Отречение. Книга 2. Время червей

Книга 1: http://www.proza.ru/2015/07/21/1875

Книга вторая. Время червей

Мы не услышим добрых слов,
Бесстержневое поколенье…

Валерий Хатюшин

Глава первая
Год 2006. Весна
Белые от пены гребешки волн мягко накатывали на Остров и, обессиленные, откатывались назад, охлаждая горячий песок.
Жаркое южное солнце стояло высоко в безоблачном небе и отражалось в зелёной воде. Прибой шлифовал берег равномерно и неустанно, круглый год, днём и ночью, волна за волной, год за годом, век за веком.
Из мокрого песка загорелые дети возводили на пляже крепость, украшая её крупными и мелкими ракушками, и солёные брызги летели на их чумазые лица.
Казалось, в воздухе растворена безмятежность.
Но в сотне метров левее, где заканчивался обустроенный пляж и начинались изрезанные каменистые скалы, над перламутровыми волнами выслеживала добычу чайка.
Распластав крылья, она описывала круги над бухтой на небольшой высоте и вдруг, наметив жертву, спланировала вниз, к воде, чтобы мастерски отточенным движением хищника выхватить из неё зазевавшегося малька. Сам момент удачной охоты был скрыт от человеческих глаз – с пляжа было видно только, как белая птица с рыбиной в клюве, тяжело взмахивая крыльями, полетела за край вдающейся в море, до блеска отшлифованной волнами скалы, туда, откуда доносились крики её сородичей, гнездившихся среди камней.
За птицей лениво наблюдал мужчина средних лет в больших солнечных очках, лежавший в гамаке под навесом. Он вслушивался в ровный шум прибоя, успокаивавший нервы лучше любых сигарет, и думал о чём-то своём.
В кои-то веки удалось ему выбраться отдохнуть, но и здесь полностью отвлечься от работы не пришлось…
Звали его Марк Калныньш.
И шёл ему сорок восьмой год.
Карьеру Калныньша тормозил его шеф, никак не желавший уходить на заслуженную пенсию. В этом году Келлеру должно было исполниться семьдесят пять, и, по слухам, после юбилея ожидался-таки перевод его в почётные консультанты – с освобождением места для Калныньша.
В том, кто именно займёт место Келлера после его отставки, сомнений не было ни у кого.
В апреле Калныньш отправился в отпуск – с тем, чтобы вернуться к работе с новыми силами, понимая, что отдохнуть теперь придётся нескоро.
И улетел на тёплое атлантическое побережье, откуда катер доставил его на Остров.
…Остров принадлежал испанской короне и до начала девяностых годов был одним из многих ничем не примечательных островов.
В начале девяностых годов его приобрёл в частную собственность некто Хосе Антонио Гонсалес, господин латиноамериканского происхождения с неясным прошлым – о нём было известно лишь, что ему принадлежали фруктовые и кофейные плантации в Колумбии и где-то ещё – какая, впрочем, разница?
Сеньор Гонсалес вложил в Остров немалые средства и вознамерился устроить здесь туристический рай. И работа закипела. В течение нескольких лет на берегу выросли шикарные отели с оборудованными пляжами. Природа щедро наградила своими богатствами здешние места – а всё остальное было сделано руками строителей.
Вложения окупились – вскоре Остров Гонсалеса, как его неофициально называли, приобрёл устойчивую репутацию отличного места для элитного отдыха на берегу океана.
Что касается населения Острова, оно было чрезвычайно довольно наступившими переменами, более того – многие островитяне души не чаяли в Гонсалесе, да и было за что. Создавая свою «империю», он позаботился и о них.
Если раньше местным жителям невозможно было найти работу, и им приходилось уезжать на заработки в материковую Испанию, то новый хозяин обеспечил их приличными рабочими местами менеджеров и клерков – о безработице на Острове забыли. Чёрные работы выполняли в основном тихие бессловесные мигранты, которых Гонсалес завозил из Южной Америки и ещё чёрт знает откуда – многие из них даже не говорили по-испански.
Кроме того, сеньор Гонсалес за свой счёт модернизировал больницу и школу для детей местных жителей, а главное – обеспечил безопасность для населения Острова. Если до Гонсалеса, что уж говорить, Остров был рассадником преступности, которая всегда идёт следом за высокой безработицей, то теперь частная служба безопасности навела порядок, и жители, как и туристы, могли безбоязненно выходить на улицу в любое время суток.
Успехи Гонсалеса на данном направлении были столь значительны, что позволили муниципалитету сократить на Острове полицейский участок – теперь со стороны властей за Остров отвечал инспектор, приезжавший на катере с одного из соседних островов, в основном для того, чтобы выпить текилы с самим хозяином, а чаще с его начальником службы безопасности, здоровенным метисом-колумбийцем по имени Энрике, и отбыть восвояси для написания отчёта о том, что во владениях сеньора Гонсалеса – тишь да гладь, да божья благодать.
Впрочем, такая идиллия наступила только после того, как Гонсалес поставил под контроль все транспортные сношения Острова с внешним миром – а именно катера, которые курсировали пару раз в день с пристани до ближайших островов. После того, как и этот маленький бизнес выкупил Гонсалес – на деньги он не скупился, но сосредотачивал всё в своих руках с редкой настойчивостью – катера стали ходить шесть раз в сутки для удобства отдыхающих.
Вот только своего аэропорта сеньор Гонсалес так и не построил, так что прибывающие туристы пользовались катерами. Но это, пожалуй, было единственное неудобство, если его можно таковым назвать.
Муниципальные власти были в восторге от свалившегося на их голову счастья и только что пылинки с Гонсалеса не сдували.
В общем, ему удалось осуществить желаемое – создать маленький островной рай для состоятельных туристов.
И вот в эту-то идиллическую картину и окунулся прибывший на отдых Калныньш.
Первые три-четыре дня он провёл на океанских пляжах и не пожалел о своём выборе – качество сервиса действительно соответствовало рекламе, что нечасто случается в наши дни.
И вдруг в этом райском уголке случилось чрезвычайное происшествие.
Более того – случилось убийство.
Убита была женщина, проститутка из числа обслуживавших отели мигранток. Её тело с проломленным черепом выбросило волнами прямо на пляж, и, как ни старались соответствующие службы «ликвидировать последствия» максимально быстро, о происшествии стало известно, слух пронёсся по Острову, и даже прибыл вне графика инспектор, чтобы составить протокол – замолчать преступление не удалось…
Энрике был зол и раздражён, впрочем, он изо всех сил старался скрывать своё раздражение и клятвенно пообещал инспектору принять все возможные меры для скорейшего расследования досадного инцидента.
Вечером Энрике пил текилу в баре.
К нему подсел Калныньш – они уже были знакомы. Но вряд ли Марк смог бы объяснить, что именно заинтересовало его в тот момент в этом преступлении. Скорее всего, на разговор с начальником службы безопасности его толкнула интуиция.
Энрике много пил и быстро пьянел, и в нём нарастало желание излить душу перед Калныньшем.
– Дура она! – надрывался он, опрокидывая очередную рюмку. – Дура! Сбежать захотела! С Острова! От сеньора! Ты понимаешь, о чём я говорю?
– Понимаю, – терпеливо кивнул Калныньш.
– Сбежать! Отсюда! – Энрике вдруг понизил голос. – Марк, отсюда невозможно сбежать!
Все капитаны и матросы катеров, которые уходят с Острова, работают на меня, ты понимаешь, Марк? – он нервно рассмеялся.
– А дурочка этого не поняла, – прокомментировал Калныньш.
– Ага, – Энрике был уже совершенно пьян. – Именно, не поняла. От сеньора Гонсалеса никто ещё не сбегал, хи-хи! Ты думаешь, она первая такая умная? Когда мы работали в Колумбии, у нас тоже были такие… которые сбегали с плантаций, ну ты понял, да?
Марк кивнул.
– Вот так мы и зарабатываем деньги, а ты думал нам легко, да? – продолжил колумбиец, жалуясь собеседнику на свою нелёгкую жизнь.
«Какое мне дело, как ты зарабатываешь деньги», – подумал Калныньш, – «Я же тебе не рассказываю, как их зарабатываю я, правда ведь?»
Энрике взял в руки цифровой фотоаппарат, всё это время лежавший перед ним на столе, пролистал кадры, выбрал фото женщины.
– Вот она, видишь? – он повернул экран к Калныньшу. – То ли полька, то ли русская, не помню точно, у меня записано.
«На вид лет тридцать-тридцать пять», – оценил тот.
– Я думал, у вас тут помоложе барышни, – сказал он вслух.
– У нас – всякие, – гордо ответил Энрике уже заплетающимся языком. – На любой вкус. Некоторые любят как раз за тридцать…
Он залпом опрокинул ещё рюмку текилы и устремил на Калныньша взгляд осоловевших глаз.
– Я тебе ещё одну вещь скажу, – он понизил голос. – Но только тебе. У неё в белье была зашита фотография. Мужчины. В военной форме.
– У тебя переснято? – Марк кивнул на фотоаппарат.
– Угу, – подтвердил собеседник, начиная снова листать снимки кнопками, – сейчас попробую найти. Только она старая была, потёртая, мелкая и плохого качества. А так – поляк, скорее всего.
С увеличенного снимка – он был действительно очень плохого качества, не соврал Энрике – смотрел солдат-срочник в советской военной форме восьмидесятых годов.
– Он русский, – поправил Калныньш, – это русская форма. Погоди, не убирай… – он почти вырвал фотоаппарат из рук владельца, совершенно не понявшего, чем так заинтересовало гостя изображение постороннего человека, показанное за рюмкой из пустого любопытства и желания поболтать.
– Это русская форма, – повторил Калныньш, чтобы скрыть овладевшее им напряжение. Потому что он узнал человека на фотографии. Не мог не узнать.
Несмотря на то, что это было семнадцать лет назад.
И услужливая профессиональная память стала извлекать из своих глубин прилагающиеся к этой фотографии слова, бегущей строкой, словно переключая в его мозгу давно не использовавшиеся, но вполне годные тумблеры:
«Турманис Юозас Станиславасович, 1967 года рождения, литовец. Рост выше среднего, телосложение крепкое, волосы светлые, глаза голубые.
Особые приметы: по-русски говорит с характерным акцентом…»
– Вот что, Энрике, – Калныньш нервно подался вперёд, – меня очень интересует любая информация касательно этой женщины и особенно этого парня. Я заплачу. Хорошо заплачу, – подчеркнул он, щёлкнув пальцами. – Только сделай это для меня, Энрике.
– По рукам, – ответил собеседник.
Калныньш зажёг сигарету, закурил, с минуту следил за огоньком на её конце.
– И вот ещё что, – возобновил он разговор, – были у неё… ну, подружки, что ли? Коллеги, так сказать, с которыми она общалась?
– Ага, – тряхнул прилизанными волосами колумбиец, – была одна. Её уже допросили, она ничего не знает. – Он медленно, словно не замечая нетерпения Калныньша, покопался в блокноте и вытащил на свет божий страничку. – Александра По-ли-чук, двадцать лет. Тоже русская. Но толку с неё…
– Энрике, – перебил Калныньш, – я хочу с ней поговорить. Я очень хочу с ней поговорить, – он сделал упор на слове «очень». Пришли её ко мне в номер сегодня после ужина. Да не беспокойся, я заплачу по тарифу. По полуторному тарифу заплачу. Договорились?
Начальник службы безопасности тяжело кивнул.
* * *
Она постучала в дверь, и Калныньш крикнул «Войдите!» по-испански.
Он стоял у окна, спиной к двери, не оборачиваясь назад, и в отражении в стекле видел очертания мебели в номере и силуэт девушки, вошедшей и несмело остановившейся.
– Проходи, садись, – небрежно бросил Калныньш по-русски, не оборачиваясь. Он выдержал паузу и только после этого неторопливо развернулся и присел за столик, когда у девушки уже прошёл первый шок удивления от того, что к ней обратились на родном языке.
– Зовут тебя как? – продолжил он на русском.
– Олеся… – она как будто хотела что-то спросить, но запнулась и не решилась.
«Хорошо», – подумал про себя Калныньш.
– Фамилия?
– Полищук.
– Сама-то откуда?
– Из-под Днепропетровска.
Калныньш театрально помолчал, потом медленно опустился на стул рядом с ней. В глазах девушки стояли слёзы, и под накрашенными ресницами уже подтекала тёмная тушь.
– Ты была подругой Марты Жемайте?
Девушка несколько раз кивнула, сглатывая подступающий к горлу комок.
– Вот что, Олеся, – Калныньш взял её за руку и очень пристально посмотрел в глаза, – я тебе не буду рассказывать, кто я. Ты девочка умная, должна и сама догадаться. Договорились?
– Д-да, – вновь покорно кивнула она и вдруг разрыдалась, закрыв ладонями лицо.
Пару минут он терпеливо пережидал её истерику.
– Ты же хочешь отсюда выбраться? – ответ он знал и сам и потому не стал ждать ответа. – Это возможно при двух условиях. Если ты мне сейчас расскажешь то, что меня будет интересовать, и если этот разговор останется между нами. Строго между нами. Никому ни слова – ни остальным девчонкам, никому, поняла?
– Конечно, – прошептала Олеся и в первый раз подняла на него глаза. – Вы же из России? – вдруг спросила она очень тихо и повторила, как будто задавала вопрос самой себе. – Нет, Вы не из СБУ. Вы точно из России. Правда ведь?
– Олеся, мы с тобой уже договорились, что ты обо мне ничего знать не будешь, – голос Калныньша стал строже. – Расскажи мне про Марту. Что ты про неё знаешь, кто она, как оказалась в Испании, почему решилась на побег. Сосредоточься и постарайся вспомнить все детали. Это очень важно.
– Марточка… – девушка всхлипнула, но наконец собралась с силами. – Мы с ней очень дружили, мы с ней тут только вдвоём говорим… говорили по-русски, она и я…
«Это мне ясно», – подумал Калныньш, – «Поэтому я тебя и вытащил. Значит, для начала хотя бы не врёшь».
– Она поехала на работу за границу по объявлению, – продолжала Олеся. – Не знаю как у них нам в Литве, а у нас так набирают, нянями там или посуду мыть. А потом забирают паспорта и сюда привозят, тут уже с острова никуда не денешься, без документов тем более…
– Так почему же решилась Марта?
– Она услышала где-то, что её Латвия вошла в шенгенскую зону… – «Она путает Латвию и Литву», усмехнулся про себя Калныньш, – что безвизовый режим теперь с Европой, и подумала, что самое главное – добраться до материка, а там уже как-нибудь.
– Ладно, – он махнул рукой, – теперь посмотри внимательно вот сюда. Может быть, ты у Марты когда-нибудь видела фотографию этого человека? Может быть, она что-то про него рассказывала? Вспомни, пожалуйста, это очень важно.
– Да, – уверенно ответила девушка, – эту фотографию Марточка всегда держала при себе и никому, кроме меня, не показывала. Это её жених, он пропал без вести очень давно, лет пятнадцать назад, и больше она его не видела. А вот имя его я забыла, литовское какое-то имя…
– Хорошо, – Калныньш удовлетворённо прикрыл глаза, – ты мне очень помогла.
– Вы же вытащите меня отсюда? – Олеся схватила его за рукав.
– Непременно, – ответил Марк, – главное – никому ни слова о нашем разговоре.
* * *
Калныньш застал Энрике в баре. Колумбиец был один, и это было очень кстати.
– Ну как? – спросил он у подошедшего Марка.
– Ваши люди совершенно не умеют работать, – небрежно бросил тот. – я уже узнал всё, что мне было нужно. И я бы вам советовал, Энрике, чтобы эта девица исчезла.
– Русская? – переспросил тот.
– Да. Только сделайте это грамотно, чтобы не вышло как с предыдущей девицей – получился скандал, о котором наслышан весь Остров и даже за его пределами. Сделайте тихо, чтобы она просто исчезла, и никто не смог её найти. Так будет лучше и вам, и нам, – Калныньш впервые, говоря о себе, произнёс слово «мы», намекая, что действует не от себя лично, и собеседник это уловил.
– Сделаем, – ухмыльнулся он.
– Хотя стоп, – Калныньш вдруг щёлкнул пальцами, ловя внезапно пришедшую в голову мысль. – Давай поступим иначе. Я заберу её с собой. Она мне пригодится. Я её покупаю.
– Понравилась? – по-лошадиному рассмеялся Энрике.
– Не без этого. Давай уточним цену, а ты пока подготовь её паспорт и реши проблему с просроченной визой – она ж наверняка просрочена, ну или что там ещё нужно. Я её покупаю.
* * *
Меньше чем через месяц старый Келлер сдавал дела своему преемнику, переходя на должность консультанта.
Бумаги у него всегда были в идеальном порядке, так что формальная процедура заняла не так много времени.
Уже после окончания официальной части Арнольд вручил Марку магнитный диск без подписи.
– Почитаешь на досуге. Это некоторые записи моего отца, которые всё недосуг было перевести в электронный вид. Я в своё время почерпнул там немало поучительного, думаю, что и тебе это пригодится.
– Спасибо, шеф, – ответил Калныньш.
– И про русских почитай. Отец успел набросать кое-какие мысли о них, которые могут быть полезны… И знаешь, мне в последнее время кажется, что мы в девяносто первом не довели дело до конца. Возникает странное послевкусие…
Марк вежливо кивнул, хотя ему самому так не казалось. У него победа в холодной войне не вызывала никаких сомнений, и об этих словах старика он поспешил забыть.

Глава вторая
«Мимо белого яблока луны,
Мимо красного яблока заката…»
Тонкий детский голос в приёмнике старательно вытягивал песенку.
По-русски.
Вероника остановила ручку радиоприёмника, вполне довольная тем, что поймала какую-то радиостанцию на русском языке, и включила газ, чтобы разогреть обед.
Дымчатая кошка ловко спрыгнула с Вероникиных колен на подоконник, призывно и жалобно мяукнула, словно привлекая к чему-то внимание маленькой хозяйки.
Девочка обернулась к окну, но там не было ничего необычного.
По небу, как всегда, тянулись тяжёлые тёмные облака, над домами, за низкий горизонт, над которым высились треугольные силуэты терриконов.
Перед ней открывался мир с третьего этажа хрущёвки.
Этот вид из окна она рисовала много раз – цветными карандашами на тетрадном листе в клетку, потом простым карандашом на альбомном, и в школе ей всегда ставили пятёрки по рисованию. Дома, дороги, деревья, облака…
«Облака – белокрылые лошадки…»
Вероникины облака были совсем непохожи на лошадок. Они были медленные, тягучие и серо-чёрные, словно впитавшие в себя угольную пыль из земли.
Мама хотела отдать её в изостудию, но туда брали с семи лет, а когда ей исполнилось семь, в бывшем доме культуры открыли автосалон…
Вероника присела на подоконник, свесив ноги. Кошка запрыгнула на брошенную на табурет школьную сумку.
Девочка ещё раз обвела вид из окна скучающим взглядом.
Ей было тринадцать лет, и она успела изучить этот район вдоль и поперёк. Вся её жизнь прошла в этой бедной однокомнатной квартире на третьем этаже, откуда каждый день уходили на работу родители – мать рано утром в столовую, а отец посменно на шахту.
Когда Веронике исполнилось четыре года, её отдали в детский сад, а в семь лет – в русскую школу, в первый класс.
О том, что школы бывают русские и украинские, Вероника знала с раннего детства.
Пожалуй, ещё с тех времён, когда она ни в школу, ни в сад ещё не ходила, когда родители, уходя на работу, оставляли её с бабушкой Марьей Семёновной, напевавшей ей монотонные мелодии… Бабушка умерла, когда Веронике было шесть лет.
Но она больше любила, когда с ней оставался отец – он ведь работал посменно и иногда, отработав ночь, оставался дома днём – совсем маленькой Веронике он пел странные колыбельные на незнакомом языке.
Когда Вероника немного подросла, он перестал петь эти песни и напевал только «Спят усталые игрушки, книжки спят…». И на её просьбы грустно отвечал, что ей, наверное, показалось.
Иногда она даже сомневалась, не приснились ей эти строки? Иначе откуда ей помнить слова, не зная их значения?
«Kas ten, rytuose?-
Bunda ;em; Motina»…
А может, и приснились…
Вероника тряхнула волосами и снова посмотрела на улицу.
Там кто-то с кем-то выяснял отношения, да лаяли собаки вдалеке.
Собак Вероника не боялась.
Она вообще боялась только одного – протяжно и непрерывно воющей сирены.
Сирена означала беду.
Когда-то давно – Вероника знала это со слов бабушки Марьи – сирена означала бомбёжку, и, услышав её, нужно было бежать в подвал.
Но это было давно, ещё до рождения мамы Оксаны. А сейчас сирена означала беду – аварию на шахте.
И на звук её вздрагивали все женщины квартала…
Но такую сирену Вероника слышала всего раз в жизни, лет в восемь, когда на шахте произошёл обвал и погибли люди. Этот случай она помнила смутно, не забыв совсем, может быть, потому, что отец тогда вернулся живым и невредимым.
Он стоял у подъезда, держа в одной руке каску, а в другой куртку, и глядя вниз, как будто чувствовал свою вину за то, что остался в живых.
«Это судьба», – произнёс он потом странную фразу, приглаживая натруженной ладонью волосы дочери.
Но сигнал беды Вероника, дочь шахтёра, запомнила надолго.
Не могла не запомнить…
* * *
Над историческим центром Москвы догорал апрельский закат. С крыш высотных домов, где горизонт не заслоняли дома, можно было видеть алую полосу на западе – и удивительно прозрачный купол небосвода, насыщенный красками, от голубого над алой полосой до иссиня-чёрного на востоке, и словно отверстия в куполе, пронзая его твердь, зажигались вечерние звёзды…
Но в плотной застройке между Рождественкой и Большой Лубянкой не было видно этого плавного перехода красок, и только воздух, звенящий и юный, врывался в лёгкие, напоминая о приходе весны.
По Большому Кисельному переулку в сторону метро характерной походкой, довольно быстро, но в то же время едва заметно вразвалочку, шёл человек.
На вид ему было лет около тридцати. По-конски раздувая ноздри, он жадно вдыхал ароматный воздух весны. Наверное, автору стоило бы написать, что весенний ветер трепал его волосы, но увы – вот уже несколько лет, как он брился налысо и появлялся на публике, блестя гладким черепом.
Нет, конечно, человек, шагавший чуть вразвалку по Большому Кисельному переулку не был скинхедом – те времена, когда выбритая лысина означала причастность к этому движению, уже прошли. Хотя, может быть, он втайне и завидовал их былой популярности – кто знает?
На молодом человеке была чёрная кожаная куртка, небрежно схваченная ремнём, слегка потёртые, но не демонстративно порванные, джинсы и кроссовки.
И конёк-ветер, словно живой, юный, как сам апрель, стремившийся играть в буйных кудрях, но наткнувшийся на холодную гладкую лысину и рухнувший наземь, всё же пытался робко трогать кончики ремня и воротника его кожанки – а вдруг…
Впрочем, пришло время представить нашего героя. Звали его Алексей Вячеславович Усольцев, было ему двадцать девять лет, получив высшее юридическое образование на одном из расплодившихся юрфаков в техническом вузе, формально он, тем не менее, нигде не работал, а неформально – возглавлял небольшую, но перспективную организацию протестной молодёжи. Ещё пару лет назад сказали бы – левой молодёжи, а лет пять назад – красной, или коммунистической. Но теперь ярче и злободневной звучало бесцветное словцо «протестной», и Усольцев, как никто другой, умел нюхом, интуитивно улавливать веяния времени вплоть до самых тонких оттенков и умел оборачивать их в свою сторону.
Талант чувствовать новое и уметь к нему приспособиться не был чужд Усольцеву.
И шёл он домой после встречи с куратором из Федеральной Службы Безопасности, после конструктивного обсуждения интересных и взаимовыгодных проектов.
* * *
После Кропачёво Артём пошёл курить в тамбур.
Большинство пассажиров плацкартного вагона спали, кто побогаче, с бельём и матрасом, а кто победнее, на голой полке, кто-то громко храпел, а кто-то, ворочаясь, жеманно возмущался храпом соседей.
Через одно купе звенели железные подстаканники, да пьяные мужички резались в преферанс при слабом ночном свете, оглашая вагон радостью от вовремя выпавшей карты.
Никому из них не было дела до жилистого парня, ловко соскользнувшего с верхней боковой полки и направившегося посреди ночи в конец вагона.
Тем более, что мало ли кто бегал туда курить…
…Поезд качало, трясло туда-сюда, и в руке ходила туда-сюда зажигалка. Сигарета дрожала в ладони.
Но стоял «собачий час», три-четыре часа утра, когда уснули даже самые отчаянные любители выпить и поговорить. Артём был в тамбуре один.
Поезд шёл на запад, и растущая багровая полоса зари почти догоняла его позади, с востока, с Урала, так же, как сужалась и скрывалась впереди накануне, когда состав отходил от станции, приняв Артёма в теплоту и гул своего пятидесятичетырёхместного вагона.
В своём купе дремали проводники – в столь ранний, или поздний, как посмотреть, час, никто не тревожил их и просил чаю, ни с сахаром, ни без сахара, ни с лимоном, ни без лимона.
Артём слегка поёжился, как перед утренней поверкой, и застегнул под горло новенькую хрустящую куртку.
Но наступало третье утро, когда никто не поднимал его в шесть часов и не заставлял вставать в строй при слепящем свете фонарей под чёрным или сумеречным холодным небом, пронизывающим ветром, слякотным снегом или мокрым дождём.
Он жадно затянулся сигаретой.
Желание взглянуть на это место крутилось в голове Артёма ещё пять лет назад, когда в прицепном вагоне он ехал по этапу на восток, отбывать семилетний срок за нанесение тяжкого вреда здоровью двух или более лиц – статья сто одиннадцатая, часть третья, от пяти до двенадцати, но малолеткам больше десяти давать не положено… Однакоо тогда окна столыпинского вагона были плотно законопачены, и не удалось не то что рассмотреть вид из окна, а даже различить день и ночь.
По мере того, как приближался рассвет, силуэты деревьев всё яснее проступали на фоне неба за давно немытым стеклом, к которому он прислонился небритой щекой.
И он увидел то, что хотел.
Поезд не снижал скорости, но из темноты выступили две странные каменные фигуры, побольше и поменьше, смотревшие друг на друга – Артём так и не понял, что они символизировали, он-то прекрасно знал из рассказов дяди Фёдора, что случившееся здесь не было нелепой случайностью.
Вагонные колёса равномерно грохотали сквозь молодой семнадцатилетний лес.
Фигуры скрылись из виду, а через несколько лет молодая поросль деревьев сменилась вековыми стволами.
Светало.
Артём ехал домой.
* * *
На противоположной стороне Земного шара, на американском континенте Марк Калныньш остановил машину возле небольшого загородного коттеджа, принадлежавшего его давнему приятелю Джеймсу Хантеру.
Оба они по долгу службы занимались Россией.
Но это было единственное, что можно было найти общего между двумя столь разными людьми.
Поэтому их дружба нередко вызывала удивление у коллег и просто знакомых.
В отличие от Калныньша, типичного “self-made-man”, выбившегося в люди из иммигрантских трущоб, Хантер родился в обеспеченной семье и никогда не испытывал материальных затруднений, равномерно продвигаясь по карьерной лестнице.
Калныньшу было чуждо чистоплюйство – он не гнушался ни убийствами, ни диверсиями. Он был профессионалом и не испытывал ни малейших угрызений совести по этому поводу.
Интеллигенту Хантеру работа Калныньша была неприятна, более того, в рафинированных кругах её могли считать не вполне приличной – и они никогда не обсуждали её подробности. Хантер тоже был профессионалом, но в своей области. В бухгалтерии. В армии он не служил и, пожалуй, никогда не держал в руках ничего тяжелее ручки или калькулятора.
Калькулятор и был его оружием. В сухом мире цифр педанту Джеймсу не было равных. Даже будучи разбуженным посреди ночи, он мог бы без труда сказать на память, сколько тонн составляли стратегические запасы СССР по меди, никелю, хрому, марганцу, каковы были их основные характеристики, сколько было заплачено и каким посредникам при вывозе этих запасов на Запад по бросовым ценам, сколько было задействовано вагонов и контейнеров и какие курсы валют применялись в первой половине девяностых годов – именно в это время он специализировался по цветным металлам… Разумеется, и то, сколько на этом заработал сам Джеймс Хантер – но такие вопросы задавать было не принято даже близким друзьям.
Впрочем, оба они, конечно, понимали, что сначала выигрывают войны – горячие или холодные – в том числе и руками таких людей, как Калныньш, и их методами, а потом уже находится работа для таких профессионалов, как Хантер…
…Ворота Калныньшу открыла супруга Джеймса – тихая, бледная, болезненная миссис Хантер. Он едва коснулся губами пальцев её руки.
– Рада Вас видеть, Марк, – улыбнулась ему женщина.
– Вы великолепно выглядите сегодня, Джуди, – любезно ответил Калныньш.
В двухэтажном коттедже они жили втроём – Джеймс, его жена и пятнадцатилетний сын Даниэль, которого отец отдал в престижную школу в надежде, что из него вырастет хороший специалист по экономике и финансам. Однако пока что – Марку это было известно – Дэн надежд отца не оправдывал. Учился он кое-как, зато увлекался рок-музыкой, ходил в рваных джинсах и с серьгой в носу, а свою комнату обклеил фотографиями «каких-то негров», как пренебрежительно отзывался Калныньш – публично он, конечно, сказал бы «афроамериканцев».
Вслед за Джуди Марк прошёл в дом по изящной дорожке, мимо аккуратно высаженных на клумбах цветов и небрежно прислонённого к забору мотоцикла Дэна, облепленного многочисленными наклейками.
Сам Дэн не счёл нужным выйти и встретить гостя.
Более того, когда Марк поднялся на второй этаж и Джеймс предоставил приятелю выбор напитков из бара, с первого этажа, из комнаты Дэна, вдруг ударили по ушам децибелы тяжёлого рока.
– Как он может это слушать на такой громкости, – пожал плечами Калныньш.
Миссис Хантер выскользнула за дверь, чтобы уговорить сына надеть всё-таки наушники, и через несколько минут ей это удалось – звуки стихли.
Марк медленно отпил глоток коктейля. Миссис Хантер поднялась в гостиную. Она выглядела уставшей.
Внизу промелькнула тень – смуглый подросток со свисающими длинными лохмами давно немытых жгуче-чёрных волос, в футболке с изображением какого-то популярного музыканта, с оттягивающими уши и нос металлическими кольцами, оседлал мотоцикл, мотор фыркнул, и его обладатель скрылся из виду, оставив за собой синевато-серое облачко выхлопных газов.
Джуди едва заметно вздохнула.
…Наверное за свою жизнь старый скряга Джеймс не выбросил ни одной бумажки – его личный архив занимал в доме едва ли не половину этажа.
В этих многочисленных папках с документами Джуди прятала наличные деньги, которые не хранились на банковских карточках.
Марк этого не знал, да и не знал точно, хотя мог догадываться, что младший Хантер уже начал покуривать травку – собственно, в подобных компаниях это было неотъемлемым элементом. Было бы удивительно, если бы это было не так.
Но вслух он своих предположений не высказывал, чтобы не огорчать Джудит.
* * *
За время его отсутствия на подъездной двери установили кнопочный домофон, и, чтобы попасть домой, Артёму пришлось ждать, пока кто-то пойдёт изнутри или снаружи.
Ждал он недолго. Со стороны улицы появилась девчонка лет четырнадцати, в джинсовом костюме и туфлях на каблучках, которая ловко набрала нужные цифры и открыла дверь. Вслед за ней Артём вошёл в подъезд. Девчонка странно покосилась на него, но нажала кнопку вызова лифта.
– Вам какой этаж?
Артём назвал номер своего этажа. Девчонка посмотрела на него с ещё большим подозрением.
– И к кому же Вы там? Что-то я Вас не припомню.
– Я-то? – усмехнулся Артём. – К себе я, домой…
«Я тебя тоже не припомню», – хотел сказать он, но что-то знакомое промелькнуло в её облике.
– Постой-постой, – вдруг сообразил он, – уж не Надюшка ли ты Ермишина?
– Лосева я, дядя, – хмыкнула она, вслед за ним переходя на «ты». – Ермишин дед у меня. А вот ты кто такой и откуда?
– Совсем не помнишь? – Артём улыбнулся.
Надя нахмурила брови.
– Что-то ты темнишь, – покачала она головой.
– Да что мне темнить, – ответил парень. – Артём я. Зайцев. Из соседней квартиры. Юлькин брат, сын тёти Оли. Теперь вспомнила?
– Да ну! – воскликнула Надя. – Ты ж в тюрьме сидишь, нет?
– Три дня как откинулся… освободился, – поправился Артём. – Так что встречайте, что ли.
– Да ну! – повторила Надя и, словно сообразив, потянула его за рукав, – так пойдём к нам скорее! Вот все-то обрадуются…
От волнения долго не попадая ключами в замочную скважину, Надя наконец открыла дверь и потащила Артёма внутрь, не дав даже позвонить в свою квартиру.
– Ты заходи, заходи, я сама их сейчас позову. Куртку бросай вот тут, на тумбочку…
– У вас что, крючков нет? – удивился он.
– Нет… – хозяйка чуть смутилась, – ну, это неважно.
– Понятно, – Артём кивнул, – сделаю. Завтра или, может быть, даже сегодня. Прибью крючки, намертво прибью, хоть вешайся…
Матрёна Петровна встретила его в прихожей, обняла, как родного внука. Она, конечно, постарела – это было заметно давно не видевшему её Артёму, который был теперь на голову выше её. Всё-таки восемьдесят лет, как ни пыталась она держать себя в привычной форме и оставаться по-прежнему негнущейся, строгой и собранной. Хотя бабка Матрёна всё ещё работала в своей библиотеке и на пенсию не собиралась.
Анна была на работе – она работала официанткой в каком-то кафе быстрого питания. Не было дома и её отца – так и не найдя работу по специальности, он по-прежнему занимался торговлей в пригородных электричках, освоив все премудрости этого дела.
В квартире Зайцевых никто не открывал дверь. Видимо, взрослые ещё не пришли с работы, а малыши были в детском саду – три года тому назад у Юли и Андрея родились близнецы, Миша и Коля.
Впрочем, он же сам хотел, чтобы его появление было сюрпризом для родных.
Весть о приезде Артёма быстро разлетелась по двору.
Первыми на лестничной площадке появились дети – ватага мальчишек во главе с Надиным братом, десятилетним Женькой Лосевым, и единственная девчонка – его неразлучная подружка Светка, дочка Татьяны с третьего этажа – у Артёма ушла пара минут, чтобы вспомнить, кто это такая.
От впечатлений и непрерывного гомона на Артёма вдруг навалилась страшная усталость, хотя вроде выспался в последнюю ночь в поезде, и он отвечал на вопросы невпопад, глотая остывающий чай.

