такого низенького, как ребенка, узнавшего страшную тайну. Но на то он и был и есть Доверие, чтобы верить всему. А вот Пристрастие, не угомонивший в себе ревность, нахохлился от, переполнявшей его, злобы, но быстро потух, увидев, какое блаженство рисовалось на губах у Госпожи. С ним, с ним она никогда не улыбалась так искренне и свежо. А ради ее искренности, ее свежести можно было бы, и посмотреть на это со стороны. Пускай больно и досадно, словно выдирают из привычного и удобного места сердце…
« Искореняйте Зависть, прошу! Какое отвратительное зрелище видеть ее уничтожающей наши, с таким трудом долго вырастающие, цветы. Нет, она не рвет их за головы, она просто не заботиться о них, опрыскивает их сигаретным, томным дымом, тогда чахнут бутоны. Лучше возьмите лейку с самими мелкими, но частыми проемами посередине и поливайте их все еще зеленые лепестки. Они будут расправляться, а мы цвести. О любви надо не забывать, ре оставлять Жалости шанс все испортить, вот увидите, и у самого коварного завистника найдется его счастье!»