Бокал, наполненный уличным светом

Бокал, наполненный уличным светом
Одноактная пьеса

Раздался звонок в дверь.
- Кент, дорогой, иди, открой. Это, наверняка, мистер Мак-Кинли.
- Тогда пойдем вдвоем! Ты же его пригласила! 
В открытую дверь вошёл мужчина тридцати лет. Обаятельно улыбаясь, он представился:
- Здравствуйте, мистер и миссис Эммерсон! Меня зовут Фред Мак-Кинли. Я театральный критик из «Нью-Йорк Таймс».
- Да знаю я вас! Я читаю ваши колонки! 
- Да?! Приятно. А я читал несколько ваших романов.
- Что ж, будет, о чём поговорить! Проходите, проходите.
Сопровождаемый четой Эммерсонов мужчина вошёл в гостиную. Просторная комната с десятифутовым потолком и огромным окном вмещала множество призванных внушить уют предметов. Вдоль ближайшей стены высился большой мраморный  камин с массивными часами. Стены были заставлены бесчисленными этажерками с фарфоровыми и бронзовыми статуэтками, книжными шкафами, светлого дерева комодом, двумя кожаными пухлыми диванами, несколькими креслами вокруг ломберного столика, телевизором, горшками с развесистыми листьями. Посреди гостиной, вплотную к окну стоял большой круглый стол. Он был обставлен восемью стульями, пять из которых были заняты. Кент обратился к присутствующим:   
- Вот, господа, познакомьтесь! Это Фред Мак-Кинли, театральный критик из «Нью-Йорк Таймс». – Важно произнёс Кент.
Фред поклонился.
- А это, дорогой мистер Мак-Кинли, мои старинные друзья Тэд и Джеральдин Уилкот. Вот пожаловали на день нашей с Лиз свадьбы из Мичигана.
Кент кивнул в сторону семейной пары. Женщине было за пятьдесят. Но её ухоженное лицо, красивая причёска, яркое платье, обилие украшений на шее и руках сохраняли ту привлекательность, за которой угадывалась былая красота. Её муж был приземистым широкоплечим мужчиной. Седая шевелюра, густые усы и борода делали его похожим на капитана или боцмана дальнего плавания, пожалуй, только трубки не хватало.
- Тэд когда-то водил огромные грузовики, а сейчас руководит небольшой экспедиторской фирмой. А Джеральдин – домохозяйка. – Подсказал писатель. – А это моя правая рука – хотя пишу я левой, ха-ха, – усмехнулся Кент, - Лэсли Ривер. Он мой литературный агент.
Сидевший спиной человек поднялся и повернулся навстречу. Это был мужчина пятидесяти лет, с несколько изможденным лицом, грустным тусклым взглядом, с зачесанными назад редкими с проседью волосами и четкой границей пробора, На нём был дорогой черный костюм с цветастой красно-желтой жилеткой, золотыми запонками, белой рубашкой и красной бабочкой. Мистер Ривер протянул Фреду руку для рукопожатия и сам представился:
- Лэсли Ривер.
 Фред пожал руку в ответ. Кент продолжил представление:
- А это моя дочь Ким. И я даже не знаю, кто с ней.
Последнюю фразу Кент озвучил с легким раздражением. Фред перевёл взгляд на девушку двадцати лет. Она не была красавицей. Но прекрасные волосы и выразительные большие голубые глаза делали её вид ярким. Её выразительность усиливал экспрессия голоса и жестикуляции, с которой Ким отреагировала на раздражение отца:
- Пап, прекрати! Что значит, ты не знаешь, кто со мной?! Это мой жених Мэтт Рэндерс!
Рядом с Ким сидел парень её возраста, с короткостриженной головой, маленькой по сравнению с мощным накаченным телом, которое отчетливо проступало сквозь пёстрый свитер. Мэтт ощупал Фреда цепким взглядом и протянул ему руку.
- Жених?! – Иронично отозвался Кент. – Какой уже за этот год?!
- Не за этот год, а за всю жизнь первый и последний! – Резко возразила дочь.
- Ладно. Посмотрим, - миролюбиво согласился отец. – Давайте, господа, присаживайтесь.
- Да-да! – Радостно подхватила всё это время стоявшая рядом Лиз. – Что будешь пить, Фред? У нас чего только тут нет. Кент не поскупился. – Она показала рукой на середину стола, где возвышалась гора бутылок. – Вот виски с выдержкой от пяти до двадцати пяти лет с шагом в пять лет. Шотландский скотч. Ямайский ром. Французский коньяк. Тоже там с какой-то выдержкой, лет десять что ли. Вина нескольких видов. Красное калифорнийское пино 58-го. Какое-то флоридское белое 60-го. Выбирай, Фред!
- Я, пожалуй, выпью скотча.
Все выпили. Закусили. Кто-то закурил. Выпустив клубы густого дыма от сигары, паузу прервал мистер Эммерсон:
- А вы знаете, мистер Мак-Кинли, я поклонник вашего пера. Первым делом, что я читаю, покупая «Таймс», это ваши колонки. Мне нравится этот ваш поэтический стиль. Его афористичность, метафоричность, емкость. Вы умеете парой точных фраз выразить существо дела! Это так редко! Ну, и, конечно, мы прочитали вашу последнюю статейку про спектакль с участием Лиз. Я, признаться, был немало удивлён, прочитав её. Вы нашли в нём то, что не увидел я. Но Лиз просто с ума сошла! Скакала тут по квартире и восклицала: «О, Боже мой, он выразил самую суть! Самую суть! Я в восторге!»
Цитату из речи жены,  Кент произнёс, смешно передразнивая модуляции женского голоса и по-женски вихляя телом. Фред глянул на смутившуюся Лиз. Та нервно  возразила:
- Не преувеличивай, Кент! Мне просто понравилась оценка Фреда – она очень точная. И всё!      
- Но оно и понятно! – Не обращая внимания на реплику жены, продолжал писатель. – Вы её так нахваливаете! Сравниваете с Джуди Гарленд образца 49-го. Вот  уж не знаю! И я, признаться, где даже ревную, ха-ха, да-да! Потом она рассказала, что познакомилась с вами и предложила пригласить вас в гости…
- Ну, пожалуй, это я сам навязался ей в приятели благодаря одному нашему общему знакомому, - переназначил инициативу знакомства Фред.
- Не важно, как бы там ни было, вы – здесь! Но я хотел всё-таки представить предмет нашей речи – вашу замечательную статью. Подождите, подождите, где тут эта газета?! Я же её приготовил! А вот она! Видите, мистер Мак-Кинли, статья обведена фломастером, и, поверьте, читана нам раз по двадцать, ха-ха! Уже практически наизусть выучили! Но, честно говоря, эта первая и единственная хвалебная оценка творчества моей жены!
- Кент, это неправда! А статья в «Зе Бродвей ревю» в прошлом году насчёт «Двенадцатой ночи» ?! А в «Теэтрикел кроникл» по поводу «Стеклянного зверинца»?!
- Да, ерунда там была написана! У меня ощущение, что все эти критики и спектаклей-то этих не видели! В отличие от мистера Мак-Кинли, который, я полагаю, из театров не вылезает. Так ведь?!
- Нет, иногда вылезаю, чтобы статейку написать. В театре же на напишешь – очень  шумно. – Отшутился критик.
- И вот что вы пишите…
Кент надел очки и стал читать:
- «Светящийся фонарик жизни вокруг потухшей лампочки смерти.
От очередной постановки «Трамвая «Желание»» по бессмертной пьесе Теннеси Уильямса вряд ли можно было ожидать чего-то совсем нового. В последнее время обновление классических пьес случается разве что по причине участия новых исполнителей. И всё-таки свежая версия «Трамвая «Желание»» офф-бродвейского театра «Новый Глобус» ошеломила меня просто таки революционной трактовкой!
В какой-то степени она стала развитием легендарной инсценировки 49-го года режиссера Сэма Дэвидсона в «Провинстауне» с участием великолепной Вивьен Ли (Бланш), сногсшибательной  Джуди Гарленд (Стелла) и мощного Пола Ньюмена (Стэнли). Но тогда Дэвидсон только наметил контур концептуальной рокировки главных персонажей.
 Дэвидсон позволил себе уйти от расхожей трактовки, которую, как кажется, имел ввиду и сам автор. В классической интерпретации трепетная, романтичная, но отчаявшаяся, уставшая от борьбы со всем миром Бланш, противостоя миру зла в лице Стэнли, одновременно контрастирует со Стеллой, погрязшей в провинциальной  чумазости и смирившейся с унылой долей жены тирана-мужа.
Доверив роль тщедушной и постной монашки Стеллы страстной и яркой Джуди Гарленд, Дэвидсон очень рисковал. Но риск оправдался! Благодаря Гарленд в Стелле занимается заря нового дня. Тем самым Дэвидсону удалось сделать контраст между Бланш и Стеллой максимальным. На фоне едва пробивающегося, очень робкого света восходящего солнца гарлендовской Стеллы сияние закатного солнца Бланш в исполнении Вивьен Ли испускает свой самый последний и самый ослепительный луч. И свет этого последнего луча просвечивает трагическую суть человеческой жизни до самого дна!
И вот теперь в постановке «Нового Глобуса» совсем еще молодой, но явно  талантливый режиссер Росс Люблинг идёт дальше Дэвидсона, которого в интервью «Нью-Йорк Таймс» (1967.10.16) назвал своим учителем. На роль Бланш продюсер театра Э. Хортман пригласил голливудскую звезду Маргарет Зейн. Стэнли играет ветеран бродвейской сцены Рональд Каспер. А вот Стеллу воплощает впечатляющая своей жизненной силой молодая актриса Элизбет Редникер…
- Свою девичью фамилию Лиз решила сохранить для сценического псевдонима, – прервался Кент, чтобы пояснить, и продолжил чтение:
…В своей постановке Люблинг полностью меняет весь психологический контур драмы Уильямса. В классической трактовке Стелла, воплощая водораздел между светлым миром Бланш и темным миром Стэнли, исполняет чисто техническую функцию трикстера, сцепляющего персонажей-антагонистов.      
Но не так всё у Люблинга. Он парадоксальным образом вписывает функцию границы в персонаж Стэнли Ковальского. И в безукоризненном исполнении Рональда Каспера Стэнли тщательно заточенным острием своей пограничности по живому режет тонкую материю того невесомого мира, в котором живут-порхают родные сестры. И, будучи отлучены друг от друга, они всё же надеются преодолеть навязанное расколом со стороны Стэнли падение в противостояние друг другу.
Ошеломительной находкой Люблинга стала ясная координация расхождения двух сестёр. Если профиль жизненного движения Бланш выглядит как центростремление, то Стелла движется по центробежной линии. Прежде всего, они разнонаправлены в единой жажде любви. Бланш мучительно стремится воскресить образ первой любви – давно погибшего юноши. Вся её меланхолия организуется центростремительным углублением в то прошлое, где он был жив. А Стелла рвется к любви на путях центробежного воображения, вынашивая будущее, которым она, собственно, беременна.
Инсценированная Люблингом экзистенциальная разница сестер Бланш и Стеллы выражает ключевой раскол человеческого существа на бессмертную душу и смертное тело. Что же мешает им примириться? Что составляет тот чудовищный разрыв, который они оптимистично пытаются и трагически не могут преодолеть? То, чем является Стэнли Ковальски, воплощая собой пустоту пограничной бесконтрастности и смертоносную исключенность своего «я» из всей периферии жизни.
Стэнли олицетворяет не что иное, как саму Смерть. И эта я-смерть замкнутого на себя Стэнли противостоит мы-жизни единых Бланш и Стеллы. Но в драме Уильямса смерть оказывается сильней жизни. Хотя и сильна как смерть любовь. Увы, в данном случае на неё ни у кого уже или еще нет сил.
В критической литературе, посвященной Теннеси Уильямсу, угнездилось объяснение его творчества особенностью его сексуальности, мол, вот она истинная подоплека образа Бланш Дюбуа, ставшей портретом женской души драматурга, а значит, всей его немужской сути, спрятанной под мужской костюм.
Но я хочу решительно это оспорить. В той мере, в какой Уильямс воюет за любовь, он стопроцентный мужчина. В отличие от законченной мрази Стэнли, мужества которого хватает только на то, чтобы переубеждать безвольного Митча в отношении Бланш, вылавливать и транслировать сплетни, унижать и насиловать воплощающую саму Жизнь женщину.
И пусть Теннеси Уильямс проигрывает как вымышленный персонаж Бланш Дюбуа, совсем невымышленно он выигрывает как реальный автор, со всей неженской храбростью бросаясь в бой с действительностью, в которой свой смертоносный бал правят такие как Стэнли Ковальски!».
Кент перестал читать и, скрадывая тяжелый вздох, улыбнулся автору. Фред, роняя от смущения взгляд в пол, оправдался:
- Пафосно слишком!
- Нет-нет, в самый раз! – Возразила Лиз и сама тут же смутилась.
- Нет, правда, хорошо, мистер Мак-Кинли. Хотя я и не согласен с вами! У вас получается какое-то женское царство, в котором мужчина избыточен. Полная анархия! А вы такой молодец среди овец! Стэнли Ковальски – это не воплощение смертоносного зла, но утверждение мощи той самой трагической судьбы и закона, на котором весь этот несчастный мир еще и держится. Но не будь его, вообще ничего бы не было. Но лучше же, что есть нечто, а ничто!
- Да, но хочется, что бы это нечто, которое лучше, чем ничто, было еще лучше! – Парировал Фред.
- Лучшее – враг хорошего! А еще вы пишите так, как будто Теннеси Уильямс умер, но он же жив, хотя то, как он сейчас живет, трудно назвать жизнью…      
В этот момент в квартире потух весь свет. На фоне совместного выдоха удивления зазвучал уверенный голос Кента:
- Господа, без паники! Это ненадолго. Скоро свет включится! Минутку терпения. У нас в последнее время именно по вечерам, и только на уикенд с периодичностью раз в час-два на минуту-две отключается свет!
С окончанием суждения Кента совпало столь же внезапное явление света.
- Ну, вот. Всё в порядке. Наш вечер продолжается! 
Писатель вдруг резко хлопнул себя по коленкам и решительно произнёс:
- Ладно, пока я  не забыл! Наконец, мои нерасторопные адвокаты подготовили моё завещание, которое я хотел бы огласить тебе, Ким и тебе, Лиз! Когда еще дождешься, чтобы вы одновременно оказались в нашем доме. Пойдемте в мой кабинет. 
Лиз, недоуменно взглядывая на мужа, неуверенно пошла за ним. Напротив, Ким   молниеносно вскочила, словно непрерывно этого ждала.
- Ну, вы тут не скучайте! Лэсли развлеки как-нибудь мистера Мак-Кинли!