Глава третья
Артём, куривший с восьми лет, в первый раз делал это «легально» – дома, на кухне, не таясь от родных.
Семья собиралась в полном составе, и в первые дни несколько дней мир крутился вокруг Артёма. Пока он не сказал решительное «Хватит!»
– Всё, надо осваиваться, – сказал он матери, ещё не привыкшей видеть в сыне взрослого мужчину, – пару дней отосплюсь и пойду искать работу. Не висеть же у вас на шее.
Работу Артём нашёл на удивление быстро – имея лишь лагерный аттестат об окончании курса средней школы и диплом филиала ПТУ номер такой-то Челябинской области, он ожидал, что это займёт месяцы. Однако практические навыки работы по металлу возымели для работодателей большее значение, чем бумажки, и вскоре Зайцев Артём Николаевич был трудоустроен на должность слесаря по ремонту подвижного состава.
Забегая вперёд, скажем, что за полгода семью Зайцевых всего один раз навестил участковый, которому полагалось надзирать за судимыми гражданами, и поинтересовался, как идут дела у Артёма.
У него были дела поважнее – собирать мзду с проституток и появившихся за последние годы в Москве в больших количествах обитателей Кавказа и Средней Азии.
Да, это резануло глаз Артёму, воспитанному без национальных предрассудков, но не насторожило – в этом плане ему было, в общем-то, всё равно.
Неподалёку от их дома расположился оптовый рынок – он был здесь и в девяностые, во времена детства Артёма, возникнув стихийно в перестроечные годы, но теперь торговля была упорядочена, а большинство продавцов арендовали свои места у хозяина рынка – толстого азербайджанца лет сорока по имени Махмуд, устанавливавшего на рынке свои законы, которые могли совпадать или не совпадать с законами Российской Федерации в зависимости от того, сколько хрустящих зелёных бумажек с портретами американских президентов перепало от Махмуда тем, кто должен был следить за их соблюдением.
Артём видел хозяина рынка мельком пару раз, когда он тёмными волосатыми пальцами, унизанными ярко блестящим золотом, пересчитывал выручку продавщиц, не забывая сделать сальный комплимент наиболее симпатичным из них. В профиль крючковатый нос Махмуда резко выделялся на фоне вечернего неба. Артёму он был интуитивно неприятен, хотя они ни разу не общались и вообще не пересекались никоим образом.
Впрочем, Артёма это не касалось.
Он привыкал к изменившейся реальности, в которой компьютер с Интернетом и мобильный телефон перестали быть атрибутом «новых русских» и стали доступны если не всем желающим, то значительным слоям населения.
Свой первый сотовый телефон Артём купил себе с первой зарплаты и с лёгким восхищением вертел в руках это чудо техники с Савёловского рынка.
Но вот в один из кухонных вечеров пришло время поговорить о том, о чём молчали, о том, что происходило за эти годы в политическом поле.
Артём, конечно, знал, что разговор этот будет нелёгким.
И Юлька, разливая чай из аккуратного чайника с цветочками, словно боялась говорить начистоту – хотя чего теперь-то было опасаться?
– Ты не обо всём мне писала, – заметил Артём, гася бычок в эмалированной поверхности пепельницы.
– Не обо всём, – со вздохом согласилась сестра. – Может быть, потому что я сама многого не понимаю… Ты хорошо помнишь девяносто третий год? Ты вроде мелкий был ещё…
Тень проскользнула по лицу Артёма.
– Я – помню. Хорошо помню. Продолжай.
– Я даже не о том хотела сказать… – Юлю даже почти испугала резкость его ответа.
– Говори как есть, – брат смягчил тон. – Пожалуйста. Мне это нужно. Я уже понял, что что-то не так, понял ещё тогда, когда ты мне перестала про политику писать, года три назад…
Юлька закусила губу, опустила глаза в пепельницу – она не курила и не могла, в отличие от Артёма, взять спасительную паузу на затяжку – и набрала воздуха в лёгкие..
– В политике всё стало иначе, Артём. Но не с двухтысячного, ты не думай. А года три-четыре назад, когда… мне даже сложно объяснить, но я это связываю с тем, что вожди девяносто третьего отошли на задний план, а взамен появились новые. Тебе что-нибудь говорит фамилия Усольцев?
– Усольцев… – Артём напряг память. – Нет, не говорит. Ну, может быть, видел пару-тройку раз по телику, но не настолько, чтобы запомнилось…
– А ты приглядись, – ответила сестра неожиданно зло и чуть ли не весело. – Усольцев Алексей, отчества не помню, ну да найдёшь в Интернете, если захочешь. Та ещё тварь, ратует за объединение левых с либералами против путинского режима. Со всякими типа Немцова, Касьянова, ну и новых завелось достаточно. Главное, прикинь, именно с теми, кто в девяносто третьем был на той стороне – я не зря тебя спросила…
– Да в наше время за такое бы голову оторвали! – с искренним возмущением воскликнул Артём. – И что, неужели, есть те, кто… кто такое жрёт?  Что ручкаются с демократической сволочью?
Перед глазами, как живой, встал рыжий Мишка – он и сейчас, тринадцать лет спустя, мог бы быть на год старше Артёма, но так и остался пятиклассником – и парень со злостью вонзил обкусанные ногти в ладони.
– Именно так, – подтвердила Юлька. – Я не знала, как ты воспримешь.
– Правду, – выдохнул Артём, – главное, говори мне правду, это важно. Как бы мне увидеть эту скотину, как его – Усольцев? Поговорить бы с ним с глазу на глаз…
– Ты только не торопись, Артёмка, пожалуйста, – попросила девушка, – хотя бы осмотрись сначала, что, как и к чему, а потом уж будешь принимать решения…
– Увидеть его где, сестрёнка? – серые глаза Артёма не по-доброму сузились.
– Ящик смотри, – ответила Юля. – Как ни включишь, он там регулярно мельтешит. Как там было – «А если скотины не видно в сарае – включи телевизор, она выступает».
Артём хмыкнул. У него уже сложилось жёсткое мнение об ещё незнакомом ему Усольцеве.
– Юль, я должен посмотреть на всё это лично. Тогда и сделаю выводы. Не огорчайся, меня жизнь научила во всём убеждаться самому…
* * *.
Сирена надрывалась, словно плачущее от боли живое существо, возвещая аварию, и женщины, знающие друг друга много лет соседки, прятали лица в воротники.
Рядом с Оксаной на площади возле шахтоуправления стояла женщина в чёрном платке, прикрывавшая платком скорбное лицо, так что нельзя было понять – мать она, жена или дочь шахтёра, который не пришёл сегодня со смены.
Оксана молчала, держа за руку вслушивающуюся в знак беды дочь, стараясь не смотреть на неё, жительницу соседнего дома, которая сегодня не дождётся мужа со смены…
А Оксана – дождётся.
Потому что – судьба.
Потому что, не по-доброму обернувшись в её сторону, зло прошепчет сквозь зубы соседка:
– Твой-то, это… вернётся. Заговорённый он у тебя.
Прикрыв глаза мягкими ресницами, Оксана ничего не сказала в ответ.
Заговорённый? Почему? Её муж уходил на смену, как все, и как все, рисковал, спускаясь в забой. Но именно его, как считала странная людская молва, отчего-то хранили силы высшей справедливости…
Ведь предлагали же ему несколько лет назад перейти на работу на железную дорогу, и зарплату предлагали побольше, так нет же – остался на шахте…
* * *
Надюшка искала повод «потусить», как она выражалась, в соседней квартире, и даже телевизор постоянно смотрела там – хотя телевизор у Зайцевых был ничем не лучше, чем у Ермишиных, такой же чёрно-белый, восьмидесятых годов выпуска, но работающий, в отличие от современных, вот уже третье десятилетие без ремонта.
Она приходила к соседям вечером, когда уже темнело и должен был вот-вот прийти с работы уставший и голодный Артём, дожидалась его и оставалась на ужин.
За стеной шумел, закипая, электрический чайник. Мать Артёма приносила из кухни и ставила перед детьми большие ароматные тарелки наваристой картошки с мясом, и уплетая её за обе щеки, он про себя отмечал, что жизнь начала налаживаться, во всяком случае, стала полегче, чем в былые времена его детства.
Есть он любил перед телевизором, включая новости или политические передачи, и Надя устраивалась рядом с ним, чтобы послушать его комментарии.
И вот уже второй раз они случайно попадали на вечернее интервью с восходящей звездой оппозиции – молодым политиком Алексеем Усольцевым.
– Нас нередко считают сталинистским движением, выступающим чуть ли не за возврат к 1937 году, – рубил с плеча бритый налысо молодой мужчина в расстёгнутой кожанке, помогая себе активной жестикуляцией, – да, не скрою, в нашей идеологии были подобные элементы в девяностые годы, были реваншистские настроения, сказывалось влияние старших товарищей… Но от такого наследства тоталитаризма нам удалось избавиться, сегодня мы – современная левая организация европейского типа, свободная от замшелых идеологем прошлого. Сегодня это пройденный этап, на ностальгии по советскому периоду далеко не уедешь, заштампованной риторикой людей не увлечёшь, особенно молодых! Посмотрите на европейские страны – там набирает популярность новое левое движение, альтерглобалисты, выступающие против диктатур и защищающие демократические ценности и права меньшинств… Мы должны преодолеть кризис левого движения в России и объединить все антипутинские силы в борьбе за свободу…
Лупоглазый ведущий сочувственно кивал головой, поддерживая эмоциональную речь Усольцева.
– Красавчик! – причмокнула губками Надя.
– Урод моральный, – устало процедил Артём, отправляя в рот очередную ложку горячей картошки.
– Почему? – удивлённо захлопала ресницами девочка.
– Потому что урод, – категорично резюмировал Артём, и было ясно, что он для себя уже вынес окончательный вердикт в отношении Усольцева, – потому что не за «новых левых» его мы пришли в движение. И не за демократические ценности мы умирали в девяносто третьем. А как раз наоборот, за советские, которые он, тварь, поносит…
– Артём, но он же правильные вещи говорит? – допытывалась Надя. – О том, что только на прошлом далеко не уедешь, что нужна современная идеология?
– Нет, – угрюмо ответил Артём, – не бывает современных и несовременных идей. Бывают наши и чужие, свои и враги. А всё остальное – вода. Брехня это, ни о чём. Такие Усольцевы дурят мозги молодым без жизненного опыта и используют их в своих целях. Тут ещё, конечно, разбираться и разбираться, что это за тип нарисовался, хрен сотрёшь, как чёрт из табакерки, и на кого он работает, но то, что человек он непорядочный и не наш, уже ясно…
По сомневающемуся выражению широко открытых глаз Нади он понял, что убедить её не удалось.
* * *
– Фероника!...
Сорвавшись с места, девочка повисла на сильном плече отца, уткнулась лицом в его куртку.
– Не плачь, точка, не нато, всё ше опошлось, – Юозас гладил  пыльной мозолистой ладонью волосы дочери, глядя куда-то вдаль, поверх её головы, туда, где плыли низкие матовые облака. В другой руке он держал оранжевую каску.
Подняв глаза, Вероника впервые подумала о том, как она раньше не замечала, что её отец же почти совсем седой – в свои неполные сорок лет.
А он смотрел на горизонт и думал о своём.
Смерть продолжала свой странный диалог с Юозасом, идя за ним по пятам, в который раз приближаясь на волосок и отпуская его, словно берегла для чего-то важного…
А жизнь проходила, как песок сквозь пальцы, и минуло уже больше десяти лет с тех пор, как осенью девяносто третьего года он предпринял первую – и не последнюю ли? – в жизни попытку вырваться из круга и искупить давившую на него вину.
А жизнь шла дальше, заполненная тяжким трудом и сведением концов с концами, и череда дней, похожих друг на друга, складывалась в годы и десятилетия.
* * *
Год 2007. Август
Алексей Усольцев курил в постели, лениво скользя взглядом по стеклу балконной двери, за которой раскинулся живописный парк Коломенское. Просыпался утренний город.
Рядом с Усольцевым лежала красивая темноволосая женщина.
Она лениво потянулась и коснулась холёными пальцами его шеи.
– Значит, это правда, то, что ты мне говорил вчера?
– Допустим, – Усольцев стряхнул пепел с сигареты.
– А теперь я тебе скажу то, что тебя заинтересует, – девушка приподнялась на локте. – ФСБ тебя кинет. На этих выборах в Госдуму тебя даже не включат в список.
– С чего ты взяла? – Алексей резко развернулся к ней. – До утверждения списков в партии ещё две недели.
Она прикрыла глаза и блаженно улыбнулась.
– Там, где надо, Лёша, списки уже утверждены. Официально их, конечно, представят на сентябрьском съезде, и даже будет голосование, но ты и сам знаешь, как это происходит.
– У меня другая информация, – холодно возразил Усольцев.
– Я же не прошу тебя верить мне на слово, – хмыкнула девушка. – Если не хочешь, я могу тебе вообще ничего не рассказывать.
– Почему же, говори.
– Лёшенька, о том, что ты мечтаешь попасть в Госдуму, в тусовке не говорит только ленивый.
– Ну ты попала пальцем в небо, Леся, – ответил он слегка раздражённо, – об этом мечтает каждый второй, если не каждый первый.
– Я знаю. И знаю, что ты, в отличие от других, не первый год в этом направлении работаешь. Только тебя кормят завтраками, а депутатом ты не станешь ни в этот раз, ни в следующий. Твоих вполне устраивает твоя нынешняя роль. Ты можешь мне не верить, Лёшенька, но до публикации списков остаётся не так много времени… – и Леся отвернулась к стене.
– Хорошо, к чему ты мне это говоришь? – спросил Усольцев после короткой паузы.
– Вот это другое дело, – улыбнулась девушка. – К тому, что те, с кем ты работаешь сейчас, не заинтересованы, чтобы ты стал депутатом.
– И ты намекаешь, что есть те, кто в этом заинтересован, если я тебя правильно понял?
– Какой ты умный, – хмыкнула Леся, – именно на это.
– Не глупее тебя, – огрызнулся Усольцев, – ты думаешь, из этой системы можно так просто взять и уйти?
– Ты меня неправильно понял, – девушка провела пальцами по ёжику появившихся на гладкой лысине волосков. – я не предлагаю тебе уходить из системы. Я этого, между прочим, не говорила.
– Тогда что ты имеешь в виду?
– Не притворяйся, дорогой, ты всё понял.
– То есть ты хочешь предложить, чтобы я вошёл во вторую систему, не уходя из первой?
– Какой ты догадливый, милый.
– Я подумаю.
– Думай. Времени ещё вагон и маленькая тележка. До следующих выборов в смысле.
Леся юркнула под одеяло и отвернулась лицом к стене.
* * *
Марк Калныньш вернулся из очередной долгой командировки.
Он довольно давно не был дома, и, передохнув пару дней, отправился навестить старого приятеля Хантера.
Джеймс и его супруга приняли Калныньша приветливо. Но тут его ждало неожиданное открытие.
Марк сидел с Хантерами наверху, не решаясь спросить о сыне. По его мысли, за год, что они не виделись, тот должен был бы уже стать конченым наркоманом или, как минимум, совершенно деградировавшей личностью.
Однако в дверь кухни постучали.
– Разрешите? – спросил голос Дэна, что уже было на него непохоже – год назад он вошёл бы, не спрашивая ничьего разрешения.
– Заходи, – ответил отец.
Гость чуть не поперхнулся от удивления.
Перед изумлённым Калныньшем предстал высокий стройный юноша, смуглый и черноволосый, в спортивной одежде, с выделяющимися под тканью буграми мышц.
В юном спортсмене Марк не мог узнать вчерашнего панка-неформала. Только если очень хорошо приглядеться, пожалуй, можно было рассмотреть на носу и бровях следы пирсинга.
– Рад тебя видеть, – сдержанно поприветствовал он молодого Хантера.
– Проходи, садись, – кивнул Хантер-старший.
…Дэн подошёл к Марку в конце вечера.
– Мистер Калныньш, мне очень нужно с Вами поговорить.
– Говори.
– Нет, я хотел бы с Вами поговорить наедине, – он скосил взгляд на анемичную миссис Хантер, собиравшую посуду со стола.
Они вышли на лестницу.
– Мистер Калныньш, – твёрдо сказал Дэн, – я прошу Вас мне помочь. Но только так, чтобы об этом не знала моя мать. Я хочу стать офицером спецназа.
– Не ожидал от тебя такого желания, – сдержанно ответил Марк.
– Я понимаю, – юноша на пару секунд опустил глаза, – Вы видели меня в прошлом году, но с тех пор всё изменилось. Я хочу быть офицером спецназа и служить в России, – его лицо вновь приняло целеустремлённое выражение, секундное смущение бесследно прошло, как не бывало.
– Но мы не воюем с Россией, – возразил Калныньш, пряча невольную улыбку.
– Сейчас не воюем, – ответил Дэн. – Но это же не значит, что никогда не будем воевать, верно?
– Допустим.
– Да и к тому же Вы же ездили в командировки в Россию, хоть и не воюем формально. И мой отец ездил, хотя и гражданский. Вы ж не думайте, я не маленький, я всё понимаю…
Калныньш помолчал.
– Хорошо, – сказал он наконец, неторопливо кивая. – Я тебе посодействую. Но помни – со всем, чем ты увлекался, я имею в виду травку и всё такое, должно быть однозначно покончено.
– Конечно, мистер Калныньш, уже покончено и бесповоротно! – воскликнул юный Хантер. – Спасибо Вам огромное!
«Не иначе, здесь без девки не обошлось», – ухмыляясь про себя, предположил Марк, – «На такого красавца брюнета бабы должны толпами вешаться…»
Знал бы прожжённый циник Калныньш, насколько он в этот момент был далёк от истины…
Но впрочем, всему своё время.

Глава четвёртая
О том, что объединённая оппозиция во главе с лидерами демократов и известным левым политиком Алексеем Усольцевым подала заявку на проведение в центре Москвы «Марша несогласных», торжественно сообщили все федеральные телеканалы.
О том, что в проведении акции мэрия отказала, сообщили тоже, но скороговоркой, в конце новостных выпусков.
Усольцев в своём рубящем стиле призывал с телеэкранов выйти на площадь и защитить демократические ценности, и никто не ограничивал его ни в эфирном времени, ни в возможности излагать свои мысли, что уже должно было бы насторожить любого думающего человека старше лет двадцати-двадцати пяти.
Но Наде Лосевой было пятнадцать, опыта девяностых у неё не было, а люди постарше – да что они могли понимать в современной жизни, тем более, что в их время не было таких ярких молодёжных лидеров, как Усольцев, и свой бой они проиграли, так какое они имеют право диктовать молодёжи, как жить и за что бороться – Юлька с Андреем, а уж тем более старуха Матрёна, из которой песок сыпется… Не оборачиваясь, Надя бросила презрительный взгляд на дверь бабкиной комнаты, как будто бабка могла это заметить из-за закрытой двери или даже прочитать её мысли.
Единственным, к чьему мнению Надя могла бы прислушаться, был Артём Зайцев. Артёму было двадцать четыре, на замшелого старика он не тянул, и в то же время был в Надиных глазах большим, сильным и опытным, почти что старшим братом.
Однако к пяти вечера, когда девочка приняла решение и вышла из квартиры, с работы Артём ещё не пришёл, они разминулись где-то по дороге от дома к метро.
Подходя к подъезду, Артём издалека приметил Надину мать. Она стояла в своей светлой ветровке, поставив тяжёлые сумки с продуктами на деревянную скамейку, и о чём-то беседовала с соседкой с верхнего этажа.
…После гибели Сергея Лосева Анна так больше и не вышла замуж. Конечно, это нельзя было объяснить какими-то глубокими внутренними переживаниями – она была не из тех натур, которым это свойственно. Нельзя сказать, что она не стремилась устроить личную жизнь – но личная жизнь не складывалась. Погружённая в заботы о двоих детях и к тому же вынужденная содержать семью – хотя старики, Фёдор и Матрёна, продолжали работать, основное бремя лежало на ней – Анна не успевала появляться там, где можно было познакомиться с молодыми людьми, да и вообще нигде, кроме работы и детских учреждений, бывать не успевала. Принц же на белом мерседесе – симпатичный, материально обеспеченный, любящий детей, в том числе чужих, и не интересующийся политикой (последнее было её обязательным условием) что-то не торопился к Анне. Образование она тоже не завершила, после первого курса уйдя в академический отпуск с рождением Нади и больше так и не вернувшись в институт.
Анна и сама себе не признавалась, что рядом с ней находился человек, к которому она испытывала странную зависть. Это была Юлия Анисимова, когда-то закадычная школьная подруга, да и теперь, в общем-то приятельница, с её мужем и двумя малышами, с её простым и спокойным счастьем. И хотя отношения между женщинами оставались ровными и почти дружескими, Анну смертельно раздражало то, что в жизни повезло именно Юльке, не приложившей, на её взгляд, к этому никаких усилий, она никогда не следила за модой и даже не красилась, а свободное время тратила на унылые собрания и скучные советские книжки. Это казалось несправедливым, хотя, конечно, Анна могла иногда даже порадоваться за соседей – делить им было нечего, уж кто-кто, а Андрей Анисимов никогда не представлял объект её интереса…
Стояло тёплое бабье лето. День только начинал клониться к вечеру, до сумерек было ещё довольно далеко. Природа наслаждалась последними ясными деньками. Солнечный луч играл в луже на мостовой, а от остановки отъезжал автобус, и его тяжёлые колёса разбрызгивали лужу сотнями солнечных капель.
Женщина у подъезда выглядела старше своих тридцати трёх, хотя внешность её ещё хранила следы былой красоты.
– Привет, Ань, – кивнул ей Артём и собирался пройти в дом, но она неожиданно отвлеклась от беседы с соседкой и, уперев руки в бока, преградила ему дорогу.
– Явился, значит, не запылился! – зло проговорила Анна.
– Ты чего? – удивился Артём.
– Домой, значит, пришёл, красавчик! – ответила она ещё злее. – Отдыхать у телевизора! Ребёнка, понимаешь, отправил на митинги и драки, а сам прохлаждаешься! Как же вы меня все заколебали со своей политикой!... И ты, и сестра твоя, и бабка, и все…
– Ты о чём? – он действительно не понимал. – Какого ребёнка? У нас нет сегодня никаких митингов.
– Ты, Зайцев, дурачка-то из себя не строй, слышишь? Какого ребёнка, говоришь? Надьку мою кто отправил сегодня на марш этих, как его, несогласных?
– Аня, я коммунист. Я на все эти марши не ходил и не хожу и никого не приглашаю. Ты это прекрасно знаешь, это не наша тема, и нечего валить…
Анна перебила его, не дав договорить.
– Почём я знаю, что ваша тема, что не ваша, – всё больше распалялась она, пресекая попытки Артёма свернуть разговор и уйти в подъезд. – Это меня вообще не колышет. Я знаю только, что девчонка поехала сегодня на марш, наслушавшись какого-то вашего болтуна по телевизору. А кто у вас там чей – сами разбирайтесь. Без нас.
– Вот что, Аня, – сказал Артём твёрдо. – Ты прекрасно знаешь, что я со всякой демократической сволочью не общаюсь и не то, что на митинг не пойду, а не сяду на одном гектаре. Кого там твоя дочка насмотрелась по ящику – не мои проблемы тем более, и свои претензии оставь при себе. Но в центр я поеду и Надю домой привезу. Не хватало ещё, чтобы она из-за них в какую-нибудь историю вляпалась. На этом всё. Где они сегодня собираются?
– На Маяковской, – вздохнула Анна.
…Зелёный осенний автобус вёз Артёма обратно, в сторону метро. Он очень устал за день, но делать было нечего – сегодня вечером отдохнуть ему было не судьба.
– Младший-то твой где? – спросила соседка.
– Да бегает где-то по району, – махнула рукой Анна. – Пока мелкий, хлопот-то немного, это девчонка вот выросла моя…
* * *
На Триумфальной площади собрались сотни людей, от силы около тысячи. Но Наде, никогда в жизни не видевшей митингов, казалось, что здесь находится по крайней мере половина Москвы.
Усольцева она выхватила взглядом сразу, ещё только выйдя из метро. Бритый налысо, в распахнутой тёмной кожанке, из-под которой виднелась футболка с перечёркнутым портретом президента на груди, он был похож и в то же время не похож на самого себя, каким девочка видела его на телеэкране.
Соратники окружали Алексея плотным кольцом, и подойти к нему поближе не было никакой возможности. Микрофона у него не было, но он кричал лозунги хорошо поставленным голосом, помогая себе резкой жестикуляцией рук, и колышущаяся из стороны в сторону толпа нестройно повторяла за ним сотнями губ:
«Рос-си-я без Пу-ти-на! Пу-тин дол-жен уй-ти!»
Надя предприняла ещё одну попытку протиснуться поближе к трибуне, точнее, к тому месту, где стоял Усольцев – никакого возвышения для него не нашлось, и пришлось выделяться только за счёт собственного роста.
– Рос-си-я без Пу-ти-на! – тонко выкрикнула Надя, выбрасывая вперёд и вверх сжатую в кулак правую руку, как делал Усольцев и стоявшие рядом с ним люди. Её голос потонул в общем хоре. Звук дрожал в прозрачном воздухе, отражаясь от голубого и прохладного предвечернего неба. Трещали и щёлкали камеры суетливых корреспондентов.
Акция удалась – Усольцев умело скрывал эмоции, и даже стоявшие вблизи люди не могли бы заметить на его лице и тени самодовольства. Чего нельзя было сказать о женщине за его правым плечом – лицо худой брюнетки прямо-таки светилось торжеством, когда она выбрасывала кулак: «Россия без Путина!» Она могла себе это позволить – сегодня был его день, и красоваться перед журналистами – была задача Алексея, а не Олеси. У Олеси была другая задача.
Впрочем, восторженная Надя поедала глазами Усольцева, только Усольцева, и не обращала ни малейшего внимания на находившихся рядом с ним людей.
«Какое красивое, смелое лицо», – думала она. – «Чем-то он похож на Ван Дамма. В такого и влюбиться можно!»
– Граждане! – в который раз гремел над площадью голос из милицейского мегафона. – Ваша акция не согласована! Покиньте проезжую часть!
– Рос-си-я без Пу-ти-на! – задиристо отвечала коллективная глотка.
…Когда Артём обнаружил Надю в гуще толпы, она увлечённо говорила с какой-то девицей лет двадцати, по виду студенткой, на шее которой небрежно болтался бейдж «пресс-служба». Точнее, болтала в основном девица, а Надя больше слушала и моргала большими кукольными глазами.
– Пошли отсюда, – зло зашипел он ей в ухо, – а ну давай, одна нога здесь, другая в метро!
– А ты не командуй, – сверкнув глазками, фыркнула Надя, не оборачиваясь к нему, а лишь слегка повернув голову. – Командир нашёлся! Ты мне не родственник и не директор школы, не нравится – дуй в метро сам!
Скривив губки, Надя продолжила общаться с девицей из пресс-службы и не обращала больше на Артёма своего драгоценного внимания.
И снова: «Граждане! Ваша акция не согласована! Покиньте проезжую часть!»
«Рос-си-я без Пу-ти-на!»
Надя чуть не подпрыгнула, несмотря на то, что была на каблуках.
Через мгновение над Артёмом качнулось небо, и площадь пришла в движение. Не все успели понять, что это ОМОН начал теснить демонстрантов с проезжей части, выхватывая отдельных людей из толпы, но Артём успел и осознать, и среагировать, моментально оказавшись с опасной стороны от Нади.
Когда два дюжих омоновца схватили Артёма под руки и поволокли к автобусу, он не сопротивлялся, он видел только убегающую в метро девочку и её дрожащие на ветру, растрепавшиеся кудри на фоне вечернего неба.
В автобусе вместе с Артёмом оказалось ещё десятка полтора незнакомых ему людей, но некоторые из них, видимо, были знакомы между собой, так как о чём-то коротко переговаривались.
Ему же здесь общаться было не с кем.
– Эх, покурить бы сейчас, – мечтательно произнёс молодой голос за его спиной.
– Хрен, завёрнутый в газету, заменяет сигарету, – ответил голос постарше.
«А завёрнутый в кулёк – заменяет целый блок», – мысленно продолжил Артём, но вслух ничего говорить не стал, предпочёл слушать остальных. Но разговоры в основном были или бестолковые, или сводились к фразе «когда нас отпустят». Двое молодых людей в похожих куртках, не обращая внимания на остальных, очень тихо обсуждали какие-то суммы, которые планировали за что-то получить – до Артёма долетело несколько обрывков фраз, и он не стал вслушиваться – деньги, которые делили эти парни, его совершенно не волновали.
* * *
Вечером того же дня всех задержанных из милиции отпустили, выписав повестки в суд по делу об административном правонарушении – участии в несанкционированном митинге.
Нади среди задержанных не оказалось. Не было и Усольцева, хотя Артём мог поклясться, что видел, как его вели под руки омоновцы. Да и было бы удивительно, если бы упустили такого видного организатора, похватав случайных людей. Но его не было.
Уже стемнело. Воздух был прохладен, свеж и пахуч. Артём шёл к метро с паспортом и повесткой в кармане – транспорт ещё ходил, а утром ему нужно было вставать на работу, и домой он ехал с твёрдым намерением сразу упасть в постель.
Однако, поднявшись по лестнице, он позвонил не в свою квартиру, а в соседнюю.
– Тебе чего? – из-за двери высунулась заспанная Анна.
– Надька дома?
– Дома, – недоверчиво ответила Анна. – Спит уже, и будить я её не буду.
– Не надо будить, – Артём странно улыбнулся, – только скажи, она давно приехала?
– Давно, давно, часов в семь-восемь, наверное.
– Спасибо! Спокойной ночи! – радостно кивнув ей, он аккуратно закрыл дверь.
– Дурак, что ли? – тихо проворчала за дверью Анна, уже ни к кому не обращаясь, да никто её и не слышал.
* * *
Суд располагался в таком уголке Красной Пресни, где Артём ни разу не бывал, хотя он был уверен, что ещё в детстве облазил этот район вдоль и поперёк.
Заседание было назначено на десять утра примерно через неделю после разгона митинга, и, придя минут за пятнадцать до начала, Артём ожидал увидеть здесь всех или почти всех товарищей по омоновскому автобусу. Но в длинном освещённом коридоре он был один. Стоял характерный канцелярский запах. Гладкие деревянные скамейки блестели свежим лаком.
– Ждите, Вас вызовут, – коротко бросила Артёму пробегавшая мимо секретарша на цокающих высоких каблуках, с увесистыми папками под мышкой. В её облике было что-то лошадиное, что-то от Ксении Собчак.
Секретарша ещё несколько раз пробегала туда-сюда, хлопая дверьми, а Артём сидел в пустом коридоре, уронив голову на руки, и думал.
Он вспоминал день митинга, сам митинг и задержание. Насколько разительно всё происходившее отличалось от его детства, от тех митингов, на которые он сбегал из дома, от того памятного дня, когда они с рыжим Мишкой лежали на крыше и наблюдали побоище на Смоленской площади…
Отличалось не численностью, нет, не в этом дело – это были совсем другие люди. Чужие. Не было в них той искры, которая зажгла девяносто третий год, той энергии, которая наполнила душу Артёма. И поэтому в автобусе и потом в отделении милиции ни у него, ни у них не возникло желания поговорить или хотя бы познакомиться.
Артём представил на минуту, что это был бы коммунистический митинг, как тогда, в девяностых. Да его участники вышли бы из милиции лучшими друзьями…
Кусая заусеницы на пальцах, Артём не мог ещё до конца сформулировать, чем именно ему не понравились эти люди на площади – пока он только почувствовал, что это были чуждые ему люди. И пока этого было достаточно.
Прошло часа три, но никто не собирался никуда вызывать Артёма. Он ещё раз подошёл к девушке на каблуках.
– Молодой человек, Вам же сказали, ждите! – ответила она уже раздражённо.
Безделье начинало злить Артёма. Он надеялся, что в первой половине дня получит свой штраф и спокойно уйдёт домой. Но наступало обеденное время. Остальные задержанные на митинге не пришли и было уже ясно, что не придут.
Он ходил взад-вперёд по длинному коридору и читал объявления.
В одном из залов в противоположном конце коридора судили наркоманов – четверых или пятерых парней, которых привезли из СИЗО, и девицу, некую Бадаеву Е.В., находившуюся на подписке о невыезде.
Ей тоже пришлось ждать начала заседания, хоть и недолго, и сидела она напротив Артёма, худая, неопределённого возраста, в спортивном костюме, с пропитым лицом.
И она его не узнала.
Он тоже не сразу узнал существо, в которое превратилась за эти годы Ленка Черемишина. А теперь украдкой бросал взгляды на то, что он неё осталось, и жуть пробирала его до костей, пока её не позвали в зал. За ней ввели парней в наручниках, и дверь закрылась.
Ещё через полчаса Артёму объявили, что рассмотрение его дела переносится на десять дней.
Он вышел на улицу, раздосадованный тем, что так бездарно израсходовал отгул, а идти на работу было уже, конечно, поздно. Спустился по каменным ступеням. Торопиться было некуда. До метро – пятнадцать минут пешком по петляющей осенней улице.
Артём зло сплюнул сквозь зубы, достал сигареты, закурил на ходу.
– Ма-альчик, а ма-альчик? – произнёс кто-то за спиной сиплым гнусавым голосом.
Да, это была она, Ленка, его первая любовь.
– Ма-альчик, дай десять рублей на пиво, – ныла она где-то рядом и в то же время бесконечно далеко.
Не оборачиваясь, Артём ускорил шаг, почти бегом свернул в первый попавшийся двор. Черемишина – или как её теперь – то ли отстала, то ли осталась клянчить мелочь на автобусной остановке. Артём резкой походкой шагал к метро по параллельной улице, снижая скорость только для того, чтобы прикурить очередную сигарету, и не думал больше ни о чём и ни о ком.
* * *
Куратор сидел в чёрном кожаном кресле в закрытом изнутри на ключ кабинете и медленно, одним пальцем набирал на клавиатуре текст. Ему было под пятьдесят, начинал он работать ещё тогда, когда отчёты писались от руки, однако компьютерную грамотность освоил во второй половине девяностых, когда компьютеры стали входить в повседневный обиход, и только быстрый набор текстов ему не давался, а обращаться за помощью он не хотел, в том числе и к Олесе, которая слушала его, томно полулёжа на чёрном диване справа от стола.
– А теперь о важном, Леся, – произнёс он, не отвлекаясь от своего занятия, – в последние годы в Москве началась массовая точечная застройка. Знаешь, что это такое?
– Не очень, – мотнула тёмными кудрями девушка.
– Это строительство новых жилых домов не за городом и не где-то ещё, а в уже существующих районах со сложившейся инфраструктурой. Так понятно?
– Ну да, – кивнула она, – видела такое. И что с того?
– Часто это вызывает стихийные протесты местных жителей. Кому-то башня солнце загораживает, кому-то детскую площадку сносят, кому-то просто заняться нечем, а активность так и прёт. Мотивы не важны. Важно то, что вы должны включиться в эти протесты, а там, где их нет – инициировать. Это будет основное направление на ближайшие полгода-год, а то и два. Поговори об этом серьёзно с Алексеем. Пока можешь в общих чертах.
– Хорошо, – ответила Леся, – а почему бы Вам самому с ним об этом не поговорить?
Куратор улыбнулся.
– Можно, конечно. Но я бы предпочёл, чтобы Алексей считал, будто эта идея принадлежит ему, и продвигал бы её, как свою. Потешим его самолюбие. Так что подвести его к такой мысли надо исподволь, чтобы он как бы сам к ней пришёл. Чуешь, куда клоню? Сможешь?
Он впервые оставил компьютер, поднялся из-за стола и присел на край дивана рядом с Лесей.
– Чую, – с улыбкой кивнула девушка, – и думаю, что смогу.
– Ну и славненько.
…Менее чем через час содержание этого разговора стало известно Марку Калныньшу.
* * *
– Зи-ма. Снеж-ки. Ва-реж-ки.
Смуглый юноша в сотый раз громко произносил эти слова по слогам, стоя в пустом доме перед зеркалом и сжимая пальцами виски, пытаясь извлечь крупицы давно забытого из глубин памяти.
Блестящее серебристое стекло отражало красивые черты лица, которые можно было бы назвать южными – сливовые тёмно-карие глаза, резкий нос с горбинкой, тонкие волевые губы. Жёсткие чёрные волосы были коротко подстрижены.
Но мозг отказывался вспоминать что-либо, кроме этих трёх чудом уцелевших слов и обозначаемых ими расплывчатых картинок.
Варежки были шерстяные, промокшие от снега и болтались на резинке, продетой через рукава. Это могло идти только оттуда, из глубины, потому что в сознательной жизни ему таких рукавиц видеть не приходилось.
Дальше зияла чернота, больше он не помнил. Ничего не помнил.
Зима. Снежки. Варежки.

