Поезд двигался сквозь сумерки. Мерно стучали колеса, и над засыпающими полями раздавалась упругая мелодия движения, в которой так много может услышать сердце путешественника.
Над бескрайними полями, в просторах которых двигался поезд, разворачивалось в небесах удивительное действо заката. Казалось, будто сотни костров вспыхнули на склонах гор-облаков, осветив их мраморные плавные очертания багряным трепещущим светом. Вдали на западе, у недосягаемого горизонта, над равнинами вспаханных полей небо светилось ярко-лимонной полосой, а с другой стороны, там, где облачные громады уже померкли и закутались в синие вечерние тени, на огромное небо наползала фиолетовая пелена свежей майской ночи. Весенний закат погасал очень быстро.
Даже в замкнутое пространство сонных купе, где дремали под мерный стук колес видевшие неясные сны путешественники, проникал сладкий и тревожащий душу запах цветущих трав. Иногда мимо окон поезда скользили спящие деревни, погруженные в густую тишину, нарушаемую лишь одиноким собачьим лаем. Затем поезд нырял в смоляную черноту леса, уже охваченную ночью. Лишь стрельчатые верхушки древних елей разрезали высоко вверху темнеющее зеленовато-синее небо. Изредка у окон купе мелькали прозрачные светлые силуэты – это были дикие яблони, покрытые весенним цветом. Казалось, это призраки юных девушек, заблудившихся в черноте леса. Эти тонкие голубоватые очертания цветущих деревьев будили грусть в сердцах тех бессонных пассажиров, что в этот дремотный сумеречный час вглядывались в окна поезда.
Изредка стук колес становился гулким, а стальные нити рельс словно повисали в воздухе: поезд въезжал на мост. От одного низкого берега, поросшего колючими иглами камыша, до другого раскидывалась ровная, как зеркало, гладь спокойной тихой реки, в которой отражалось зелено-синее с розоватыми проблесками ночное небо. Воды были так неподвижны и так точно повторяли краски неба, что сердце замирало от головокружительного ощущения пустоты – казалось, поезд летит сквозь воздух высоко над землей.
Иногда бледная ниточка тропинки, петлявшей сквозь высокие травы, или неровная избитая дорога с глубокими колеями приближались к путям и обрывались, пересеченные рельсами, чтобы продолжиться с другой стороны. Порой поезд немного замедлял ход, проезжая мимо узеньких дощатых перронов деревенских вокзалов или мимо одиноко стоящих будок, примостившихся у железной дороги. Из этих будок выходили бородатые, словно гномы, смотрители и вглядывались в мелькающие мимо окна купе, высоко подняв над головой фонарь, о стекла которого бились мошки. Казалось, смотрители живут здесь в ожидании чего-то и пытаются понять, что же гонит в далекий путь неизвестных им людей, что толкает их в странствия.
В низинах еще стояла вода недавних весенних паводков, отражая темнеющее небо. Темно-зеленая, почти черная вода, затянутая парчой тины, чуть колебалась у оснований деревьев и кустарников и поблескивала светлыми искрами. Иногда темная стоячая вода ощетинивалась сухими копьями прошлогодних камышей, а с поросших мхом старых стволов мертвых елей с криками срывались птицы. Затем мрачные болотистые низины скрывались из виду, и снова мимо окон летели поля, слегка серебрясь в тусклом исчезающем свете.
Бледный таинственный свет сумерек сменился ярко-голубой темнотой весенней ночи. Сквозь острые верхушки елей ярким серебристым кругом выглянула луна. Промелькнул мимо окон густо-черный лес, и в темно-лазурной ночной дымке засветились робкие теплые огоньки. Это был город: поезд начал замедлять ход. В тесном коридоре вагона засуетились люди, чуть ярче загорелись лампы. Их блики легли на толстые стекла окон, и светлые облака цветущих яблон, и черемух перестали быть видны. Очарование ночи исчезло. В соседнем купе раздались громкие голоса и смех.
Господин К. вышел из вагона, чтобы покурить. Перрон был пустынен, окна
большинства купе не светились. К. расправил плечи и с наслаждением вдохнул свежего ночного воздуха. Он пах городом и цветущими яблонями, смолой, нагретым металлом и тем особым запахом поездов, который заставляет мечтать о странствиях и представлять те города, в которых мы никогда не были. Вокруг фонарей, которые отбрасывали круги тусклого света на серый перрон, кружились ночные мотыльки с прозрачными крыльями. В ночном голубом небе над вокзалом высились железные конструкции, освещенные прожекторами, и сплетения тонких металлических нитей над стальной пряжей путей казались постороннему взгляду столь же хаотичными, как переплетения такелажа над палубой парусного судна. Вдали на запасных путях дремали неосвещенные составы. Ярким красным глазом подмигивал семафор.