Оставшись впятером, люди стали переглядываться в поисках того, чем можно было  прервать неловкое молчание. Первым это довелось сделать литературному агенту:
- Мистер Мак-Кинли…
- Можно просто Фред, - радушно предложил критик.
- Да так легче! Фред, а скажи, почему всё-таки театральная критика? Вот, знаешь, есть расхожее объяснение, что, мол, всякий критик – это компенсация неудачи становления тем, что потом стало объектом критики? То есть, всякий критик – это несостоявшийся актёр, писатель, музыкант и так далее. А?
- Не знаю. – Принялся отвечать Фред. – По-моему это преувеличение. Мы критики – тоже такие трикстеры между миром театра и миром публичного мнения. Вот, например, своей писаниной мы позволяем сэкономить какому-нибудь искушенному театралу время и деньги, выбрать что-нибудь подходящее для него. Но мы также помогаем служителям Мельпомены увидеть себя пусть в кривом, но зеркале условно коллективного взгляда.
- А как вы понимаете, что ваша оценка дошла до адресата?
- А, никак! Или вот так в частном общении…
Тут в гостиную вернулись завещатель и два его клиента. Первой шла Ким. У неё судорожно бегали глаза, словно она в уме что-то подсчитывала, и от этого на её губах поигрывала плотоядная улыбка. Далее шла Лиз. В выражении её лица к прежнему недоумению прибавилась еще легкая досада, видимо, по поводу того, что Кенту приспичило заниматься этим в присутствии гостей. Замыкал шествие тоже загадочно чему-то улыбающийся Кент. Он радостно оглядел присутствие и бравурно воскликнул:
- Друзья, что за траур! Лэсли! Тэд! А ну-ка, наливайте! Лиз заведи какую-нибудь музыку? Чарли Паркера, там. Или, Фрэнка Синатру. Что-нибудь повеселей! Я намерен сегодня повеселиться! Мистер Мак-Кинли, давайте напьемся!
- Ха-ха, не знаю! Меня алкоголь иногда не берет!
Когда все выпили, Кент снова вскрикнул:
- Друзья, у меня идея! А что, если каждый расскажет какую-нибудь историю. Мы тут всё, в основном, люди пожившие, умные и даже богемные. И нам стоит провести этот вечер с неким, хе-хе, богемным достоинством. Тогда пусть мы все блеснем талантом рассказчика. Как вы думаете?!
- Да, пожалуйста, - откликнулась первой Джеральдин. – Есть у меня одна история, если позволите.
Джеральдин взглянула окрест, прочистила горло и начала:   
- Я с детства дружу с Мэридит в девичестве Хьюз. Мы с ней до сих пор переписываемся. Конечно, она, вообще, довольно странная особа и всегда меня удивляла какой-то своей неудовлетворенностью. Как и я, Мэридит родилась в Берлингтоне, Северная Каролина. Делать в этой дыре было особо нечего. И, как я, Мэридит после школы уехала в Огайо, где отучилась в колледже. А надо сказать, что в юности она была красавицей…
- Пожалуй, - уверено подтвердил Тэд своим хриплым баритоном.
- И здесь она познакомилась, а потом и вышла замуж за одного малого, за некоего Дика Симмонса. Этот Дик вначале, вообще, ничего из себя не представлял. К тому же недурен был выпить. Словом, через год-два моя Мэридит разочаровалась в Дике и с ним развелась. Но потом, как уже гораздо позже выяснилось, он крепко встал на ноги, сколотил коё-какой капитал и уехал пытать счастье в Нью-Йорк. И сейчас, представьте, он ворочает миллионами на Уолл-Стрит, в каком-то инвестиционном фонде, правда, не помню, как он называется. А тем временем Мэридит перевели руководить филиалом фирмы в Массачусетсе. И здесь её новым увлечением стал тогда еще неизвестный по имени – внимание! – Питер Кэмпински…
Слушатели дружно ахнули. Джеральдин, белозубо улыбаясь, интригующим прищуром своих ярко накрашенных глаз оглядела всё привлеченное к себе внимание и продолжила:    
- Тогда Кэмпински был малоизвестным партийным активистом. Хотя и был выпускником Гарварда, работал в маленькой адвокатской конторе. И то, кем он стал сейчас, мало что предвещало. Но для Мэридит дело было не в этом. Он всё время что-то искала, что-то себе по душе. И вот опять, прожив какое-то время с Питом, она и с ним развелась. И опять же через некоторое время она снова выходит замуж, в третий и, к счастью, последний раз! И кто же был её избранником в этом случае?! Кто бы мог подумать?!
Джеральдин прервалась, чтобы отпить вина, и возобновила рассказ:   
- Рядовой священник Католической церкви, некто пресвитер Дэмиан Вэльш, который всю жизнь служит в одной маленькой церкви на юго-западе Бостона, где мы с ней неоднократно бывали. И вот в своих письмах Мэридит признавалась, что, несмотря на то, что её бывшие мужья состоялись и стали – один финансовым гением Уолл-Стрита, а другой капитолийским небожителем в качестве республиканского сенатора от штата Массачусетс, она по-настоящему счастлива со своим священником. И нисколечко не жалеет о том, что упустила таких мужей. Но у семьи Вэльш, действительно, всё сложилось удачно, хорошие дети, уютный дом.
- Но, возможно, виной их успешности было то, что ваша Мэридит была когда-то с ними. – Предположил Мак-Кинли.
- Да-да, - радостно откликнулась женщина, вспыхнув глазами. – Я даже как-то высказала эту мысль. Но она её не разделяла. Она вообще не любит вспоминать о прошлом. Мэридит вечно вся  в будущем.
- Да, женщина – это сама непредсказуемость, - с вялым недовольством откликнулся мистер Эммерсон, глотнув виски.
- А, по-моему, всё предсказуемо. – Уверенно возразила Джеральдин. - У Мэридит всегда был в душе чёткий критерий. Им она в своём любовном выборе им и  руководствовалась.
- Где?! В душе?! – Скептично уточнил оппонент. – Где это она у неё находится?!
Прозвучавший вопрос блеснул полемическим острием.
- Что ты хочешь сказать, Кент?! – Недовольно отреагировала Джеральдин и, быстро  уняв недовольство, уведомила:
– Я полагаю, там же, где и у мужчины.
Эммерсон усмехнулся и, мельком глянув на Тэда, снова задал вопрос:
- И этот критерий действует даже тогда, когда женщина заводит мелкую интрижку на стороне?
- О чём ты? – Тревожно спросила женщина. 
- Я о том, Джеральдин, что душа женщины принципиально лишена всякой разумной твердости, поскольку легко поддается на всякое мимолетнее ощущение, спокойно во внутренней полемике между законом супружеской верности и желанием любовных радостей, в конце концов, выбирает последнее. Причём она оправдывает и интерпретирует этот выбор на тот лад, что её высший долг и заключается в том, чтобы подчинить свою телесную потребность любовному желанию как высшему принципу своей жизни!
- Э, Кент, хватит умничать! – Возмутился Тэд. – Скажи прямо, что ты имеешь ввиду!
- Хорошо, Тэд! Я думаю. Теперь уже можно. Столько лет прошло.
Эммерсон прервался, чтобы открыть большую коробку, достать из неё сигару, от сигары отщелкнуть золотой гильотинкой кончик, прикурить от золотой зажигалки. Наконец сквозь большие клубы дыма зазвучал голос Кента:               
- Тэд, ты помнишь 1944 год? Тогда ты по делам твоей фирмы «Корн и сыновья» всё время был в разъездах по северо-востоку страны.
- Ну, да, - напряженно согласился мужчина.
- А тебя никогда не удивляло, что я очень часто оказывался в Мичигане?
- Кент, зачем ты?! – Робко поддала голос Джеральдин.
Недолго поглядев на жену, Тэд, поджав губы, ответил:      
- Ну, и что? Ты же сам объяснял, что ты там работал в архиве университета.
- Это, да. Но почему именно тогда, когда ты отсутствовал в городе?!
- Кент, прекрати! – Также неуверенно произнесла резко опечалившаяся женщина.   
- Ну, мало ли. Так у тебя получалось!
- Несколько раз подряд?!
Ким хохотнула, видимо, смекнув, в чём дело.   
- Что ты хочешь сказать, чёрт тебя побери, Кент? – Взорвался спровоцированный смешком Тэд.
- Может тебе, Джеральдин, сама всё расскажет?
- Может быть хватит! – Стукнув ладонью по столу, крикнула Джеральдин. – Какой же ты гад, Кент!
Тэд нервно посмотрел на жену и, через силу сохраняя покой, спросил:
- Джеральдин, милая, объясни, что здесь происходит?
Женщина с каменным выражением лица смотрела мимо всех, давая понять, что молчание – это её святое право, на которое никто не смеет посягнуть.
- Тэд, мне, конечно, очень жаль, что тебе приходится это слышать. Но у нас Джеральдин был роман, к счастью, недолгий…
В этот момент обратившая себя в каменное изваяние Джеральдин обрушилась,  громко зарыдав, резко сгорбившись и спрятав лицо в ладони. Тэд растеряно переводил взгляд с неприятно ухмыляющегося Кента на свою плачущую жену, явно превозмогая какую-то страсть. Скоро он взял себя в руки, положил руку на плечо жены и прижал её к себе:
- Не плачь, Джеральдин, ничего страшного! Все мы в жизни ошибались!
- «Ошибались»? Не думаю, что по той страсти, с какой она мне тогда отдавалась, Джеральдин чувствовала себя ошибающейся!
Под впечатлением последней фразы Фред, сдирая с груди салфетку, резко встал и с ощутимым возмущением произнёс:   
- Мистер Эммерсон, чего вы добиваетесь своими жестокими откровениями?! Чтобы мы все ушли?!
Эммерсон, стирая с лица ухмылку, медленно перевел взгляд на Мак-Кинли и сосредоточенно заговорил, в то же время, стараясь разрядить обстановку:
- Ну, что вы, мистер Мак-Кинли, я же для вас и стараюсь! Вы как знаток театрального искусства обязаны ценить соблюдение закона жанра, по которому мизансцена должна контрастировать со сценой.
- Не думал, приходя сюда, что буду участвовать в какой-то домашней инсценировке!
- А как же, раз весь мир – театр! – Пафосно изрёк Эммерсон, театрально ввинтив в  воздух заостренную большим и указательным пальцами кисть.
- Интересно, в чём моя роль и нельзя ли ознакомиться со сценарием?! – Иронично поинтересовался критик.   
- Видите ли, я не рассчитывал на ваше участие, поэтому у меня нет лишнего экземпляра сценария. – Так же иронично объяснился писатель. – А остальные знают его уже наизусть.
- Впрочём, мне кажется, что, примерно, представляю, о чём идет речь. – Известил критик и полувопросительно предположил:
- Наверняка, что-нибудь из Шекспира.
- Мг. Репертуар человеческих мотивов ограничен. Всё одно и то же. Все те же роковые страсти и судеб смертоносная пляска. И никак нам не вырваться из этого круга человеческой жизни. Поэтому приходится прятаться в самом его центре…
Последнюю фразу писатель озвучил с пугающей таинственностью.
- Разве в центре можно спрятаться?! – Удивился Мак-Кинли. – Прячась от чьего-либо внимания, мы именно что спасаемся из его центра на периферию!
- А где эта периферия? Периферии нет! Теперь все у всех на виду! Теперь все в центре внимания! Но, именно, здесь в центре нечто, приобретя тотальность своей кажимости, скрывается в глубине своей самобытности. Про «вещь в себе» слыхали, Фред?
- Да,  в университете учился, - известил обозреватель театральной колонки «Нью-Йорк Таймс».
- Так, вот, каждый человек для себя вещь в себе. И поэтому человек есть то, каким он сам себя видит, несмотря на то, как видят его все остальные люди, поскольку все эти остальные люди в отношении него слепы…
На этих словах Эммерсон, оглядев присутствующих, рассмеялся:
- Ой, друзья, что-то вы поскучнели. Давайте-ка лучше выпьем! Лэсли, наливай! Может кто-нибудь что-нибудь расскажет интересное?!
- У меня есть история! – Откликнулся Мэтт, слегка отклоняясь от прилипшей к нему Ким.
- Давай, парень! Расскажи нам что-нибудь веселое!
- Ну, уж, насчёт веселья не знаю. Так, криминал один. Но зато эта история очень свежая, совсем недавняя. Мы с приятелями каждую субботу собираемся на квартире Круза Мистауна, чтобы поиграть в трик-трак, попить пива. В-общем, у нас там такой мальчишник собирается…
- Да-да, я намерена это прекратить. Припрётся оттуда – пивом и травкой разит за десять ярдов! Ужас!
- Ну, ладно, Ким, ты! – Примиренчески обратился к подруге Мэтт. - Это же только раз в неделю!
- Ха! Раз в неделю! Если бы еще раз в год! – Возмутилась девушка, и провела рукой по кругу и остановила её движение перед парнём, как бы предлагая всем коллективом осудить его непристойное поведение.
- Спокойно, Ким! Давай, Мэтт, продолжай. – Подстегнул Эммерсон.
- Ну, вот. И Бобби как-то рассказал нам про своего двоюродного брата …
- Это которого убили?!
- Да-да, - не глядя на подружку, подтвердил Мэтт.
Ким, покачивая головой с округлившимися глазами и оглядывая всех, подтвердила:
- Да, история жуткая!
- …этот брат по имени Ричи был членом одной банды в Детройте. Ну, даже не банды, а так гоп-компании. Промышляли по мелочи, ну, там мелкий рэкет, та же наркота, оружие, наезжали на мелких сутенеров. В-общем, ничего тяжелого, никакой мокрухи, как они сами выражаются. И вместе с этой бандой орудовал Ричи…
Мэтт прервался, чтобы выпить. Его пустой стакан немедля был наполнён  расторопной Ким новой порцией скотча.
- Но однажды случилось так, что банда Ричи решила тряхануть одного мелкого торгаша, державшего лавку поддержанных товаров, среди которых тот приторговывал краденым, купленным у нариков за дозу. А этот торгаш, как назло, был другом детства и даже каким-то родственником Ричи. В-общем, решил на свою голову Ричи сыграть в благородство и родственность. Втихаря он встретился с этим парнем и предупредил его, что тогда-то и тогда-то на его точку будет совершен налёт, и что лучше ему будет убраться на неопределенное время из города, а еще лучше вообще завязать с этим бизнесом. Но тот торгаш, похоже, уперся. Информацию он от Ричи воспринял, поблагодарил. Но совету его не внял. Короче, налет скоро состоялся. Ричи был уверен, что лавка будет закрыта. Но не тут-то было! Когда банда залетела в лавку, там их ждала засада с копами. То есть, тот торгаш сообщил в полицию о готовящемся налете, хотя и сам был по уши в дерьме…
- Нет, Мэтт, этот торгаш сам был на службе у полиции! – Уверено заключила Ким, помахивая рукой с выставленным вперед указательным пальцем, и зажимая остальными стакан с виски.