Глава пятая
У Нади появилась новая подружка – Неля Коломнина, та самая девица из пресс-службы Усольцева, с которой они познакомились на Триумфальной. Неля была старше её на целых четыре года, училась на втором курсе, готовилась стать профессиональным журналистом и занимала должность пресс-секретаря «Левой колонны» – так теперь называлось возглавляемое Усольцевым движение, пока неофициально, но на весну планировалась учредительная конференция.
В начале осени Алексею было официально сообщено, что в избирательные списки его не включили. Новость эту он выслушал с холодным лицом, хотя внутри у него бушевала ярость. Четыре года, ещё четыре года бегать по улицам! Когда он так рассчитывал уже этой зимой стать депутатом… Рушилась вся карьера, да что там – вся жизнь… И на ум пришёл недавний разговор с Лесей. Девочка-то, видимо, не так проста, как кажется с первого взгляда…
Так или иначе, уже в середине осени заинтересованные наблюдатели заметили, что Алексей Усольцев круто развернул корабль своей политики на более тесное сближение с либералами, исключив из своего публичного лексикона любые положительные упоминания о советском периоде. Да и себя он теперь называл всего лишь «левым политиком» – это звучало современно и не резало слух тем, кто кривил губы при слове «коммунист».
Надя Лосева подноготную всех событий знать, конечно, не могла и даже не догадывалась, что происходит за кулисами. Неля познакомила её с Усольцевым, который вживую вызвал у девочки ещё больший восторг, чем по телевизору.
В это же время Алексей Усольцев занялся новым московским проектом, который не сразу поняли окружающие, но когда поняли, то оценили – борьбой против уплотнительной застройки. Санкционированные и несанкционированные митинги закипели в центре и на окраинах, на стройплощадках.
Жизнь заиграла разнообразием красок вокруг Нади, активно вращавшейся в водовороте событий.
Только одному человеку не было места в этой феерии – Артёму.
* * *
Милицейская машина стояла метрах в пятидесяти от стройплощадки. Казалось, сидевшим в ней милиционерам вообще не было дела до происходящего этим весенним вечером на окраине Москвы.
А происходило на площадке, точнее, на месте, которое должно было стать площадкой, следующее. Посреди неё стояли два грузовика, урча включёнными моторами, и рабочие в спецовках бойко разгружали блоки для ограждения будущей стройки.
В десятке метров от грузовиков, не решаясь на более активные действия, толпились возмущённые жители соседних домов. Их было десятка два-три – и примерно столько же активистов, приведённых в «горячую точку» Усольцевым.
– Зачем приехали? Уезжайте! – махала руками какая-то тётка. – И без вас тут дышать нечем!
– К начальству идите, мы люди подневольные, – устало отвечал ей строитель лет тридцати пяти. Ввязываться в конфликт на повышенных тонах у него не было ни времени, ни желания.
Однако Усольцеву нужно было зажечь толпу, и он бегал туда-сюда с мегафоном, а умело расставленные активисты не давали сбавить градус противостояния.
– У-би-рай-тесь! – кричала Неля, поднимаясь на цыпочки, чтобы лучше видеть происходящее, – Э-то наш двор!...
– Это наш двор, – несмело повторяли за ней тётки.
Надя Лосева стояла на полшага позади Нели, и взгляд её был обращён туда, где пока разгружались грузовики, а через несколько дней в ещё не прогревшуюся весеннюю почву начнёт вгрызаться экскаватор.
Самого экскаватора, правда, ещё не было, но это не имело значения. Уже были ограждения, были строители, и Надя уже подсознательно их ненавидела, особенно того спокойного мужика, который пытался утихомирить собравшихся.
– Не поз-во-лим! Не по-зво-лим! – а это уже Усольцев, не выпуская из левой руки громкоговоритель, правой начинал раскачивать только что установленную железную сетку.
Его бритый череп резко выделялся на фоне светло-сиреневого неба.
Увлечённая Усольцевым, Надя не заметила, кто первый бросил песок в рабочих, но в следующий миг через сетку полетели комья грязи и песка из ближайшей песочницы.
Чтобы не отставать от товарищей, Надя схватила валявшийся на земле камень и запустила в того самого спокойного мужика, вызывавшего у неё самые негативные эмоции. Секунду назад он как раз повернулся спиной к митингующим.
– Сашка! Матвеев! – крикнул ему кто-то, и он отклонился в сторону. Камень, со свистом рассекая воздух, задел плечо по касательной и упал на землю.
Строитель повернулся. Наступила тишина – в толпе поняли, что переборщили, и ждали реакции. Но он молчал и только с укором смотрел куда-то в толпу, не зная, кто бросил камень, и только Наде казалось, что он смотрит прямо на неё.
Задние ряды начали быстро рассасываться.
К Наде подошла Леся Полищук.
– Ты не права, – сказала она тихо, но по-хозяйски, – это было лишнее.
«А чего это ты здесь распоряжаешься», – хотела возмутиться Надя, но прикусила язык. Она заметила, что в последнее время Леся частенько вела себя на мероприятиях так, как будто она была здесь организатором и полноправным руководителем, и Алексей Усольцев смотрел на эту её манеру сквозь пальцы.
И Надя промолчала. Она смотрела на Матвеева и гадала, понял ли он, что это сделала она. Но он, потирая слегка ушибленное плечо, вернулся к своим обязанностям. Дома, на Украине, ждали Марина и трое детей, нужно было работать…
Митинг расходился, несмотря на все усилия Усольцева, он понял, что надо давать команду уходить и своим подчинённым.
Немолодой человек, сидевший на заднем сиденье милицейской машины, удовлетворённо вздохнул – всё завершилось без происшествий, Усольцев покрасовался, строительство пойдёт своим чередом, все могут быть довольны…
…Через некоторое время после этого митинга произошло событие, которого никто не ожидал, но которому никто не удивился.
Скромно, без журналистов, в кругу только ближайших родственников, Алексей Усольцев зарегистрировал брак с гражданкой Украины Олесей Полищук.
Невеста была в белом свадебном платье, жених – в красной митинговой футболке с портретом Че Гевары. Со стороны это смотрелось странно, но ничто не могло смутить Усольцева, который надевал кольцо на палец Лесе так, как будто делал это каждый день. Если у кого и было ощущение торжественности происходящего, то только не у него, он поднимался своей неизменной походкой по ступеням ЗАГСа, как будто в президиум очередной конференции…
* * *
Александр Матвеев был младшим ребёнком в многодетной семье. Родился он в маленьком городке под горячим южным солнцем, пропахшем цветущими садами весной и угольной пылью в любое время года. Биография его начиналась так же, как и у тысяч ровесников. Школа – десять классов, потом военное училище. Отец Сашки гордился тем, что всех своих шестерых детишек вывел «в люди», хотя сам проработал всю жизнь до пенсии на заводе…
Потом – служба, девяносто первый год, отказ принимать присягу независимой Украине и увольнение со службы… Как любил говаривать отец – наши руки не для скуки, умелые руки, не боящиеся работы, всегда прокормят, была бы совесть чиста, и остаться без куска хлеба Сашка не боялся, несмотря на то, что как раз тогда он встретил Марину, и дело шло к свадьбе.
Работы Сашка не боялся никакой и от работы не бегал, но пришли другие времена, которые в страшном сне не могли присниться его родителям, когда зарплату могли заплатить через три месяца, через полгода, а могли и не заплатить вовсе.
Помыкавшись несколько лет по всей Украине в поисках заработка, в конце концов – отец этого уже не увидел, его не стало в девяносто четвёртом, не выдержало сердце, – он оказался в Москве, на строительной вахте. Жизнь и тут была не сахар, но позволяла хоть как-то сводить концы с концами и отправлять иногда деньги семье – детишек у них с Мариной было уже трое, старшая дочка подрастала, ей было четырнадцать лет, почти такого же возраста, как та девчонка, что сегодня кинула в Матвеева камень…
Лёжа в темноте на двухэтажных нарах в строительной бытовке и глядя бессонными глазами в потолок, он с тоской и досадой потёр ушибленное плечо. Соседи давно храпели после напряжённой двенадцатичасовой смены, набираясь сил перед новым рабочим днём, и только ему не спалось. В дальнем углу кто-то простужено закашлялся. Тяжёлые мысли роились в голове, как жирные тараканы на общей кухне, перебегая с Марины на дочку, которой осталось четыре года до окончания школы, и за это время надо бы ей заработать хоть немножко на дальнейшую учёбу, да всё не получается, с дочки на сына, которому до окончания осталось немногим больше, и рассыпались по тёмным углам, как только он пытался свести их в какую-то единую перспективу, а перспектива не просматривалась… Спать, к чёрту будущее, никакого будущего нет, есть только завтра подъём и послезавтра подъём… Спать.
* * *
Перемену в Артёме первой заметила даже не мать, а старшая сестра Юлия. Прежде всегда открытый, он стал замыкаться в себе, реже бывать дома и сторониться близких. Нет, он, конечно, по-прежнему был готов прийти на помощь родным и знакомым всегда, когда его звали, но всё чаще уединялся с книгой в своём углу или мастерил и ремонтировал что-нибудь руками, и даже ужинал не у телевизора, как раньше, а с книгой или газетой у окна.
Тюремная юность научила Артёма не выставлять свои чувства напоказ, и Юлия не тревожила его расспросами – скажет сам, если будет нужно. Молчание красноречивее слов говорило о том, что он всеми силами старался избегать Нади, избегать встреч с ней и всего, что было с ней связано. Но Надя была рядом, за тонкой фанерной стенкой, через которую были хорошо слышны её шаги, её голос и смех, и напоминало о ней практически всё.
Порой Артём думал, что с ближайшей зарплаты он снимет койко-место в общежитии и уйдёт из дома хотя бы на некоторое время. Так будет лучше.
Но об этом пока никто не знал.
Однако к политике он интереса не утратил и даже как-то спросил у Юлии – она вместе с мужем состояла теперь в одной из небольших коммунистических партий, которых насчитывалось около десятка – можно ли ему прийти как-нибудь с ней на собрание.
Сестра не удивилась этому вопросу.
– Приходи, конечно, – сказала она, – мы будем собираться в следующее воскресенье. Как раз майские праздники будем обсуждать.
Артём прикинул – это должно было быть дня через три после зарплаты. «Ладно, задержусь тут ещё на несколько дней», – подумал он про себя.
И вот настал день зарплаты – последний день месяца.
Войдя поздно вечером в квартиру, Артём услышал на кухне тихие голоса.
Юлия была не одна – у неё сидела Анна Лосева, прижимая платок к покрасневшим глазам.
– Случилось что? – спросил он с порога.
Анна тихо кивнула.
– Ладно, пойду я, – сказала она.
Артём перевёл взгляд на сестру.
– У Ани кошелёк вытащили на рынке, – пояснила Юлия. – Вся зарплата пропала…
– Это у Махмуда на рынке? – уточнил Артём.
– На нём самом, где ж ещё.
– Эх, кто ж на этот рынок с деньгами ходит… Да что уж там… – он махнул рукой.
Анна услышала за спиной быстрые шаги. Артём нагнал её на лестничной площадке, у самой двери её квартиры.
– Ань, постой, – торопливыми движениями он вытащил розовую пятитысячную бумажку, – Ань, возьми, пожалуйста, у тебя ж дети…
Она взяла деньги, почти не колеблясь.
– Спасибо, Артём, но ты же знаешь, я не смогу отдать скоро…
– Ничего, – ответил он уверенно, – отдашь когда сможешь. Не волнуйся.
…Это означало, что и в этом месяце Артём не снимет никакое койко-место и никуда не уйдёт из дома.
«Признайся», – ехидно шептал внутренний голос, – «Ты же и не хочешь никуда уходить. Ты вбил себе в голову, что не желаешь видеть Надю, а ведь ты хочешь её видеть, слышать её голос, поэтому ты и ищешь то одну, то другую причину, чтобы остаться…»
«Заткнись», – оборвал его, сидящего внутри, Артём, – «Не твоё собачье дело. Как хочу, так и поступаю».
* * *
Пятничным вечером, после смены, Артём пил пиво во дворе со своим одноклассником Валерой, который работал охранником на рынке у Махмуда, сутки через трое.
Рынок этот давно пользовался дурной славой. О том, что его хозяин покровительствовал разного рода криминалу, мелкому и не очень, в микрорайоне не говорил только ленивый, и конечно, держаться бы от этого рынка подальше – а с другой стороны, куда деваться-то? Продукты у Махмуда были дешевле, чем в магазинах, не говоря уж об одежде, и, повздыхав и посудачив, хозяйки направлялись знакомым маршрутом…
Артём откупорил бутылку, блестящая жестяная пробка уткнулась в серую пыль, оставив фигурный отпечаток, и он задумчиво крутил кругляш ногой.
– Ну чем я тебе помочь-то могу, – говорил Валера, неторопливо отхлёбывая из своей бутылки, – работают по этой теме Махмудовы дружки и земляки, и все об этом знают. Хочет твоя Аня – пусть в ментовку идёт, только дохлый номер это. Никого не найдут, да и искать не будут, потому что менты у Махмуда в доле.
– Что дохлый номер – я и сам понимаю, – отвечал Артём, – я так, посоветоваться…
– Ну а что посоветоваться-то? Одно дело, если б за руку поймали, а так-то… – он сделал ещё глоток из горла, звякнув стеклом о зубы. – Мы и сами не сможем узнать, кто это. Много их там крутится, половину аула сюда перетащил, – при мысли о хозяине Валера зло сплюнул.
Да Артёму и самому хватало жизненного опыта понять, что практического результата из этого разговора не выйдет. Просто надо было кому-то рассказать о том, как несправедлива жизнь…
Они ещё выпили молча.
– Видишь вон ту новостройку? – Валера кивнул на двадцатидвухэтажный дом-«свечку» ярко-кирпичного цвета невдалеке, выросший за время отсидки Артёма на берегу пруда.
– Ну, – подтвердил Артём.
– Вот там он и живёт, скотина, – зло сказал уже захмелевший Валера, не называя имени, – в четырёхкомнатной квартире на двенадцатом этаже. И девок туда же водит, – зачем-то добавил он. – Но сам понимаешь, я тебе этого не говорил.
Да, «босса» своего Валерка ненавидел, ненавидел и работу охранника на проклятом рынке, но семью-то кормить было надо – в отличие от Артёма, у него к двадцати пяти годам уже было двое малышей и жена, которая сидела с детьми без заработка…
– Само собой, ты ж меня, брат, не первый день знаешь…
* * *
В воскресенье Артём, как и планировал, отправился вместе с Юлией и Андреем на собрание коммунистов.
В полуподвальном помещении, затерянном в одном из московских районов примерно тридцатых-пятидесятых годов застройки – таких районов, дышащих индустриальной романтикой, довольно много в одной-двух станциях метро от Кольцевой линии – в этом помещении на цокольном этаже обклеенного объявлениями, с облупленной жёлтой краской, жилого дома собралось десятка три мужчин и женщин самых разных возрастов.
Артём поймал на себе несколько заинтересованных взглядов, но Юлия коротко представила его, как своего брата, и вопросов ни у кого не возникло.
Главным вопросом повестки дня было приближающееся Первое мая.
Председательствующий говорил довольно долго и нудно, и из его речи Артём сделал для себя первое неприятное открытие – в отличие от девяностых, теперь даже на крупные праздники каждая партия считала своим долгом организовать свой отдельный митинг на отдельной площади, хотя бы и в пятьдесят человек, но обязательно свой.
«Глупость-то какая», – подумал Артём, кусая губы.
Не успела у него промелькнуть эта мысль, как слово взяла Юлия.
– Я считаю, что проводить отдельный митинг – неправильно, – отчеканила она.
На неё зашикали. Мужчина лет пятидесяти, сидевший поодаль в углу, поднялся и заговорил кряхтящим голосом:
– Это как же получается, товарищ Анисимова? Вы предлагаете проводить Первое мая совместно с соглашателями и оппортунистами?
– Да, – не смутившись, ответила Юлия, – отдельный митинг мы можем провести в любой другой день. А Первое мая все, кто считает красный флаг своим, должны проводить совместно. Митинг в пятьдесят человек – это позор. Я настаиваю на голосовании по этому вопросу.
«Молодец же Юлька!» – подумал Артём.
Но права голоса на собрании у него не было, оставалось только наблюдать за поднятием рук и с горечью констатировать, что на этот раз сестра осталась в меньшинстве.
Потом обсуждали технические вопросы – подачу заявки, подготовку атрибутики и что-то ещё…
– Есть у кого-нибудь вопросы в пункте «Разное»? – спросил председательствующий.
– Есть, – раздался тот же кряхтящий голос из угла.
– Пожалуйста, товарищ Попов.
– Я хочу обсудить кампанию против уплотнительной застройки, которая разворачивается в нашем городе, – произнёс Попов, поднимаясь со скрипучего кресла. – Как известно, эту кампанию затеяла организация «Левая колонна», она уже добилась существенных успехов, и я считаю, что мы не должны оставаться в стороне. Особенно интересно, что думает об этом наша молодёжь, – он кивнул в сторону Артёма.
На него устремились десятки глаз, и Юлия ободряюще кивнула, прикрыв и открыв глаза – давай мол, говори.
Артём поднялся.
– Если я правильно понял, речь идёт об организации Алексея Усольцева? – вежливо уточнил он.
– Да-да, именно о ней, – торопливо ответил Попов.
– Если вас интересует моё мнение, товарищи, то я решительно против любых дел с этими людьми, – Артём начал робко, но продолжал уже уверенно, чувствуя интерес к своим словам. – Я довольно давно слежу за Усольцевым, за его выступлениями по телевизору, и считаю, что с этим человеком коммунистам делать нечего. Он пропагандирует дружбу с либералами – Артём, войдя в раж, уже говорил быстро, боясь, что его прервут, – с демократической сволочью, которая развалила Советский Союз, которая стреляла в нас в девяносто третьем…
– Молодой человек, – Попов всё-таки перебил его. – Я попрошу Вас выбирать выражения. Речь идёт о наших хотя и временных, но союзниках. Что же касается девяносто третьего года, не Вам судить, знающему об этих событиях понаслышке…
Гнев полыхнул в Артёме, но он сдержался.
– Я там был, – сказал он чётко и спокойно. – И второго, и третьего, и четвёртого октября.
– Сколько же Вам было лет? – с усмешкой поинтересовался Попов.
– Десять, – ответил Артём, – это имеет какое-то отношение к делу?
Председательствующий спешил прекратить перебранку.
– Спасибо, товарищи. Мы выслушали два мнения – за и против сотрудничества с «Левой колонной». Вопрос сложный и неоднозначный, мы вернёмся к нему позже… Собрание объявляется закрытым.
– Я неправильно повёл себя? – спросил Артём у Юлии, когда они шли к метро.
– Почему же? – сестра была им довольна. – Ты всё сделал замечательно. Ты не дал им протащить решение о сотрудничестве с демократами. По крайней мере сейчас. А дальше… дальше будет видно, Тёмка!
Она давно не называла его так, наверное, с самого детства.