Вокзал был погружен в ночную спящую тишину, плотную и сковывающую, которая не дает громко говорить, и вместе с тем в густой синеве ночи и тишине молчащих поездов чувствовалась размеренная пульсирующая жизнь. Эта жизнь поддерживала незримый и строгий порядок, царивший в царстве железа и камня: для кого-то, невидимо существующего здесь, понятны и важны были и тревожное мерцание семафоров, и лабиринты путей со сходящимися в одну линию и вновь расходящимися рельсами, и даже подрагивание стрелки на выпуклом белом циферблате больших вокзальных часов.
Последний раз вспыхнула и погасла сигара господина К. Его внимание привлек гулкий, звенящий звук. По перрону медленно двигалась фигура человека, который наклонялся и стучал зачем-то по огромным черным колесам поезда, еще не остывшим от долгого пути и пахнущим жарким железом и смолой. Этот отрывистый, как будто робкий, стук по металлу и привлек внимание господина К. Он стал вглядываться в фигуру этого человека, которая внезапно показалась ему знакомой, только в отражении этой фигуры в зеркале его памяти она не была облачена в темную форму с блестящими пуговицами. Человек приблизился к фонарю, и тусклый свет озарил его лицо, смуглое и напряженное, с отсутствующим выражением темных глаз. Он слушал, наклонив голову набок, звенящий отклик металла, и эта манера прислушиваться, наконец, открыла господину К. имя давнего знакомца.
- Послушай, это же невозможно, - волнуясь и путаясь в словах, устремился к нему К. - Я, знаешь ли, совсем не ожидал тебя здесь встретить! Я ведь еду в этом поезде!
Человек в форме вгляделся в лицо господина К., и ласковая усмешка узнавания вспыхнула в его глазах.
- Я тоже не ожидал, - проговорил он. - Уже несколько лет я здесь работаю, и вдруг появляешься ты. Я бы ни за что не узнал тебя. Вот какой ты теперь стал: представительный, солидный. Ты носишь теперь усы. Я вижу, твоя жизнь сложилась так, как ты хотел.
- Я ведь композитор, как и мечтал тогда, помнишь? Я пишу, моя музыка играется и издается. Сейчас я еду в Петербург, на встречу с новым издателем.
К. замолк, не находя нужных слов. Рассказывать о себе было легко и приятно, но как спросить старого знакомца о его жизни? Темные глаза человека в форме пристально вглядывались в неузнаваемо-высокомерное и украшенное пышными усами лицо давнего сотоварища.
- А ты теперь… - волнуясь еще больше и чувствуя себя неловко, начал К., - ты теперь здесь. Что же случилось?
- Ничего не случилось, - покачал головой человек в форме. - Так сложилась моя жизнь.
- Но ведь ты… Я помню – ты был лучшим учеником профессора, лучшим скрипачом консерватории. Про твой тонкий и чуткий слух среди студентов ходили легенды. Рассказывали, что ты мог записать нотами любую услышанную мелодию, что ты по тембру скрипки или виолончели мог узнать, есть ли на деке трещина.
- Так и было, - согласился тот. - Так было и есть.
- Что ж, - помолчав, заметил К., - жизнь действительно сложная штука.
Теперь в голосе К. внезапно прозвучало снисхождение и легкое пренебрежение. Долгие годы ему, уже известному композитору, не давало покоя воспоминание о давнем товарище по консерватории, талантливом скрипаче. То, над чем К. приходилось работать часами, его товарищу давалось легко из-за его удивительно тонкого, необыкновенного слуха. Оба, и композитор, и скрипач, давно закончили консерваторию, давно потеряли друг друга из виду, но воспоминания К. о товарище до сих пор были приправлены горьковатым привкусом зависти. Теперь К. убедился, что это чувство беспочвенно. Известный талантливый композитор не должен завидовать человеку, который в ночной тишине стучит по колесам поезда, отзывающимся на удар резким звоном. И К. показалось вдруг, что только теперь он сможет вдохнуть воздух полной грудью. Он вздохнул глубоко и счастливо, и уловил в свежем воздухе тысячи удивительных ароматов, которые раньше не замечал: запах нагретого солнцем за день и теперь остывающего перрона, запах чайной заварки сквозь полуоткрытое окно какого-то купе, резковатый запах краски и кислый запах истертого бесконечным движением поездов железнодорожного полотна, по которому голубоватыми молниями скользили огоньки фонарей и прожекторов.
- Ну что ж, мне пора, - легко бросил К. бывшему товарищу.
Теперь этот тень человек будет вспоминаться ему всего лишь как та тень, что скользит за его спиной по металлическим стенам вагонов.
- Да, кстати, - полуобернулся К., уже собираясь подняться обратно в вагон, - мне всегда было интересно, зачем это делается? Зачем нужно стучать по колесам, когда останавливается поезд?
- Так принято, - ответил ему человек на перроне. - Таковы требования.
Легкий, почти незаметный толчок разделил их: чуть вздрогнул и медленно поплыл мимо поезда вокзал. Беззвучно, но неумолимо набирал поезд скорость, покидая сонный вокзал, расчерченный тенями и светом тусклых фонарей.