- Или так. В-общем, сдал он их и встряли они в крутой замес. Когда они зашли в лавку, двоих быстро положили на пол, а у одного сдали нервы, он начал палить, ну, его и замочили. Но их старший и Ричи успели выскочить, домчались до машины, благоразумно оставленную за квартал и, вообщем, спаслись и, конечно, залегли. Но уже через дня три по сорочьему телеграфу просочилась информация, что, типа, виновником засады стал Ричи. И тут же в одном загородном мотеле был обнаружен труп бедного Ричи…
- Бедный парень, - жалостно изрекла Лиз. – Он, наверняка, хотел этим исправиться и завязать с этим плохим делом, веря в какой-то новый шанс для себя…
- Да, но, как мы видим, судьба не дала ему этот второй шанс. – Довольно грубо перебил жену Эммерсон. – Что ж, очень показательная история! Все наши терпыхания бессмысленны, особенно когда под нами раскаленные сковородки так называемой судьбы, а мы шкворчим на них такими поджариваемыми рыбами. Хотя я в никакую судьбу не верю! Есть жестокая необходимость человеческой природы! По этой природе человек зол, жаден, ленив, похотлив, корыстен, завистлив и так далее. И никогда нам из этой сковородки человечьей природы не выпрыгнуть. Если кто-то хотя бы один раз украл, то обязательно украдет еще раз! Есть закон повторения одного и того же! Всё остальное – прекраснодушные вымыслы для слишком впечатлительных натур!..
- То есть, вы, мистер Эммерсон не допускаете исправление человеческой натуры? – Вмешался в писательский монолог Мак-Кинли.
- Категорически! – Отрезал Эммерсон.
- Позвольте задать нескромный вопрос, а что же в своей натуре вы полагаете такой сверхценностью, которую, безусловно, выгодно отличаете от чужих неизменных недостатков?
- Ха-ха-ха-ха, - раскатисто рассмеялся писатель. – О, это очень остроумно, Фред! То есть, вы полагаете, что я жажду удерживать периферию выше перечисленных человеческих порочностей с тем, чтобы они выгодно оттеняли добродетели избранных, с необходимостью пребывающих поэтому в немноголюдном центре? Ха-ха, это очень глубоко! Вы часом не баловались на досуге чтением Канта? Нет?! Ну, это здорово! Я так понимаю вы, Фред, демократ?
- А вы значит аристократ, Кент?
- Нет-нет, я обычный либерал и элитарист. Да я не верю в выходцев из народа, в каких-то там самоучек и самородков! Так не бывает!
- А как бывает?
- Ну, я могу говорить только за себя. Во-первых, это опыт предшествующих поколений, откладывающихся где-то в генах или в глубинах мозга. Потом, конечно, воспитание в условиях строжайшей дисциплины. Затем образование. Долгое, мучительное, упорное. Все эти университеты я прошёл с избытком.
- А дар?! А как же дар? Он же у вас есть! Я читал ваши книги. Они, несомненно, небездарны!
- Спасибо! Что касается дара, то дар – это совокупность всех вышеперечисленных обстоятельств. Вы, Фред, наверное, хотите услышать что-нибудь про Бога, про дар с Небес, про всякую там трансцендентность. Не надейтесь – не услышите! Встреть, вы, меня лет эдак тридцать назад, может, и услышали бы. А сейчас, увы.
- Хорошо, а тогда что же в вас такого, что вы считаете, безусловно, вашим собственным, что с вами умрёт и в то же время пребудет вовеки?
- Исключительно то, что я умру, как, впрочём, и все мы.
- А вы уверены, что вы умрете весь?
- Конечно! – Сходу ответил Эммерсон и тут же с некоторым раздражением переключился на нарочитую бравурность:
- Эва как, вас, Фред, распирает на всякие метафизические разговоры! Так мы быстро потонём в бесконечной меланхолии разговоров о вечном, как о том, чего мы абсолютно не знаем! Давайте лучше, что-нибудь послушаем. Наверняка, кто-нибудь еще припас свою историю! А!
Сидевший справа от мистера Эммерсона Лэсли Ривер пошевелился, кашлянул и подал тихий голос:
- Господа, у меня есть что рассказать…
- О, Лэсли, дружище, блесни талантом рассказчика. Подожди минутку. Друзья! - Обращаясь ко всем, громко заговорил Кент. – Я хотел бы дополнительно порекомендовать дорогого Лэсли Ривера. Вы знаете его, как моего литературного агента, верного Санчо Пансу, мою правую руку. Но никто, кроме меня, не знает, что, на самом деле, Лэсли мог состояться, как великолепный писатель-новеллист! Но что-то помешало этому. Даже не знаю, что… Впрочём, ладно. Давай, Лэсли, рассказывай…
Лэсли со странной усталостью глянул на своего патрона и заговорил:
- Меня с юности увлекал психиатрический дискурс…
- Да-да, он мне всё время пичкает этими психиатрическими терминами! – Усмехнулся Кент.
- Да. И я люблю читать разные истории душевных болезней. И мне запомнился один удивительный случай душевнобольного по имени Пол Винтер. С детства это был образец человечности. Гордость родителей. Примерный ребенок. Прилежный школьник. Добросовестный студент. И уже с юности верный патриот родного государства. Блестяще окончив Йельский университет, Пол пренебрег карьерой и зарплатой юриста и решил посвятить себя службе чиновника в военном ведомстве, название которого, по понятным причинам, документ не раскрывает, – в скобках пояснил Лэсли. – До этого он стажировался в гражданском ведомстве и получил прекрасные характеристики. И через время стал военным чиновником, получив доступ к высшим тайнам внешней политики США.
Лэсли прервался, чтобы попить вина, и продолжил:   
- А время было начало холодной войны. Раздел мира на зоны влияния Штатов и Советов. Фултоновская речь Черчилля. В СССР только-только создали ядерную бомбу. Шло дальнейшее обострение отношений между двумя сверхдержавами. Началась гонка вооружений. Конечно, можно предположить, что у Винтера, мягко говоря, кружилась голова от ощущения своей причастности к такой глобальной игре. Он чувствовал себя на передовой борьбы мировой демократии как силой добра с мировым тоталитаризмом как  силой зла. То есть, видимо, вот эти абстракции добра и зла раздвинутые до масштабного раскола огромного мира всего на две половины и произвели в нём первые сдвиги в плане диссоциации личности и мегаломании. То есть, конечно, у него была развитая личность и широкий кругозор. Но к этому добавлялась избыточная впечатлительность, отчасти религиозное воспитание – его мать была набожной католичкой, и, возможно – тут  у врачей мнения расходятся – некоторые поддавленные, глубоко вытесненные подростковые перверсии. Но я лично полагаю, что дело было не в этом. В-общем, в кругу всех этих обстоятельств у него начала развиваться то, что уже потом большая психиатрия диагностировала в виде паранояльной шизофрении со всем набором симптомов в виде зрительных, слуховых и осязательных галлюцинаций. Его субъективная легенда состояла в том, что Пол, будучи посланцем небес и имея особой канал, естественно, духовной связи с Богом, получает от него инструкции насчет того, что он должен делать. Поначалу эти отклонения нисколько не вредили исполнению его служебных обязанностей. То есть, по сути, никто не обращал внимания на его некоторые странности – избыточную кропотливость, таинственные взгляды, странные движения присушивающегося к чему-то человека – до этого ли нам в нашей сутолоке? Мы же все заняты каждый собой – на работе отрубил и домой. Так ведь?! А Винтер жил один. Даже девушки у него не было. И вот однажды Винтер где-то в конце 40-х годов получил доступ к секретной  информации о готовящейся военной операции в Корее…
Ривер снова прервался, чтобы промочить горло вином, и возобновил речь:
- После раздела Европы в интересах стран-победительниц во Второй Мировой войне дело дошло до Азии и её самым кровопролитным сегментом как раз была Корея. И даже несмотря на деятельное участие ООН решение этого острого вопроса зависело от ответственного произвола двух сверхдержав США и СССР. И вот Винтер узнает, что американское правительство намерено инициировать войсковую операцию в Южной Корее. И здесь в Винтере происходит метаморфоза, по итогам которой он понимает, что выступает на «стороне сил зла». В результате он принимает решение поставить в известность «сторону добра», то есть Советы. Конечно, Винтер по причине непрофессионализма должен был натворить делов и он их натворил. Он вот так прямо с улицы, из обычного телефона-автомата позвонил в советское посольство, не зная, что все его входящие и исходящие звонки прослушиваются. После некоторых оперативных мероприятий его изобличили и поймали при попытке встретиться с какой-то мелкой сошкой из советского посольства, типа, младшего помощника второго заместителя культурного атташе. Но самое интересное начинается дальше. Итак, его берут, начинают допрашивать и слышат полный бред про небесную миссию, инструкции Бога, про участие в борьбе сил добра и зла на стороне первой и так далее. И, конечно, контрразведчики понимают, что имеют дело с сумасшедшим и препоручают его соответствующей инстанции. Короче, Винтер оказывается в психушке. А здесь его болезнь уже вошла в штопор. Однажды санитары  зашли в его отдельную палату и обомлели, увидев блаженно улыбающегося и абсолютно голого Винтера в луже крови с телом, на котором живого места не было…
На этих словах аудитория ахнула. А Лиз даже вскрикнула. Выдыхая  напряжение от коллективного впечатления, литературный агент сделал паузу и продолжил:    
- Когда его тело отмыли, предстала ужасающая картина. Винтер превратил всё свое тело в политическую карту мира. Причём орудовал он маленьким стеклышком, которое он, как выяснилось, добыл, разбив электрическую лампочку над входом. Этим стеклышком Винтер сначала на уровне пупка расцарапал границу между верхней и нижней половинами тела, обозначив ими, соответственно, восточную и западную половину мира. А затем прорезал условные начертания соответствующих стран, принадлежащих или Западу, или Востоку. Так, на груди у него сплошным кровавым шрамом темнели очертания СССР, на животе – Китай, на правой руке – Индия, на левой –Восточная Европа. Ниже пояса на бедре правой ноги расположились кровавые очертания  США, на бедре левой ноги – Западной Европы, включая Британию, на одной лодыжке – Япония, на другой – Австралия. И, извините, он даже на заднице умудрился что-то изобразить, только врачи так и не поняли, что…
Лэсли замолчал.   
- Так он выжил? – Сочувственно спросила Джеральддин.
Грустно глянув в сторону вопроса, Лэсли ответил:   
- Да-да. Винтера откачали, отмыли, намазали, перебинтовали всего. Только уже не Винтера. После этого случая его стали называть Картограф…
- Как-как? – Со смешком пожелал уточнить Кент.
- Картограф. – Повторил  Лэсли, с той же грустью посмотрев на старшего коллегу. – В психиатрии это принято: так или этак окрестить какую-нибудь манию. Там все маньяки, начиная с Джека Потрошителя, носят соответствующие прозвища. И да его привели в чувства, накачали мощными нейролептиками и транквилизаторами. И Картограф кое-что поведал, мол, прозвучала очередная инструкция насчет того, чтобы, как бы, спроецировать на своё тело весь мир. И в этом, как ему было сказано, будет осуществлена ключевая жертва по спасению, не больше – не меньше, целого мира. И это будет его вот такой вклад в борьбу за мир. То есть, идея была в том, что борьба за мир требует борьбы с телом… Вот такая история…
Лэсли замолчал. Едва выдержав паузу, миссис Эммерсон нетерпеливо спросила:
- Так, а что с ним сейчас? Известно о нём что-нибудь? Он жив?
- Вроде да, жив. Последнее, что я слышал о Картографе, это то, что он находится под непрерывным наблюдением. От него прячут всё, чем можно поцарапаться и порезаться. Но дают обычный карандаш, и он всё время что-то пишет и пишет. Например, про то, что США ведет мир хоть и в обетованную, но пустыню … Но графомания – это, пожалуй, самая безопасная из маний…
- Ха-ха! Браво, Лэсли! Ну, уел! Ха-ха-ха! Я полагаю в твоём понимании и я, как графоман, маньяк! – Грубо хохоча, громогласно реагировал Кент.
- Ну, что, вы, мистер Эммерсон…, - начал было возражать Ривер.
Но тут же был прерван:
- Нет-нет, не надо оправдываться! Да я согласен с тем, что являюсь маньяком! Просто то, что называется манией, на самом деле и есть воля! Просто в одном случае её много, а в другом – мало. А в третьем – слишком много, как в случае с этим Картографом! И вот воля-то и позволяет человеку осуществить себя. Я, Лэсли, не зря вспомнил о тебе, как о несостоявшемся беллетристе, и рассказанная тобой история решительно это подтверждает. Какая емкость, ничего лишнего и столько смысла! Молодец!
- Эх! Опоздали вы, мистер Эммерсон, со своим признанием! К тому же явно лукавым! Вспомните, когда я вам показывал свои рассказы в духе Селлинджера, как жестоко вы критиковали их за чрезмерную обзорность и лапидарность. Унижали меня тем, что мне только синопсисы писать. И я и стал писать синопсисы ваших громоздких и многословных романов для издательств! А сколько я тратил времени на их редактуру!   
Все присутствующие, не обращая внимания на приличия, вцепились взглядами и слухом в полемику между двумя талантливыми людьми. Исподлобья глянув на всеобщее внимание, Эммерсон тихо, но чеканно задал вопрос:
- Ты, что же, Лэсли, меня обвиняешь?! В том, что я, типа, не дал развиться твоему таланту, задавил его в самом зародыше?! И сделал это для того, чтобы превратить в своего слугу для работы моим литературным агентом?!
- Да, практически! – С некоторым смущением выкрикнул Ривер. – Вы и сами, мистер Эммерсон, всегда указывали мне на мой безупречный литературный вкус и вот так присвоили его себе и эксплуатировали для своей пользы! 
- Тоже мне Максвелл Пёркинс нашелся! Эх, Лесли, Лесли, какой же ты неблагодарный, я дал тебе работу, обеспечил пусть небольшим, но стабильным доходом. Ты получаешь десять процентов со всех моих сборов. Я тут должен объясниться, – обращаясь ко всем, произнёс Кент.– Дело в том, что я  сразу увидел весь потенциал тогда еще молодого Лэсли Ривера и понял, что его судьба, увы, быть на вторых ролях. – Голос Кента набрал вес велеречивости, в которой легко вычитывалось фальшивое великодушие. – При всём моём сожалении, у тебя маловато воли для принятия самостоятельных решений. Неизвестно где бы то был, не будь меня! Но зато ты можешь чувствовать себя причастным к моему гению!
- Кент, прекрати! – Резко фыркнула миссис Эммерсон.
Тут в снова квартире погас свет. Сразу раздался коллективный возглас. Лиз громко заговорила:
- Господа, всё нормально! Ничего страшного. Это опять блэкаут! Скоро свет будет!