Глава шестая
У Артёма не было никакого конкретного плана действий. У него вообще не было никакого плана и даже никаких мыслей о том, зачем он сюда пришёл, что и в какой ситуации будет делать.
Над районом висела ночь, даря прохладу после не по сезону жаркого весеннего дня. Тёмное облако наползало на бледный диск луны, откусывая от него кусок, а потом и полностью скрывая от глаз людей. Звёзд почти не было видно.
С расположенных поблизости прудов веяло свежестью, и здесь, возле кирпичной новостройки, она ощущалась куда сильнее, чем посреди «каменных джунглей» микрорайона, где жил Артём, хотя всего, казалось бы, пятнадцать-двадцать минут быстрым шагом…
Несмотря на поздний час, по шоссе шёл поток машин, и шум дороги заслонял звуки ночной природы – всё же это была обычная московская окраина.
Артём сидел на бетонных ступеньках лестницы, ведущей в запертый подвал кирпичного многоэтажного дома. В отличие от ярко освещённого фонарями двора, это место было совершенно тёмным, и к тому же от дороги его закрывали кусты сирени, на которых уже появились молодые зелёные листья. Рядом с ним стояла давно пустая пивная бутылка, и если бы даже кому-то вздумалось заглянуть за угол дома и заметить парня на ступеньках, вряд ли в его облике было бы что-то необычное.
Шурша колёсами, к подъезду подкатил автомобиль. Артём осторожно выглянул из укрытия – нет, это была не та машина, которую он ждал, Валера рассказал ему все приметы той машины. В темноте было сложно различить цвет, но он ждал джип, а у подъезда притормозил седан. Из него вышли мужчина и женщина с сумками. Запищал домофон. Негромко разговаривая, они вошли в подъезд, а машина вырулила из двора и скрылась из виду.
Прошло ещё полчаса. Чьи-то пьяные крики пронеслись и затихли над районом. Хотелось курить. Ночной холод всё яснее давал о себе знать, и сидеть на остывших бетонных ступенях становилось всё более неуютно.
В момент, когда Артём уже почти решил уходить, к подъезду подъехал джип.
На мгновение, казалось, наступила полная тишина, только где-то прямо возле уха жужжало назойливое насекомое.
Потом дверь джипа распахнулась, из салона вырвалась какая-то громкая музыка и сразу смолкла – в машине выключили магнитолу. Из двери появился охранник бизнесмена, трезвый, хмурый и собранный, помог выбраться своему не очень трезвому шефу. В это время второй охранник выволок с заднего сиденья одну за другой двух пьяненьких девчонок лет, наверное, четырнадцати, не старше. Одна из них что-то невнятно бормотала себе под нос.
– Иди, иди, – подтолкнул её охранник к подъезду.
Артём на мгновение задумался, не видел ли он их где, может, среди Надиных подружек, но нет, Наде скоро исполнится семнадцать, а эти были помоложе.
Он задержал дыхание, боясь себя обнаружить, но никто не смотрел в его сторону. Он медленно проводил глазами всю компанию, которая не торопясь вошла в подъезд
Дверь захлопнулась, щёлкнул магнит домофона. Только голоса ещё некоторое время доносились из окна лестничной площадки, слов было не разобрать, а потом они скрылись в лифте.
И ради чего стоило сюда приходить?
Артём поднялся со ступенек, разминая затекшие ноги.
«Доволен? Чего хотел, дурак, и чего получил?» – злился он на себя, а ноги сами шли быстрым, пружинящим шагом, переходя в неположенных местах пустынные после полуночи улицы района.
Только перед своим домом он замедлил ход.
Ему показалось – показалось ли? – что на скамейке возле подъезда сидит Надя.
Приближаясь, он ступал совсем тихо, чтобы не потревожить её. Надя была не одна – рядом с ней на лавочке расположилась ещё одна человеческая фигура, скрытая от глаз Артёма в тени стены.
– Метро уже не ходит, – сказала Надя своему собеседнику. Теперь уже не было сомнений, что это была именно она.
– Ничего страшного, возьму такси, – ответил мужской голос с характерными интонациями, хорошо знакомый по телепередачам, и даже живой, он не настолько отличался от аудиозаписей, чтобы Артём мог не узнать его сходу…
Усольцев?...
Что он здесь делает, да ещё и в такой час?...
Артём внезапно появился перед сидящими на скамейке.
– Добрый вечер, – поздоровался он максимально сдержанно, почти доброжелательно. – Прошу прощения, если помешал.
– Нет-нет, – улыбнулась ему Надя. – Присаживайся, конечно. Познакомьтесь. Это Алексей, мы с тобой смотрели его выступление по телевизору. Лёша, это Артём, мой… – она на секунду замялась. – Мой сосед по лестничной площадке.
«А полгода назад скорее представила бы братом», – вдруг с досадой подумал он.
– Очень приятно, – Усольцев встал навстречу Артёму.
Теперь, в свете яркой голой лампочки над подъездной дверью, он мог рассмотреть человека, протягивавшего ему ладонь для рукопожатия. Это был налысо бритый высокий мужчина лет тридцати с резкими чертами лица, с самоуверенным взглядом, с волевым подбородком. Кожаная куртка на нём была расстёгнута, и концы пояса висели свободно.
«А ведь если его сейчас ударить, да кулаком по этой поганой роже, даже ведь сдачи не даст, сволочь», – промелькнула шальная мысль, и Артём уже ясно представлял, как бьёт Усольцева, и как тот уклоняется от ударов, или убегает, или падает, но не бьёт в ответ – это ясно как божий день…
Наваждение длилось не более одной-двух секунд, и он спокойно пожал протянутую руку Усольцева.
– Рад познакомиться.
Он уже взялся за дверную ручку, когда услышал голос Нади:
– Может, посидишь с нами? Или ты торопишься?
– Нет, извини, – быстро ответил он, – я домой. Время позднее. Очень устал, а завтра на работу. Всего доброго.
Артём с силой закрыл за собой подъездную дверь, словно не давая своим колебаниям вырваться наружу, решительным жестом отсекая предложение остаться, и пошёл вверх по лестнице, не оборачиваясь. Повернул ключ в двери, в квартире было темно, все уже спали. Он закрыл за собой входную дверь, разулся, прошёл в комнату и упал на постель, не раздеваясь. Только теперь он почувствовал страшную давящую усталость, которой не было ни тогда, когда ждал Махмуда возле его дома, ни тогда, когда встретил Надю с Усольцевым. Усталость навалилась внезапно, сжимая металлом виски, и последнее, что сделал Артём, перед тем, как провалиться в тяжёлый сон, уже почти автоматически – он завёл будильник, звонок которого должен был поднять его через четыре с половиной часа. Веки сомкнулись, и ничто не могло разбудить его до этого звонка – он даже не прислушивался, поднялась ли к себе домой Надя, хотя при желании тонкие межквартирные перегородки вполне позволили бы это услышать…
…Артём не знал и не мог знать о событии, которое произошло несколько дней назад, а если бы и знал – вряд ли придал бы этому значение.
…Куратор вызвал Лесю Усольцеву внезапно, когда она этого совсем не ожидала, и говорил с ней жёстко и на «Вы», держа дистанцию, чего не бывало с момента их знакомства.
Такого официального тона она тем более не ожидала.
– Олеся, Вы сейчас расскажете мне всё, – сказал ей куратор.
– Что – всё? – она даже не поняла, о чём речь, и смотрела на него широко раскрытыми испуганными глазами.
– Всё, начиная с самого начала, – повторил куратор, сверля её немигающими зрачками. – Начиная с того, как Вы, Олеся, оказались в России. Откуда, кто Вас привёз и зачем. Я Вас слушаю. Ну?
Леся колебалась не более нескольких секунд. Может быть, на мгновение где-то в самых глубинах сознания шевельнулось воспоминание о том, чем она обязана Калныньшу, но не более того. И она начала рассказывать всё – про Украину, про Остров, про Энрике, про Калныньша, который вытащил её оттуда, даже про погибшую подругу Марту – впрочем, Марта куратора не интересовала – и дальше про Усольцева и про всё, что могла вспомнить.
Куратор слушал её, не перебивая. В нагрудном кармане его пиджака бесшумно работал электронный диктофон – очередная техническая новинка.
Под конец рассказа у Леси перехватило горло, на глазах выступили слёзы, и голос её стал прерываться.
– Не надо так, Олеся, – сказал куратор уже более ласково, – всё не так страшно. Не плачь.
И в первый раз за этот вечер коснулся её руки.
Девушка разревелась громко, в голос, закрыв лицо руками.
Он молча смотрел на её истерику и терпеливо ждал.
– Это всё, Олеся?
Она беззвучно кивнула.
– Вытри слёзы.
– Отпустите меня, – всхлипнула Леся, – я так больше не могу.
– Куда отпустить?
– На Украину… К маме…
Куратор на минуту задумался. «Надолго?» – хотел он спросить, но очевидно, что Леся не могла бы сейчас ответить на этот вопрос. Она не могла бы сказать даже, что будет завтра.
– Хорошо. Поезжай.
– Правда? – девушка подняла на него заплаканные глаза, в которых засветилась надежда, и невысохшие слезинки блестели между ресницами радужными капельками при электрическом свете.
– Правда. Поезжай.
…На следующий день поезд Москва-Днепропетровск уносил Лесю на юг. Она не предупредила о своём отъезде Калныньша, она просто отключила телефон и выбросила московскую сим-карту, искренне надеясь, что теперь она вправе принадлежать сама себе.
За окном пролетали поля и перелески. В кармане у неё лежал украинский паспорт, по которому она всё ещё значилась Олесей Полищук.
Поезд долго стоял сначала на российской таможне, потом на украинской, пока проверяли документы и вещи пассажиров. Лесю била мелкая дрожь, чтобы унять её, она глотала горячий поездной чай, несмотря на жару в вагоне. Ей казалось, что вот-вот в вагоне или на станции появится Марк… Зубы отбивали чечётку, пока поезд стоял в Калуге, стоял в Брянске, где на целых три минуты задержался с отправлением…
Но Марк не появился, поезд тронулся, и Леся выдохнула спокойно. На территории Украины она почему-то почувствовала себя в полной безопасности. Даже не поверить – через несколько часов она будет дома, рядом с матерью и братом, и начнётся совсем другая жизнь, в которой Леся будет просто Лесей, а не игрушкой в чужих и не всегда понятных политических интригах, не пешкой в играх спецслужб. Она выйдет замуж – почему нет, обязательно выйдет замуж за хорошего человека, и у неё будет своя семья, и всё забудется, как страшный сон…
Об отъезде Леси Надя услышала от Нели Коломниной – той, как представителю пресс-службы, по должности полагалось узнавать все новости раньше всех.
– Ну смотри, теперь твой шанс, не упускай его, – заговорщически подмигнула старшая подруга. – Пока Леся не вернулась…
– Ты думаешь, она вернётся? – с тревогой в голосе спросила Надя, моргая длинными кукольными ресницами. – Она же вроде насовсем, на Украину…
– Вернётся, – тоном более опытного старшего товарища ответила Неля, слегка махнув рукой. – Никуда она не денется.
* * *
На лестнице было темно. Алексей Усольцев жил отдельно от родителей в двенадцатиэтажном доме со свежим ремонтом, пластиковыми окнами на площадках и будкой консьержки на первом этаже, которая временно пустовала, и следить за освещением подъезда было тоже некому, хотя и дом, и район считались неплохими по московским меркам.
Жил он здесь вместе с Лесей, а после её отъезда – один.
Накануне её отъезда между супругами произошло путаное объяснение. Леся пришла домой поздно, сильно взволнованная, возможно, выпившая, и показала мужу железнодорожный билет, заявив, что едет к маме.
На вопросы о том, надолго ли, что случилось и в чём такая срочность – она внятно ответить не смогла.
Алексей только пожал плечами. Он никогда не понимал людей, руководствовавшихся эмоциями, и не слишком замечал этого за Лесей. Она всегда казалась ему такой же разумной, как и он сам.
И теперь на лестнице было темно, а в квартире – пусто.
И вслед за Усольцевым по ступенькам поднималась Надя Лосева. Девушка о чём-то щебетала, но Алексей её не особенно слушал. Он думал о планах на ближайшие дни – ему нужно было успеть на телевизионное интервью и на несколько важных встреч. В делах, конечно, Леся могла бы ему помочь – она была хотя бы поумнее этой увивавшейся за ним малолетки – но раз нет, можно обойтись и без неё, пускай отдохнёт, раз нервы расшатались.
На четвёртом этаже Усольцев остановился. Звякнули ключи, и он долго искал на ощупь замочную скважину, чувствуя у своего плеча беспокойное дыхание Нади.
Её пальцы несмело легли ему на плечо, и Усольцев погладил её по волосам. Дверь наконец открылась, впуская их в холл на две квартиры, заставленный соседскими вещами. Надя сначала метнула недоуменный взгляд на красную детскую коляску в холле, но тут же сообразила, что здесь живут не только Усольцевы, но и соседи.
– Заходи, что ли, – кивнул Алексей, приглашая свою спутницу ко второй, квартирной двери.
* * *
Кассирша Татьяна с третьего этажа, мать Женькиной подружки Светки, «стреляла» на улице сигареты у знакомых и не очень знакомых. Издалека завидев Артёма Зайцева, она понадеялась, что тот угостит её пивом, и надежды её оправдались.
Это была молодящаяся крашеная незамужняя женщина лет, наверное, сорока или скорее за сорок – во всяком случае, старше сестры Юльки, которой исполнилось тридцать четыре. Артём смутно припоминал, что, когда он пошёл в школу, а Юлька училась в старших классах, Татьяна тогда уже была взрослая, а впрочем, что тогда вкладывалось в это понятие, сейчас, с высоты две тысячи восьмого года, оценить было сложно. Но скорее всего, как она ни пыталась это скрывать, сорок ей явно уже исполнилось, а то и все сорок пять.
Откупоривая щедро подаренную Артёмом бутылку, она готовилась сообщить ему очередные дворовые сплетни.
– Твоя-то бывшая зазноба, Черемишина, – говорила Татьяна, знавшая по фамилиям всю местную молодёжь, – условный срок получила, слышал? И всё за это дело…
– Мне всё равно, – буркнул Артём, но кассирша не обратила на эти его слова никакого внимания.
– Они по вечерам на территории детского сада собираются, наркоманы-то, – сообщила она так, как будто Артём этого не знал, – а потом шприцы по всем площадкам валяются. И Ленка там с парнями…
– Мне на неё наплевать, – повторил Артём более жёстко.
– Ну ладно, ладно, не будем про неё. Давай, твоё здоровье, – она подняла бутылку и сделала большой глоток. Артём тоже выпил из своей.
– Чего ты мрачный-то такой, Артёмчик? – подмигнула ему Татьяна. – Всё по Надьке сохнешь?
Он заметно вздрогнул и не сразу нашёлся, что ответить. О своих чувствах к Наде он не говорил ещё никому.
– Кто Вам сказал? – спросил он не столько зло, сколько растерянно, крутя пальцами ребристую пивную пробку.
– Эх, Артёмчик!... Ты думаешь, незаметно? Молодёжь!... Доживи до моих лет, – она снова кокетливо подмигнула, нарываясь на опровержение своего возраста, но он этого не заметил. – Будешь видеть, что у кого на лице написано…
Артём промолчал, кусая губы. Если о чём-то знала Татьяна, то об этом знал весь микрорайон.
– Да ты не грусти, – утешала его кассирша, – Сегодня нашла она себе кавалера, а завтра его ветром сдует. Бабы – они сейчас все такие, сегодня с этим, а завтра с третьим, дождёшься, и тебе перепадёт…
– Ладно, Тань, я пойду, удачи тебе, – Артём в первый раз назвал соседку по имени.
– И тебе счастливо, Артёмчик, не скучай, заходи в гости!...
Занятый своими мыслями, Артём так и не понял, зачем к нему подходила эта баба.
Он поднялся на один лестничный пролёт.
Здесь, на яично-жёлтой стене возле мусоропровода, красовались корявые рукописные строки, оставленные кем-то из юных жильцов подъезда, видимо, считавшим себя остроумным:
«Умей смеяться, когда грустно,
Умей грустить, когда смешно.
Умей казаться равнодушным,
Когда тебе не повезло».
Артём отвернулся и быстро пошёл к себе в квартиру.
* * *
– Зима. Снежки. Варежки. Ваня. Ванечка…
До подъёма оставалось ещё почти полчаса, но загорелый курсант не спал. Он лежал и думал – это было единственное время суток, когда никто не мешал ему думать, когда однокашники смотрели последние сладкие сны перед очередным днём тяжёлых изматывающих тренировок.
Через двадцать шесть минут прозвучит сигнал подъёма, он вскочит, наденет форму с буквами U.S. и станет одним из них.
А пока он думал о матери.
О своей биологической, или, как сказали бы русские, – родной матери.
Ведь была же и у него когда-то мать? Женщина, которая его родила? Кормила грудью? Называла Ваней, Ванечкой? Кто она? Жива ли и почему его бросила? Он ничего о ней не знал, кроме фамилии – фамилия её была, должно быть, Белякова.
Попытки вспомнить самому были безрезультатны. Как ни силился, он не мог вспомнить ни её рук, ни лица, ни голоса – ничего, кроме нескольких далёких слов. Тщательно вычищенные детскими психологами глубины памяти глухо молчали, и порой он уже сам себе казался безумцем…
Оставалась только надежда. Надежда умирает последней.
Зима. Снежки. Варежки.

Глава седьмая
– Настя, посмотри, какая удивительная берёзка!
Вероника пробежала вперёд по вьющейся вдоль озерца тропе и остановилась у необычного дерева. На высоте примерно полутора метров над землёй ствол переламывался и шёл вниз под углом, но вдруг переламывался вновь и рос уже вертикально вверх.
Девушка осторожно потрогала второй, нижний изгиб ствола, покрытый твёрдым мозолистым наростом.
– На чём же она держится? – Вероника обращалась уже не только к остановившейся рядом с ней подруге, но и к самой себе. – А ведь высокая уже, взрослая берёза, не первый десяток лет растёт, значит, выдержала и дожди, и грозы, и вес снежного покрова на ветвях, представляешь? – Она ещё раз восхищённо потрогала изгиб дерева. – Вот что такое воля к жизни!
– Да, красиво! – ответила Настя, и это относилось как к берёзке, так и к Вероникиным словам.
– Ну, пошли купаться!
Вероника обернула вокруг головы крупные тёмные косы – волосы у неё были почти чёрные, материнские, а глаза – голубые, отцовские – и её стройная узкая фигура легко соскользнула с берега в воду.
– А водичка что надо!
Настя тоже скинула платье и босоножки и поплыла вслед за подругой.
Летние каникулы начались у них несколько дней назад, после того, как, сдав все экзамены, Анастасия Александровна Матвеева и Вероника Юозасовна Шульга получили аттестаты о неполном среднем образовании одной из русскоязычных школ Донецка.
Выбравшись на берег, Вероника распустила длинные волосы и снова поднялась на несколько метров вверх, шлёпая по мягкой изумрудной траве. Необычная берёзка влекла её. Девушка была босиком, и с мокрого купальника стекали струйки воды.
«Совсем как у людей», – подумала она, с нежностью касаясь ладонью огрубевшего ствола.
* * *
Калныньш был в бешенстве.
Он не сразу обнаружил исчезновение Леси и не сразу об этом задумался – в конце концов, у него было слишком много дел в Москве, и она была, что ни говори, слишком незначительной персоной, чтобы думать о ней постоянно и отслеживать все её перемещения. Однако через пару недель кто-то из его агентов в оппозиции случайно обмолвился, что Олеся Усольцева сбежала на Украину насовсем и возвращаться не собирается, а Алексей уже завёл себе любовницу – какую-то малолетнюю куклу – Марк с трудом погасил приступ ярости, напугав незадачливого агента, который не придавал большого значения таким вещам.
А Леся находилась в это время в своём маленьком городке, в Днепропетровской области, в квартире матери, и отдыхала от московских дел. Ей казалось, что в её жизни с ними покончено навсегда.
Тем более она была удивлена, когда на её мобильный телефон, который знало очень ограниченное число людей, раздался звонок с незнакомого номера.
Случилось это месяца через два после её приезда домой, когда она уже стала забывать о своей прошлой жизни.
– Олеся, – назвал её по имени холодный голос Марка Калныньша, и сердце рухнуло вниз.
Ей захотелось отключиться, выбросить к чертям телефон, но страх, обволакивающий страх, который она никогда не могла преодолеть, не дал ей это сделать. Страх сковал её волю и подчинил воле врага.
– Я слушаю, – пролепетала она еле ворочающимся языком.
Калныньш произнёс название единственной дорогой гостиницы в городке, где он остановился.
– Я жду у себя в номере через сорок пять минут.
– Можно через час… – почти прошептала Леся.
– Через сорок пять минут, – приказным тоном повторил Калныньш. – От твоего дома до отеля не более получаса пешком.
Не дожидаясь ответа, он повесил трубку.
Леся не могла ответить на взволнованные вопросы матери, куда она уходит и кто ей звонил.
Она вышла на улицу. Летнее солнце играло, переливаясь, в лужах. Ветви фруктовых деревьев клонились под тяжестью плодов. Леся затравленно озиралась по сторонам и чувствовала непреодолимую зависть к каждому из людей – к водителю маршрутки, к торговке фруктами, к продавщице или девочке из парикмахерской… Их жизнь казалась ей в этот момент верхом мечтаний, а она шла в гостиницу навстречу судьбе – которой у неё не хватило сил противостоять.
Слёзы катились по щекам, и Леся вытирала их влажной салфеткой.
Из холла она набрала внутренний номер.
– Это я, – сказала она тихо, – Леся.
– Поднимайся, – сухо ответил Калныньш.
Едва она переступила порог и остановилась, не зная, что говорить и что делать, Калныньш молча, не удостаивая ответом её робкое приветствие, запер дверь ключом на два оборота, повернулся к Лесе и, по-прежнему не говоря ни слова, ударил её по лицу.
Она инстинктивно отклонилась назад, но тут же последовал удар с другой стороны. Леся сделала шаг к стене, руки безвольно повисли, слёзы покатились по щекам, она больше даже не пыталась закрываться руками. Калныньш бил её зло, молча, и остановился только тогда, когда увидел кровь.
– Тварь! – это было первое слово, которое она услышала между всхлипами. – Иди умойся, шлюха! – Калныньш толкнул еле держащуюся на ногах Лесю в сторону ванной. – Я тебя, дрянь, из подпольного борделя вытащил, и где твоя благодарность?
…Когда Леся немного привела себя в порядок, Калныньш сидел в кресле посреди номера, закинув ногу за ногу, и курил.
Не оборачиваясь, он вытащил из кармана и швырнул через плечо на ковёр несколько купюр в долларах.
– Это тебе на дорогу, дрянь! Послезавтра в восемнадцать ноль-ноль жду тебя на московской квартире, там, где обычно. Там и поговорим. А сейчас пошла вон отсюда! Выметайся, ну!
Леся осторожно подняла деньги с пола и выскользнула за дверь, прикрыв её за собой, не оставляя Калныньшу сомнений, что так и будет – что через двое суток она будет стоять перед ним в его съёмной московской квартире.
Он не ошибся – Леся явилась вовремя.
Но у неё было время зайти в квартиру на «Коломенской».
Там не было никого. Она позвонила Усольцеву на мобильный и сообщила, что вернулась.
– Угу, – сказал он рассеянно, так что нельзя было понять, недоволен он этим фактом, или ему всё равно.
Однако через несколько минут он перезвонил Наде.
– Дорогая, мы сегодня не встречаемся. Приехала жена.
– И что же теперь? – в Надином голосе слышались и обида, и огорчение, и неприятное удивление.
– Ничего, – ответил Усольцев, – встретимся через несколько дней. Всё будет нормально. Целую.
Он повесил трубку.
Надя сидела во дворе на детских качелях и кусала губы от злости на Лесю, о существовании которой она почти забыла за эти два месяца.
…Марк Калныньш встретил Лесю как ни в чём не бывало. Она побаивалась к нему идти, но он вёл себя так, как будто ничего не случилось, и они только что расстались лучшими друзьями.
Отдав текущие распоряжения и уже собираясь проводить девушку, Марк как будто внезапно вспомнил о самом главном.
– Да, чуть не забыл. Я думаю, в ближайшее время нам нужно будет с твоим мужем познакомиться лично. Скажи ему об этом.
Эти слова удивили Лесю. Калныньш всегда избегал непосредственных встреч с оппозиционными политиками, в том числе и с Алексеем.
– Я не говорю, что прямо сейчас, – уточнил он. – Возможно, через месяц, через пару месяцев. Но нам нужно обсудить дальнюю перспективу и понять, расходятся ли наши взгляды на отдалённое будущее.
Леся кивнула, хотя ничего не поняла в этих туманных фразах. Какую дальнюю перспективу имеет в виду Марк? Впрочем, она давно уже не стремилась понимать больше, чем ей полагалось. Так было спокойнее.
О планах Марка она сообщила – и практически дословно передала его слова – двум людям – мужу и куратору из ФСБ.
* * *
Год 2008. Октябрь
Приятная прохлада сухого осеннего вечера дохнула в лицо Артёму, когда он только вышел из метро «Баррикадная» после рабочего дня.
Годовщины восстания девяносто третьего года он старался не пропускать, не считая, конечно, лет, проведённых в неволе. Да и годовщина была полукруглая – пятнадцать лет. Неужели уже пятнадцать?
У метро он купил красные гвоздики и теперь медленно шёл по Дружинниковской, неся Мишке цветы. И всё равно, чёрт возьми, не верилось, что прошло уже пятнадцать лет, что он, Артём, успел окончить школу, отсидеть в тюрьме, устроиться на работу, а Мишка так и остался одиннадцатилетним пацаном…
Официальная часть митинга уже заканчивалась – к началу Артём никак не поспевал с работы, и народ уже рассеивался по парку вокруг импровизированного памятника мелкими группами, из-под полы появлялись бутылки водки, пластиковые стаканчики и хлеб с майонезом – закуска бедных…
Артём стоял у памятника один. Так же один, молча, он извлёк из внутреннего кармана чекушку, плеснул на землю, налил себе и выпил залпом.
«Вот такие дела, Миш».
Смеркалось. С ещё не разобранной звукоустановки доносились слова песни Картинцевой:
«У этих расстрелянных пушками стен,
Под кровлей державного Дома,
Распяты они на свинцовом кресте
За верность народу родному.
За верность России, за веру в неё,
За то, чтоб Отчизна не стала
Землёй, где заморское правит ворьё
Толпою тупой и усталой…»
Вдруг Артём заметил, что чьи-то упрямые блестящие тёмные глаза тревожно наблюдают за ним из-за куста, на ветках которого подрагивали не обсыпавшиеся ещё жёлтые листья. Он резко шагнул к кусту. Мальчик сделал шаг назад, но Артём уже находился рядом с ним.
– Женька, ты, что ли?
– Ну я, – шмыгнул носом двенадцатилетний младший Лосев, – ты только мамке не говори, прибьёт она меня…
– Да что, я сам не был мелким? – ответил Артём. – Пойдём, поговорим, если хочешь…
Они присели на край бетонной подпорки металлического ограждения стадиона «Красная Пресня».
– Света-то где? – невзначай поинтересовался Артём. В районе Женя не расставался со своей подружкой.
– Её мамаша не отпустила, – ответил мальчик.
– А тебя, значит, отпустила?
– А я не спрашивал.
Перед глазами Артёма встало уставшее, издёрганное лицо Анны.
– Ну и правильно.
Они помолчали.
– А правда, что ты был тут в девяносто третьем? – спросил Женя.
– Правда, – ответил Артём, зажигая сигарету. – И потерял тут лучшего друга. – И он начал рассказывать обо всём, что видел и пережил в те дни, и картины вставали перед ним, как будто всё это было вчера… Женька слушал, не перебивая.
– Артём, – спросил он, набравшись храбрости, – а правду говорят, что тебе моя сестра нравится?
– А вот для таких вопросов, извини, брат, мал ты ещё, – жёстко сказал Артём. – Это уж, извини, не политика… Ты не куришь?
– Нет пока, – честно ответил Женька.
Тем временем сумерки сгущались, и только тёмное, почти чёрное осеннее небо висело натянутой тканью на вечных шпилях сталинских высоток.
– Пойдём домой, – предложил Артём, – рабочий день завтра, да и тебе в школу.
Они медленно двинулись в сторону метро.
– Ты же знаешь, – неожиданно спросил мальчик, – как у моей мамки на рынке чеченцы деньги украли?
– Знаю, – кивнул Артём, – а с чего ты взял, что именно чеченцы?
– А кто же ещё! – с жаром возразил Женька. – Как будто не знаешь, что рынок чеченцы держат! Все они такие! Ненавижу, – добавил он зло и тихо.
Артём хмыкнул.
– А ты вообще в курсе, что у твоей мамки брат наполовину чеченец?
– Да ну! – недоверчиво отозвался мальчик. – Вообще не в курсе!
Артём понял, что сболтнул лишнее, раз в семье не было принято об этом рассказывать…
– Ладно. Если хочешь, расскажу. Только ты уж меня не выдавай – ты эту историю не знаешь.
– Конечно! – с готовностью кивнул Женька.
Они остановились у метро «Краснопресненская».
– Когда твой дед Фёдор жил на Урале, – начал говорить Артём, – а мать твоя жила у бабки Матрёны в Москве и училась в школе, твоя бабка Наталья от деда ушла к какому-то чеченцу Мураду, я его ни разу не видел и даже фамилию не знаю. От этого Мурада был у неё сын Никита, девяносто первого года рождения, она вроде даже с ним хотела вернуться к вам, пока дед в тюрьме сидел, но Матрёна её не пустила… А дальше была совсем странная история. Наталью тем же летом нашли убитой в лесу…
– Это я знаю, – ответил Женька. – В Лосином острове.
– Да, – подтвердил Артём, – но не одну, а с ребёнком. Ребёнок выжил, его сдали в детдом под фамилией того мента, который его обнаружил. Потому что документов у них не было.
– И где же он сейчас? – нетерпеливо спросил Женька. – Это ж получается мой дядя, и ему должно быть… – он на секунду задумался, прикидывая. – Ему ж должно быть семнадцать лет!
Ему подумалось о том, как здорово было бы иметь дядю на пять лет старше, хоть бы и чеченца – это ж почти старший брат, даже круче, не то что дура Надька!
Артём ответил не сразу.
– А потом… Потом, в девяносто пятом, твой дед вышел из тюрьмы. Он тоже ничего не знал, но стал Наталью разыскивать. Где он только не побывал, даже в Чечню сунулся во время войны. Очень он её любил, твою бабку, хоть она того и не стоила… В общем, её уже на свете не было, но раскопать ему удалось много чего. И про сына её раскопал, и даже узнал, где он, и пытался забрать. Но не успел.
– Он умер? – взволнованно спросил Женька.
– Был живой, – ответил Артём. – Его отдали на усыновление в Америку. А что было дальше – чёрт его знает, и не выяснишь никак. Может, на органы продали, а может, и живёт где-нибудь, кто знает… Пойдём, что ли, в метро, и ты уж не забудь, я тебе ничего не рассказывал…
* * *
Всё получилось не так, точнее сказать, не так скоро, как предполагал Калныньш.
Марка отозвали из России – у начальства внезапно появились для него более срочные дела, и даже встретиться с Усольцевым он не успел.
Встреча эта, впрочем, была хоть и важной, но не срочной, и её вполне можно было перенести на следующий, две тысячи девятый год – если, конечно, в России не наметятся досрочные выборы. А они не намечались, и Калныньш уехал со спокойной душой.
Дела задержали его даже дольше, чем он планировал, и в Россию он вернулся в конце весны девятого года.
Вернувшись, едва выйдя из стеклянного здания пассажирского терминала Шереметьево на стоянку такси, он сделал несколько звонков, известив о своём прилёте ряд граждан, в том числе – Олесю Усольцеву – а заодно узнав последние местные новости.
Нельзя сказать, чтобы Леся сильно обрадовалась этому звонку – но приняла его спокойно, как неизбежное.
В общих чертах она рассказала Калныньшу примерно то же самое, что он вычитал для себя сутки назад на левых сайтах – что лидер «Левой колонны» продолжал курс на сотрудничество с либералами, а его отношения с коммунистами, в том числе парламентскими, становились всё более напряжёнными.
Выстраивая свой плотный рабочий график, он назначил Лесе встречу на квартире в один из ближайших дней. И уже лично попросил её передать Алексею, что их персональное знакомство больше откладывать нельзя, и оно состоится в самое ближайшее время. И она решила не ждать вечера, а поехать в штаб «Левой колонны» и застать мужа там.
Леся всё передала дословно.
Леся торопилась.
Но муж выслушал её довольно рассеянно и кивнул неопределённо.
– Так что передать? – настойчиво спросила она.
– Передай, что я на встречу согласен, – отмахнулся от неё Усольцев, погружённый в свои мысли.
Не могла же Леся знать, что сорок минут назад её мужу позвонила любовница и в истерике сообщила о своей беременности, и теперь он лихорадочно соображал, как развязаться ещё и с этой проблемой.
– Ты езжай домой, – сказал Алексей, – я сегодня допоздна поработаю.
– Хорошо, буду ждать тебя дома.
…В этот самый час на автобусной остановке возле метро «Коломенская» Артём Зайцев в одиночестве пил водку, наливая из бутылки в пластиковый стаканчик и опорожняя один за другим.
* * *
Дэн неожиданно вспомнил ещё одно русское слово – «санки».
Более того, он вспомнил, как они выглядели – серые металлические полозья и такая же клёпаная спинка, а сиденье – из чередующихся жёлтых и зелёных полос.
Это была редкая удача, и Дэну стоило немалых усилий, чтобы никто из окружающих не заметил его радости.
Он именно вспомнил. Это был ещё один кусочек детства, которое его заставили забыть, ещё один с боем вырванный клочок, не связанный ни с изучением русского языка – а тут он был лучшим на курсе – ни с чтением русских книг в Интернете, которому он посвящал любую выпадавшую свободную минуту, когда его однокашники за соседними компьютерами уделяли время онлайн-играм или просмотру порносайтов.
Это были именно его, родные, вымученные санки.
Значит, зима, снежки, варежки. Санки.