Человек на перроне проводил взглядом скрывшийся в майской душистой ночи поезд. Тонкий, чувствительный слух скрипача мгновенно распознал в голосе бывшего однокурсника и неловкость, и небрежность, и даже какое-то непонятное облегчение. Известному композитору, произведения которого издаются и исполняются, никогда не понять, чем важна работа незаметного человека на вокзале, скользящего по ночному перрону и прислушивающегося к голосам огромных черных колес.
На соседних путях, тяжело вздохнув, остановился другой поезд. Он проделал долгий путь, был покрыт пылью и копотью. Человек в форме двинулся к нему. От маслянисто блестевших в свете фонарика колес веяло горячим воздухом. Отрывистым резким звоном откликались они на удары. Человек нагибался к ним, склоняя набок голову, и прислушивался. Звуки, для множества людей казавшиеся просто лязгом металла, для него звучали целой партитурой. Здесь были сотни звуков: те, что звучали жалобой на усталость и долгий путь, и те, что звенели стальной, почти вечной неутомимостью. Здесь были звуки, которыми обычно звенит нагретое бесконечной работой железо, и звуки, свидетельствовавшие о готовности прямо сейчас тронуться в еще более длинную дорогу. Казалось, стоит еще прислушаться, и черные лоснящиеся от масла колеса, обведенные по краю тонкой белой линией, расскажут о сотнях верст, пролетевших мимо, о полных резкой и слепящей темноты тоннелях, о шатких и гулких мостах, о шепчущих волнах трав вдоль полотна дороги и маленьких желтых цветах, бесстрашно растущих между шпалами. Но слух человека в форме жадно искал в железных созвучиях определенный звук: тот, что предсказывал ненадежность и беду.
Эта нота, если она вдруг раздавалась, звучала в его ушах громче набата. Странный, напряженный призвук, едва заметная нервная вибрация - эти неразличимые обычным слухом предвестники горя - через несколько верст могли превратиться в страшный грохот крушения. Потерявший опору железный гигант мог рухнуть с тонких стальных нитей рельс, оборвав упругую мелодию скольжения, внеся хаос в звучание душистого весеннего дня или яркой майской ночи. Всего лишь одна зазвучавшая внезапно нота могла грубо прервать сотни разных музыкальных мотивов, которыми казались для человека в форме жизни спящих в уютных и душных купе пассажиров. Поэтому он, склонив голову, внимательно и напряженно вслушивался в песню горячего металла.
Еще один поезд, отдохнув на чужом, спящем вокзале, пустился в путь. Словно ускоряющийся пульс проснувшегося человека, простучал и смолк в голубой дымке ночи ритм его колес. Человек в форме задумчиво смотрел ему вслед. Трудно бывает объяснить, почему одна единственная мелодия на свете однажды глубоко проникает в сердце и остается там навсегда. Когда-то давно он, блестящий скрипач, большую часть своей жизни проводил в купе поездов, расчерчивающих землю подобно меридианам и параллелям. Он навсегда запомнил тот момент, когда наконец смог признаться себе: в эти путешествия его манили вовсе не желание славы, не хрустящие и пахнущие типографской краской дипломы, не маленькие холодные медали, неожиданно тяжелым грузом повисающие на шее. Он садился в поезд, чтобы услышать мелодию дороги. И однажды эта мелодия стала для него дороже всех остальных, томящихся в пыльных желтых томах исполняемых и забытых партитур.
Небо вдали начало бледнеть. Светлые блики упали на окна поездов, даря им глубину и делая их похожими на глыбы льда. В зябкий предутренний час вокзал замер, словно утонув в серо-голубой дымке. Внезапно ровным и тревожным голосом зазвучал громкоговоритель, и последнее слово «осторожно» рассыпалось по перрону множеством шипящих эхо. Поезд, рядом с которым стоял человек в форме, вздохнул коротко и шумно: он был готов везти вперед, в горьковато пахнущую дымку рассвета, крепко спящих в тихих купе пассажиров, сну которых ничего не угрожало. В звоне металла не было ни единой фальшивой ноты.
Поезд набирал ход, покидая вокзал. Замелькали мимо окон маленькие уютные дачи, осененные белой пеной цветущих деревьев. Затем редкой темной стеной скользнул лес, на шершавых стволах елей уже загорались первые блики робкого утреннего солнца. И внезапно вырвалась из-под колес поезда и устремилась к горизонту необъятная зеленая гладь полей, кое-где пересеченная темно-коричневыми полосами вспаханной земли. Ветерок волновал серебристые травы, в глубине которых пылали огоньками маки и голубели васильки. В розовеющем небе запылали нежным золотом облака.
В лесах, черными стрелами врезавшихся в звенящий кузнечиками простор полей, просыпались птицы. В ответ их робким голосам задорно и громко запел паровозный гудок. Над колышущимися травами, над маленькими бурными речками и вольными широкими реками, над старыми серыми елями и лесными озерами, вышитыми ярко-зеленой ряской, летела упругая, радостная мелодия дороги.
2010, Пермь