- Да-да! – Поддержал увещевания жены Кент и добавил:
- Зима, вечер, на улице холодно, в домах все всё повключали: освещение, отопление, телевизоры, проигрыватели и так далее. Сейчас без электричества ничего не делается. Как мне объяснили в компании «Таунлайтс», наша домовая сеть не рассчитана на такие нагрузки и они намеренны её усиливать, прокладывая дополнительные провода. И поэтому растут коммунальные платежи – будь они неладны! Да. А пока, Ким, зажги свечи!               
Действительно, через несколько минут свет снова вспыхнул, заставив всех сощуриться и сочинить гримасу человека, съевшего что-то кислое.
- Ладно, друзья, давайте выпьем и продолжим что-нибудь друг другу рассказывать! Только позвольте для начала мне отлучиться по нужде бренного тела, ха-ха!
Кент отошёл. И тут, прокашлявшись, подал голос Тэд:
- Господа, позвольте мне кое-что поведать. 
 Приглаживая бороду, он сбивчиво и делая большие паузы между фразами, повёл рассказ:
- У меня в Кентукки живет родной брат Рон. Старший. Рон – фермер. Выращивает злаки, кукурузу, пшеницу. Держит стадо свиней в несколько сот голов. Рядом с ним находятся плантации еще одного фермера. По имени Кен Крейцер. И Рон с этим Кеном иногда пропускает стаканчик-другой кукурузной водки. И вот однажды в крепком подпитии Кен поведал ему историю своей жизни. Детство Кена было трудным, бедным, сопряжено с голодом и лишениями…
Во время начавшегося рассказа вернулся Кент. Он сел за стол. С хмельным весельем  обвел всех взглядом, спрашивая глазами, что происходит. Джеральдин, глянув на него, пояснила:
- Тэд рассказывает историю…
- А какая-то фермерская история от Тэда. Да, послушаем, - с иронией откликнулся Эммерсон.
Тэд, терпеливо переждав посторонние реплики, продолжил:               
- Был у них во владении крохотной клочок малоплодородной земли. А  у их отца были еще дети. Старший брат Альфред и младшая сестра Мэри. И еще больная жена с астмой. И вынужден был глава семьи от зари до зари пахать, чтобы хоть как-то держать на плаву семью из пяти ртов. И от этой тяжелой жизни отец напивался каждый вечер, начинал ругать всех, на чём свет стоит, а, бывало, и руки распускал. Но как бы там ни было, семья мало-помалу выбиралась из нищеты. Благо мальчики подрастали и становились помощниками выбивавшегося из сил отца. Постепенно хозяйство их расширялись. Осваивали новые земли, осушали заболоченные участки. Насадили абрикосовый сад. Виноградник развели. Арендовали новые пахотные земли. Кое-какая скотинка появилась. В-общем, хорошо зажила семья Крейцеров. Особенно во время войны дела наладились. Для воющей армии требовалось много продовольствия и правительство не скупилось на закупки у фермеров. А тем временем дети стали взрослыми. Кен женился и привёл жену в дом. Скоро у них появился первый ребенок. Потом Мэри вышла замуж и уехала от родителей в дом мужа. Причём куда-то далеко на восток. Только старший Альфред не торопился определяться в жизни. Он как будто пребывал в каком-то своём, таком детском мире. Не спешил он, короче, взрослеть. Как рассказывал Кен Рону, Альфред был со странностями. Совершенно чурался женщин. Не понимал выпивки. Не курил. Но зато любил работать. Любил возиться с растениями и животными. Или, например, этот Альфред выйдет засветло в поле, встанет на колени и прямо посреди трав и цветов молиться на восходящее солнце. А места у нас в Кентукки дивные. Простор! На горизонте далёкие таинственные Аппалачи. Поля бескрайние. Холмы, холмы. Между холмами перелески. Я всегда с удовольствием бываю у брата в родительском доме. Да!.. Вот такой человек был Альфред. Как я понимаю, на самом деле тихий, скромный. Но, да, немного странный. Я сам частенько встречал таких странноватых людей. Но пусть они будут. Почему надо пытаться их исправлять? Что бы что?! 
Тэд, разволновавшись, замолчал. Он несколько раз отхлебнул виски и более спокойно продолжил: 
- И вот с какого-то времени Альфред стал раздражать Кена. Но как сам объяснял моему брату Кен – так, довольно самокритично – Альфред стал для него таким немым укором. Как увидит он его, так его просто колотить начинало от какого-то странного беспокойства и оно переходило в крайнее озлобление. И Кен никак не мог объяснить себе, что такое с ним происходит. Словом, градус ненависти к родному брату начал у Кена зашкаливать. Сначала он не смог сидеть с ним за одним столом, потом находиться в одной комнате. Потом ему стало представляться, что из-за Альфреда в доме стало тесно. Хотя за это время дом расстроился и значительно увеличился. Вскоре, начал он видеть в нём то ли еретика, то ли какого-то язычника. А сами Крейцеры были квакерами. Причём квакеры   довольно нетерпимые к иным формам религиозности. И на этой почве Кен стал оговаривать Альфред в глазах домочадцев, друзей, земляков. Но странное дело, видя меняющееся к нему отношение со стороны окружающих, сам он оставался прежним. Альфред просто всё больше оставался один и всё больше углублялся в себя. Бродил по окрестностям или валялся в своей комнате с книжками, которые очень любил. В своё время он пытался учиться, думал овладеть какой-нибудь профессией, чтобы уехать в город. Но учёба у него не пошла. Не понимал он ничего ни в математике, ни в физике, ни в химии. Объяснял он Кену, когда они еще общались, что не верит он в существование он всех этих молекул и атомов, что, мол, раз он невидимы простым глазом, так и не существует их вовсе. Но Бога Альфред принимал всей душой. Бог, говорил, это когда ты видишь всё сразу, весь мир целиком и одним взглядом!
- Так он, наверное, святой был! – Со смущенной усмешкой предположил Мэтт.
- Да, что-то вроде того, - согласился Тэд, глянув на молодого человека. – Такие люди всегда нам обычным людям не по нутру. Чужие они всюду и всегда. – С сожалением произнёс мужчина. – М-да. И вот чем же всё закончилось. Каждый год в Кентукки в наших местах в августе празднуется день Жатвы. И по этому поводу проводятся любительские скачки на лошадях по пересеченной местности. А оба брата были хорошими наездниками. И много раз каждый из братьев выходил победителем. Каждый из них прекрасно знал местность. И у каждого были хорошие кони. Там можно даже сделать ставку на того или иного ездока. А Кен знал, что конь Альфреда боится змей. И решил он этим воспользоваться, чтобы только подшутить над Альфредом. И вот начались скачки. Братья сразу ушли в отрыв. Всё время их кони шли ноздря в ноздрю. Прошли почти весь маршрут. Дело близилось к финишу. И когда они выскочили на ровную местность, вытащил Кен припасенного за пазухой ужа и бросил его на коня Альфреда. Конь Альфреда испугался и его понесло. Какое-то время Альфред удерживался в седле. Но скорость была бешенной и он слетел с коня. В итоге Альфред упал. И упал с такой силой, что сломал позвоночник. Умирал он три дня. В страшных болях. Ему пытались помочь. Были врачи. Но какая медицина в сельской местности?! Коновалы! Предлагали увезти в город  Про змею он то ли не понял, то ли благородно промолчал. Через три дня Альфреда не стало. Хоронить его пришли все, кто его знал. Кен в тот день поседел. Полностью. Это в двадцать пять-то лет! Понял, что очень любил Альфреда. Но про змею так никому не сказал. Испугался. И до сих боится покаяться в этом. Только моему брату и рассказал. Да и то потом общаться с ним перестал.
Тэд замолчал. В комнате воцарилось скорбное молчание. Джеральдин и Лиз вытирали слезы.
Минут через пять Кент пошевелился. Весело огляделся. С вызовом посмотрел на Тэда и бурно заговорил:
- Да, Тэд, забавный такой ряд выстраивается – Альфред – Кен, Авель – Каин. Не понятно, кто тут будет антиподом для Кента… Да, и я был прав насчёт фермерской истории. Это такая типичная деревенская история. Главное, что все эти провинциальные россказни обязательно содержат библейские аллегории, апеллируют к пресловутой первозданности, к какой-то, там, простоте человека, отношений между людьми, воспевают все эти красоты природы. Сколько я всего этого в своё время начитался. Ух! Стейнбеков всех этих. И почему оно всё такое одинаковое. И, конечно, нам жителям городской цивилизации, рафинированным интеллектуалам непременно от этого должно становиться тошно за то, что мы так неправильно живём!
Кент прервался, закурил сигару и уже с какой-то едкой интонацией добавил:   
- Я, Тэд, уважаю тебя за твою сермяжную простоту, за этот сельский колорит, за эту деревенскую простоту. Нет, правда, без иронии! Есть в тебе что-то настоящее и мужицкое! Но вот одного понять не могу, чего в тебе нашла Джеральдин?! С её-то утонченностью! Ты – любитель охоты и скачек, ценитель незамысловатых радостей жизни. Она любит театр, музыку, книги. О чём вы говорите на досуге, а?!
Тэд молчал, напряжено глядя из-под своих густых седых бровей, поджимая губы в густой бороде. Ответила Джеральдин:
- А знаешь, Кент, вот с Тэдом мне как раз никогда не было скучно! Потому что всё, чем он занимается, пронизано неподдельным чувством. Он по-настоящему любит то, что делает! В отличие, скажем, от тебя! – Последний тезис он высказала с неудержимой страстью. – Тебе же всё скучно. Ты и романы свои пишешь, уже давно не для денег, а чтобы не умереть от скуки! Поэтому они такие длинные, чтобы подольше себя занять! А идеи, которые ты в них высказываешь, хватило бы на рассказ!
- Джеральдин, прекрати! – Попытался успокоить жену Тэд. – Ты же все их скупаешь и прочитываешь от корки до корки.
- Так тоже от скуки! – Оправдалась Джеральдин.
- Но спасибо за откровенность! Всё понятно! И ты туда же – меня обвинять! – Полемически откликнулся Кент. 
Тут в разговор нервно вмешался Мак-Кинли: 
- Я не понимаю вас, мистер Эммерсон! Зачем вы всё обостряете и всех провоцируете?! Ведь всё же нормально, в вы всем себя противопоставляете!
- Помилуйте. Ничего подобного! – Осклабившись, тут же стал возражать Кент. – Я же вам уже говорил, мистер Мак-Кинли, что я просто блюду закон жанра, слежу за мизансценой, чтобы мы все тут не заскучали. Я поддерживаю ритм и баланс сценического действия, чтобы оно не проваливалось в эту самую «пустоту бесконтрастности», по вашему же собственному слову!..
- Ладно, господа! Хватит пикировок! – Шумно заговорила миссис Эммерсон, разведя руки в примиряющем жесте.
Потом она, обведя всех широко распахнутыми глазами, волнительно уведомила:
- Теперь я расскажу историю. Но она такая детская. Для тех, кто не знает, у меня есть брат Льюис…
- Тот еще кадр! – Изобразив покачиванием головы реакцию на нечто невообразимое, высказалась Ким.
- Уймись, Ким! Оставь, ты, хоть моих родственников в покое! – Злобно огрызнулась Лиз и, приводя себя в спокойствие, докладывала далее:
- Вот. Мы жили тогда в Мемфисе, Теннеси. С моим братом, старшим меня на год, мы были очень дружны, - но, собственно, мы и сейчас друзья. Мы дружили, но, конечно, мы и соперничали. Внимательно отслеживали распределение родительской любви между нами. Ревновали друг друга к обновам, к новым игрушкам, к поездкам разным с родителями. Даже заглядывали друг другу в тарелки – а всё ли поровну положено? Ну, знаете, чепуха такая детская! – Стыдливо усмехнулась Лиз. – Хотя, конечно, иногда до нешуточных истерик доходило. Помню, в день рождения – а они у нас почти совпадают с разницей в один год, только у меня на день раньше, у Льюиса – на день позже – мне подарили велосипед. Моему восторгу не было предела! Но и брат Льюис сочувствовал моему торжеству! Он поглаживал блестящие трубки велосипеда, дзинькал железной коробочкой сигнала, открывал кожаную кобуру с велосипедным  инструментиком. Хорошо он так восхищался велосипедом, почти не показывая зависть. Вдоволь накатавшись, я с наивным великодушием предложила и ему покататься. Надо было видеть Льюиса. Он вежливо отклонил моё предложение и с очень спокойной уверенностью известил, что подождёт до завтра и уже покатается на своём подарке ко дню рождения. И вот в нетерпении проходит следующий день. Наступает вечер. Вот звучит в коридоре долгожданная суета родительского прихода. Мы радостно выбегаем навстречу родителям. И тут отец поздравляет Льюиса с днём рождения и вытаскивает из портфеля – представьте! – книгу. Обычную детскую книгу с картинками! Приняв книгу, Льюис уперся глазами в книгу и словно окаменел, навытяжку держа окаменевшую же в его каменных руках книгу. Вот так и стоял статуей читающего мальчика. А из этой статуи на книгу капали крупные слезы недетской обиды. Я, наверное, никогда не забуду эту сцену! – С волнением заметила Лиз. – Меня эти слезы просто оглушили, настолько громко они падали на книгу. Мама, конечно, бросилась его утешать, мол, ничего, ничего, Льюис, прости, у нас внезапные проблемы с деньгами и тут же с упреками, к отцу, мол, я же говорила, что так будет, и снова к Льюису, со словами, что вы можете по очереди на велосипеде кататься. Но Льюис оставался безутешен. В этой безутешности была не зависть ко мне. Нет! Эта безутешность означала протест против непредсказуемости родительской воли как абсолютно непрозрачной силе и стихии судьбы!