Глава восьмая
В этот поздний час Леся была давно уже дома и усердно готовила мужу костюм к важной встрече, в то время как он выходил из метро «Коломенская».
От метро до дома Усольцевых было три остановки, но он обычно ходил пешком. И в этот день он шагал своей обычной походкой, миновал остановку и углубился в тень густых деревьев Коломенского парка.
– А ну стой!... Стой, говорю, скотина!...
Человек подскочил к Усольцеву сзади и развернул его к себе за воротник ветровки. Он нападавшего неприятно разило спиртным, но на вид он был сильнее Алексея, он был агрессивен, и драться с ним политику не хотелось.
– Что Вам нужно? – спросил Усольцев как можно спокойнее.
Нападавший был ему смутно знаком. Где-то он его видел и слышал этот голос, но где и когда – он сейчас вспомнить не мог, в своей жизни Усольцеву приходилось встречаться с тысячами людей…
«Закричать», – пронеслась в мозгу ещё одна мысль, и он быстро скосил взгляд на дорогу, но редкие поздние прохожие отворачивались и спешили по своим делам.
И первый удар в глаз он пропустил. Удар был такой силы, что Усольцев, наверное, упал бы, но неизвестный сам удержал его второй рукой за одежду.
– Молчи и слушай, – зашипел неизвестный, добавив несколько крепких словечек. – Учти, я слов на ветер не бросаю. Ещё раз подойдёшь к Наде – тебе не жить, понял?
– К какой Наде? – Усольцев даже не сразу сообразил, о ком речь, и получил второй удар по лицу.
– Не придуривайся, падаль!... – именно эта реакция больше всего взбесила Артёма. – Скажи ещё, что Надьку Лосеву не знаешь?
– Знаю, – сглотнул кровь Усольцев. Происходящее показалось ему диким бредом, он нарвался на агрессивного психа не из-за политики, а из-за бабы… И кажется да, это был какой-то Надин знакомый…
– Так вот, мразь, ещё раз около Надьки появишься, или по телефону ей позвонишь, или ещё как о себе напомнишь – убью. Понял? Из-под земли достану и убью. – Он словно хотел ударить в третий раз, но передумал, и только с силой тряхнул Усольцева за плечи. Светлые глаза Артёма прояснились, и даже запах алкоголя почти испарился. – Имей в виду, – продолжил он тихо и совсем неагрессивно. – Мне терять нечего, я за тяжкие телесные семерик отмотал. Если решу убить – убью. А пока иди. Свободен. – он выпустил Усольцева, но тот всё не трогался с места.
– Валяй, валяй, я же сказал – можешь быть свободен, как резинка от трусов. На углу магазин будет и аптека, купи влажные салфетки, вытри морду. Ну да сам местный. И помни – я тебя предупредил. Второго предупреждения не будет.
Артём почти дружески хлопнул Усольцева по плечу и весьма твёрдой для пьяного походкой направился к метро, не оборачиваясь. Ответных действий он совершенно не опасался.
Алексей добежал до аптеки, потом до дома, упал на постель. Над ним хлопотала Леся, но ничего не помогало – под глазом расплывался огромный синий фингал, и на встречу предстояло идти в таком виде.
Жене он пробормотал что-то про уличных хулиганов, и та не стала расспрашивать…
* * *
Алексей Усольцев отлёживался дома, с примочкой на глазу.
Калныньш согласился перенести встречу на пару дней, но у Надиного уголовника оказалась уж слишком тяжёлая рука.
Надя, не знавшая о случившемся, звонила по несколько раз в день, и он сбрасывал звонки, потому что Леся почти неотлучно находилась рядом.
Мысль о том, чтобы воспользоваться инцидентом и окончательно развязаться с Надей, крутилась в его мозгу, но никак не могла оформиться в готовое решение.
И вот настал день, когда Усольцев сидел перед зеркалом, а жена обильно покрывала его лицо пудрой и тональным кремом. Конечно, полностью скрыть следы побоев не удалось…
– Ладно, шрамы украшают мужчину, – мрачно пошутил Усольцев, глядя в зеркало, когда жена подавала ему пиджак.
Через сорок минут он вошёл в фойе гостиницы, где – за пять минут до назначенного срока – его уже ожидал Калныньш.
– Вы можете называть меня Марк Имантович. Или просто Марк.
– Алексей.
Пожав друг другу руки, они поднялись в специально арендованный номер.
* * *
– Надя! – кричал Артём, – Надя, постой! Послушай! Надя, я люблю тебя!
– Пропусти! – она попыталась отодвинуть его с дороги, но Артём не пропускал её.
– Надя, я должен с тобой поговорить. Очень серьёзно!
– Что тебе нужно, Зайцев? У меня есть молодой человек. Отвяжись от меня. Пропусти.
– Это Усольцев, что ли? – глаза Артёма сузились.
– А даже и так! Какое твоё собачье дело до моей кошачьей жизни? – разозлилась Надя.
– Наденька! Он же сволочь!
– А ты пьян, – ответила Надя.
– Надя! Если хочешь знать, я только что… я набил морду твоему Усольцеву, – Артём уже слабо соображал, что следует говорить ей, а что не следует, и слова сами срывались с языка…
– Ты придурок! – зло огрызнулась девушка и снова двинулась к лестнице, но он снова мягко остановил её.
– Наденька, я тебя очень люблю! Хочешь, на колени встану? – Артём рухнул вперёд, как подкошенный, и оказался на пыльной ступеньке на коленях, разведя руки в стороны, чтобы Надя всё-таки не прошла.
– Придурок! – повторила Надя. – Сам ты сволочь! Ни на что большее не годишься, да? Уйди из моей жизни! Да, я с Усольцевым, он разведётся с женой и женится на мне, и мы будем счастливы, слышишь ты, неудачник?
Надя отвела руку Артём и проскользнула наверх.
– Придурок и есть! – крикнула она уже с верхней лестничной площадки.
Артём медленно поднялся, небрежно отряхнул пыль с джинсов и побрёл к себе.
* * *
– Алексей, – неторопливо говорил Калныньш, – я очень рад, что у нас сходятся основные взгляды на политическое будущее, но я хотел бы поговорить конкретно – о парламентских выборах.
– До выборов ещё больше двух лет, Марк, – возражал Усольцев.
– Они же могут случиться и досрочно, и мы должны быть готовы и в этом случае… Однако, два года – тоже срок не столь длинный.
Усольцев кивнул, потягивая лимонад из стакана через соломинку.
– Я знаю, что Вы отдалились в последнее время от парламентских коммунистов, – продолжал Калныньш.
– Совершенно верно, – кивнул Алексей, – с ними нет смысла работать. Мы уже пробовали с ними сотрудничать, однако на прошлых выборах они не включили в список ни одного представителя «Левой колонны»…
«Они не включили в список меня!» – услышал за этими словами Калныньш крик болезненно уязвлённого самолюбия.
– Я понимаю, Алексей. Более того, никто не может гарантировать и то, что Вас включат в список на этот раз. Однако работать с парламентскими коммунистами придётся. Дело в том, что у них большая социальная база. Массовка, так сказать.
– Хреновая у них массовка, – скривившись, махнул рукой Усольцев, – одни сталинисты, чего уж там…
– От массовки нужно не качество, Алексей, – ответил Калныньш. – От массовки нужно количество. Количество и выход на площадь. Всё. Остальное делают технологи. Рядовые участники могут думать, что они вышли на улицу за Сталина, за Гитлера, за Ельцина или за двести сортов колбасы – думать они могут всё, что им заблагорассудится. Вы достаточно молоды, Алексей – помните ли Вы девяносто первый год?
– Припоминаю.
– Многие ли рядовые участники тех событий могли представить, что меньше чем через год их зарплаты будет хватать на пять буханок хлеба, а выплачивать её будут с задержкой в восемь месяцев? Подчёркиваю, я говорю только о рядовых. Да они были уверены, что на следующий день на них упадёт манна небесная, и скажи им такое – покрутили бы пальцем у виска, в лучшем случае. Отрезвление же наступило для большинства тогда, когда свою функцию они выполнили и стали не нужны.
– Проблемы индейцев шерифа не волнуют, – кивнул Усольцев. – И сейчас выросло поколение, которое девяносто первый год не помнит. Но у меня есть серьёзный вопрос, Марк. Ведь вы одержали полную, я бы сказал, разгромную победу в девяносто первом году. Как случилось так, что вновь возникла нужда в применении ваших, как Вы выражаетесь, технологий?
Марк усмехнулся.
– Однако Вы глубоко копаете, Алексей. Да, это действительно так. Что ж, могу Вам ответить – на своём уровне, конечно, ведь я тоже исполнитель и надо мной стоят люди, которые принимают решения – мы не до конца добили совок, и вот он вновь поднимает голову. Совок слишком живуч, не будучи уничтожен до конца. Я надеюсь, Вас, как русского человека и левого политика, не оскорбляют подобные формулировки?
– Нисколько, – ответил Усольцев, – я в первую очередь практик и руководствуюсь тем, что может принести реальную пользу, а не иллюзиями.
– Я это сразу заметил и поэтому решил работать с Вами, Алексей. Однако, не будем отвлекаться от главного. Мы говорили о выборах. Но выборы – это только прелюдия к тому, что наступит после. Собственно, наше время наступит на следующий день после выборов.
– Вы имеете в виду украинский опыт? – уточнил Усольцев.
– Да, но не только. Я имею в виду применение технологий, которые в своё время разрабатывались нами, – Калныньш хотел упомянуть Келлера, но в последний момент передумал – эта фамилия всё равно ничего не сказала бы собеседнику, зато мысль зацепилась за важный момент. – Я помню, что Вы представляете левое крыло спектра, однако как бы Вы отнеслись к контактам с… скажем так, с крайними националистами?
– К рабочим контактам – спокойно, – трезво ответил Усольцев, – однако здесь Вам придётся иметь в виду, что как раз массовка это может неправильно понять.
– Это мы учтём, – пообещал Калныньш, – я не первый год работаю в России и понимаю, что такая особенность у местной массовки есть. Она, вероятно, уходит корнями в совковую пропаганду времён Второй мировой войны. Впрочем, это не так важно, откуда она взялась, но сам фактор мы, безусловно, будем учитывать.
Калныньш говорил по-русски почти без акцента. Он был спокоен и подчёркнуто предупредителен, ничем не давая понять, что затронута больная для него тема – ведь он был сыном латышского националиста, брошенного в нищету трущоб именно в результате Второй мировой войны, победой в которой так гордятся эти русские оборванцы…
– В событиях, которые начнутся на следующий день после выборов, – продолжил Калныньш, – могут принять участие самые разные люди… Демократические силы всем хороши, но за ними нет ни массы, ни ярких молодых лидеров.
– Почему же? Лидеры есть… – попытался возразить Усольцев, но Калныньш резко покачал головой.
– Старые лидеры одряхлели и неспособны на решительные действия, – резко ответил он, – а нам нужны новые фигуры – я не скрою, одной из них я вижу Вас, Алексей. И нам нужна масса, а масса пойдёт за националами. За скинхедами, фанатами, с одной стороны. А с другой… – он перевёл дыхание, – не удивляйтесь, с другой стороны – за националами малых народов. За чеченцами, исламистами, ну и так далее…
– Ну это как-то слишком. Вы серьёзно считаете, что столь разные силы смогут действовать однонаправлено? – усомнился Усольцев.
– Ещё как смогут, – кивнул Калныньш. – Главное – всё грамотно и технично организовать. Собственно, ноу-хау и состоит в том, чтобы привлечь группировки, которые в другое время друг друга убивать готовы. А дальше возможны различные сценарии. Совсем о конкретике пока говорить рано, пока мы можем выделить временную точку – непосредственно после выборов.
Усольцев кивнул, скрестив на груди руки.
– А пока…
– Пока нужно готовиться, – сказал Калныньш с напором, – не пренебрегайте никакими знакомствами – все они могут пригодиться, когда настанет час… В первую очередь я имею в виду парламентских коммунистов. Возобновите дружбу с ними. Я надеюсь, Вы сможете сделать так, чтобы это не помешало Вашей дружбе с демократическими лидерами. Мы с Вами друг друга поняли, я надеюсь.
– Разумеется, – без колебаний ответил Усольцев. – Мне только хотелось бы обсудить ещё один, весьма деликатный аспект сотрудничества…
Дальше шёл скучный разговор двух коммерсантов о деньгах. Впрочем, Леся, слушая запись, оживилась именно на этом месте – планировалась достаточно солидная прибавка к семейному бюджету. Она даже приподнялась, подавшись всем телом в сторону компьютера.
– Вот ведь подлец!... – усмехнувшись, покачал головой куратор.
…Со встречи Усольцев вернулся уставший и, едва сбросив костюм, рухнул в постель. Как только он забылся тяжёлым сном, Леся заботливо собрала его одежду и отправилась на кухню.
Там она распорола шов подкладки пиджака, извлекла миниатюрное записывающее устройство, спрятала его к себе в косметичку и очень аккуратно заштопала подкладку, так, чтобы муж не обнаружил, как не обнаружил он зашитый диктофон.
Впрочем, теперь она могла бы и сказать, что ткань просто разошлась по шву.
Ей не терпелось самой узнать, что же было на флеш-карте, но карта, как назло, была нестандартного формата, слишком маленькая, и для прослушивания требовалось специальное оборудование. Пришлось Лесе ждать утра и начала рабочего дня.
Спала она очень плохо, ворочалась с боку на бок, и храп Алексея над ухом мешал ей уснуть.
С самого раннего утра она позвонила куратору, и теперь они вдвоём слушали запись в его рабочем кабинете.
* * *
После последнего разговора с Надей Артём утратил интерес к жизни. Он по-прежнему ходил каждый день на работу, брал в руки инструмент, и труд немного успокаивал его; но стоило утихнуть звукам мастерской, стоило выйти на улицу хотя бы на перекур, как невыносимая тоска сжимала сердце железной клешнёй.
Артём ходил на митинги, пытаясь уловить там ту энергетику, которая притягивала его с детства, но всё его существо как будто размагнитилось, и даже колыхание знамён на ветру было всего лишь движением красной материи в потоках воздуха, и ничем более.
Вечерами, после работы, он частенько выпивал с Валерой или с другими приятелями, но и это не доставляло ему удовлетворения.
Всё как будто потеряло смысл.
Так же бессмысленно Артём пришёл на очередной «День гнева» – это была акция протеста, которую Усольцев устраивал ежемесячно, по двенадцатым числам. Иногда ему согласовывали митинги, но чаще нет, и в такие дни Усольцев со своей командой выходил на улицу, чтобы быть демонстративно задержанным перед телекамерами.
Он понимал, что там, скорее всего, будет Надя, и не мог даже определить, хочет он её видеть или наоборот, стремится избегать. Во всяком случае, дома они за эти дни не виделись.
…Надя шла на «День гнева» с единственной целью – встретить Усольцева и наконец поговорить с ним не урывками, а серьёзно. Это было необходимо. Понимая, что на митинге, тем более несанкционированном, серьёзного разговора не выйдет, она планировала назначить встречу наедине или хотя бы выяснить, почему он игнорирует её звонки – даже когда ей удавалось дозвониться, он отговаривался тем, что «занят» или «не может говорить».
Однако ей не удалось даже этого.
На сей раз милиция получила чёткое указание несанкционированных акций не допускать и задерживать всех подозрительных, так что акция была пресечена в самом начале.
Усольцева, как организатора, сразу отделили от прочих задержанных и увезли куда-то на легковой машине, а рядовых активистов погрузили в автобусы.
Задержан был и Артём. Хотя он не состоял в «Левой колонне», но, видимо, примелькался на митингах и вряд ли сошёл бы за случайного прохожего.
Вместе с несколькими парнями его посадили в камеру предварительного задержания. В соседней клетке сидели девушки.
Парень лет двадцати двух, стоя возле самой решётки, вытягивал шею, чтобы увидеть их, но ему это не удавалось.
– Моя там, – пояснил он Артёму, – Нелька из «Левой колонны».
Зайцев сочувственно кивнул.
– Познакомимся, что ли, – парень протянул руку, – Даниленков Борис.
Артём назвал себя.
– Ты недавно ходишь? Я тебя раньше на митингах не видел.
– Почему же? Давно. Просто я не из этой организации.
– А ты из какой?
– Да больше сам по себе. А ты?
Он назвал одну из крупных либеральных партий, придерживавшихся антикоммунистических взглядов. Артём не успел решить, высказать ему своё удивление его участием в акции левых сил или просто прервать общение и презрительно отвернуться, когда в коридоре появился сержант милиции с тяжёлой связкой ключей.
– Зайцев, есть такой?
– Я, – ответил Артём.
– Выходи.
Его провели по длинному коридору с кафельным полом и крашеными стенами в кабинет, где оформлялись протоколы на административно задержанных. За компьютером сидел лейтенант милиции и одним пальцем вбивал в стандартную форму фамилии, имена и адреса.
Рядом с лейтенантом сидел седой человек в штатском костюме и галстуке. За всё время, пока с Артёма брали объяснение, он не проронил ни слова.
Процедура записи данных и оформления штрафа заняла минут десять-пятнадцать. Ещё несколько минут старый матричный принтер с диким скрипом выплёвывал листы протокола и объяснения.
– Вот здесь распишись, – ткнул пальцем лейтенант, и Артём равнодушно подписался.
В этот момент человек в штатском что-то ему сказал – Артём не расслышал, что именно, и милиционер вышел из кабинета, забрав с собой объяснение и паспорт Артёма.
Дверь кабинета закрылась.
– Артём Николаевич, – произнёс человек в штатском скорее утвердительно, чем вопросительно, – здорово Вы начистили физиономию Усольцеву, ничего не скажешь. Чем же он Вам так не угодил?
«Вот оно в чём дело», – подумал Артём, – «Значит, побои снял, сука».
– На почве внезапно возникшей личной неприязни, – сказал он нейтральным тоном. Это была фраза из его уголовного дела, но фраза типовая, проходящая через тысячи и десятки тысяч дел. – В состоянии алкогольного опьянения, – добавил он так же спокойно.
«Морду я ему, конечно, разбил, но вряд ли потянет на вред средней тяжести», – проносились в голове мысли, разбегаясь в разные стороны, – «а за лёгкий вред не должны брать под стражу… под стражу… под стражу…»
– Вы же ранее судимы, – сказал собеседник таким же голосом, то ли спрашивая, то ли утверждая, – и говорите языком милицейского протокола.
– Статья сто одиннадцатая, часть третья, – ответил Артём сквозь зубы.
– Я знаю, Артём Николаевич, – он улыбнулся одними уголками глаз. – Поэтому и говорите протокольными фразами. А мы с Вами пока без протокола… беседуем. Давайте, кстати, познакомимся. Меня зовут Павел Дмитриевич, – он протянул Артёму «корочку» удостоверения с крупными буквами «Федеральная служба безопасности».

Глава девятая
Да, Наде не удалось поговорить с Усольцевым, не удалось и пробиться к нему поближе, она даже не была уверена, что он её видел. Но её почему-то не задержали, хотя она была достаточно засвечена на политических мероприятиях, и она осталась на лавочке на Пушкинской площади.
И даже когда все оставшиеся на свободе участники несостоявшегося митинга разбежались кто в метро, кто по соседним улицам, Надя продолжала одиноко сидеть на скамейке и смотреть в одну точку.
Наконец, понимая, что ждать ей здесь некого, она заставила себя подняться.
Через несколько минут её уносил голубой поезд метро, а ещё минут через десять она вновь поднялась на поверхность и шла к отделению милиции.
Во дворе жёлтого здания маячила знакомая чуть сгорбленная фигура Бориса Даниленкова. Он нервно протирал салфеткой очки, и во всей его интеллигентной внешности сквозила потерянность. Наде стало его невольно жалко.
– Ну как там дела? – спросила Надя, коротко поздоровавшись.
– Меня отпустили, – ответил Борис, – видимо, первым. Вот Нелю жду.
– Алексей там? – спросила Надя.
Борис покачал головой, и Надя утратила живой интерес к происходящему.
– Ладно, я тогда ждать не буду. Неле от меня привет передавай.
Он кивнул.
Выйдя в переулок, Надя набрала на мобильном номер Усольцева. К её удивлению, он оказался на связи и сразу взял трубку.
– Ты в ментовке или где? – спросила девушка. – Мне надо с тобой поговорить.
– Я в штабе, – ответил Алексей, – приезжай.
Отключившись, он тяжело вздохнул. Усольцев не любил выяснять отношения и расставлять точки над i, предпочитая тянуть время и сохранять неопределённость, но в данном случае этого было не избежать.
Через полчаса Надя уже быстрым шагом шла от метро к штабу «Левой колонны». Но Усольцев уже ждал её на лавочке возле подъезда.
– Мне надо с тобой серьёзно поговорить, – выдохнула Надя, не здороваясь.
Алексей кивнул, сохраняя своё обычное спокойствие, не изменявшее ему практически никогда.
– Присаживайся.
– Лёшенька! – Надя схватила его за руки, как будто боялась, что он убежит, исчезнет, и слёзы встали в её глазах – Усольцев ненавидел слёзы, для него они ассоциировались с неадекватным поведением и невозможностью спокойного обсуждения вопроса. – Лёшенька, как же нам дальше жить-то?
– Жить как жили, – произнёс он как в тумане.
– Лёшенька, а как же ребёнок? – Надины руки со всей силы сжали его пальцы. – Ведь никто ж не знает. Тебе только сказала…
– Чего же ты хочешь? – Усольцев без подготовки пошёл на предельную откровенность. – Чтобы я женился на тебе, что ли? Ты знаешь и всегда знала, что это невозможно. Ты знала, что есть Олеся, и… ну ты понимаешь. Если о материальной помощи…
Он не договорил. Надя уткнулась лицом в его плечо и разревелась. А этого Усольцев никогда не понимал и не умел реагировать.
– Ладно, Надя, давай, успокойся. Жизнь продолжается, так или иначе…
– Ты меня не бросишь? – сквозь слёзы спросила Надя.
– Наденька, ну разве я об этом говорил? Я говорил только о том, что не могу на тебе жениться, потому что существует Олеся, и её я тоже бросить не могу… А тебя я, конечно, не брошу, и общаться с тобой будем, и вообще…
Он с удовлетворением почувствовал, как постепенно затихают Надины рыдания на его груди. Не пообещав ей ничего конкретного, он как-то успокоил её. И в этом был весь Усольцев от начала и до конца.
* * *
На улице был воздух, и им можно было дышать.
Можно было вдохнуть полной грудью и выдохнуть, и отпустить напряжение от себя.
Это было первое ощущение Артёма, вышедшего из отделения на каменные ступени с паспортом в руке.
Второе ощущение было странным, неведомым доселе. Он чувствовал и не чувствовал себя, своё тело, свои ноги, спускавшиеся по ступенькам вниз, свои пальцы, сжимавшие обложку документа, и к нему возвращалась покинувшая его несколько недель назад воля. Воля к сопротивлению. Воля, которая зажимала в кулак его слабость и загоняла её куда-то на самое дно, откуда слабость не могла подняться. Никогда. Он ей этого не позволит.
Ещё через несколько шагов это был уже прежний Артём Зайцев.
И только в третью очередь пришла усталость – с осознанием того, что всё позади. Что сейчас можно поехать домой спать. И даже выпить по дороге баночку «чёрного русского», чтобы расслабиться. И даже заснуть в метро – минут на двадцать, чтобы не проехать свою станцию…
– Да Вы не напрягайтесь так, Артём Николаевич, – с улыбкой говорил ему Павел Дмитриевич.
– Я не напрягаюсь, – отвечал Артём, – я сосредоточен.
…Он шёл по переулку в поисках ближайшего продуктового магазина, а вся беседа снова и снова прокручивалась в голове.
– Вас второй раз задерживают на акциях «Левой колонны». Вы состоите в этой организации? Или сочувствуете?
– Нет. Не состою и не сочувствую.
– Однако участвуете в её акциях. И в то же время – бьёте морду Усольцеву у метро «Коломенская». Так кто же Вы – сторонник или…
– Или.
– У Вас идейные претензии к Алексею Усольцеву?
– Нет. Личные. И больше я об этом говорить не буду. Пятьдесят первая.
…Магазин наконец нашёлся, хотя для этого пришлось попетлять и, наверное, значительно отдалиться от метро – как и большинство москвичей, в центре Артём ориентировался только по основным магистралям, да ещё знал места митингов, конечно, но в маленьких улочках и переулочках не разбирался совершенно.
Магазин торговал алкоголем, причём по приемлемым ценам, и баночка, наконец, со щелчком открылась.
– Артём Николаевич, причём тут пятьдесят первая? Мы же Вам ничего не предъявляем. У Вас есть свои претензии к Алексею Усольцеву, у нас – свои. Не хотите делиться – я ж не настаиваю, но мы с Вами могли бы быть друг другу полезны. Подумайте, Артём Николаевич…
Да, именно в этот момент Артём вдруг почувствовал в себе ту энергию, которую он, казалось, безвозвратно утратил. Ту самую, из девяносто третьего года, силу, которая оставила его и не желала больше быть его силой – секунды хватило Артёму, чтобы понять, что это не что-то иное, а именно она странным образом возвращается к нему, к Артёму Зайцеву, который ещё полчаса назад видел над собой лишь бесконечное в своей прозрачности летнее небо и ощущал лишь бессмысленность бытия…
– Нет, – ответил он твёрдо, не допускающим возражений голосом, так что сам удивился. – Не могли бы. Всё таки пятьдесят первая. Пусть будет.
…Упав на коричневое сиденье метро, Артём закрыл глаза и отключился мгновенно, отпустив от себя всё нервное напряжение сегодняшнего дня. Мысль его не успела закончить фразу – через несколько секунд он спал так крепко, как может спать в метро до предела измотанный человек, как он может спать пятнадцать-двадцать минут, и даже видеть сны, и всё-таки не проехать остановку.
* * *
Год 2011. Ноябрь. Москва.
То, что события приближались, чувствовал каждый.
Хотя никто – или почти никто – не мог предположить, как они будут развиваться, но предчувствие чего-то носилось в сыром ноябрьском воздухе, на промозглом ветру, уносившем последние листья этой странной осени и трепавшем рваные предвыборные плакаты «Единой России».
Это чувствовала старая негнущаяся коммунистка Матрёна Ермишина, высокая, сухая и очень бодрая для своих восьмидесяти пяти, и её постаревший брат Фёдор, когда-то талантливый инженер, а теперь торговец в электричках; измучившаяся на нескольких работах дочь Фёдора Анна и разделившая судьбу матери-одиночки внучка Надя, выходившая во двор с полуторагодовалым сыном в коляске из магазина сэконд-хэнд, подросший и отбившийся от рук пятнадцатилетний внук Женька и его неизменная подружка, красавица Светка с третьего этажа.
Это чувствовали Андрей и Юлия Анисимовы, чувство тревожного ожидания передавалось даже их восьмилетним детям-близнецам. Это чувствовала мать Юлии, Ольга Алексеевна, её брат Артём, и даже никогда не интересовавшиеся политикой знакомые – охранник Валера, кассирша Татьяна, вечно недовольная официантка Екатерина и даже алкоголики на лавочках.
Это чувствовала молодая и модная, с налётом гламура, леволиберальная журналистка Нелли Коломнина, её гражданский муж – политолог Борис Даниленков и его приятель Илья, с которым они просиживали вечера на заседаниях многочисленных дискуссионных клубов.
И только Алексей Усольцев надвигающихся событий не чувствовал. Усольцев о них знал и усиленно работал на их приближение.
* * *
Очередной дискуссионный клуб проходил в подвальном помещении, которое совершенно невозможно было найти по адресу, где-то между Лубянкой и Чистыми прудами.
Докладчиком был лысоватый мужчина лет сорока, которого представили как кандидата социологических наук и фамилию которого почти никто не запомнил – слишком много таких кандидатов обреталось в последнее время в околополитической среде, претендуя на истину в последней инстанции.
– Я расскажу вам об опыте демократических революций в арабском мире, – начал он, – о методах использования социальных сетей и о том, как применить этот опыт в наших условиях.
Вступление было довольно скучным, во всяком случае, на взгляд сидевшего в первом ряду Бориса – всё это он уже неоднократно слышал.
– А всё-таки, – рука Даниленкова поднялась вверх, как только ведущий разрешил задавать вопросы. – Не совсем понятно – в докладе идёт речь о мирном или вооружённом развитии событий?
Справа, от окна, возмущённо зашикали.
Докладчик многозначительно посмотрел на Бориса.
– А это, молодой человек, будет зависеть от того, насколько далеко будет готов зайти диктатор в подавлении народного протеста.
Но тут же взметнулась поднятая рука с задних рядов.
– Вопрос первый, – уверенно начала незнакомая Борису женщина. – Вы говорили о фальсификациях выборов. Но ведь до выборов ещё две недели – как же можно знать заранее о том, что они будут сфальсифицированы? И в этой же связи второй вопрос – неужели Вы не понимаете, что красть голоса в пользу партии власти будут у коммунистов? Вы предлагаете вступаться за их интересы? У меня всё.
Она села на место, рядом с парнем лет двадцати пяти.
– Девушка, – со вздохом ответил докладчик, – Вы плохо слушали лекцию. Это совершенно неважно, будут фальсификации или нет. И в чью пользу они будут – тоже неважно. Важно вбросить лозунг, который воспримет массовка, в данном случае – «За честные выборы!». Мы-то с Вами, как представители демократической интеллигенции, понимаем, что честные выборы в этой стране недопустимы – если их провести, предоставив равные возможности всем, к власти придут фашисты. Что поделать, не дорос российский народ до демократии… Но для толпы, для охлоса этот лозунг вполне сойдёт. Главное, чтобы они думали, что вышли сами и за свои права. А дальше действовать будем мы.
– Ты записываешь? – шёпотом спросил Артём.
Юлия едва заметно кивнула.
«Молодец всё-таки Юлька», – подумал он.
– Такие мероприятия надо писать на диктофон и выкладывать в Интернет, – сказала сестра, когда они вышли на улицу и отошли на пару сотен метров. – Они слишком уверены в себе и поэтому пробалтываются.
– Они… – эхом повторил Артём. – А всё-таки – ты могла бы сформулировать, кто же они есть и откуда они берутся?
– Хороший вопрос, – усмехнулась Юлия. – Нет, знаешь, я не могу это сформулировать до конца. Они – чужие – враги, как-то так, что ли? Я это скорее чую. Просто чую, что в воздухе запахло девяносто первым годом, что есть люди, готовые добить всё, что не добили тогда… А откуда они берутся – это самый интересный вопрос и самый страшный. Откуда-то же они выползли тогда миллионами? Выползли, сделали своё дело и уползли обратно, помнишь ведь девяносто второй, девяносто третий и позже – да, тогда пришла их власть, но на улицах-то их не было! Улицы-то были наши! А теперь вот опять ползут… Откуда и что с этим делать – я не знаю… Совсем не знаю.
В переулках уныло моросил то ли дождь, то ли мокрый снег. Ярко светились в темноте витрины дорогих магазинов, да фары проезжающих автомобилей выдёргивали из темноты мелкое летящее крошево. Артём на ходу кусал короткие ногти и заусеницы на мозолистых пальцах, слушал сестру и молчал.
* * *
Выборы давно перестали быть праздником, как в детстве, и давно превратились в элемент рутины с заранее известным результатом.
Но в тот год интересны были не выборы. Интересно было то, что наступит на следующее утро – и этого ждали все.
В день выборов Наде позвонила Неля Коломнина и сообщила, что члены «Левой колонны» собираются вечером пятого декабря на Чистых Прудах, вместе с общегражданскими, как она выразилась, активистами. Надя ответила, что будет, если уговорит бабку посидеть с ребёнком.
Вообще-то оповещение о мероприятиях входило в обязанности Леси Усольцевой, но Леся с определённых пор делала вид, что Надю не замечает, и смотрела на неё, как на пустое место. Алексей никогда не говорил жене о Наде, но тайное всегда становится явным, тем более – в такой среде, как «Левая колонна» и её союзники, и то, что ребёнок у Нади от лидера организации, секретом не было ни для кого.
Впрочем, вечером того же дня, когда за окном уже было совсем темно, и в стёкла между скрипучими деревянными рамами стучался ледяной декабрьский ветер, на Надин телефон пришло холодное сообщение с номера Леси с указанием времени и места сбора.
Ещё примерно через полчаса Наде позвонил Борис Даниленков. Девушка слегка удивилась – она даже не знала, что у Бориса есть её номер мобильного. Хотя, конечно, он мог спросить и у Нели.
– Ты в курсе про пятое число? – спросил он, слегка запинаясь, словно стесняясь.
– Конечно, – ответила Надя. – Вечером на Чистых.
– Ты будешь?
– Постараюсь.
В трубке слышалось неровное дыхание Бориса.
– А этот твой… знакомый придёт? – вдруг спросил он.
– Артём? – уточнила Надя. – Я с ним не говорила, но думаю, что вряд ли. Не любят они… оппозицию. Ни он, ни сестра его. А я приду. По крайней мере, очень постараюсь.
– Ну, до завтра, – ответил Борис.
Хлопнула входная дверь. Вернулась с работы Анна, вошла с мороза, укутанная в длинное пальто, с большими пакетами из сетевого универсама – отдохнуть ей не удавалось даже в воскресенье.
Брат Женька снова пропадал где-то на улице.
Надя ждала, пока проснётся и выйдет из своей комнаты бабка Матрёна – именно её надо было просить, чтобы посидела с ребёнком, потому что мать, конечно, в шесть-семь вечера ещё будет на второй работе…
* * *
– Артём!
Его окликнул высокий бритый налысо парень в короткой чёрной куртке-«бомбере» и берцах с высокой шнуровкой.
Он узнал Женьку Лосева только по голосу. Парнишка здорово вытянулся за последние полгода и теперь был ростом почти с Артёма.
– Жень, ты, что ли?
Они тепло поздоровались за руку.
– Как живёшь-то? – спросил Артём. – Давно тебя не видел. Учишься?
– В десятом, – кивнул Женька.
Они поговорили ещё несколько минут, как давно не встречавшиеся добрые знакомые. Артёма отчаянно подмывало изнутри спросить о Наде, но он ни словом о ней не обмолвился, как будто её и не существовало на свете.
Вместо этого он спросил:
– Света как? Общаетесь?
Женька впервые за весь их натянутый разговор улыбнулся совершенно детской лучезарной улыбкой. Тень сразу исчезла с его лица.
– А как же! – ответил он. – В порядке! В полном порядке!
Над ними хмурилось бесснежное небо декабрьской Москвы, которое где-то в центре, за пару десятков километров от них, как всегда, удерживали на своих штыках семь сталинских высоток.
* * *
И был вечер, и были Чистые Пруды.
Когда Надя вышла из метро, время шло к восьми вечера, а толпа на бульваре уже была настолько плотной, что найти кого-то из знакомых не представлялось возможным.
Бульвар был полностью запружен людьми. В темноте она не могла увидеть даже флагов «Левой колонны» – кругом мельтешили только оранжевые флаги «Солидарности» и российские триколоры.
Снега ещё не было, а воздух был насыщен напряжением, и атмосфера казалась странной – никогда прежде ни один митинг не вызывал у неё такого электризующего чувства.
Однако Надя смогла подавить в себе необъяснимую тревогу и пошла вдоль бульвара, в сторону Покровских ворот, в надежде найти кого-то из знакомых.
В какой-то момент ей показалось, что вдоль нестройной колонны в противоположном направлении пробежала Леся Усольцева в тёмной кожанке. Вполне возможно, что это так и было.
Но найти своих по флагам она не смогла – людей было слишком много и они были слишком взбудоражены, и её затянуло внутрь бульвара, как в воронку.
Надя вдруг почувствовала себя страшно одинокой в этой бушующей гневными эмоциями толпе.
«Пу-тин у-хо-ди!» – кричали где-то впереди, крик передних подхватывали задние ряды, и возглас колыхался над людской массой, как бы не завися уже от её воли.
Где-то далеко впереди рвался из мегафона голос Алексея Усольцева, но Надя не могла понять, где он сам находится.
– Друзья! – он, конечно, не мог бы назвать присутствующих «товарищами», да и звучало бы это не вполне корректно. – Сейчас мы пойдём к Центральной избирательной комиссии и заявим им свои требования о проведении честных выборов! Я призываю всех присоединиться к нам сейчас! Однако, независимо от этого, я напоминаю, что массовый митинг протеста против фальсификаций состоится в два часа дня десятого декабря…
Усольцев был, как всегда, убедителен и рисовано-искренен. И как всегда фальшив, но Надя этого ещё не ощущала.

Глава десятая
Махмуд в сопровождении двух дюжих охранников неторопливо шёл по рынку, окидывая недобрым взглядом палатки мелких арендаторов.
Мокрый снег под рифлёными подошвами его ботинок превращался в кисель. Было не холодно, но пасмурно и хмуро.
Махмуд давно заметил шедшую вдоль ряда ларьков парочку подростков – парня и девушку лет пятнадцати – и двинулся за ними. Оценивающий взгляд его маленьких глаз скользил по фигуре девчонки. Охранники шли следом, отстав на полшага.
Ребята остановились у павильона, где торговали перчатками, фонарями и всяческой подобной мелочью. Парень зашёл внутрь, а подруга осталась ждать его на улице.
…Женька выбежал на улицу, услышав, как взвизгнула девчонка.
Со ступенек он попытался броситься на усмехающегося Махмуда, но охранник ловко заломил ему руку. Парень стиснул зубы.
– Уматывай, что стоишь! – крикнул он испуганной Светке, и та сделала несколько нетвёрдых шагов назад.
– Ослабь хватку, ты ему руку сломаешь, – снисходительно бросил охраннику Махмуд и вперил взгляд в перекошенное лицо Женьки. Не торопясь, он взял мальчика за подбородок двумя толстыми волосатыми пальцами и рассмеялся ему в лицо.
– Что, переживаешь за свою кралю?
– Сволочь! – ответил Женька сквозь зубы.
– Ну-ну, – ответил Махмуд, – не кипятись, мальчик. Все бабы одинаковы. Все любят деньги. И эта, – кивнул он на Светку, так и не решившуюся убежать, – такая же. Сомневаешься. Такая же, как и твоя мать.
– Мать мою не трогай! Скотина черножопая! – отчаянно крикнул Женька, рванувшись из цепких рук охранника, но Махмуда почему-то ещё больше развеселила его реакция.
– А что, – осклабился хозяин рынка, – ты, я вижу, не в курсе волшебного прошлого своей мамаши Анечки?
Он медленно развернул свой грузный корпус к охранникам.
– Проводим пацана до павильона. – И уже обращаясь к Женьке, добавил, – Не бойся, никто тебя не тронет. Зато покажу кое-что новое и интересное.
Женька не сопротивлялся, когда его завели в павильон за торговыми рядами. Махмуд знаком приказал всем выйти, достал из ящика стола засаленный журнал и небрежно протянул его парню.
– Держи. Просвещайся.
Это был один из глянцевых журналов с откровенными фотографиями девушек, каких немало выходило в начале девяностых, и продавались они тогда чуть ли не на каждом углу – но пятнадцатилетний Женька этого знать и помнить не мог. Махмуд с улыбкой перелистал несколько страниц и ткнул лоснящимся пальцем в очередную.
– Смотри, смотри, я врать не буду. А ты не верил.
Да, это была она, сомневаться не приходилось, дома Женька видел фотографии матери в юности. Семнадцатилетняя Анна Ермишина лежала обнажённой на розовом шёлке, томно улыбаясь неизвестному фотографу.
Он перевёл взгляд на Махмуда. И снова на фотографию в журнале. И снова на Махмуда.
– Ещё хочешь? – спросил хозяин рынка.
– Н-нет, – запинаясь, проговорил Женька.
– Ну как хочешь. А то смотри, – он доставал ещё что-то из ящика, – ещё открытки есть. Тоже с твоей мамашей. Поглядишь?
– Не надо! – почти крикнул мальчик.
– Ну иди, свободен, – Махмуд торжествующе распахнул дверь на улицу, и Женька рванулся туда, на свежий воздух между торговыми рядами…
– Света! – позвал он. – Света!
Но девушки поблизости уже не было.
Женька в растерянности озирался по сторонам, двигаясь в тесном проходе между ларьками, шатался, словно пьяный, и натыкался на прохожих.
Махмуд ухмыльнулся, лениво глядя в сторону ворот.
– Ничего. Сама прибежит.
* * *
Снайперов Калныньш расставлял и инструктировал лично. Не побрезговал он и полежать самому на позиции на двухслойном туристическом коврике под крышей здания на Кадашевской набережной.
Отсюда, как на ладони, просматривалась Болотная площадь с прилегающими к ней улицами и Лужков мост.
Дело осложнялось тем, что до последнего момента сохранялись разные варианты действий, и далеко не каждый из них предусматривал участие снайперов. Поэтому у каждого из них была при себе портативная рация – на случай отключения мобильной связи в районе массовых беспорядков.
Сам Калныньш находился в соседнем здании и с интересом охотника наблюдал, как наполняется народом площадь, явно слишком маленькая для такого количества людей. Внутри у него нарастал азарт профессионала, наблюдающего дело рук своих, и Марк слегка щурил левый глаз, глядя вниз, и плотно сжатые губы растягивались в довольной улыбке.
А там, внизу, многоголовая цветасто-оранжевая гидра, причудливо извиваясь между расставленными металлическими рогатками, растекалась по площади и заползала на изогнутый Лужков мост, и вот уже митингующие стояли на мосту, прижатые друг к другу и к перилам, как селёдки в бочке…
«А ведь и стрелять не понадобится», – подумал вдруг Калныньш, – «что если не выдержит мост? Фактор случайности… Тот самый вариант, когда действительно фактор случайности, а не чей-то умысел. На мосту их немного, несколько сотен, вода холодная, декабрь, хорошо, кто-то даже выплывет, но на набережной начнётся паника, и тогда уж кого подавят, а кто попадает в воду с берега…»
Калныньш усмехнулся своим мыслям. Такого развития событий он не планировал, но был бы не против, если бы вмешалась такая случайность, и в голове уже стали сами складываться слова о провокации режима, которые будет кричать в микрофон Усольцев, когда это произойдёт – а впрочем, Усольцев не маленький, сам поймёт, что кричать, да и у него с трибуны обзор, конечно, хуже, чем у Марка, но всё же лучше, чем из толпы. Главное – картинка, чтобы разогреть массу… Ведь никто из телезрителей не вспомнит школьный курс физики и параграф про колебания и резонанс, ну а кто вспомнит – того остальные сами заклюют.
Калныньш готов был биться об заклад, что возвышающемуся на трибуне-грузовике бритому человеку в кожаной куртке в этот момент приходили в голову те же самые мысли…
В этом он не ошибался.
Река и лёгкий ажурный мост через неё находились справа от Усольцева, и, оценивая плотность толпы на мосту и около него, он подумал о том же, что и Калныньш – о том, что трагедия может произойти случайно, сама по себе. Но тут же другие мысли пронзили его мозг.
«А как же я? Что же будет, когда начнётся паника? Смогу ли я совладать с толпой? И что будет, если не смогу? Как же, как же я?»
Усольцев ничего не знал о снайперах, которых Калныньш планировал ввести в действие только после того, как разгорячённая толпа прорвёт полицейское оцепление и ринется к Кремлю. Он мог только догадываться, что не так всё просто, как казалось ещё сегодня утром – но когда перед его глазами встал переполненный людьми мостик, страх обуял его, и он мог думать только о личной безопасности.
Это было плохо. Алексею надо было вести митинг и выступать самому. И он взял себя в руки.
…Серая металлическая вода лениво плескалась внизу, билась о камни набережной.
Наде стало очень страшно.
Она стояла на мостике, прижатая к перилам, и не могла видеть всю панораму. Она видела серую воду и высокие каменные плиты ограждения. По которым – случись что – она не сможет выбраться на берег.
С трибуны, разносимый динамиками, долетал голос Усольцева.
Рядом с ним стояла Леся. Она была без шапки, и ветер трепал её ухоженные тёмные волосы.
На Наде была тёплая зимняя куртка, и девушка вдруг очень чётко представила, как в ледяной воде намокает одежда и свинцом тянет её на дно… Она даже зажмурилась, и холодок прошёл по спине.
Но о том, чтобы выбраться с митинга или хотя бы с моста, нечего было и думать.
Тем временем со стороны «Новокузнецкой» на площадь входила колонна националистов под чёрно-жёлто-белыми «имперками».
…Артём не собирался заходить в гущу митинга. Он уверял себя, что пришёл посмотреть, и старался держаться с краю, поодаль от оранжевых воздушных шаров, от хорошо одетых радостных молодых людей с развёрнутыми плакатами на русском и английском. Он даже не всматривался в их содержание – видимо, там было написано что-то про честные выборы, но это было неважно. Не это привело их сюда, думал Артём. Да, выборы были нечестными – в первый раз, что ли? – и понятно, что голоса украли у коммунистов, но ведь большинству пришедших сюда коммунисты были глубоко враждебны!
Это был совсем другой митинг, совершенно непохожий на всё, что ему приходилось видеть раньше. И не только численностью – этим как раз трудно было удивить Артёма, заставшего начало девяностых. Но это были совсем другие люди. Чужие, непохожие не только на тех, кто обычно ходил на митинги, но и на тех, кто жил рядом с Артёмом, работал с ним, ходил по одним улицам, ездил в общественном транспорте. Ветер трепал их белые ленты и ватманские листы – наверное, для многих это был первый в жизни митинг. Другие, смеясь, скользили пальцами по сенсорным экранам своих модных телефонов. И всё-таки эти люди жили с ним в одном городе, наверное, даже ездили в метро. Но он бы никогда не подумал, что их в этом городе настолько много.
И где-то там, среди этих ярких курток и шариков, наверняка была Надя, но найти её в такой толпе не представлялось возможным, да и какой был в этом смысл?
Артём испытывал странные и противоречивые ощущения. С одной стороны, ему было страшно – да, он не стеснялся себе в этом признаться. Его окружали инопланетяне, которые по какой-то нелепой случайности общались между собой по-русски. Русская речь в их устах звучала дико и противоестественно.
С другой стороны, он ещё не сознавал этого, но его злило и раздражало, что они, чужие, модные и успешные, выплеснулись вдруг в уличную политику, в протест, который всегда был средой Артёма и таких, как Артём – патриотов, не принявших девяносто первый год и жаждавших реванша. Они пришли и захватили его отдушину, его стихию, они будут устанавливать тут свои порядки, и того, что было, уже не будет никогда – эта волна шла на уровне подсознания, он ещё не отдавал себе отчёта и не мог сформулировать, что случилось, как это случилось и что делать теперь.
И всё же, всё же в колыхании этой огромной толпы оставалось что-то неуловимо притягательное, звавшее слиться с ней, стать частичкой чего-то большого… Зачем? За честные выборы? К чему тебе, Артём Зайцев, их выборы?...
Рука сама потянулась в карман куртки, где лежала пачка сигарет.
Тряхнув головой и отогнав тревожные мысли, он огляделся. За те несколько минут, что он позволил себе отвлечься, от метро подошли новые участники митинга, толпа возле деревьев за памятником Репину, где он стоял, становилась плотнее, и выбраться из неё было уже не так-то просто, хотя ещё возможно.
«Уходить!» – мелькнула первая мысль. – «Всё, что было нужно, ты уже увидел».
«Остаться!» – усмехнулась вторая.
И третья, перечеркнувшая все сомнения:
«Надя! Надя здесь!»
Хотя Артём прекрасно понимал, что, начнись драка или даже просто давка, помочь Наде он ничем не сможет.
Наверное, права была Юлька, что на этот митинг не пошла. Чужой, совсем чужой митинг.
* * *
Чай не согревал Усольцева изнутри, и даже пальцы, сжимавшие горячую кружку, оставались ледяными.
Вчерашний страх не растаял – он ушёл в глубь его сущности и сжался, готовый подняться вновь. Алексей умел скрывать свои эмоции, и теперь его собственный страх казался ему маленькой голубой ледышкой где-то под сердцем.
Калныньш расхаживал взад-вперёд по комнате.
– Я ждал от вас большего, – сухо сказал он Усольцеву после долгого молчания.
– Народ к большему не был готов, – пытался оправдаться Алексей.
Калныньш покачал головой.
– Был, – возразил он. – Могло быть и большее. Скажите, Алексей, когда Вы стояли на трибуне, Вам не показалось, что мостик мог не выдержать напора толпы?
Усольцева передёрнуло. Он быстро совладал с собой, но Марк успел уловить секундное изменение выражения его глаз.
– Как Вы угадали? – спросил Усольцев, растягивая губы в искусственной, вымученной улыбке.
– Это показалось не только Вам, – ледяным тоном ответил Калныньш. – И всё же. Почему Вы позволили толпе разойтись? Испугались жертв? Алексей, пугливым не место в большой политике. Особенно, – добавил он с нажимом, – когда речь идёт о деньгах.
«Он учит меня жить, как мальчишку», – подумал Усольцев со злостью.
– Я Вас понял, Марк, – ответил он спокойно. – Вы понимаете, что это был первый митинг, но отнюдь не последний. Возможно, мы не очень хорошо подготовились, имели место упущения – да, мы действительно не ожидали такой численности. В понедельник мы подаём заявку на новый митинг, на двадцать четвёртое декабря. И это только начало раскачки ситуации. Всё ещё впереди, поверьте, Марк, не стоит расценивать вчерашний митинг как единственный и упущенный шанс, напротив, мы стоим на пороге больших и интересных событий…
Он говорил ещё какие-то слова, но дальше Калныньш уже слушал вполуха.
«Трус», – с презрением думал про себя Марк. – «Уж от кого-кого, а от него я этого не ожидал – такой красавчик на акциях прямого действия… А где ж искать других-то? Где? Вот и приходится работать с таким, с позволения сказать, человеческим материалом… Так всегда было, так всегда будет. Тьфу».
– От Вас зависит многое, – наконец произнёс он назидательно. – Не всё, конечно, но многое. Повышайте градус протеста.
* * *
Тем же вечером в не самом дорогом, но с претензией на некую элитарность и стиль кафе на юго-западе Москвы сидели за столиком четверо – Алексей Усольцев, его жена Леся, Неля Коломнина и Борис Даниленков.
Леся была вся в чёрном – жакет, мини-юбка, высокие блестящие сапоги на каблуках. Она выкурила сигарету, закинув ногу на ногу, бросила в пепельницу окурок лёгким движением тонких белых пальцев с длинными, ярко накрашенными ногтями и обхватила руками обтянутые чёрными колготками колени.
Её элегантная короткая шубка висела на вешалке в углу.
– Не упусти момент, Лёша, – томно и медленно, с нескрываемым самолюбованием говорила Леся, – наш с тобой звёздный час приближается, на улицу вышло стадо, не суметь этим воспользоваться просто нельзя. Если мы упустим момент сейчас, так и будешь всю жизнь бегать с матюгальником. Действовать надо сейчас и не бояться.
«Она рассуждает почти как Марк», – нервно подумал Усольцев.
Борис внимательно слушал Лесю, втайне любуясь её жестами, её чертами лица, её манерой себя держать.
«Насколько же она красивее Нельки», – невольно подумал Борис и сам испугался своих мыслей.
– Ты хочешь предложить что-то конкретное? – спросил Усольцев с лёгким раздражением в голосе.
Леся замялась. Её тонкие, подчёркнутые макияжем брови слегка изогнулись.
– Нет, конечно, дорогой, ты же у нас лидер и генератор идей, – ответила она без тени иронии, – я хочу тебя, если можно так выразиться, ободрить и вдохновить на решительные действия, – она довольно улыбнулась и слегка щёлкнула длинными пальцами.
– Ты двадцать четвёртое число имеешь в виду? Следующую массовую акцию?
– И да, и нет. До двадцать четвёртого ещё две недели, Лёшенька. Что-то интересное может произойти и раньше. Может, конечно, и не произойти. Ну а вдруг?
– Будем готовы, – сухо ответил Усольцев, – и двадцать четвёртого, и в любой другой день.
«Будем готовы», – повторил про себя Борис.
Ему показалось, что Леся Усольцева пристально посмотрела на него из-под длинных ресниц, покрытых густой чёрной тушью.
* * *
Воскресным днём Ольга Алексеевна ушла гулять с близнецами, и на кухне сидели втроём – Юлия, Андрей и Артём. Обсуждали вчерашний митинг – впрочем, его обсуждала в это воскресенье вся Москва, в кафе, на кухнях, на улицах и в общественном транспорте.
Артём делился впечатлениями, рассказывал сбивчиво, словно память выхватывала не цельную картину дня, а только отдельные моменты – столпотворение на мосту через канал, трибуну, Усольцева, оранжевые шарики, много оранжевых шариков, фотоаппараты, видеокамеры, много чужих людей с сенсорными телефонами, не таких, как мы… И да, видел лозунги на английском, чего раньше не бывало, но общались-то они по-русски…
Вопросы задавал в основном Андрей, заставляя Артёма вспоминать всё новые и новые детали. Юлия же сидела и молча слушала с мрачным лицом.
– Молодые, старые?
– Разные. Хотя молодых много. Такое впечатление, что их ведут на одной верёвочке, а они за ней почему-то идут. Кто их знает. Не митинговые вообще люди…
– Но кто они, как тебе показалось? Так называемая демократическая интеллигенция?
– Интеллигенция… – Артём на минуту задумался. – Если и да, то в худшем смысле этого слова. Не знаю уж, кто там они в профессиональном плане, но чтобы думать умели – я не заметил. Все как на верёвочке…
Беседа их была прервана неожиданным звонком в дверь.
– Кто бы это мог быть? – спросила Юлия.
Артём пошёл открывать. На пороге стоял Женька Лосев.
– Привет, как хорошо, что ты дома, – скороговоркой произнёс мальчик, – мне очень нужно с тобой поговорить.
– Заходи, – кивнул Артём, приглашая его в квартиру.
– Нет, – помотал головой Женька, – лично и по секрету. Можешь выйти со мной на лестницу? А ещё лучше на улицу? Так надо. Очень.
– Хорошо, – пожал плечами Артём и взял с вешалки куртку. – Я скоро вернусь, – крикнул он оставшимся в квартире, и через минуту двое вышли из подъезда в ранние зимние сумерки.

Глава одиннадцатая
Юлия так же мрачно смотрела в окно на удаляющиеся от подъезда фигуры. Был её любимый час – ранний мглистый вечер, когда только начинает темнеть, и в запотевшем от комнатного тепла и человеческого дыхания оконном стекле уже виднеются отражения людей и предметов. В окнах домов зажигались огоньки.
Две тёмные фигуры зашли за угол.
– Пообещай, что разговор жёстко между нами, – тихо попросил Женька.
– Сдохнуть мне на этом месте, – ответил Артём.
Мальчик колебался ещё несколько секунд и наконец спросил:
– Ты мать мою давно знаешь?
– Да считай, сколько себя помню, с детства. А что?
– Чем она занималась… до того, как познакомилась с моим отцом?
Артём задумался.
– Странный вопрос… Тебя какое именно время интересует? В девяносто втором родилась Надя, а с твоим отцом она примерно тогда же и познакомилась…
– Нет, а до этого? В шестнадцать-семнадцать лет?
– В школе училась, чем тогда все занимались… Это тебе у Юльки лучше спросить, а что тебя интересует-то?
Женька замялся.
– Так… есть один вопрос. То есть ничего особенного не знаешь, что она делала в это время?
– Нет, – пожал плечами Артём, – закончила школу, начинала учиться в институте, но не доучилась, потому что родила Надю и осталась с ней совсем одна, а времена были тяжёлые, да и дед твой в тюрьме сидел, не до учёбы было…
– А Надин отец, – вдруг перебил Женька, – ты его знал? Кто он?
– Ни разу не видел, – ответил Артём, – какой-то мажор вроде. Подсел ей на уши в семнадцать лет, там бурный роман, любовь-морковь и всё такое, она залетела, он её и бросил. Классическая история. Звали, если не ошибаюсь, Максим, фамилию не знаю даже. Аня Надю на свою фамилию записала, а потом, когда за Серёгу замуж вышла, уже в девяносто четвёртом вроде, он её и удочерил. Да ты всё это наверняка и так знаешь, никаких там секретов не было, всё просто, как три копейки. К чему тебе всё это?
Пламя зажигалки гасло на морозном ветру, едва возникая, и Артём долго не мог зажечь сигарету, даже прикрыв огонёк широкой ладонью.
– То есть она работать пошла? А работала она где? – продолжал настойчиво расспрашивать Женька.
– В палатке торговала, насколько я знаю, – припомнил Артём, – на рынке.
– У Махмуда? – оживился мальчик.
– Нет, в девяностых годах Махмуда не было ещё. Он появился, когда я сидел, а меня закрыли в девяносто девятом. Тогда было множество мелких палаток, где каждый торговал чем придётся, а кому всё это принадлежало – я и не интересовался даже, вероятно, что и не было общего хозяина, каждый сам по себе.
– Но Махмуда тогда точно не было? – ещё раз переспросил Женька.
– Точно, – подтвердил Артём. – Тут я спутать не могу, Махмуд появился позже.
Он пристально посмотрел на Женьку. Тот явно что-то скрывал, но что именно, и к чему он так расспрашивал Артёма про девяностые годы – понять он не мог.
Женька закусил губу.
– Ладно, – сказал он после паузы. – Если что, я к тебе ещё обращусь, хорошо?
– Да конечно, не вопрос, – кивнул Артём. – Можем идти в тепло?
– Да, – сказал Женька, – только никому об этом разговоре, пожалуйста, совсем никому.
– Ну я же тебе пообещал, значит, могила.
Попрощавшись с Женькой на лестничной площадке, Артём не то что бы забыл об этом разговоре, но скорее не придал ему значения, мысли его занимали другие темы, и он не посчитал странные вопросы подростка чем-то важным.
* * *
В курилке говорили о политике. Более того – спорили о ней.
Такого Артём не мог припомнить за все пять лет работы на одном месте.
На работе знали, что Артём политикой интересуется, знали и то, что он ещё в детстве участвовал в восстании девяносто третьего года, и всегда относились к этому спокойно-доброжелательно – у каждого свои увлечения – но сами по себе политические события не обсуждали никогда.
Но в это утро его ждали, и едва Зайцев переступил порог раздевалки – все взгляды поворотились к нему.
Утро было необычным. Оно не было хмурым и невыспавшимся, как обыкновенное утро понедельника в начале тяжёлой рабочей недели. Неожиданно для себя самого Артём почувствовал себя в центре всеобщего внимания.
– Ну, – спросили мужики, – ходил свергать власть? Рассказывай!
В том, что Артём был в субботу на Болотной площади, не сомневался никто, и это его больше всего удивило.
– Ходил, – подтвердил он угрюмо и односложно, и вопросительные взгляды становились недоумевающими.
Нет, не так он себе это представлял, утро после начала массовых протестных выступлений. Скорее как октябрь девяносто третьего, или – ему не пришлось участвовать в этих событиях, он был тогда в неволе, но следил в колонии по телевизору за движением против монетизации льгот в начале пятого года. Тогда, как и в девяносто третьем, на улицы вышли обозлённые простые люди, с гневными, но родными и человеческими лицами, в поношенных пальто – а позавчера он видел совсем других, чужих, самодовольных, не знающих цену трудовой копейке, бесящихся с жиру – да, вот, наверное, правильное определение.
Он должен был говорить правду, но слова застыли комом в горле, и ему стоило огромных усилий произносить эти слова.
– Нет, – проговорил Артём, – нечего там делать. Это не наша война и не наша движуха.
Глухой ропот был ему ответом. Казалось, от Артёма ждали чего угодно, но не этих слов.
– Я там был, пацаны, – продолжил он, – и поглядел на тот контингент, что там собрался. На рожи их поглядел. Не наши там люди рулят, а зажравшиеся морды, которые с жиру бесятся, которые в мерседесах ездят, – слова давались ему с трудом, – есть, конечно, и попроще, среди массовки, но это те, кто позволяет вести себя на поводке. Они не облегчить нам жизнь хотят, а наоборот, сделать ещё хуже, как в девяностые, чтобы совсем нечего было жрать…
– Ну вот, – раздался чей-то насмешливый голос, – был Зайцев первый революционер, а как клюнул жареный петух, так весь вышел.
Артём почувствовал, как краска заливает ему лицо.
– Всё правильно пацан говорит, – возразил голос постарше, – смотрел я в субботу телик, так мне тоже эти морды не понравились. Мы тоже в жизни кое-что повидали. Не стоит подрываться и бежать за кем попало, сперва разобраться надо, кто такие и чего хотят. Хватит уже, набегались.
Это был Валентин, рабочий лет сорока пяти, в молодости, как и Артём, судимый, вроде бы за драку, но успевший в девяносто первом помитинговать за Ельцина – впрочем, этого факта своей биографии он стеснялся и мог вспоминать о нём только после третьего стакана.
Артём посмотрел на Валентина с благодарностью.
– Ладно, время, айда работать, хорош языками трепать…
Артём испытал огромное облегчение, оказавшись наконец на своём рабочем месте, склонился над ящиком с инструментами и больше не проронил ни слова до конца смены.
* * *
Чёрт бы побрал упрямую старуху, думала Надя, собираясь на митинг на проспекте Сахарова и одевая потеплее маленького сына Кирюшу.
Бабка Матрёна наотрез отказалась сидеть с ребёнком.
– У меня мероприятие поважнее твоего, – отрубила она, давая внучатой племяннице понять, что разговор окончен, и продолжения не последует.
Что у неё могло быть важного? Неужели нельзя перенести на другой день, хотя бы на воскресенье? Ведь все знают, что в эту субботу ожидается продолжение Болотной…
Тем более, последние три дня старуха почти не выходила из комнаты, подрёмывая в кресле-качалке.
Накануне к ней заходил Андрей Анисимов из соседней квартиры, и они, как в былые времена, долго что-то обсуждали за закрытой дверью.
– Мы не должны отдавать им улицу, Матрёна Петровна, – говорил он, – и неважно, сколько нас будет. Хотя мне кажется, нас будет много. Я сейчас вспоминаю седьмое ноября девяносто первого. Тоже катилась лавина. И тоже нашлись те, кто вышли и не побоялись. Вспомните, мы тогда думали, что нас будет очень мало, и Вы так думали, и я, и Юленька, а собралось-то сколько… Надо, надо идти на Воробьёвы горы, показать им, что есть ещё красные в Москве. Главное – что есть, Матрёна Петровна, остальное неважно.
– Я-то пойду, – проговорила она, – а ещё кто собирается?
– Из нас – мы с Юленькой, – обрадованно ответил Андрей, – и Артём тоже, я у него спрашивал.
Морщинистое лицо Матрёны посветлело.
– Ну вот и ладно, – произнесла она умиротворённо.
…Надя не знала об этом разговоре, но все её просьбы посидеть с Кирюшей хотя бы три-четыре часа словно натыкались на глухую каменную стену.
И вот она вышла из дома заранее, катя перед собой коляску и немного волнуясь – брать двухлетнего сына на митинги, тем более в холодное время года, ей ещё не приходилось. До последнего она надеялась, что старуха смягчится и предложит всё-таки помощь – ну поломалась, показала свою значимость, и хватит – но этого не случилось.
…Народу было много. Очень много. Не меньше, чем в прошлый раз, радостно отметила Надя, и настроение поднялось, несмотря на пасмурную погоду, и ноги сами несли её на поверхность из перехода станции метро «Комсомольская», мимо вокзалов, мимо платформы Каланчёвская, к запруженному проспекту Сахарова, кишащему цветной неоднородной массой… Всё как тогда, как две недели назад, и так же не пробиться к трибуне, где уже гордо возвышается фигура Усольцева – уж кому, как не Наде, узнать его издалека – только, кажется, ещё многолюднее. Но нет, не пробраться вперёд, и не сказать: «Здравствуй, Лёшенька, это я, а это твой сыночек Кирилл, ему как раз исполнилось два года». Нет, не до неё сегодня ему, он сегодня вновь в объективах телекамер, в прицелах фотовспышек, и не сегодня ли наступит звёздный час Алексея Усольцева…
Ближе к сцене смыкались плотные ряды дорогих шуб.
Мальчик в коляске начинал капризничать, и Надя взяла его на руки.
Справа, на значительном отдалении от неё, происходил какой-то конфликт. Между собой схлестнулись две группы участников митинга – одна с чёрными анархическими знамёнами, другая с чёрно-жёлто-белыми, и дело шло к выяснению отношений с помощью кулаков.
Но Надя этого не видела, да и не собиралась она с ребёнком продвигаться в ту сторону. Слева, в нескольких метрах от неё, журналистка брала интервью у явно выпившего, давно не мывшегося бомжа неопределённого возраста с трепыхавшейся на ветру белой лентой на потерявшей цвет куртке.
– Скажите, – нарочито вежливо вопрошала девушка с камерой, – зачем Вы пришли сегодня сюда, на проспект Сахарова?
– Мы, – выдыхал перегаром интервьюирумый, – собрались здесь, сегодня, против Путина!
– Против Путина? – переспрашивала журналистка. – Скажите, а Ваша лично жизнь при Путине ухудшилась или улучшилась?
– Ухудшилась! – уверенно отвечал бомж.
– Скажите, – ровно продолжала девушка, – в чём лично Ваша жизнь ухудшилась с приходом Путина?
– Потому что Путин… Он нас всех бомжами сделал, нищими сделал, вот! – такая длинная фраза явно далась её собеседнику не с первого раза.
Надя отвернулась.
Кирюша начинал откровенно хныкать.
– Сейчас пойдём домой, маленький, сейчас пойдём, – успокаивая сына, она начала протискиваться в сторону метро.
В этот момент кто-то хлопнул её по плечу.
Обернувшись, Надя увидела незнакомого парня, бритого налысо, в куртке-«бомбере» и ботинках, какие носят скинхеды, с фанатским шарфом, закрывавшим половину лица.
– Ты Надюха Лосева? – спросил он.
– Я, – подтвердила девушка.
– Ты это… – он смутился на мгновение, – мамаше передай. Братана твоего, Женьку, мусора повинтили за драку с шавками.
Надя не сразу сообразила, что речь идёт о представителях субкультуры «антифа».
– С кем?
– Ну, с анархами там. Короче, пацанов повезли в ОВД «Басманный» и, похоже, оставят на ночь до суда. А там могут на сутки закрыть. Мамаше передай, чтобы пожрать принесла. Запомнила? – спросил он снисходительно.
– Да… конечно, – растерянно ответила Надя и, удерживая ребёнка правой рукой, левой вытащила мобильный телефон и, не попадая пальцами по клавишам, стала набирать номер Анны.
Парень, сообщивший ей новость, исчез, растворился в толпе, и она даже не успела расспросить его о подробностях.
…Через полтора часа Надя встретилась с матерью у входа в отделение полиции района Басманный.
Митинг к тому моменту ещё не закончился.
В отделении у Анны нехотя приняли продуктовую передачу для сына и пояснили, что в понедельник дела административно задержанных будет рассматривать Басманный суд. Таковых набиралось в клетке около десяти человек, но увидеть Женьку матери не удалось.
Домой они вернулись около девяти вечера.
В комнате у Матрёны было шумно, что-то оживлённо обсуждали, и Анна сразу поняла, что там гости.
Она не ошиблась – вместе со стариками сидела молодёжь из соседней квартиры – Юлия, Андрей и Артём.
– Вы потише там, – зло буркнула Анна, – нам ребёнка спать укладывать.
– Переберёмся к нам? – предложила Юлия, поднимаясь с табуретки, и повернулась к Анне, – ну что у вас там было на вашей Цукерманштрассе?
– Я на митинге не была, – ответила та, – дети вот были. Женьку забрали в полицию.
– За что забрали? – спросил Артём и махнул рукой остальным – мол, идите, я тут поговорю ещё.
– За драку, – вздохнула Анна, – завтра утром суд по административному делу.
– Если не уголовка, то ничего страшного, – авторитетно ответил Артём, – ты пойдёшь к нему на суд? Я с тобой. На работе предупрежу. Посмотрим, что там.
– Спасибо, – произнесла Анна с облегчением и искренней благодарностью.
…Наутро, когда они приехали в отделение к девяти, задержанных уже увезли в суд на синей полицейской «Газели».
В здании суда Анне наконец удалось увидеть сына, когда он сидел на лавочке между двумя хмурыми полицейскими в бушлатах, ожидая начала заседания.
Женька был спокоен. Он приветственно кивнул матери, а появлению Артёма даже заметно обрадовался, и улыбка пробежала по его лицу.
В зал заводили по одному, и так же по одному выводили в коридор и дальше, на лестницу и в машину.
Женьке Лосеву судья дала пятнадцать суток административного ареста.
– Это как же, Артём? – растерянно спрашивала Анна, кусая губы и теребя завязки на рукаве куртки, – мы будем Новый год встречать, а как же Женечка? Как же он будет на Новый год… и в камере?
– Бывает и хуже, – угрюмо ответил ей Артём. Они вышли из здания суда. Было холодно и ветрено. Артём поднял воротник куртки, закрыв щёки. Слушать причитания Анны не хотелось, но он проводил её до метро и поехал на работу.
* * *
Перед Новым годом на работе у Артёма был короткий день, и возвращался он домой рано.
Переход нужно было делать в центре, на станции «Площадь Революции». Артём любил эту станцию с её круглым и высоким белым потолком, с закруглёнными арками проходов к поездам и, конечно, с её бронзовыми фигурами бойцов, лётчиков, студенток…
Артём погладил ладонью нос собаки, сидевшей возле бронзового пограничника с винтовкой – по московской примете, на удачу.
Взгляд его скользнул чуть выше по фигуре и остановился, наткнувшись на невидимое препятствие.
На штыке винтовки красноармейца, похожая на рисунок плоского червя из учебника биологии для седьмого класса, болталась засаленная белая лента.
Артём попытался сорвать её, но узел был затянут слишком крепко. И тогда парень вытащил из-за пояса нож, с которым по давней привычке не расставался – только перед входом на массовые мероприятия, где придирчиво обыскивали участников полицейские у рамок-металлоискателей, его приходилось прятать в ботинок – и два склизких обрывка медленно упали на каменный пол.
Артём зло наступил рифлёной подошвой на кусок белого атласа и двинулся по переходу на «Театральную».
…На рынке царила предновогодняя суета. Большинство палаток и тридцать первого декабря работали допоздна, чтобы все, кто не успел запастись продуктами к праздничному столу, несли свои денежки торговцам хотя бы в последний вечер.
В павильоне у Махмуда ярко горел свет.
Валерке выпало дежурить именно в эти сутки, открывать и закрывать ворота для автотранспорта, и Новый год он планировал встретить в будке, вдвоём с напарником, с заранее припасённой бутылкой водки – уж в эту-то ночь хозяин не будет наказывать за пьянство на рабочем месте, да и сам хозяин уедет с какой-нибудь очередной девицей отмечать праздник.
И всё-таки было, конечно, обидно оказаться сегодня в смене, когда все спешат к семьям, а его Лиза будет сидеть за новогодним столом без него. Ну да куда ж деться…
Возле павильона разворачивался автомобиль хозяина, и из-под его колёс летели снежные брызги.
По рынку без особой цели шёл Артём.
Из павильона вышли двое охранников. Один из них поддерживал под руку явно обкуренную девчонку. Она с трудом передвигала ноги и всё-таки поскользнулась, но державший не дал ей упасть. Второй охранник распахнул дверцу автомобиля.
Пустые, затуманенные наркотиком глаза девицы смотрели в упор на Артёма, но он даже не узнал её в первый момент.
А когда узнал – автомобиль уже тронулся с места.
– Светка! – крикнул Артём.
Схватив рукой ком снега, он швырнул его машине вслед. Ком рассыпался, ударившись в заднее стекло. За выехавшим автомобилем закрывал створку ворот Валера. Артём почти налетел на него.
– Валерка! – крикнул он. – Там Светка, слышишь? Из нашего дома. Она под клофелином. Они нашу Светку увезли, слышишь?
– Ну что ты шумишь, – ответил товарищ, обтирая пот с лица рукавицей. – Ну повезли очередную шалаву, в первый раз как будто. Не знаешь, что ли?
– Светка не шалава, – возразил, переводя дыхание, Артём, – она девушка моего друга, я её знаю, она нормальная девчонка.
– Нормальные девчонки пить в павильон к Махмуду не ходят, – ответил Валера, и крыть Артёму было нечем. – Никто её туда за уши не тянул. Сама пошла. Я видел.
– И что же ты?
– А что я? Я что, обязан останавливать каждую б…, которой захотелось развлечений?
Артём закусил губу.
– Да ничего ей не сделается, – добавил Валера, – через сутки будет как новенькая.
– Я вообще не понимаю, как ты можешь тут работать! – возмутился Артём.
– Тебе легко говорить! – разозлился приятель. – Ты сам по себе, гуляю как хочу, а у меня семья, и двоих детей кормить надо. Думаешь, легко работу найти? Да и уйду я отсюда – ну будет другой мужик двери открывать-закрывать, что, от этого Махмуд шалав к себе возить перестанет? Тоже мне…
Он не окончил фразу. Снаружи уже сигналила грузовая «Газель» с товаром, и Валера привычными движениями принялся открывать створку ворот.
«Что же я Женьке скажу?» – думал Артём, – «Он же через неделю выходит. Что я скажу Женьке?»