Лиз прервалась. Попила вина. Скоро её рассказ продолжился:
- Конечно, Льюису на следующий день купили велосипед. Инцидент был исчерпан. А через год, когда у нас снова были дни рожденья, родители придумали совместный подарок съездить всем в Дисней-Ленд в Калифорнию. Были взяты недельные отпуска, куплены билеты на самолет. Не было пределов нашей радости предвкушения впечатлений от поездки. Мы с братом вдвоем на ушах ходили. Наизусть выучили каталог аттракционов и заранее придумали, что предпочтём, а от чего надо будет отказаться из-за экономии денег. Были сложены чемоданы. И, вот, представьте, в последний момент я заболеваю. Видимо, от переживаний. У меня температура, озноб, жар. Вызвали врача. Диагноз: ангина. Мне накупили ворох растворов, пилюль, таблеток. У всех, включая меня, надежда на то, что я встану на ноги. Но какоё там?! Мне становилось только хуже! Льюис по сто раз за час подходил к моей постельке и умоляюще смотрел на меня, выглядывая во мне признаки выздоровления. Но всё было тщетно. Я тогда, вообще, целых две недели в кровати провалялась. И, в-общем, смотрел, смотрел отец на всё это и принял соломоново решение, что он со мной, больной остается, а мама с Льюисом едут в Калифорнию, чтобы хотя бы спасти половину билетов. Брат, конечно, обрадовался. Подбежал ко мне, взял меня так нежно за руку и стал объяснять, что всё запомнит и мне подробно перескажет, как всё было, привезёт мне подарки от Микки-Мауса, что будет много фотографировать и так далее. Я ему пытаюсь улыбаться, хотя, конечно, меня душили слезы обиды. Тем не менее, я, кажется, его убедила в том, что буду не в обиде, если он поедет без меня. И вот наступает день отъезда. Льюис не отходил от меня и всё утешал, говоря, что скоро они вдвоём туда поедут. Наконец, дверь за мамой с братом закрылась такой крышкой гроба над трупом надежды, а я осталась с отцом. Потом проходит, наверное, часа три-четыре. И тут, как гром среди ясного неба, открывается дверь и на пороге стоит смущенно улыбающийся Льюис с раздраженной мамой. И та объясняет ошеломленному папе, что Льюис упёрся, заявив, что никуда без сестры не поедет, истерику в аэропорту закатил, но и пришлось сдать билеты и вернуться домой. Но, и да, уже скоро мы побывали в том Дисней-Ленде. Вдвоём. Но, знаете, не стоило оно, конечно, таких шекспировских страстей…
Лиз замолчала. Уже по традиции, первым заговорил Кент:
- Ну, что, Лиз, действительно, детская история, но так правдоподобно и душещипательно. Что там говорить, про детей оно всегда чувствительно! Сколько на эту тему спекуляций! Особенно на счет того, что ребенок – это особое существо, к которому якобы не применимы взрослые мерки. Но есть у меня и ряд претензий! Я не понимаю, ты же, Лиз, актриса! – Голос Кента налился тяжестью прокурорского пафоса, зачитывающего приговор подсудимому. – Где контрапункты?! Где эмоциональное интонирование?! Ничего не понимаю! Всё свалено в кучу той самой бесконтрастности! Ты совершено не умеешь держать паузы! Плохо, Лиз, очень плохо! 
Еще не пришедшая в себя от, действительно, волнительного рассказа Лиз опешила и стала быстро наливаться краской. Скоро она уже задыхалась от возмущения. Всё больше и больше. А Кент, как ни в чём не бывало продолжал, распекать жену:
- И мне даже стыдно перед нашим уважаемым гостем мистером Мак-Кинли! Он же, наверняка, добавит всё это в копилку своего общего впечатления от тебя! Ты же понимала, что очень рискуешь, когда пригласила домой ведущего театрального критика Бродвея! И вот сейчас у тебя был реальный шанс показать новые грани своего таланта. Но ты его не использовала. Или… или… прости, Лиз, показывать больше нечего…
Тут Фред не выдержал и гневно вскричал:
- Мистер Эммерсон, прекратите этот балаган! И не вовлекайте меня в ваши людоедские игры! Ваша жестокость по части унижения людей не знает меры! Это просто невыносимо! Ваша жена прекрасно, со всем артистическим изяществом рассказала интересную историю! Я бы на вашем месте ею гордился!
- Ха-ха, не утешайте меня, мистер Мак-Кинли! – Быстро переменив интонацию с обвинительной на оправдательную, возражал Кент. – Я всё про Лиз понимаю! И, поверьте, мне её очень жаль! Я частенько её утешаю! Её проблема – в амбиции! Жизнь проста. Её смысл в том, чтобы однажды ощутить свои границы. Увидеть себя в зеркале своего возможного опыта и успокоиться. И вся недолга!
- А вы себя уже увидели в таком зеркале? – Спросил Фред.
- Да, я увидел, - пристально глядя на критика, подтвердил писатель. – Причём очень давно. И, поверьте, сразу успокоился. Потому что всё стало легко и ясно! Никаких проблем! Каждый сверчок знай своё шесток! И не надо вот этого: из штанов-то выпрыгивать. И тебе больно падать, да и еще окружающих травмируешь. Зачем это?! Я это и Лиз сколько раз объяснял, что надо бы её переоценить свой талант. В принципе здесь не страшно и даже нужно понять, что ты бездарность. И я помню, что, когда я однажды ей это сказал, то она попыталась отравиться. – Последнюю фразу Кент произнёс так, словно Лиз не было в комнате. – Слава Богу, откачали её тогда. Правда яд тот зачем-то сохранила. Это маленькая склянка и сейчас в ящике с лекарствами в ванной комнате находится! Хотя я сколько раз порывался его выбросить. Не дала!
Не вынеся, всей этой психической атаки, Лиз вскочила из-за стола со словами:
- Какой же ты Кент мерзавец и скотина!
И тут же побежала в коридор. За ней рванулся мистер Мак-Кинли. Лиз подбежала к шкафу и, сняв с плечиков норковую шубу, стала нервно её одевать. С искаженного злой гримасой лица актрисы капали крупные слезы. Критик смущенно обхватил женщину и стал её утешать:          
- Лиз, успокойся, это всё неправда. Ты очень талантлива! Я не понимаю, зачем он это говорит!               
Одетая в шубу Лиз присела на тумбочку и воскликнула:
- «Бездарность!» Да как он смеет?! Я ему жизнь посвятила!.. Какой же гад! Мерзавец! Скотина! А я еще в него верила! 
Она яростно восклицала, вздымая кулачки. Потом её злость резко сменило отчаяние и она, бессильно опустив руки, тихо произнесла:
- Знаешь, Фред, наверное, Кент прав! Я, правда, бездарность. И моя проблема в том, что я этого еще не поняла. Я просто слаба для того, что это признать!            
Мак-Кинли запротестовал:   
- Это не так! Поверь мне как театральному критику «Нью-Йорк Таймс»! Я вижу в тебе очень высокий потенциал. А Кент просто грубый жестокий человек!
Тут Лиз сквозь слезы и размазанную вокруг глаз тушь улыбнулась:
- Ты прости меня… и нас, Фред, что так получилось! Я не думала, что всё так выйдет! Это, действительно, что-то немыслимое! И я не понимаю, что на него нашло! Если бы я знала, что всё так выйдет, я бы ни за что тебя не позвала в гости. Но я ведь Кента предупреждала и вроде как согласился! Но то, что он устроил! Это и впрямь какой-то цирк с тиграми и клоунами! То, что он сегодня нёс. За что? За что? И я знаю, почему, он ко мне так относится! Потому что я ему должна! Но я ему ничего не должна!
- Это так! – Согласился Фред и присел рядом на корточки.
А Лиз совсем уже успокоилась и рассуждала:    
- Но, знаешь, Фред, в начале всё было далеко не так. О, как прекрасно всё начиналось! Как я мечтала о таком браке! Писатель и его актриса! Больше трёх лет назад  меня на фоне этих мечтаний как раз знакомят со знаменитым писателем, с самим Кентом Эммерсоном! Он только-только тогда вошёл в пик своей славы! Неизменный участник шорт-листов Букера и Пулитцера! Миллионные тиражи! И тут же мы начали встречаться. Я порхала! Я летела! Ты, Фред, представить себе не можешь, как я была счастлива! Верх мечтаний сбылся! «Гений и богиня»! Всё по Олдосу Хаксли! Я – муза своего любимого автора! Казалось, небо показало всю красоту и милость! И сам Бог мне улыбался тогда с небес! Всё было прекрасно. Цветы. Рестораны. Разговоры о кино, театре, книгах, музыке. Мы начали строить совместные планы. Кент говорил, что уже начал набрасывать несколько пьес и сценариев. И он ведь вправду что-то начинал писать. И даже пересказывал вкратце какие-то сюжеты. Хотя странноватые они были. Я уже тогда это понимала. Через полгода он предложил выйти за него замуж. Я сразу согласилась. Потом свадьба. В лучшем ресторане Даунтауна. Денег он потратил тогда много. На нашей свадьбе гуляла вся манхеттенская богема. Весь Бродвей. Одри Хёпберн была. Писатели, сам Теннеси Уильямс, между прочим, был. Куча еврейских продюсеров и издателей. Короче, кого там только не было…
Всё это время Фред без стеснения, легко и свободно любовался гордой и грустной красотой актрисы. Лиз прервалась, помолчала, о чём-то судорожно соображая, и снова заговорила:
- А потом вдруг что-то надломилось в наших отношениях. Не сразу, конечно, но вино нашей любви выдыхалось очень быстро. Все наши совместные планы сразу испарились. Начатые сценарии он забросил и продолжил писать свои тягомотные саги про пионеров Дикого Запада, по Чикаго 30-х, про мафию восточного побережья и тому подобное. Конечно, мне всё это было скучно и неинтересно. А он почему-то терял интерес к драме. Я ему продолжила напоминать о его желании написать пьесы для меня и даже под меня. Напоминала, напоминала… И дождалась, будь он проклят… Однажды он мне заявил, что, вообще-то, для меня всё написано. И мой уровень – это играть Стеллу из «Трамвая Желание» и   . А я хочу играть Бланш и Заречную из «Чайки»!
Последнюю фразу она озвучила с пафосом, гордо вскинув голову.
- Ты сможешь! – Уверенно высказался Мак-Кинли. – Я бы даже мог что-нибудь тебе подсказать, посмотрев со стороны. Если это возможно…
- Да, конечно, возможно! – Радушно согласилась актриса. – Приходи к нам на репетиции в театр запросто. Я поговорю с продюсерами…
- Спасибо!
В этот момент подошла Джеральдин и весело заговорила:
- Ну, что, Лиз, деточка моя, успокоилась?!
Она обняла Лиз и стала её поглаживать по спине:
- Лиз, плюнь ты, но такой он человек! В остальном-то он нормальный! Такая наша бабья доля! Главное, что он рук не распускает! Так же?!
- Да, да, - устало согласилась Лиз.
- Ну, тогда пойдем к нам – без тебя скучно!
- Да, иду. Только мне надо привести себя в порядок. Я на минутку заскочу в ванную.
Тут Джеральдин встрепенулась:
- Послушай, Лиз. Кент говорил про какую-то скляночку с ядом. Это правда?!
- Да, - как-то робко ответила актриса.
- А можно её увидеть?
- Да, пожалуйста. Вот она.
Лиз открыла белый шкафчик и указала пальцем на крохотную баночку без всяких надписей с чем-то белым почти на самом дне.
Джеральдин возмущено произнесла:
- С ума сойти! Я не понимаю, зачем такую вещь держать в доме?! Ну, ладно, там, оружие! Для самообороны. А яд?! Это же опасно. Всякие моменты в жизни бывают. Можно же не удержаться!   
- Я сама не знаю. – Начала оправдываться Лиз. – Но, знаешь, Джеральдин, меня это не смущает. Наоборот… Немного даже как-то утешает…
- Ну, ладно. Давай побыстрей тут.
Фред и Джеральдин оставили Лиз и прошли в гостиную.
Все напряженно взглянули на них. Кент с тревогой в голосе поинтересовался:
- Что с Лиз? Она успокоилась?
- Успокоилась, успокоилась. – Сварливо ответила женщина. – Но, знаешь, Кент, если ты продолжишь так на неё нападать, то дождешься, что и она уйдет!
- Может быть, - равнодушно отреагировал Кент. – Но это же не в первый раз…
В этот момент, улыбаясь, зашла Лиз, и муж резко замолк.
- Ладно, раз все утихомирились, давайте продолжим наш вечер историй, - бравурно заговорила Ким. – Наконец, очередь дошла и до меня. Есть у меня одна история и мне кажется она как раз вписывается в череду прозвучавших здесь рассказов. Она случилась с матерью моей подруги Сьюзи Николсон. Ты, пап, её знаешь…
- Знаю, знаю.
- И она меня рассказала про свою мать Джин. История, правда, печальная и очень короткая… Первый муж Джин, отец Сьюзи погиб в катастрофе и через время она познакомилась с одним парнем по имени Ленни. Он был гораздо моложе её. Любовь там была смертельная. Всё завертелось. Всё очень серьезно. Дело – к свадьбе. И тут о связи Джин и Ленни узнает отец, к которому времени еще был живым. А её отец был крупным бизнесменом. Очень богатым. Не помню, как его звали, правда. Он предлагает ей встретиться. Они встречаются, и отец заявляет, что этот её новый друг Ленни, сын его конкурента по бизнесу и самого злейшего врага. И на этой встрече отец ставит Джин условие, если она не порвёт с ним, то не получит больше ни цента, а если надумает выйти замуж, то, вообще, лишит её приличного наследства. Джин в крик, как мне Сьюзи рассказывала, мол, что это такое, причём здесь то, что отец Ленни его злейший враг, сам то Ленни ему не враг, и, вообще, они с отцом во вражде, и что у них любовь такая, что её эти деньги до лампочки. Но отец Джин твердо положил, что это её дело, он её предупредил и от своих слов не отступит. Но Джин напоследок заявила, что тоже остается при своём интересе, и после этого разговора с отцом она продолжила жить с Ленни. Даже не пыталась как-то хитрить. А у Джин были кое-какие сбережения и они успешно их проматывали. Постоянно ездили в Европу. Купили дорогущий дом в Майями. Машины меняли, как перчатки. Каждая – тыщ за двадцать. Жили на широкую ногу. Каждый день ресторан, пьянки, веселье, полный дом друзей, те там дневали и ночевали. На горе Сьюзи, кстати – её там один раз чуть не изнасиловали. Словом, Джин жила так, потому что была на 300 процентов была уверена, что отец не решится оставить единственную дочь без наследства. Проходит так года три-четыре. И вот отец Джин, дед Сьюзи умирает. На похороны, как коршуны, слетаются все родственники, вся седьмая вода на киселе. Адвокаты – тут как тут. Вскрывают завещание. Ну, и что?! Сдержал отец слово-то. В завещании ни малейшего упоминания о Джин. Всех упомянул, всем что-то завещал, даже внучке Сьюзи, кроме кровной и единственной дочери! Из всех 37 миллионов баксов ни одного цента! Представляете!?
Раздался дружный ропот.
- Под Джин, конечно, земля поплыла, в глазах – солнечное затмение, в голове – апокалипсис! Потом истерика. Кинулась к своим адвокатам с предложением начать тяжбу. А те, мол, всё бесполезно, судебные перспективы нулевые. Джин предположила, а, может, провести психиатрическую экспертизу с тем, чтобы признать завещание недействительным, то-сё. А они – нет, мол, завещание железное, заключено в ясном уме и твёрдой памяти, и поэтому ничего не получится. Ну, и что?! Загуляла с горя Джин. Два дня кутила. Последними деньгами сорила нещадно! А потом…
Ким коротко вздохнула, возвела глаза горе и заключила:
- У Ленни был пистолет. Она рано утром в тяжелом похмелье втихаря вытащила его пистолет. Пошла в ванну и там, засунув пистолет в рот, нажала курок. Вся ванная комната была в крови! Кошмар! Хоронили Джин в закрытом гробу. Вот так! И любовь, значит, от судьбы не спасает!
Вся вечеря задумчиво молчала. Потом опять первым голос подал Кент:
- Короче, назло бабушке уши отморозила…  Да, дочь, ты, как всегда, актуальна. Но у тебя всё слава Богу в этом плане!
- Ну, причём тут?! – Возмутилась Ким.
- Да тут всё при чем-нибудь! Друзья, вы, кстати, заметили, вы, как авторы своих историй, являетесь одновременно и их заложниками!
- Но это же тоже закон жанра, - согласился Фред. – Автор всегда и герой своего романа. Мадам Бовари – это Густав Флобер. Бланш Дюбуа – это Теннеси Уильямс…      
- Да-да! Но я не об этом. Я – о человеческом факторе и чистоте эксперимента. Я понимаю, это трюизм, но на этом трюизме всё держится. Всё субъективно и вот этой пресловутой чистоты эксперимента как какой-то якобы объективности не существует. М-да…
Кент замолчал. Выпил. Закурил. Продолжил:
- Ну, что?! Ты, Ким, сама заговорила о наследстве. Так что не серчай. Все знают, какая ты завидная невеста. И в этом смысле у меня нет полной уверенности в искренности чувств нашего уважаемого Кена…
- Вы неутомимы, мистер Эммерсон, - не преминул возмутиться Фред.
- Папа, прекрати, ты хочешь еще и со мной поругаться, что ли?! – С той же резкостью возбудилась Ким.
- Так, а что – поругаться?! Ты посмотри на своего ухажёра?! Это же какой-то примитив! Вы же явно не пара! У тебя университет за плечами, папа – почетный  профессор Колумбийского университета, а Мэтт – неуч, провинциал! Ты, Мэтт, наверняка, даже колледж не закончил, так ведь? – Последний вопрос он обратил к резко скукожившемуся парню.
Мэтт промямлил:
- Ну, да.   
- Я не сомневался! – Возбудился Кент. – Ты, Ким, вспомни его историю – что это за язык?! «Наехать», «тряхануть» - это же язык уличной шпаны! Так что я не вижу в нём твоего жениха! Вот ты сравни своего парня с Фредом Мак-Кинли…
Кент протянул руку в сторону Фреда. Все посмотрели на смутившегося театрального критика.
- Умница! На высоком челе неизгладимая печать университетского образования! Благородные жесты! Сколько изящества даже в том, как он сидит! Спина прямая. Руки прижаты к телу! Ты, посмотри, посмотри! Никаких локтей на столе. А какой язык?! Прелесть! 
- Мистер Эммерсон, прекратите свой балаган! – Воскликнул Мак-Кинли.
Но мистер Эммерсон был неумолим:
- А этот твой Мэтт?! Лоб австралопитека, скулы питекантропа, пластика орангутанга! Ха-ха! Неужели ты не видишь?!
Ким бурно шевельнулась, схватила первое, что было у неё под рукой, и метнула это в сторону отца. Этим первым попавшимся был массивный стакан, что пролетев мимо скудного тела отца, разбился о стену и рассыпался на мелкие осколки.       
- Что вы себе позволяете?! – Вскричал Мэтт, вскочил и решительно заявил:
- Я ухожу! Ким, прости, я не могу больше здесь оставаться! Если бы этот мистер не был твоим отцом, то он очень бы пожалел, что оскорбляет чемпиона Нью-Джерси по боксу!
- Сядь, Мэтт! – Резко приказала Ким. – Никуда ты не пойдешь! Ты же видишь, он перепил и сдурел!
- Чемпиона по боксу?! – Не обращая не малейшего внимания на направленные  против него слова и жесты, весело вскричал Кент. – Чёрт, как я сразу не догадался! Точно! 
Писатель стал заливаться самым неподдельным безудержным смехом:
- Уа-ха-ха-ха! Боксер! Ах-ха-ха-ха! Чемпион Нью-Джерси! Эх-ха-ха-ха!
Хлопая себя по коленкам, Кент сгибался и разгибался от дикого смеха в кольце осуждающих взглядов. Вдруг писатель осекся и глянул вниз, куда-то себе на штаны и, не переставая смеяться, признался:
- Ой, ха-ха, кажется, я, извините, обсикался. Простите, господа, мне надо отлучиться!
Продолжая смеяться, Кент удалился. Все напряженно молчали. Первой заговорила Джеральдин:
- Мэтт, не обращайте внимание! С ним что-то происходит! Мы видим – вы очень приличный молодой человек!
-М-да! – Подтвердил Тэд.
- Прости нас, Мэтт! – Поджимая губы, попросила прощения Лиз.
- Да что там! – Раздражено воскликнула Ким. – Не надо извиняться за моего отца! Он сейчас придёт и сам извиниться!
Тут же зашел Кент. Его лицо изображало крайнюю пристойность и даже какую-то суровость. Он крайне сухо произнёс:
- Да-да! Извините меня, Мэтт. Я сам страдаю от своей избыточной откровенности! Мне кажется, нам надо как-то разрядить обстановку. Да?!
- Да. Я полагаю, что пора и мне рассказать свою историю. – Радушно проговорил Фред.
- Нет-нет, дорогой Фред. Сначала я расскажу свою историю, а потом вы – свою!
Фред снова проделал долгую процедуру по прикуриванию сигары. Наконец, сигара задымила. За этим зазвучал рассказ:
- Мне в юности одна девчонка понравилась. Я стал за ней ухаживать. А жили мы тогда в Иллинойсе. В одном бедном пригороде Чикаго. Народ там тёмный жил. Такие агрессивные и туповатые провинциалы, но как бы с традициями. Семья этой девушки Джеки была католической. Такое, знаете, напускное благочестие. Семейный выход по воскресеньям в церковь. Соблюдение всех этих обрядов, причастий, бесконечных праздников и так далее. А мой отец был адвокатом, человеком свободной профессии и свободных же взглядов. Местное население его не любило. Для них для всех отец был болтуном и бездельником, и то, что он в совершенстве знал всё законодательство, всё это для них не имело никакого веса. И самым главным его пороком было то, что он не ходил в церковь. Ни в какую. Мне он объяснял, мол, Фред, моя церковь и религия – закон и долг. И тот, кто блюдет долг, тому не надо инсценировать своё благочестие в глазах окружающих. И долг – это настолько внутреннее чувство, что его никому не покажешь. А еще мой отец любил повторять, что долг – это разница между своей формой и чужим содержанием. И здесь каждый сам по себе! Я эти слова хорошо запомнил.
Вдруг, как всегда внезапно, погас свет. В темноте прозвучал возглас Лиз:
- Господи, да сколько можно!
- Ничего, подождём! – Прозвучал чей-то голос с ноткой стоической выдержки.
- Да, а давайте, я продолжу! – Предложил Кент и в темноте рассказ продолжился:          
- Вот такой был мой отец. И его никто не любил, но уважали. А меня и не любили, и не уважали. И мои ухаживания закончились тем, что подошёл ко мне однажды её старший брат Фрэнк с дружками и злобно предупредил, что если не перестану общаться с его сестрой, то мне не поздоровится. Я не внял и продолжил провожать Джеки из школы. И однажды в  очередной раз, как я проводил Джеки до дома, я отправился домой. Дорога проходила по одному нелюдимому месту, где меня уже подкарауливал Фрэнк с дружками. После недолгого объяснения меня начали бить. Причём довольно сильно. Я помню, что домой я чуть не приполз на четвереньках. Родителям даже не стал показываться, чтобы ничего не объяснять. А утром замазал лицо пудрой, заимствованной у матери, и пошёл в школу…
Тут свет снова включился. Все по уже привычке начали щуриться. Отпивая виски, Кент возобновил историю:   
- Но про себя решил я эту ситуацию немного подкорректировать. Не мог я это оставить, как есть. Не должно, чтобы так было. Встретил я как-то Фрэнка и стал изображать подобострастность побитой собаки, на вроде того, что, раз, он меня побил, то он, мол, имеет право мной распоряжаться. А Фрэнк всё-таки наивная душа был, поверил и так благосклонно принял моё почтение, извинился за проявленное насилие, проявил участие. Но стали мы, встречаясь на улице, фразами перекидываться. Ну, и когда наше общение уже стало вполне дружеским, я ему говорю, а что, мол, никак своё материальное благополучие не желаешь поправить, пару долларов подзаработать. А он мне, да какое тут может благополучие. А время, действительно, было тяжелое. Великая депрессия. Безработица повальная. А ему, есть у меня одна идея – самогон варить да продавать. Фрэнк возразил, что это дело подсудное. А тогда еще сухой закон действовал. Но я ему, что у меня отец юрист и мы сами самогон гоним, потому что для личного пользования как бы можно, и дело это неподсудное. Но это была чистая ложь. Фрэнк, конечно, удивился, но поверил. И уже так спокойно начал расспрашивать, как же его гонят и что для этого нужно. Я Фрэнку всё объяснил и по моим указаниям он собрал самогонный аппарат. Я ему еще подсказал, где организовать место. Была у меня на примете одна заброшенная, поросшая травой хижина со справной железной печуркой. И Фрэнк поставил там флягу с брагой и там же потом стал гнать самогон. И дело у него действительно пошло. Его виноградный и кукурузный самогон среди местных пьяниц шёл влёт.  Я дождался, когда оборот его бизнеса достиг несколько сотен пинт и анонимным звонком шерифу сдал всё его незаконное предприятие властям, зная и его местоположение, и когда там будет находиться Фрэнк, чтобы взять его с поличным. В этот же день Фрэнка с его дружками, с которыми он меня избил, арестовали. Он, похоже, так и не понял, что случилось. Фрэнк всё воспринял как случайную облаву. Да, времена были суровые, сухой закон выполнялся жестко. Фрэнку дали три года да еще назначали приличный штраф в пару сотен долларов.
Кент, дымя сигарой, подытоживал:
- Ну, то есть, я, как вы понимаете, добился своего. Я наказал своего обидчика и освободил дорогу для своих желаний. А потом была еще одна сцена. Финальная. Я пришёл в дом к Джеки. А там, естественно, горе. Джеки вся в слезах и чуть ли не бросается ко мне на грудь в поисках утешения. И тут меня прошибло, что никаких чувств у меня к этой девушки нет. И что всё это была для меня какая-то игра. И стало мне как-то пусто и весело. Вот, знаете, находит такой безудержный смех, что остановиться не можешь. И вот он-то меня тогда и разобрал. И как давай я хохотать! Представляете?! Перед залитым слезами лицом девушки. Она, конечно, убежала. И потом мы больше уже не общались. Вот так.
Все молчали. Лиз решила нарушить гнетущее молчание:   
- Кент, неужели, ты никогда не жалел об этом?
- Жалел?! О чём, дорогая?! Я никого не убил, не ограбил! Этот Фрэнк делал всё сам!
Кента вдруг передернуло, он положил руку на живот и стал его поглаживать. Придя в себя от какой-то мучившей его боли, он продолжил:      
- А я даже не отомстил, а просто придал ситуации свойство законосообразности. Я, как писатель, определил бы это так, что закономерно наличный глагол превратился в полномочный субъект, а эфемерное имя стало второстепенным предикатом. И это не только смысл жизни, но смысл истории! Да, кстати, Фред, помните, вы задали вопрос про то, что для человека является абсолютно своим? А потом я еще высказался насчёт чистоты эксперимента. Вот для полноты эксперимента необходимо учитывать субъективную позицию наблюдателя, которую никак невозможно вычесть из результата эксперимента. Более того, можно вычесть всё, но в итоге она, эта позиция во всей своей субъективной чистоте и пребывает. Никуда нам от нашей субъективности не уйти. Она наш главный якорь…
Кент говорил торопливо, проглатывая окончания фраз, словно боялся что-то упустить. Он сделал большой глоток виски, опустошив бокал, и его речь возобновилась:   
- …И, вообще, человек – это вектор постоянного вычитания своей формы из мирового содержания, пока однажды это естественным образом не прекратится. И я вот сейчас послушал все эти наши истории и подумал, что и человеческая история как совокупность всех рассказанных истории вычитает из объективного языка полюс абсолютной неподвижности. И полюсом такой абсолютной неподвижности, моей персональной вечности, вокруг которого вращается время, необходимо является собственность моей же смерти. Вот, знаете, это похоже на убийство Кеннеди. Мы понимаем, что имел место системный, масштабный, многолюдный заговор, а козлом отпущения стал злосчастный придурок Ли Харви Освальд, которого никому не было жалко!
Дождавшись паузы, Фред вставил вопрос:
- Я не понимаю вашего скепсиса, мистер Мак-Кинли! И вашего недовольства! Да любой на вашем месте был бы счастлив!
- Что?!! – Возмутился писатель. – На моём месте?! Что вы знаете про моё место?! Вы бы и часа на нём не выдержали! Вы все, наверное, думаете, что Кенту Эммерсону страшно повезло в жизни. Популярный автор! Миллионные тиражи! Премии! Признание критики! Хорошая квартира в Даунтауне! Красивая молодая жена – бродвейская актриса! Вы даже представить себе не можете, мистер Мак-Кинли, как меня от всего этого тошнит!!!
На этих словах мистер Эммерсон неестественно вскочил на ноги, словно всё его тело пронзил кол. Роняя стул, он сделал шаг назад, и стал тереть шею, раздирая воротничок с галстуком. И вдруг его глаза страшно выпучились, изо рта пошла пена и он, опрокидывая то ли цветок, то ли этажерку, свалился на пол. Лиз истошно закричала. Вслед за ней закричали Джеральдин и Ким. Все присутствующие вскочили и потянулись посмотреть, что случилось с рухнувшим Кентом. Тело писателя с распластанными руками и ногами билось в ужасных, невыносимых для взгляда конвульсиях, а изо рта текла кровавая пена. Лиз бросилась к мужу и стала его теребить, гладить по лицу, расталкивать за плечи. Он, плача, судорожно восклицала:
- Кент, дорогой, Кент, что с тобой?! Кент, пожалуйста, очнись!
Писатель с неподвижным навыкате взглядом мертво смотрел на потолок.
- Лиз, позвольте, я гляну!
С другой стороны от тела быстро зашёл Лэсли, нагнулся и положил руку на шею. Продержав руку около минуты, он резко выпрямился и скорбно произнёс:
- Кент мёртв!
Ким, схватившись за голову, истошно заорала:
- Па-а-а-а-па!!! Не может быть! Папа, папа!
- Подождите, подождите, - плача, воскликнула Джеральдин. – Лэсли, мне кажется, ты ошибаешься! Давайте еще раз проверим! Я знаю один способ. У меня есть зеркальце.