Глава двенадцатая
Леся Усольцева неторопливо и расслабленно курила в постели.
Борис вышел на кухню и там варил для неё кофе.
Леся слегка потянулась и посмотрела в окно, не поднимаясь с кровати. На улице кружились ленивые снежинки.
Стояли долгие новогодние праздники. Алексей Усольцев уехал в Литву на семинар по методикам протеста, который проводил для российских активистов какой-то очередной западный фонд.
Калныньш оставался в Москве. Необходимости в его присутствии в Прибалтике не было, а самого его на родину предков не тянуло. Леся была ему не нужна до конца январских праздников, и она могла развлекаться как угодно и с кем угодно, в том числе и с Даниленковым, который, как это ни смешно, воспринял это мимолётное приключение всерьёз…
Вошёл Борис с чашкой ароматного кофе, поставил его на тумбочку.
– Я здесь, Лесенька, – преданно сказал он, присаживаясь на край кровати и нежно беря в свою ладонь её ухоженные пальцы.
Леся благосклонно прикрыла веки в знак согласия.
«Теперь я им как хочу, так и верчу», – подумала она про себя, полуприкрыв глаза с длинными накрашенными ресницами.
В квартире пахло жареными кофейными зёрнами и сладким крюшоном, тягучей карамелью и терпкой мятой.
* * *
В эти дни никто не работал, кроме экстренных служб. Не работал и Артём, и время тянулось для него невыносимо долго, и он уже ждал начала рабочей недели. Никого Артёму не хотелось видеть, ни с кем не хотелось общаться. Пожалуй, единственным человек, кого он был бы рад увидеть, была Надя, но Наде он был нужен не более, чем обычно.
Надя шла на улицу гулять с сыном.
Она осторожно спускала коляску по обледенелым ступеням вниз.
Навстречу ей, прицокивая каблучками, поднималась новая постоянная любовница владельца рынка. На ней была короткая модная шубка, в ушах блестели огромные аляповатые золотые серьги с крупными тёмно-красными камнями, безымянный палец украшал перстень с таким же камнем, и весь её внешний облик за пять-шесть дней изменился настолько, что в ней с большим трудом можно было узнать былую соседку Светку.
– Привет, – улыбнулась Надя.
Светка смерила её презрительным взглядом и не удостоила ответом.
«Нашла чем гордиться», – подумала Надя и отвернулась, на мгновение утратив контроль над коляской, которая, вывернувшись из её руки, покатилась по ледяной наклонной плоскости вниз.
Надя в ужасе бросилась следом, пальцы её почти коснулись ручки коляски, но стёртые подошвы старых ботинок разъехались на льду, и она упала вперёд, загребая руками воздух, а коляска с плачущим Кирюшей, набирая скорость, катилась ещё полтора десятка метров по горке вниз, прежде чем перевернулась, и прошёл ещё десяток бесконечных секунд, пока Надя вскочила на ноги, добежала до опрокинувшейся коляски и убедилась, что мальчик живой…
Светки в этот момент уже не было рядом – увидев, что Надя выпустила коляску из рук, она быстро скрылась в подъезде, захлопнув за собой металлическую дверь с кодовым замком, и уехала на лифте на свой этаж.
Надя не помнила, как к ней подбежали незнакомые женщины, как помогли поднять ребёнка. Как вызывали скорую помощь, она тоже не помнила.
…В детской больнице двухлетнему Кириллу Лосеву диагностировали сотрясение мозга. Угрозы жизни не было, но мальчик должен был находиться в стационаре.
По коридору сновал медперсонал в голубых костюмах, прозрачных шапочках и белых халатах. Кому-то ставили капельницы. В глазах рябило от кафельной плитки. Остро пахло лекарствами.
Наде врачи позволили находиться с сыном с утра до вечера, но оставаться на ночь не разрешили.
И у неё не возникло никаких подозрений, когда через несколько дней к ней домой явился участковый и подробно опрашивал о происшествии – ведь это был несчастный случай, все видели, что именно несчастный случай, никакого злого умысла, просто очень скользкая горка, и молодая мать не удержала коляску…
Записав на кухне Надины показания и указав ей, где расписаться, участковый покивал, посочувствовал, посоветовал быть осторожнее и ушёл, не замечая ненавидящего взгляда подростка из глубины комнаты.
Женька вышел на волю из спецприёмника восьмого января, по отбытии пятнадцати суток, согласно решению суда.
Об административном правонарушении была направлена бумага в школу, но его это, казалось, совершенно не беспокоило.
Женька и дома-то оказался случайно. Вернувшись домой, он стал ещё больше дичиться окружающих, чем раньше, и ещё больше пропадать на улице. К тому же домашним было не до него – они были слишком заняты травмой маленького Кирилла, и даже Женькино освобождение не стало для них событием, чего он, конечно, ожидал. Ожидал более эмоциональной встречи – пусть будут ругать, кричать, пусть расплачется мать, но чтобы это прошло так незаметно…
Женька смертельно обиделся, но виду не подал.
Он стал прогуливать школу, пропадал на улице допоздна, занятый чем-то своим, никого не посвящая в свои тайные мысли, даже Артёма, с которым, казалось бы, в прошлом у него сложились доверительные отношения и которого он воспринимал как старшего товарища.
Домой Женька приходил к двенадцати или к часу и падал спать на свой диванчик, часто даже не раздевшись или бросив свои вещи как попало, и Анна с тихим вздохом собирала его одежду.
За перегородкой – с рождением Кирюши их комната была поделена платяным шкафом пополам – беспокойно ворочалась Надя, ей нужно было вставать чуть свет и к семи часам ехать к сыну в больницу на другой конец города.
Анна вставала ещё раньше, чтобы успеть собрать дочери поесть, и снова ложилась, пытаясь перехватить ещё час-полтора сна до ухода на работу.
И даже день рожденья Женьки – он родился в январе, и в этом году ему исполнялось шестнадцать лет – прошёл на редкость тихо и незаметно.
Так миновал январь, и к концу месяца Кирилла наконец выписали домой, под амбулаторное наблюдение врачей.
В последних числах января Наде позвонила Неля Коломнина, напомнить – «ты же, наверняка, в курсе», – про крупное общегражданское шествие четвёртого февраля.
В ответ Надя торопливо буркнула, что она занята, у неё болеет ребёнок, и до весны она точно нигде не появится.
Больше Неля не перезванивала, и как Наде ни хотелось полюбоваться Усольцевым на трибуне, эта акция прошла без неё.
А вскоре случилось то, чего никто не ждал.
…Это был обычный зимний день, похожий на все остальные. И такой же похожий на все остальные вечер.
Надя уложила Кирюшу спать и легла сама, готовая чутко проснуться на голос сына.
В маленькой комнате у стариков, Матрёны и Фёдора, долго горел свет, но часам к полуночи его погасили – улеглись и они.
Не спала только Анна. Она хлопотала на кухне – для неё там всегда нашлись бы дела. Она устала не меньше остальных, и вставать ей нужно было раньше всех, но она взяла себе за правило не ложиться раньше возвращения сына, чтобы позаботиться о нём при необходимости – сложить вещи, а если придёт голодный, то и покормить…
На кухне тихонько, чтобы не мешать никому из уставших за день и отсыпающихся перед следующим днём обитателей квартиры, отбила час ночи радиоточка.
Женьки не было.
Он редко приходил так поздно, но всё же это было более-менее в рамках привычного.
Анна вымыла посуду и убрала в холодильник завтрашнюю еду.
Протикало два.
Звук радио привёл её в себя. Значит, она всё-таки задремала на табуретке у кухонного стола, уронив голову на руки. Анна встала, прошлась в комнату и обратно, чтобы проверить, не приходил ли Женька, не могла ли она проспать его приход.
«Он мог задержаться у приятелей и опоздать на метро», – шевельнулась успокаивающая мысль.
Анна тут же поймала себя на том, что в последнее время совершенно не представляет себе круг общения сына.
«Я поговорю с ним завтра», – решила она, пока мозг снова обволакивало туманом, – «Пусть придёт сегодня, пусть только придёт, а завтра я с ним поговорю».
Анна не могла вспомнить, что разбудило её во второй раз – радио, сигналившее три часа, или поворачивающийся в замке ключ. Но произошли эти два события практически одновременно.
Женька вошёл в квартиру, шатаясь, как пьяный, хотя алкоголем от него не пахло.
– Сынок… – Анна подалась к нему навстречу.
– Всё нормально, мам, – произнёс Женька. Его, казалось, тоже давила смертельная усталость. Он с усилием стащил с себя куртку, попытался повесить её, но промахнулся мимо вешалки, и куртка сползла на пол. – Давай всё завтра, мам, ладно? – попросил он, увидев, что мать хочет ему что-то сказать. – Не сегодня, ладно, мам? Спать…
Он рухнул на диван, раскинув руки. Анна подошла и долго смотрела в лицо спящего сына – оно было спокойным и безмятежным, как в далёком детстве.
Она вышла в прихожую, подняла с пола куртку и увидела кровь. Бросилась обратно в комнату, включила свет, встала на колени перед спящим Женькой – но нет, на нём крови не было, ни порезов, ни царапин. Значит, чужая.
«Подрался», – тихо вздохнула Анна и погасила свет.
«Я завтра постираю», – подумала она, вешая куртку на место. – «Сегодня уже слишком поздно, четвёртый час, надо ложиться».
Перед тем, как лечь спать, она перевела будильник с шести часов на семь.
«Я успею. Я всё приготовила с вечера».
Но пришедшие с обыском оперативники всё-таки разбудили её в шесть.
* * *
Весть о том, что Женька Лосев зарезал Махмуда, разнеслась по району с огромной скоростью, обрастая всё более невероятными подробностями – но равнодушным не оставался никто. К полудню новость уже знали все знакомые и знакомые знакомых, и об этом судачили на всех лавочках у всех окрестных подъездов.
Обыск закончился часам к одиннадцати, копию протокола вручили Анне, как совершеннолетней хозяйке квартиры. Оперативники уехали и увезли Женьку с собой.
Артём всё это время курил на лестнице, переминаясь с ноги на ногу – помочь он уже ничем не мог, а идти в квартиру смысла не было никакого – его бы завели внутрь и до конца следственных действий из квартиры не выпустили, уж кто-кто, а Артём знал это очень хорошо, как не дали бы и с Женькой пообщаться – ради такого шанса он легко пошёл бы в обыскиваемую квартиру, страха он не испытывал, да и не так легко было напугать Артёма Зайцева, но то, что даже поговорить шанса не было, Артём тоже знал намного лучше всех окружающих.
Говорить надо было раньше, надо было заметить, что с начала января Женька стал избегать всех, в том числе и Артёма, к которому прежде тянулся…
А теперь было поздно…
Участковый задержался в квартире после ухода остальных полицейских.
Он долго молча смотрел на Надю, которая возилась с детским питанием – во время обыска ей, как и другим членам семьи, пришлось сидеть с Кирюшей на коленях, не вставая, и только теперь появилась возможность покормить сына. Потом заглянул в отгороженный шкафом закуток, где стояла детская кроватка и диван самой Нади.
– У вас тут чисто, но бедно, – резюмировал участковый, и Надя снова не поняла, какое это имеет отношение к обыску и аресту её брата.
После его ухода Анна сидела на кухне, бессильно уронив руки на колени. Артём осторожно заглянул к ней, закрыв за собой дверь.
– Ань, не плачь, слышишь, – сказал Артём, прислоняясь к стене, – он несовершеннолетний, ему много не дадут, Ань.
Анна подняла на него красные заплаканные глаза. В этот момент перед Артёмом сидела измученная старая женщина, и никто не мог бы предположить, что ей нет ещё и сорока лет.
– А сколько дадут, Тём? – спросила она.
– Он выжил? – задал Артём встречный вопрос.
Анна отрицательно помотала головой, не в силах ответить.
– Плохо, – отозвался Артём. – В смысле, для Женьки плохо, – поправился он. – Но всё равно, даже формально – не больше десяти. Больше десяти малолеткам не дают. Реально дадут меньше, – постарался он обнадёжить Анну.
– Это ж как долго, – всхлипнула она.
Артём ещё много чего хотел бы ей сказать. О том, что она вырастила хорошего сына, о том, что Женька, хотя за ним и не уследили, повёл себя как мужчина, и что он на месте Анны гордился бы Женькой. Но слова застряли у него в горле, сейчас нужны были не эти слова, а эти нужны были не здесь и не сейчас, не для Анны, а если и для Анны – то когда-нибудь потом, не теперь. Но не умел Артём успокаивать плачущих женщин.
– Ладно, Ань, – сказал он. – Не плачь. Вернётся Женька. Я же вернулся.
Артём вдруг подумал о своей матери, Ольге Алексеевне – когда она вернётся с работы, надо будет попросить её, чтобы зашла к Анне. Она найдёт слова, она сможет. Она же ждала Артёма семь лет. И даже… даже разыскивала его, живого или мёртвого, в октябре девяносто третьего, – Артём, всю сознательную жизнь так гордившийся своим детским участием в тех событиях, впервые применительно к ним вспомнил о своей матери.
– Не плачь, – сказал он вслух, – Ань, слышишь? Ну перестань. Живой же Женька. Главное – живой. Всё остальное поправимо.
Анна кивнула, прижав платок к лицу. Плечи её слегка вздрагивали.
– Так ты обращайся. Я всегда помогу, – он не знал, чем закончить разговор.
Анна то ли кивнула, то ли её накрыл очередной приступ рыданий, и она уткнулась в платок. Артём тихонько вышел, прикрыв за собой дверь.
На соседнем этаже – а Артёму хотелось покурить спокойно, в одиночестве и в тепле – он нарвался на другие слёзы.
Разнаряженная, как новогодняя ёлка, вся в золоте, Светка рыдала на груди у своей матери Татьяны.
Увидев их на площадке, Артём резко закрыл дверь и попытался затаиться на лестнице, но это ему не удалось – оставив дочь за дверью, Татьяна решительно шагнула к нему.
– Что, доигрались, красавцы? – зло спросила она. – Доволен, Тёмочка? Сломали девочке жизнь?
– Твоя девочка сама себе жизнь сломала, – ответил Артём, у которого не было никакого желания ввязываться в споры с Татьяной, – а впрочем, не только себе. Такого парня ни за что посадили, тьфу!
– Ты что сказал? – Татьяна опешила.
– Что слышала! – огрызнулся Артём. Злость закипала в нём, неистребимая злость на Светку, а теперь и на её мамашу, которая такую доченьку вырастила. – Довели парня! Ни мозгов, ни совести!
– Да как ты смеешь! – задохнулась праведным гневом Татьяна. – Уголовник!
– Смею, смею, – кивнул Артём. – Вырастила шалаву, так слушай правду, что рожу воротишь, не нравится? Ты мне рот не затыкай, ясно?
Артём громко хлопнул дверью, так, что эхо прокатилось до верхних этажей. Опомнившаяся Татьяна ещё что-то кричала ему вслед, но он был уже двумя пролётами ниже, поняв, что спокойно покурить в подъезде и привести нервы в порядок ему здесь сегодня не дадут.
Можно было поехать на работу, хотя утром он позвонил туда и сослался на плохое самочувствие.
Артём вышел на улицу и присел на скамейку. Оперативно-следственная группа уже уехала, оставив каждого из тех, кто её сегодня не интересовал, со своими невесёлыми мыслями.
* * *
И наступил вечер, и наступило утро.
И был суд по мере пресечения.
И в зал пустили всех желающих, чему Артём приятно удивился – раньше такие заседания бывали закрытыми.
Впрочем, содержание их осталось неизменным – иного Артём и не ожидал.
На зрительских местах сидели Артём, Женькина мать Анна и дед Фёдор Петрович.
Артём оказался ближе всех к клетке, и когда Женьку завели внутрь – его лицо в первый и единственный раз осветилось улыбкой. Эта улыбка предназначалась ему, Артёму.
Всё остальное время обвиняемый сохранял спокойное и серьёзное выражение лица.
Судья удалилась в совещательную комнату, вернулась минут через сорок и огласила решение, в котором никто не сомневался:
– Избрать Лосеву Евгению Сергеевичу, 1996 года рождения… обвиняемому по статье сто пятой Уголовного кодекса… меру пресечения в виде содержания под стражей… сроком на два месяца.
Анна закрыла лицо руками.
Фёдор Петрович не проронил ни слова, но всё время, пока судья читала постановление, качал седой головой, словно сокрушаясь, и окружающим не было ясно, что он имел в виду.
Женька слушал постановление молча, с непроницаемым лицом, сохраняя абсолютное спокойствие. Так же молча стоял на своём зрительском месте Артём, и его не отпускала мысль, что это зачитывают его собственное взятие под стражу.
Женька отвёл глаза от герба над судейским столом к оконному стеклу – прямо напротив клетки. За окном падал снег, может быть, последний снег этой зимы, и уж точно, последний для него.
Как это ни было странно и даже глупо – Женька это прекрасно понимал, скользя взглядом по рядам жёлтых деревянных зрительских скамей, но всё же до последнего надеялся, что хоть где-то за эти двое суток появится Светка, и он сможет ей что-то объяснить, ну, или хотя бы попытаться, хотя бы мельком. В конце концов, чёрт возьми, он же погубил свою жизнь ради неё…
Светка не появилась.