Джеральдин порылась в сумке, быстро извлекла зеркало, подошла к Кенту и поднесла к его губам дамский аксессуар. Все напряжено ждали результат. Наконец Джеральдин отвела зеркальце и подняла его на свет. Зеркальце осталось безжизненно  блестящим. Женщина понурила голову, роняя на пол капли слёз.
Тут вдруг Ким вскинулась и, яростно оглядывая всех, вскричала:
- Он убит!!! Я точно знаю, он убит!
Её молниеносно проскакавший через всю плеяду лиц взгляд воткнулся в Лиз. Ким выстрелила в сторону актрисы рукой, из которой телескопически выпросталась кисть, а из неё – указательный палец, блеснувший маникюром ногтя:
- Ты, чёртова кукла, давно желала его смерти!
- Да, как ты сме… Что ты гово… Я никогда не ду…, - Лиз, задыхаясь от возмущения, не могла договорить ни одной фразы.
Между двумя женщинами возникла фигура Фреда:
- Подожди, Ким, ты утверждаешь, это убийство. Но как он был убит?! Что стало причиной его гибели?  Выстрела мы не слышали. Следов нанесения колюще-режущих ран мы тоже не наблюдаем. Тогда остается предположить, что причиной стало отравление. То есть…
Фред, оглядывая обстоятельства трагической смерти, громко вскричал:   
- Господа, больше никто ничего не пьет, не ест! По крайней мере, из того, что находится на столе.
Все согласились:
- Да, да.
- Конечно!
- Все это надо выбросить.
Фред продолжил:
- И еще. Лиз вызывай полицию и скорую помощь.
Лиз подбежала к телефону. Из-за того, что её руки дрожали, палец всё время срывался с диска, и она зачинала набирать номер вновь и вновь.
Фред добавил:
- Господа, раз тут есть обвинители и подозреваемые, мы должны всё оставить, как есть. Поменьше ходить и что-то трогать, чтобы помочь следствию. Давайте снова сядем и будем спокойно дожидаться следственных мероприятий.
- Но что делать с Кентом. Он так и будет лежать здесь? – Сердобольно спросил Тэд.
- Мне кажется, что ему лучше остаться здесь. Только давайте его чем-нибудь накроем. Ким, есть какое-нибудь покрывало?
Ким открыла один из многочисленных шкафчиков и вытащила плед. Тут же мертвое тело Кента скрылось под клетчатой тканью. Теперь кто-то сидел, кто-то стоял. Сгорбленно сидевшая Джеральдин резко в ужасе закричала:
- Яд!!! Помните, Кент говорил про яд?! Тот, что в аптечке в ванной комнате…
Под впечатлением этого указания стихийно произошло коллективное движение на выход из гостиной в ванную. Образовалось сутолока. Первым из неё выскочили Ким, Фред и Джеральдин. Ким рванула дверцу шкафчика, чуть ли не сдирая его петель, и тут же злорадно констатировала:
- Яда нет. Вот здесь стояла бутылочка. На этом самом месте. Видите, здесь пустое место?!
Тэд, Лэсли, Мэтт тоже убедились в отсутствии пузырька с ядом. На Лиз не было лица. Она старалась не встречаться глазами с жестоко наблюдающим за ней взглядом Ким. Чувствуя, что напряжение возрастет, Фред заговорил:
- Друзья, я чувствую, что молчание таит в себе угрозу, поэтому я хотел бы устроить что-то вроде публичного обсуждения в отношении причины смерти Кента. Пока здесь нет представителей власти, которым бы мы все доверяли. А здесь уже прозвучали обвинения, которые должны быть обоснованы.  Никто – не против?!
- Не против – чего? – Агрессивно спросила Ким.
- Некоторых вопросов. – Терпеливо ответил Фред.
- О чём? – С той же сварливостью отреагировала Ким.
- Ты, Ким, обвинила Лиз в причастности к смерти Кента. Я, как и, возможно, все остальные, - Фред оглянулся на присутствующих, - хотел бы понять, на чём ты это основываешь?
- Да, как на чём?! – Тут же стал визгливо орать Ким. – Вы все свидетели, сегодня папа огласил завещание. И я уверена, что это и стало тем, что надоумило Лиз отравить моего отца!
- Ким, что ты несешь?! – С плачем закричала Лиз. – Зачем мне было травить Кента?!
- Потому что ты его не любила! – Истерично выпалила Ким Эммерсон.
- А это ты с чего взяла?! – Изумилась миссис Эммерсон, вытирая глаза платком. 
- Я подслушала ваш разговор с этим критиком. – Ким с неприязнью ткнула пальцем в сторону Фреда.
- А подслушивать нехорошо! – С неуместной назидательностью изрекла Джеральдин.
- Ха, я бы на твоём месте, Джеральдин, свои представления о добре и зле оставила при себе. После откровений отца-то!
Джеральдин смутилась. Тэд с ненавистью глянул на Ким.
- Постойте, постойте. Давайте разберёмся, - примирительно воскликнул Фред. – Ким, ты можешь озвучить содержание завещания.
- Еще чего?! Это моё личное дело. И никто не смеет совать сюда свой нос!
- Хорошо. Лиз, а ты можешь его раскрыть?
- Конечно! – Легко подтвердила актриса. – По завещанию мне достается эта квартира…
- Стоимостью в полтора миллиона…, - разоблачительно подсчитала Ким.
- и какое-то количество ценных бумаг…
- …на двести пятьдесят тысяч, - выдала еще одну бухгалтерскую справку рассерженная дочь покойного.
- А Ким получает все личные сбережения Кента на счетах в нескольких банках на общую сумму в миллион шестьсот пятьдесят тысяч долларов…
- Ну, и что?! – Смутилась Ким.
- …и еще загородный домик в Мичигане.
- Развалюха! – оправдательно известила дочь покойного завещателя.
- И всё? – Поинтересовался Фред.
- Еще какие-то деньги, что около ста тысяч достанется какому-то его незаконнорожденному сыну от какой-то миссис Рорми…
- Да, погулял наш папа, будь здоров! – Пробурчала Ким.
- И еще часть денег завещана на благотворительные цели в фонд помощи писателям-ветеранам войны…
- А это вообще что непонятное! – Прозвучал тот же недовольный комментарий.
- Вот всё завещание, - заключила Лиз.
- Ну, что, Ким!? – Поджимая губы в ироничном изображении разочарования, обличительно заговорил Фред. – В чисто количественном отношении твой мотив желания смерти отца превосходит предполагаемый мотив Лиз. По завещанию тебе достается гораздо больше, чем Лиз. Хотя, может быть, тебе этого мало?!
Последнюю фразу Фред нагрузил обвинительной интонацией.    
- Что за чушь?! – Перебивая критика, опять заорала Ким. 
- Не чушь! Мы все свидетели, как отнесся мистер Эммерсон к Мэтту, поставив под сомнение возможность вашего брака. Говорил, что вы – не пара…
- Глупости. Он так развлекается… развлекался… шутил…
- Не помню, чтобы кто-то смеялся. А ты так вообще стакан в него запустила.
Вспомнив неприятный эпизод, Ким закусила губу.
- Вот именно! – Мстительно вскинулась Джеральдин, отыгрывая прежнее унижение со стороны Ким. – Полиция вполне может воспринять это брошенный стакан как угрозу жизни. Я вообще не представляю, что было бы с Кентом, попади в него стакан!
Ким яростно накинулась на Джеральдин:
- А может это ты, мадам, отравила отца?! По мотиву мести, после того, как он тут живописал ваши амуры, а?!
- Прекрати, Ким! – Гневно вскричал Тэд, выступив на защиту жены.
- А-а-а! – Саркастично изображая догадку, воскликнула мисс Эммерсон. – Так это вы на пару устроили! Конечно, два бедолаги, обиженные удачливым, знаменитым   человеком! Я видела, как ты гневно зыркал на отца, когда он рассказал про свой роман с твоей женой!               
- Заткнись, мерзкая девка!!!               
Тэд, выходя из себя, заорал и, вскочив, кинулся к Ким. Тут же перед ним возник Мэтт, который с угрозой процедил:
- Полегче, парень!
Тэд бесстрашно попытался оттолкнуть превышавшего его на голову боксера. Но тот остался недвижим. К ним быстро подскочил Фред и стал их разнимать. Но слишком поздно. Мэтт молниеносно совершил движение, содержание которого никто не разглядел. Но в результате Тэд с непроизвольной резкостью дернулся и стал оседать. Из уголка его рта потекла тонкая струйка крови. Джеральдин, увидев кровь на лице мужа, страшно заорала:
- Ты, что сдурел, дуболом! Он же больной человек. У него уже инфаркт был! Он старше тебя в два раза!
Разводя руками, Фред решительно предложил:    
- Мэтт, Тэд, пожалуйста, разойдитесь! Вы же разумные, добрые люди! Вас провоцируют, а вы поддаетесь, как малые дети, прямо!
Джеральдин сидела возле грузно осевшего и тяжело дышавшего Тэда и заботливо вытирала кровь. 
- Ким, это из-за тебя! Ты не знаешь, куда свою злобу девать, - заговорил  Лэсли Ривер.
Ким медленно повела взгляд в сторону дрожащего от возмущения голоса. Доведя взгляд до упора, она стала злобно ввинчивать его в свой объект, шипя:
- А еще один обиженный отцом неудачник! Слушай, Лэсли, а это ведь ты отца отравил! Точно! Мстя за долгие годы унизительного лакейства в качестве его литературной обслуги!
- Ты права, Ким, я бы очень хотел быть причиной смерти Кента, но, по собственным  же словам покойного, у меня недостаточно для этого воли.
Лэсли проговорил это медленно, с поразительной твердостью, удерживаясь от всякой эмоциональной нагруженности.
- Ну, что?! Вот практически и признание в убийстве! - Злорадно возвестила дочь убитого.
В ответ прозвучало решительное возражение Фреда:
- Ким, вы нарушаете главный принцип логики – закон противоречия. Нельзя в отношении одного и того объекта утверждать совершенно противоположные вещи. В данном случае не можно один и тот же случай убийства причинять множеством различных мотивов и субъектов. Или же по твоей логике тут имел место заговор против Кента между всеми обвиненными тобой людьми? 
- Послушай, мисс Марпл, - яростно взвилась Ким, - мы тут, кстати, про тебя забыли! Мы с Мэттом заметили, какие ты тут нежные взгляды бросал на ненаглядную Лиз! И с каким придыханием ловил каждое её слово!
- Да! Я не буду оправдываться и чего-то скрывать, раз речь идет об истине! Я с радостью признаю, мне очень нравиться Лиз Эммерсон.
Фред замолчал, а потом решительно преодолевая смущение, глядя на Лиз, произнёс:
- Я её люблю!
Потом быстро смахнув слезу, он уверенно возвестил:
- Но я не верю в то, что этот мой любовный мотив может быть мотивом желания смерти Кента! Я не верю, что любовь и желание чьей-то чужой смерти могут соприкасаться!   
- Ха, еще как могут! – Уверено воскликнула Ким.
- Ладно, - сокрушенно согласился Фред. – Действительно, у всех есть законное право воспринять моё чувство как объективный мотив и достаточное основание для обвинения и меня.
Оглядывая собрание людей, Фред возбуждено обратился ко всем:
- Господа, давайте подведем итог. Дело в том, что с легкой руки Ким у нас, оказывается, у всех был мотив желать смерти Кента, а значит мы все без исключения, в той или иной степени, являемся в глазах друг друга подозреваемыми в смерти Кента. В общей сложности мы имеем три финансовых мотива, три мотива мести и один – мой – любовный. И в этом отношении мы все равноправны. Ни у кого никаких преимуществ. Абсолютно ровная горизонталь с презумпцией виновности в центре. А тот, кто был и мог бы быть нам всем судьей и оказался виновником нашей общей вины перед ним же, мёртв.
- То есть, мы имеем дело с классическим закрытым детективом, - иронично заметил бывший литературный агент покойного писателя.
- Совершенно верно. – Подтвердил Фред. - И пока здесь нет официальных блюстителей закона, а среди нас нет обладателей объективного взгляда условных отца Брауна и Эркюля Пуаро, мы вынуждены разбираться с этим сами. Да?
- Пожалуй, - согласилась за всех Джеральдин. 
- Тогда позвольте мне задать всем некоторые вопросы. Но я вовсе не узурпирую это право. Давайте все задавать вопросы. Хорошо?!
Присутствующие одобрительно зашумели.
- И первый вопрос такой: кто с того момента, когда Лиз показала нам с Джеральдин склянку с ядом в аптечке, побывал в ванной? От себя я скажу: я с того момента побывал там. 
- И я побывала, - ответила Джеральдин.
- Я был, - буркнул Тэд.
- Я тоже там побывал. – Известил Мэтт.
- Я тоже заходила в ванную, - пояснила Лиз.
- И я заходила. – Недовольно выудила из себя Ким.
- А ты, Лэсли?
- Что? Не помню, кажется, да. – Выходя из задумчивости, неуверенно признал Ривер.
- Что, значит, кажется?! Ты точно говори. – Жестко приказала Ким.
- Да, да! – Робко отводя глаза от Ким, чей тяжелый взгляд был действительно неприятен, известил Лэсли. – Был я там. У меня из-за больных почек частые позывы к мочеиспусканию.
- Хорошо. Значит, склянку с ядом могли взять все!
- Думайте, что хотите! – Возмутился Мэтт. – Но я вообще не представляю, о чём речь?! Какая склянка?! Какой яд?! Чёрт знает что!!!
- Успокойся, Мэтт! В боксе ведь тоже есть правила – не бить, там, ниже пояса, или не класть в перчатку железку! А здесь действует такое правило:  если мы с тобой вместе в глазах окружающих, значит, то, что знаю я, знаешь и ты! Это наша с тобой круговая порука! Ты отвечаешь за меня, а я за тебя. Понимаешь, любимый?!
- А вот так! Хорошо! – Наморщив лоб и закрыв глаза от интеллектуального напряжения, тяжело признал Мэтт, но так и остался в недоумении.
- Да, кстати, а где тогда пустая бутылочка! – Дико вскричала Ким.
- И, правда! Должен остаться пузырёк от яда! – Согласилась Джеральдин.
- Давайте искать! – Поддержал Фред.
Все стали шарить глазами по столу, вокруг себя, по комнате. Кто-то встал. Ким даже  нырнула под стол. И тут же из-под стола раздался оглушающий крик Ким:
- Вот она!
Все застыли в ожидании, когда Ким выберется из-под стола. Дочь покойного возникла прямо рядом с Лиз. Она торжествующе заявила:
- Вот! Валялась прямо под стулом новоиспеченной и безутешной вдовы!
Лиз ахнула. Ким безжалостно заключила: 
- Я и не сомневалась!
- В чём, помилуй, Господи? – Возразила Джеральдин.
- Я же говорю, это она. Это она его отравила!
Лиз зарыдала.
- Подожди, подожди, Ким, это еще ничего не доказывает. Бутылочка могла туда закатиться! Да, и, кстати, зря ты его взяла в руки – на нём должны остаться отпечатки убийцы.
Обжегшись о пузырёк, Ким дернулась всем телом и стремглав поставила его на стол.
- Да, и, кстати, все ли могли, сидя на своих местах, подсыпать яд. А главное – как это можно было сделать на виду у всех?!
- А помните – в очередной раз погас свет! – В догадке воскликнула Джеральдин.
- Да, да! – Раздался дружный возглас.
- Ну, хорошо, время установили. Тогда, кто мог дотянуться со своего места до бокала Кента.
В этот момент все поглядели на стоящий на краю стола бокал Кента. Будучи окружен гирляндой взглядов, бокал словно отделился темнотой своей одинокости от остального белого посудного разнообразия. И даже стала хорошо видна его высохшая опустошенность за захватанными пальцами стеклами. Все снова сели, взяли какой-нибудь предмет и стали дотягиваться до этого бокала. Как скоро выяснилось, при желании каждый мог бы сыпануть в него яда при его, конечно, у них наличии.
- И вновь тот же результат в виде его отсутствия! – Возгласил Фред.
- Ладно, ладно, полиция приедет, и всё установит!  - Недовольно пробурчала Ким. – Снимет отпечатки, снимет все показания. И я не сомневаюсь, убийца уже не отвертится!
И она вновь посмотрела на Лиз. Актриса тряслась мелкой дрожью, со страданием глядя в одну точку. Чтобы как-то поддержать женщину, Фред накрыл её еще одним вытащенным Ким клетчатым пледом и сел рядом, на место, которое до недавнего времени было занято покойным.
- Лиз, я абсолютно уверен, что ты тут не причём! И я это докажу!
- Спасибо, - ответила Лиз и тепло посмотрела на Фреда ставшими от переживаний большими глазами.
Фреда сидел и мучительно думал сквозь гвалт взаимных обвинений и оскорблений с преобладанием визгливого голоса Ким. Судя по взгляду, метущегося по всему периметру рассыпавшегося под ударом убийства застолья, дочь убитого подозревала уже всех. Хотя на дне её криков бурлило странное возбуждение. Наконец, Мак-Кинли уже собрался встать, чтобы размять затекшие от напряжения ноги. Вставая, Фред полоснул взглядом доверху наполненное лиловой темью окно, лакированный светло-коричневого дерева подоконник, набитую крохотными цветочками охряную тюль и через мгновенье его взгляд словно порезался о какой-то странный блеск. Он быстро присел и стал настраивать оптику своего зрения, что бы разглядеть источник поразившего его ощущения. Сначала Фред ничего не мог разглядеть. Но скоро сквозь прозрачную занавесь проступили очертания какой-то вазы, внутри которой что-то блестело. Он присмотрелся и увидел, что это было что-то вроде маленького зеркала или блестящей металлической пластинки. Догадка осенила Фреда, заставив его страшно вскричать:
- Тихо!
Всё замолкли – кто послушно, кто недовольно.
- В чём дело?! – Гаркнула Ким.
- Лэсли, выключи, пожалуйста, свет! – Практически приказал Фред.
Лэсли послушно подошёл к стене и щелкнул выключателем. Когда свет погас и всё погрузилось во тьму, Фред устремил свой взгляд на отражательное устройство. Посреди кромешной тьмы зеркальце светило отраженным светом уличного газового фонаря, озарявшего крыльцо дома и часть тротуара. Но это было еще не всё, что выхватывал из тьмы и присваивал себе крохотный пятачок зеркальной поверхности.
Строго посередине блестящего квадрата в полный рост высился бокал, полнясь мутной желтизной фонарного света. Чтобы убедиться, что это именно то, что он думает, Фред на ощупь сжал двумя пальцами тонкую ножку бокала и покачал его из стороны в стороны. Воспроизводя ровно те же движения, зеркальный двойник был богаче своего пустого оригинала на содержимое в виде света, что расплескивался желтой жидкостью в разные стороны.
Переводя дух, Фред шумно и радостно выдохнул зажатый от волнения воздух и снова громко скомандовал:
- Лэсли, включи свет!
Свет немедля зажегся. Фред поднялся со стула и предложил Лиз:
- Сядь на стул своего мужа!
- Зачем?
- Прошу тебя. Сейчас сама всё поймешь!
Лиз села на стул. Фред щелкнул выключателем и заговорил:
- Кто-нибудь что-нибудь видит?
Все почему-то молчали.
- Э-эй! Отзовитесь!
Тут же зазвучал хор голосов:
- Нет! Ничего! Не зги! Хоть глаз выколи! Нет!
- А ты, Лиз, что-нибудь видишь?!
- Нет. Только тут что-то блестит!
- Всмотрись повнимательней! Что видишь?
- Кубок вижу на подоконнике. А в нём табличка светится.
- А что еще в этой табличке есть?
- Не знаю?
И уже через мгновенье задрожавшим голосом Лиз вскричала:
- Ой! Я вижу! Не может быть! Я вижу бокал!
- Правильно! Во всей это тьме был виден только один это бокал! А значит?.. Что же это означает?
Фред снова включил свет большой семирожковой люстры и  в упор глядел на юную вдову.   
- Это означает…, - медленно заговорила Лиз, судорожно соображая, - что… насыпать яд в бокал… мог только тот… кто сидел на этом самом месте… и мог видеть отражение бокала. Не может быть!
Она закрыла лицо рукой и затряслась в глухом плаче, сквозь рыдания продолжая делать выводы:
- Значит, Кента никто не убивал. Он сам себя лишил жизни! Но зачем?! Он же был доволён жизнью!
- Да, но меня другой вопрос волнует: почему именно так он решил уйти из жизни? На виду у всех! С максимальным привлечением внимания! Да еще так, чтобы самоубийство выглядело как убийство, в котором бы можно было обвинить каждого из присутствующих!
- Да что за ерунду вы тут несете! Какоё еще самоубийство?! – Внезапно начала возмущаться Ким, словно, очнувшись от наваждения. – Чего вы тут придумываете на пару?! Сговорились за нашими спинами!
- Успокойся, Ким! – Тихо и спокойно заговорила Лиз. – Вот сядь сюда и убедись сама. Когда свет выключится, то посмотри на тот хрустальный кубок, который Кент с юности хранит… хранил и очень им, кажется, гордился. Кент только один мог видеть свой собственный бокал и насыпал туда яд, когда выключился свет. Фред, выключи свет!
Снова стало темно, и во мраке  зазвучал признающий правоту прежде отвергаемого мнения голос Ким:
- Да, действительно в кубке отражается бокал…
И через паузу Ким признала:
- Хм, может, всё так и было!
Фред снова зажёг свет и добавил к своей версии:
- А еще можно обратить внимание на то, что Лиз так удачно сидела, что закрывала собой вазу для всех, кроме Кента, ну, и сама, конечно, сидя спиной, её не видела…      
Далее в расследование уже вмешался Мэтт: 
- Ну-ка, ну-ка, дай-ка я посмотрю, Ким.
Последовала уже знакомая реакция. За Мэттом убедиться в гипотезе Фреда захотел Лэсли. Он легко признал правоту гипотезы и даже дополнил её:
- Да, это очень похоже на мистера Эммерсона. А пузырек с ядом он захватил, когда последний раз заходил в ванную. Я обратил внимание на то, что он всё время ощупывал что-то в кармане. Но я подумал, что он проверяет, на месте ли зажигалка.
После Лесли на последнем в жизни местопребывании покойного побывал Тэд и Джеральдин. И им также была продемонстрировано парадоксальное заклятье стула, которое доныне занимал Кент Эммерсон.
- Всё равно, даже если мой отец убил себя сам, это ты, Лиз, во всём виновата! Это ты довела его до самоубийства! – Вновь бросила жестоковыйное обвинение дочь своего отца.
Лиз с возмущенным удивлением взглянула на Ким. Захотела было что-то возразить. Но тут же обессилено упала на стул и понурила свою красивую голову.
- Подожди, Ким, обвинять всех во всём! В конце концов, в твоих обвинениях Лиз можно заподозрить корысть нежелания делиться наследством, если в каком-то ином случае будет доказано, что смерть Кента была умышленной…
- Так она и была умышленной. Хотя и косвенно. – С той же резкостью заявила Ким.
- Нет. Кента никто не убивал. Но он хотел, чтобы виноватым оказались все. Вы вспомните всё, что мы все тут наговорили. И с точки зрения Кента, хотя бы и покойного, мы, действительно, как бы являемся виноватыми перед ним в его смерти. Кстати, точка зрения Кента мне почему-то напоминает позицию судьи из «Десяти негритят» Агаты Кристи с его знаменитой фразой: «Высшая доблесть судьи в том, чтоб вынести приговор самому себе». Помните?
- Да-да, - одиноко отозвался Лэсли, в хриплом голосе которого сквозила грусть.
- Вот. Но всё далеко не так!
Фред замолчал, глубоко о чём-то задумавшись, сделал несколько нервных шагов туда-сюда под напряженными взглядами всех присутствовавших, потом напрягся, как пружина, и заговорил:
- Конечно, Кент всё сам спланировал. Но в одном ошибся… Помните, в споре со мной он произнёс странную  фразу – она почему-то жестко врезалась в мою память – Кент сказал: «человек есть то, каким он сам себя видит, а все остальные люди в отношении него слепы». И вот я подумал, что сам для себя он и был этим отраженным бокалом, в котором плескается отраженный, а значит искусственный свет уличного фонаря. Словно, человек – это только зеркальный синтез тела и искусственного света рефлексии…
- Слышь, критик, хватит из себя изображать детектива, разглагольствуя на счёт того, что касается нашей семьи! И не надо тебе в нашу семью лезть! Мы без твоей философии разберёмся!
- Замолкни, Ким! – Резко окрикнула свою условную дочь Лиз. – Ту семью, о которой ты говоришь, здесь представляю, в том числе и я!
Обожженная гневным взглядом Лиз Ким примолкла. Лиз, оборотившись, к Фреду, настойчиво попросила:            
- Продолжай, Фред, пожалуйста!
- Да, спасибо, Лиз, я продолжу. Дело в том, что всякий человек светит не отраженным светом, но подлинным небесным светом, что проходит сквозь него, как через окно. Но, понятно, в той мере, в какой мы способны пропускать этот свет сквозь себя, через наше не самое прозрачное и зачастую тусклое стекло. И вот он-то и утверждает нас в нашем бытии. Проблема здесь в том, что человек путает раму и стекло. Рама – это земная темнота нашего знания. И чем она меньше, тем больше то, что льется через стекло – небесный свет верного мышления. Но Кент запер сам себя от этого света. Он своей упрямой разумностью запретил в себе свечение этого небесного света. И в этом смысле уже давно совершил духовное самоубийство. А сегодня он довёл его до проявления…
Наконец-то, в квартиру ударил долгожданный звонок. Фред и Лиз пошли в коридор открывать дверь. В квартиру зашло четыре человека. Один был в форме полицейского, на другом были гражданские пальто и шляпа, еще двое – в зеленных униформах работников медицинской службы. Они с порога начали засыпать присутствующих вопросами и приказами:
- Что случилось! Где покойный! Дайте пройти! Освободите комнату! Давно случилась смерть? Полчаса назад?! Почему так поздно позвонили!? Мы долго ехали?! Вы видели, какие заторы в Даунтауне из-за снегопада! Пожалуйста, все пройдите на кухню и приготовьте документы! Вы кто?
- Я Лиз Эммерсон, жена по… покойного.
- Жена?! А вы?
- Я – Фред Мак-Кинли, друг миссис Эммерсон…
- А вы друг жены покойного?! Звучит как уже готовая версия! – Саркастично прокомментировал человек в гражданском.
- А вы-то кто? – Надавил голосом Фред.
- Да, извините, я не представился. Том Кремп, старший детектив отдела убийств Нью-Йоркского департамента полиции.
- Убийств?!! – Воскликнула Лиз. – Но здесь не было убийства! Здесь произошло самоубийство!
- Еще ничего неизвестно. Но следствие покажет. Видите ли, миссис…
- Эммерсон…
- Видите ли, миссис Эммерсон, если летальный случай произошёл в присутствии людей, то мы обязаны подозревать самые тяжелые обстоятельства…
- Да, это случай в высшей степени странный. – Уверенно заговорил Фред. – Но мы тут провели что-то вроде расследования и вот, что выяснилось. Посмотрите, детектив!
Мак-Кинли подвёл Смита к месту трагического случая.
- Кент Эммерсон сидел здесь. Вот бокал, из которого он пил. Здесь иногда выключается свет. Во всём доме. И посыпать яд мог только тот, кто в темноте видел отражение вон в том хрустальном кубке. И это отражение видно только с того места, на котором находился Кент.
- Интересно, интересно. Кубок, говорите?!
Мистер Кремп подошёл к подоконнику и отдернул обширную тюль перед зеркально блестевшим перед аспидом зимнего вечера окном, чтобы взглянуть на указанный предмет. На подоконнике стоял высокий хрустальный кубок с впаянной в него металлической пластинкой. Детектив обхватил объемную посудину и стал поднимать её на свет, видимо, в желании получше рассмотреть. Он стал высвобождать локтём нахлынувшую на кубок занавеску, в итоге сделал неверное движение, ослабившее хватку, и тут массивный предмет вырвался из его рук, ухнул вниз и взорвался в громкий салют из осколков. На этот шум все, кто был в квартире, скопом заглянули в большой проём гостиной. Воцарилась немая сцена, суть которой подытожила Лиз:
- Ну, вот, единственная улика исчезла…
И посреди разразившейся  хрустальной тишины через правильную чеховскую паузу с грустью Бланш Дюбуа она добавила:
- Как и не было ничего…
Очнувшись, Фред покопался в ворохе осколков и извлек на свет божий блестящую металлическую табличку, на которой, как оказалось, было что-то выгравировано. Он прочитал:
- Кенту Эммерсону, лучшему драматургу университета. Нью-Йорк, 5 июня 1939 года.
Какое-то время Фред побыл в квартире, которая за время его присутствия, обогатившись одним трагическим случаем, обеднела на одного жильца. Дождавшись, когда его данные запишут и ему позволено будет уйти, он подошёл к Лиз и тихо произнёс:
- Пойду, я, наверное. Чтобы никому не мешать.
- Да, конечно, Фред. Я тебя провожу.
Они вышли в коридор. Фред накинул пальто, водрузил шляпу, отыскал свой портфель и смущено высказал пожелание:
- Лиз, еще… У вас сейчас будет много забот. Похороны… Траур… Но пообещайте мне, что не откажете после всего этого сходить со мной в ресторан.
- Хорошо, - грустно улыбнувшись, согласилась миссис Эммерсон.
Фред Мак-Кинли вышел наружу через дверь, через которую часа четыре тому он вошёл внутрь.