Глава тринадцатая
Усольцев стоял перед Калныньшем, как провинившийся школьник. Ему даже не предложили присесть, и уже по этому признаку Алексей понял, что разговор предстоит жёсткий.
– Мы разочарованы в Вас, Алексей, – резко говорил Калныньш, не уточняя содержания понятия «мы», – крайне разочарованы. Протесты продолжаются уже пятый месяц, и для стороннего наблюдателя они начинают выдыхаться.
Усольцев попытался ответить, но Марк не терпящим возражений жестом остановил его, не дав открыть рот.
– Молчите и слушайте. Так вот, с начала декабря по существу с Вашей стороны не было сделано ничего, чтобы вывести протест на новый уровень. Если так пойдёт и дальше, к лету всё вернётся в обычное сонное русло. Увы, третьего не дано – либо волна идёт по нарастающей, либо она спадает. Вы, Алексей, не воспользовались ни парламентскими выборами в декабре, ни президентскими в марте, чтобы перевести события в более серьёзную плоскость. Я имею в виду столкновения с полицией.
– Столкновения же были… – начал Усольцев.
– Алексей, если Вы имеете в виду то, что было в декабре – это не столкновения, это детский лепет. На улицах не было не только убитых, но даже раненых, даже ни одного поджога административного здания или на худой конец магазина! Это годилось для первых дней протеста, но дальше должны были следовать более радикальные действия, – Калныньш рубил ладонью воздух, – Вместо этого Вы месяцами водите по улицам стотысячные колонны с нулевым результатом. Естественно, их рядовым участникам это надоедает, и приходится тратить ресурсы не на развитие, а на то, чтобы поддерживать существующий градус протеста – скажем прямо, невысокий и бесперспективный. Дальше так продолжаться не может и не будет. Если Вы полагаете и в дальнейшем ограничиваться ленточками и шариками – это, безусловно, Ваше право, но наше право в таком случае – сделать ставку на более серьёзных политиков, не боящихся крови и риска.
Усольцев облизал пересохшие губы. Примерно такого разговора он, конечно, ожидал давно, и резкий тон Марка не был для него чем-то удивительным – Калныньш и те, кто стояли за ним, платили ему деньги и имели право требовать от него результата.
Калныньш выдержал тяжёлую паузу.
– Я посоветовался со своим руководством, Алексей. Принято решение предоставить Вам ещё один шанс. Если Вы сами, конечно, этого хотите и будете стремиться этот шанс реализовать. Подумайте хорошенько, прикиньте Ваши возможности и дайте ответ.
– Когда я должен ответить? – Алексею показалось, что ему протягивают соломинку – время на размышление…
– Сейчас, – отрубил Калныньш.
Скажи сейчас Усольцев, что он не может этого сделать, не в состоянии, да придумай он любые красивые слова для прикрытия собственной трусости – что будет тогда? Да ничего, скорее всего, даже заплаченные деньги назад не потребуют, а спишут под какую-нибудь статью расходов, и откажись он сейчас – и всё закончится. Но и для Усольцева, для самого Алексея Усольцева это будет последний неиспользованный шанс выплыть на поверхность в мутной воде, и тогда прозябать ему всю оставшуюся жизнь в забвении и бедности третьесортной политической мелочью на подхвате у более крупных фигур, которые, если снизойдут, позволят появиться на трибуне…
– Хорошо, я согласен, – не своим, хриплым голосом произнёс Алексей.
Калныньш медленно кивнул.
– Но помните – это последний шанс. Если и в этот раз у Вас не получится, или Вы постесняетесь действовать решительно – другого случая уже не будет. У Вас не будет, я имею в виду.
Он всё-таки не сказал слово «испугаетесь» или «побоитесь», подумал Усольцев. «Постесняетесь», надо же… Что это, пресловутая политкорректность или что-то иное? Да, всё-таки Калныньш достаточно владел русским языком, чтобы чувствовать такую разницу…
– Какие сроки? – таким же чужим голосом спросил он.
– Вот это деловой разговор, – удовлетворённо заметил Марк. – Не позднее начала мая.
– Первое мая? – уточнил Усольцев.
Калныньш повертел в руке карманный календарик.
– Нет, – ответил он, подумав несколько секунд. – Первое мая удобно для вас, активистов, а массовка будет на дачах – не забывайте, что имеете дело не со своим левым активом, а с обывательской массой. – Ноготь Калныньша скользнул чуть вниз по оборотной стороне календарика, открывая квадрат, занятый месяцем маем, и отчёркивая его от соседнего, – На седьмое мая назначена инаугурация избранного президента, не так ли? Поэтому будет удобно и логично назначить акцию протеста на шестое мая. Тем более, это воскресенье. Не возражаете?
– Нет, – отозвался Усольцев. – но по формату мероприятия – должны ли мы подавать заявку…
– Разумеется, – перебил его Калныньш, – вы подаёте заявку и проводите подготовку, как обычно. А что уж там произойдёт в процессе самой акции – в этом мы вполне доверяем Вашей фантазии и предоставляем Вам полную свободу действий. Итак, шестое мая. Договорились, – он протянул Усольцеву руку, и тон его смягчился впервые за всё время разговора.
…Усольцев вышел на улицу с тяжёлым сердцем.
До назначенного срока оставалось ещё полтора месяца, но стоило ли сомневаться, что они пролетят незаметно, занятые подготовкой очередной акции протеста, которая – из её организаторов об этом пока знал только Усольцев – должна превратиться в кровавое побоище. Варианты сценария крутились у него в голове, он перебирал их и отвергал один за другим, ибо ни один, как ему казалось, не мог обеспечить его личной безопасности во время акции и после неё.
Постепенно мысли приобретали стройность, в тумане угадывались очертания единственно возможного плана действий. План имел определённую долю риска, и всегда осторожный Усольцев отдавал себе в этом отчёт, но ничего лучшего не приходило на ум.
Поздно вечером, лёжа в постели, он поделился своим планом с женой.
– Ты, как всегда, гениален, Лёшенька, – томно промурлыкала Леся.
На следующий день Усольцев обзвонил ближайших соратников и союзников и назначил оргкомитет акции на ближайший выходной.
У него оставалось ещё два-три дня до заседания, чтобы продумать и отточить всё, что будет им сказано, и прикинуть, какая будет реакция.
Однако Леся тоже не теряла времени.
* * *
Газету Артёму показали на работе.
Это был свежий выпуск одной из крупнейших демократических газет, выходившей массовым тиражом и горячо поддерживавшей «болотные» протесты.
С самого утра, едва Артём вошёл в раздевалку, на ходу расстёгивая куртку, обычный перед сменой разговор о том – о сём странно и резко затих.
– Что-то случилось? – спросил он, привычно поздоровавшись.
– Ты уже видел? – спросил Валентин. Стоявший рядом с ним парень опустил глаза в пол.
– Нет, – честно ответил Артём, но недоброе предчувствие кольнуло в груди, – а что такое?
– Да вот читай, что ли, – Валентин угрюмо протянул ему газету.
С первой полосы в глаза бросились аршинные буквы: «Исповедь подруги нациста: эксклюзивное интервью». Дальше шла отсылка на четвёртую страницу, но Артём всё понял прежде, чем его руки развернули газетные листы.
«Все мы помним, что в начале февраля Москву всколыхнуло дерзкое преступление», – кричали буквы, складываясь в строки и смеясь в лицо бледнеющему Артёму, – «На окраине столицы несовершеннолетний отморозок-маргинал с особой жестокостью зарезал на национальной почве предпринимателя, работавшего в сфере производства и торговли продуктами питания. Сейчас убийца находится в СИЗО, но из-за гуманизма российских законов суд не сможет дать ему более десяти лет колонии… Однако такие, как Евгений Лосев, могут жить рядом с нами, ходить с нами по одним улицам. Нас всегда интересовал вопрос: откуда берутся подобные нелюди в нашем обществе и что гражданское общество может сделать, чтобы они не появлялись. Сегодня наш корреспондент Лариса Орлова попытается получить ответы на этой вопросы у бывшей подруги малолетнего нациста. Итак, знакомьтесь – Светлана (фамилию мы не называем по просьбе девушки), с Лосевым, по её словам, росла в одном дворе и училась в одном классе…»
С фотографии на газетной странице улыбалась Светка, весёлая и жизнерадостная, как будто ничего не случилось…
– Это же неправда, – с трудом произнёс Артём вслух, растерянно оглядывая присутствующих, – Женька его не по национальному признаку убил, а из-за девчонки. Из-за этой самой… Его… первая любовь… в жизни… Это все подтвердят, весь подъезд…
Спасительный гудок позвал рабочих на смену.
Весь день всё валилось из рук Артёма. Инструменты падали на пол, и он с трудом выполнял самые простые операции, которые обычно делал на автомате. Он не мог дождаться окончания рабочего дня, когда можно будет добежать до метро и купить газету на ближайшем развале.
«– Светлана, Вы были знакомы с Евгением Лосевым задолго то того, как он совершил преступление. Расскажите, по-Вашему, что его могло толкнуть на такой шаг? Может быть, на него повлияла семья?
– Да, мы были знакомы с раннего детства. Евгений, в какой-то степени, даже ухаживал за мной. Но у меня всегда вызывала отторжение его ненависть к людям иной культуры, иной расы…»
«Ишь ты, как загибает», – подумал Артём, – «Это ж не её слова, это слова журналистки, она так не скажет, не хватит мозгов…»
«– Мне сложно говорить о родственниках Евгения, я никогда с ними не общалась, мне это было тяжело. Но могу сказать, что это семья, если можно так выразиться, с давними криминальными традициями. Дед Евгения сидел в тюрьме, был осуждён ещё в конце перестройки за халатность, в результате которой погибли люди. Отец его, насколько я знаю, бросил мать с детьми и погиб в бандитских разборках в девяностые годы…»
«Ты-то, курица малолетняя, хоть знаешь такое слово – халатность?» – Артём сжал зубы.
«– Да, Евгений за мной ухаживал, но я его скорее боялась. Его криминальные наклонности и нетерпимость к чужому мнению всегда вызывали у меня опасения…»
Артём скомкал газету и хотел отшвырнуть её в дальний угол вагона, но, передумав, разгладил и положил в сумку.
…Долго звонить не пришлось. Дверь открыла Светка. Татьяна была на работе.
– А ну выходи, поговорить надо, – бросил ей Артём.
Она уже всё понимала и могла запереться в квартире, но безропотно пошла за ним.
– Тём, ты ж не обижайся, – хныкала она, – я ж им ничего не рассказывала… почти. Мне только заплатили за интервью, а потом они сами всё написали, сами, ну пойми, Тёмочка, не могла ж я отказаться…
– Тварь продажная, – прошипел сквозь зубы Артём. Он уже с трудом сдерживал желание ударить её по лицу – но ведь девчонка всё-таки, – Как только такую дрянь земля носит?...
А про себя он подумал о Женьке. Удастся ли скрыть от него публикацию, или Женька её увидит?...
Женька увидел публикацию примерно через три дня – в следственный изолятор свежие газеты приходили с небольшой задержкой.
Он молча лежал на верхнем ярусе нар и снова и снова перечитывал публикацию, пока злосчастное интервью не запомнилось наизусть.
А Женька кусал губы, и сокамерники ждали от него крепкого словца в адрес бывшей подруги.
Но он промолчал.
* * *
Председательствуя на оргкомитете, Усольцев, как водится, выступил с пространной речью, обрисовывавшей обстановку в стране, требовавшую, по его мнению, активных действий, а после перешёл к конкретике.
– Протесты продолжаются уже не первый месяц, однако скорого результата мы не увидели, – говорил он, – и надо признать, что частично виноваты в этом мы сами. Наша нерешительность. Нам кажется, что на улицы вышли массы, однако народ в целом ещё дремлет. Народ ждёт, возлагая надежды на нас. И в скором времени у нас появится шанс – да, я имею в виду инаугурацию так называемого президента. Мы должны выйти шестого мая, в последний выходной день перед инаугурацией – так у нас будут шансы собрать максимальное количество активистов – и выступить смело и организованно, чтобы дать режиму понять нашу силу… Друзья, я не буду говорить долго – мой посыл понятен, я хотел бы выслушать ваши идеи насчёт того, что должно произойти в стране шестого мая и что должно измениться после этой даты.
Речь Усольцева встретили аплодисментами. От него ждали радикализма, по радикализму соскучились, и он чутко улавливал настроение собравшихся.
Развернувшуюся дискуссию о том, как давно пора переходить к более активным действиям, прорывать полицейские оцепления и свергать диктаторский режим, Усольцеву оставалось только мягко корректировать в нужное русло. Всё остальное участники собрания говорили сами.
В кармане у Усольцева неутомимо и бесшумно работал диктофон.
Меньше чем через сутки Алексей сидел в кабинете куратора и разъяснял свою позицию.
– Павел Дмитриевич, люди требуют активных действий. Я боюсь, что на этот раз мне не удастся их удержать. Возможны эксцессы. Поэтому мне кажется – и я прошу на это Вашего разрешения – что я должен возглавить колонну, которая имитирует попытку прорыва к Кремлю. Только имитирует, разумеется. Дальше уже полиция справится с самыми буйными. Но если этого не сделать – найдутся люди, заинтересованные, чтобы толпа вышла из-под контроля, и тогда уже мне вряд ли что-то удастся… Я, конечно, ни в коем случае не настаиваю, но мне кажется, что это самый лучший вариант остудить горячие головы малой кровью, и прошу Вашей санкции…
Павел Дмитриевич ответил не сразу. Он сделал вид, что задумался над совершенно новым для него предложением.
– Хорошо, Алексей, – сказал он наконец, – я надеюсь, ты понимаешь, какую ответственность ты на себя берёшь. Это довольно сложная задача – одновременно и устроить, скажем так, условные беспорядки и не допустить беспорядков реальных, то есть неконтролируемых. Я думаю, что ты справишься. Но постарайся не допускать серьёзных ошибок – они могут аукнуться. Желаю тебе быть внимательным и осторожным.
– Спасибо, Павел Дмитриевич! – радостно ответил Усольцев. Ему казалось, что его план начинает работать.
Он не мог учесть одного – о его плане обмануть всех и остаться самым хитрым куратор узнал более двух суток тому назад.
Узнал от Олеси Усольцевой.
* * *
И всё же он подсознательно опасался шестого мая. Чем меньше оставалось времени до назначенного срока, тем чаще сосало под ложечкой, и мысль о предстоящем вызывала мелкую дрожь в коленях, с которой он не смог справиться.
В ночь с пятого на шестое он проснулся в четыре часа – было ещё темно. Леся мирно спала, её тёмные кудри разметались по подушке. Алексею не удавалось заснуть снова, и он смотрел в окно, лёжа в постели, пока на улице не заголубел красивый весенний рассвет.
Из открытой форточки тянуло свежестью. Небо было безоблачным, и звёзды, пронзавшие чёрный небосвод, оставались по-прежнему яркими на фоне робкого розового утра.
В этот ранний час особенно хотелось жить, любой ценой, и так же любой ценой хотелось остаться на воле.
Прикрыв глаза, Усольцев подумал о том, что для этой цели он сделает сегодня всё возможное, перешагнёт через кого угодно, и эта мысль слегка успокоила его, и он уснул ещё на два с половиной часа, и проснулся по сигналу будильника свежим и отдохнувшим.
Леся пошла на кухню готовить кофе.
Алексей открыл окно, и в комнату ворвались пьянящие запахи весны – запахи сирени и цветущей вишни…
– Леся! – крикнул он, просто чтобы сказать ей что-нибудь. – Мы сегодня не можем опаздывать!
– Я всё помню, дорогой, – ответила она из кухни, улыбнувшись своей несравненной обворожительной улыбкой.
Через полчаса супруги уже ехали к месту сбора – к Калужской площади. Ещё через некоторое время они могли наблюдать, как участники демонстрации мелкими группами выходят из подземного перехода метро «Октябрьская», по одному просачиваются через рамки-металлоискатели в начале Якиманки и вливаются в формирующиеся колонны.
Усольцев привычной широкой походкой шагал к машине со звукоустановкой, расположившейся в самом начале колонны. Там было его место, и свои функции он знал лучше, чем кто бы то ни было.
И было ещё не поздно.
В первых рядах демонстрантов он заметил Нелю и Бориса и дружелюбно кивнул им, как старым знакомым. Леся остановилась рядом с ними, и дальше он шёл один.
Дальше его захватила знакомая организаторская работа, и со своего места он мог только видеть, что народу было много, очень много, хотя и не столько, сколько бывало зимой. Но тысяч сорок-пятьдесят было.
Когда передние ряды наконец двинулись вперёд по Якиманке в сторону Болотной площади, задние ещё долго топтались на месте – инерция такой массы людей была непреодолима.
Голова колонны вступала на Малый Каменный мост.
Внизу плескалась серая, по-весеннему холодная Москва-река, безмолвно напоминая Усольцеву о его страхе полугодовой давности. На Болотной, где планировался митинг, рабочие заканчивали монтаж сцены и музыкального оборудования, а над толпой ничего не подозревающих людей развевались самые разные флаги – от оранжевых до полосато-радужных.
У поворота направо, на более узкую дорогу, голова колонны начала перестраиваться стихийно, и, как всегда бывает в таких случаях во время шествий, возник людской затор, быстро распространяющийся назад.
Боковым зрением Усольцев видел цепь полиции и внутренних войск, перекрывшую движение вперёд – к Кремлю.
Дорога к сцене была свободна, но из-за резкого сужения прохода это могли видеть только ведущие да несколько десятков демонстрантов в передних рядах – но там были собраны надёжные активисты «Левой колонны» и либеральных движений.
Руки Усольцева ощутили холодок металлического мегафона, пальцы сами нажали кнопку, а губы выдохнули в мембрану:
– Берёмся за руки, садимся на асфальт!...
Отбросив мегафон, державшийся на ремне, он почувствовал локти двоих соратников с обеих сторон, а колени уже подгибались, и через секунду первая цепочка из десятка человек оказалась на асфальте в сидячем положении, за ней вторая, третья, и люди, уже не видевшие и не слышавшие Усольцева, следовали его примеру, берясь за руки, опускаясь на мостовую – раз так поступили спереди, значит так надо – и ожидая дальнейших действий.
На мгновение, не более, стих обычный шум толпы, но это мгновение показалось Усольцеву бесконечным и, изогнув кисть руки – локтем он держался за локоть соседа – Алексей вытащил мегафон и крикнул в него:
– Мы не уй-дём! Мы от-сю-да не уй-дём!
За его спиной десятки голосов вразнобой повторили этот лозунг.
Оцепление внутренних войск растерянно смотрело на первый ряд.

Глава четырнадцатая
В один из редких свободных вечеров, между майскими праздниками, когда многие учреждения закрываются чуть ли не на полмесяца, а люди разъезжаются на дачи сажать картошку, а вместе с тем и у Анны становится полегче со временем хотя бы на одной из работ, она зашла к соседям – попить чаю и поплакаться Юлии на тяжёлую жизнь.
Самой Юлии, как казалось Анне, в жизни невероятно везло – всё у неё складывалось удачно, и муж, и дети, и работа.
И только ей, Анне, приходилось, выбиваясь из сил, бегать с одной работы на другую, шестнадцатилетнего сына посадили в тюрьму, а дочка родила ребёнка в семнадцать лет и растила его одна.
С утра она долго рассматривала себя в зеркало, пудрила морщины и закрашивала тёмной краской серебристые пряди – накануне она впервые заметила у себя седину. И это в тридцать восемь лет! Мало ей того, что стала бабушкой в тридцать пять…
…Дверь открыл Андрей, муж Юлии.
– Ладно, девчонки, я вас оставлю, – сказал он, пока жена ставила греться чайник.
«Девчонки» – это слово резануло Анне слух…
– Какие у тебя новости-то? – спросила Юлия, присаживаясь на табурет. – Как у Женьки дела? Звонит тебе?
– Звонит иногда, – вздохнула Анна, – по ночам только. А следователь мне не говорит ничего определённого…
– Артёму почти каждый вечер звонит, – ответила подруга, – но тоже поздно. У них всегда так. Ну да Артём-то знает…
– К нам это… – вдруг сказала Анна без какого-либо перехода, – из опеки приходили. Насчёт Кирюши. Проверять условия содержания… то есть проживания несовершеннолетнего.
Юлия закинула ногу на ногу, подалась вперёд, ребром ладони отодвигая от себя чашку с чаем. Лицо её выражало неподдельную обеспокоенность.
– Ань, а вот это серьёзно, – голос её звучал так, что Анне стало страшновато, – и что сказали? Документы составляли какие-то?
– Да я не знаю даже, – протянула Анна, – они с Надей разговаривали. Акт какой-то составили, дали ей подписать. Говорят, что бедно у нас, что ремонт старый… Ну а откуда у нас богатству-то взяться?
– Что было в акте? – быстро спросила Юлия.
– Да я не знаю даже… Я даже не знаю, читала его Надя как следует или нет. Может, просто расписалась, где ей показали, чтобы ушли. Мы люди простые…
– Дуры вы две с Надькой, а не простые люди! – тут уж Юлию прорвало. – Ты что, не понимаешь, что это такое и чем грозит? Ты не соображаешь, что у вас могут запросто отобрать ребёнка? Сколько таких случаев! Что на вас кто-то настучал – просто так такие вещи не происходят! Может, из больницы, может, ещё кто… Копию акта тоже не взяли, конечно?
Ошарашенная Анна помотала головой.
– Я ж не подумала…
– А надо думать. И читать надо, что подписываете. Вроде взрослые люди, а элементарным вещам вас учить надо. Я теперь даже не знаю, что вам делать. Что вам там написали по результатам проверки. Будьте очень осторожны в ближайшее время, очень! И Надьке объясни хорошенько, или пускай к нам зайдёт. Не к добру такие проверки, ох как не к добру, и кто знает, что может случиться…
Про себя она подумала, что Надя, скорее всего, совета не послушает и к ним не зайдёт, чтобы не встречаться с Артёмом.
* * *
Борис Даниленков, конечно, ничего не знал заранее и шёл на демонстрацию шестого мая, как на обычную мирную акцию, и во время прохождения колонны по Якиманке мысли его были заняты другими проблемами – рядом с ним шагала Неля, вся радостно-весенняя, в яркой ветровке, прожившая с ним несколько лет и не подозревавшая о его измене, а в паре метров крутилась такая притягательно-манящая Леся, черноволосая, распространявшая запах своих духов. Она приветливо поздоровалась с ними обоими, как будто ничего не случилось, и побежала перекинуться парой слов с кем-то ещё из своих многочисленных знакомых.
С Алексеем Усольцевым Борис не столкнулся непосредственно – тот был занят руководством колонной. И до самого последнего момента он не чувствовал надвигающейся беды, и ничто в это солнечное утро не предвещало грядущих событий.
И даже когда началось – Борис не сразу догадался, что началось, толпа была слишком плотной – он не испугался.
Не испугался не из личной смелости, нет – но потому что не сумел оценить обстановку вначале, а потом стал классическим выразителем принципа «все побежали, и я побежал».
А когда началась свалка с полицией, уже и деваться было особенно некуда – и откуда-то сзади Борису подавали то ли камни, то ли куски асфальта, и он, широко размахнувшись, кидал их вперёд. И по крайней мере один раз точно попал – он увидел это очень явственно, как твёрдый, чёрный, шершавый камень, сжатый в его руке, от этой самой руки оторвался и полетел в сторону противника, и полёт его – он продолжался, может, секунду, может, две, но время замедлилось для Бориса, почти остановилось, и он видел полёт этого неровного камня по дуге, как в школьном учебнике физики, где ещё надо что-то умножать на тангенс угла, он не помнил формулу точно, и слышал свист его, рассекающего прозрачный майский воздух, преодолевающего этого самого воздуха сопротивление, и удар пришёлся прямо в лицо врага, в скулу или в щёку, а может быть, в верхнюю челюсть полицейского – это Борис тоже видел, как и то, как коллеги оттаскивали пострадавшего куда-то за оцепление – дальше уже не было видно, куда. А слева, неожиданно организованные посреди всеобщей сумятицы, какие-то анархического вида парни в масках и палестинских платках опрокидывали передвижные туалеты (а если там кто-то внутри! – промелькнула у Бориса мысль и исчезла), и их движения были быстры, но не суетливы, а чётко слаженны. И Борис вдруг оказался один посреди поля боя. Он протянул руку туда, откуда ему только что подавали камни, но там, позади, не оказалось ни камней, ни соратников, и в радиусе нескольких метров не оказалось вдруг вообще никого. Только мелькали откуда-то вспышки фотоаппаратов – откуда же они взялись? Он огляделся в ужасе и даже успел отскочить на несколько шагов туда, к своим, но наступающие полицейские всё-таки выхватили его из толпы и потащили в ощетинившийся решётками автозак с синими полосами. Борис задержанию не сопротивлялся и двигался туда, куда его волокли, и только перед самым автозаком, уткнувшись лицом в его передний радиатор с двумя крюками, характерными для всех грузовиков такого типа, попытался ухватиться рукой за один из них, но его мгновенно отцепили, практически не сбавляя скорости, и забросили внутрь, в темноту чрева кузова…
* * *
Фотографий было много, несколько десятков. Разложенные на столе в каком-то странном порядке, они составляли странные фигуры многоугольников, но глаза Леси разбегались по разным изображениям, она не могла сосредоточиться и отделить главное от второстепенного.
– Не торопитесь, Олеся, – доброжелательно говорил Павел Дмитриевич, – посмотрите внимательно. Если нужно, несколько раз посмотрите. Отметьте, кого Вы тут узнаёте уверенно – в первую очередь. Потом – кого знаете, но под сомнением…
– Можно, я их посмотрю по одной? – спросила Леся.
– Можно.
Она сгребла всю стопку, выровняла и положила перед собой.
– Вот этого молодого человека – знаете?
Он был изображён на первом же снимке, с открытым лицом, без капюшона, с занесённой для броска рукой, в которой сжимал кусок выломанного из мостовой камня.
– Узнаю уверенно, – без колебаний отвечала Леся. – Даниленков Борис Владимирович, восемьдесят седьмого года рождения.
Куратор удовлетворённо кивнул, ведя запись в блокноте.
– Очень хорошо. Дальше смотрите, может быть, ещё кого-то узнаете.
– Конечно, знаю…
Из кабинета Леся вышла примерно через час. Прихорашиваясь на ходу, она спускалась по лестнице. Мерно стучали каблучки. Тем временем Павел Дмитриевич набирал номер её мужа.
Алексей мог назвать ещё больше участников драки с полицией, чем Леся. И называл уверенно, ссылаясь на номера фотографий, подписанные на обороте карандашом.
Когда и он вышел из кабинета, Павел Дмитриевич несколько десятков секунд, не отрываясь, смотрел на закрывшуюся за ним дверь, после чего вернулся к своим делам.
В верхнем ящике стола у него лежала флешка с записью разговора Усольцева с Калныньшем в девятом году.
Все давно забыли об этой флешке, включая, наверное, и самого Усольцева, и даже Лесю, организовавшую когда-то запись. Однако её время неумолимо приближалось.
А пока Усольцев спускался в метро, вполне довольный развитием событий – всё для него складывалось удачно на всех направлениях, и волна репрессий, которой предстояло развернуться после шестого мая, должна была обойти его стороной. Об этом он позаботился заранее…
Следующую акцию Усольцев назначил на двенадцатое июня, на ельцинский день независимости. В принципе, такая дата была прямым вызовом коммунистам, да и всей той части политического спектра, для которой ельцинизм был неприемлем в любой форме, открытой демонстрацией того, кто же всё-таки хозяин на «общегражданских» протестах. Однако Усольцев настоял. Несмотря на то, что после событий шестого мая прошло меньше месяца, согласование в мэрии было получено без проволочек.
От этого шествия сам Алексей ожидал многого – ведь оппозиция, по его мнению, только что показала друзьям и врагам, что способна на большее, нежели хождения по предписанному маршруту и митинги в огороженном загоне. События должны были идти по нарастающей – или же на спад.
Однако народу пришло меньше в несколько раз – едва ли десяток тысяч. И ничего не случилось – Усольцев попытался проскандировать «Мы отсюда не уйдём», но его не поддержали.
Волна спадала, это было видно невооружённым глазом, людьми овладевала усталость, они разъезжались на дачи и в отпуска.
События шли на спад, и приближалось время флешки.
Впрочем, с флешкой куратор решил выждать ещё одну акцию белоленточников, назначенную на середину сентября. Для гарантии.
…Бориса Даниленкова арестовали в последних числах июня, уныло и буднично. Домой к нему пришли с обыском, как это обычно водится, в седьмом часу утра, подняли с постели его, Нелю и пожилых родителей, перевернули квартиру, ничего существенного не нашли, кроме нескольких книг и старых газет, и увезли Бориса на допрос в Следственный комитет, с которого он уже не вернулся.
* * *
Год 2012. Октябрь
«– Мы не до конца добили совок, и вот он вновь поднимает голову. Совок слишком живуч, не будучи уничтожен до конца. Я надеюсь, Вас, как русского человека и левого политика, не оскорбляют подобные формулировки?
– Нисколько, я в первую очередь практик и руководствуюсь тем, что может принести реальную пользу, а не иллюзиями.
– Я это сразу заметил и поэтому решил работать с Вами, Алексей. Однако, не будем отвлекаться от главного. Мы говорили о выборах. Но выборы – это только прелюдия к тому, что наступит после. Собственно, наше время наступит на следующий день после выборов.
– Вы имеете в виду украинский опыт?
– Да, но не только. Я имею в виду применение технологий, которые в своё время разрабатывались нами. Я помню, что Вы представляете левое крыло спектра, однако как бы Вы отнеслись к контактам с… скажем так, с крайними националистами?
– К рабочим контактам – спокойно, однако здесь Вам придётся иметь в виду, что как раз массовка это может неправильно понять.
– Это мы учтём, я не первый год работаю в России и понимаю, что такая особенность у местной массовки есть. Она, вероятно, уходит корнями в совковую пропаганду времён Второй мировой войны. Впрочем, это не так важно, откуда она взялась, но сам фактор мы, безусловно, будем учитывать. В событиях, которые начнутся на следующий день после выборов, могут принять участие самые разные люди… Демократические силы всем хороши, но за ними нет ни массы, ни ярких молодых лидеров.
– Почему же? Лидеры есть…
– Старые лидеры одряхлели и неспособны на решительные действия, а нам нужны новые фигуры – я не скрою, одной из них я вижу Вас, Алексей. И нам нужна масса, а масса пойдёт за националами. За скинхедами, фанатами, с одной стороны. А с другой… не удивляйтесь, с другой стороны – за националами малых народов. За чеченцами, исламистами, ну и так далее…
– Ну это как-то слишком. Вы серьёзно считаете, что столь разные силы смогут действовать однонаправлено?
– Ещё как смогут. Главное – всё грамотно и технично организовать. Собственно, ноу-хау и состоит в том, чтобы привлечь группировки, которые в другое время друг друга убивать готовы. А дальше возможны различные сценарии. Совсем о конкретике пока говорить рано, пока мы можем выделить временную точку – непосредственно после выборов…»
Качество записи было, может быть, не идеальным, но позволяло различать слова. Для уверенности в нижней части экрана бегущей строкой ползли титры, расшифровывая реплики Усольцева и реплики «неизвестного мужчины»…
Алексей в бешенстве метался по комнате перед работающим телевизором, хрустя костяшками пальцев.
– Где они это взяли? Где?? Твари!!!
Леся сидела на краю дивана, обхватив руками колено, но муж как будто не видел её.
– Мы продолжим после рекламы, – улыбнулся телекомментатор, – а пока, подводя итог первой части нашей передачи, скажем, что наша компания готова предоставить компетентным органам весь необходимый материал и надеется, что они дадут соответствующую оценку деятельности гражданина Усольцева. На наш непрофессиональный журналистский взгляд, здесь присутствуют признаки государственной измены, но юридически значимые решения, конечно, должны принимать профессионалы. А мы продолжим после рекламы.
С мобильным телефоном в руке Алексей выбежал на кухню и закрыл за собой дверь, оставив Лесю в задумчивости.
Ещё пару месяцев назад, когда только начались аресты участников шествия шестого мая, и в течение трёх недель за решёткой оказалось несколько десятков человек, Павел Дмитриевич убеждал её, что ни ей, ни мужу ничто не угрожает. И она поверила.
«Неужели обманул?» – досадовала Леся, кусая губы.
За плотно закрытой кухонной дверью Алексей набирал то мобильный Павла Дмитриевича, то Марка Калныньша. Корпус айфона, казалось, жёг пальцы, но по обоим номерам шли длинные гудки, никто не брал трубку. Тогда он набрал куратору на служебный номер, что не запрещалось, но и не приветствовалось. Снявший трубку сотрудник ответил, что Павла Дмитриевича на месте нет.
Усольцев бессильно положил телефон на стол.
Его роль выполнена? Мавр сделал своё дело? Он больше не нужен, и от него решили избавиться?
Было около восьми-девяти часов вечера. Он подошёл к окну. В домах зажигались огоньки, жители района занимались своими вечерними делами.
Страх, безумный страх ареста начал овладевать Алексеем.
Он ходил взад-вперёд по кухне, иногда останавливаясь перед окном и поглядывая на улицу из-за занавески. Леся не трогала его. Было слышно, как она вышла на лестничную площадку и минут через пять вернулась – курить, что ли, выходила? Он всё ещё не догадывался, что выходила она звонить и что результат был тем же, что и у него.
По дороге шли машины со включёнными фарами, и в каждой из них, поворачивавшей во двор, ему мерещились оперативники.
Бежать?
Но куда?
Усольцев сжал пальцами виски.
В бомжи?
Выросший в семье дипломата, никогда не сталкивавшийся с серьёзными жизненными трудностями, он не представлял себе, как это – оказаться на улице, без возможности пойти к себе домой, а возможно, в чужом городе, скрываться, ночевать где-то на чужой, на съёмной квартире, в клоповнике, добывать деньги случайными заработками, заниматься неквалифицированным трудом…
Эти мысли внушали ужас чистенькому благополучному мальчику из хорошей семьи. Едва ли не больший ужас, чем опера, которые придут с обыском – там, быть может, ещё и обойдётся. Он же предупреждал куратора о шестом числе, и куратор не возражал…
Алексей непроизвольно вцепился в занавеску ногтями.
Он был пока ещё у себя дома, в тепле и комфорте, его ещё окружали дорогая мебель, евроремонт и качественная бытовая техника.
Почему-то вспомнилась Надя Лосева. Она звонила ему около месяца назад, когда к ней во второй раз пришли из опеки по поводу их сына. Говорила, что посадили младшего брата. Просила денег на ремонт квартиры – опека требовала сделать ремонт, угрожая отобрать ребёнка. Он мягко отказал, сославшись, что нет возможности, и его тогда откровенно раздражала Надина истерика на том конце провода… Больше она не звонила.
Вспомнился и её дружок-бандит. Как его звали – этого он не помнил, да и ладно. Нищебродам, наверное, и в тюрьму садиться легче, подумал Усольцев, для них тюрьма – это часть жизни, то садятся, то выходят. Но ему-то, ему каково, такому ухоженному и интеллигентному – и на нары, в прокуренную вонючую камеру? С уголовниками? Дрожь свела плечи, он почувствовал, как мелко стучат зубы. Обойдётся? Или не обойдётся?
– Леся! – громко позвал он.
Дверь открылась, и появилась жена.
– Да, дорогой?
– Леся! Ты мне будешь носить передачи?
Она вошла в кухню, присела на стул.
– Буду, конечно… Но ты погоди, не драматизируй. Может, ещё и всё нормально будет. Не торопись, не делай резких движений.
– А если завтра будет поздно? – страх снова сковывал его волю, и интуиция подсказывала решение, которое у него не было сил воплотить в жизнь.
– Если бы хотели брать, – рассудила Леся, – брали бы до показа фильма, а так можно подумать, что тебя провоцируют на неадекватные действия. Веди себя так, как будто ничего не случилось. Пойдём в комнату.
Они вернулись в комнату. Усольцев лёг на диван, не раздеваясь. Сил не было совсем. Не было сил даже на то, чтобы снять одежду, не говоря уж о том, чтобы предпринимать активные действия по обеспечению своей безопасности.
Наступала ночь. Алексею удавалось забыться тяжёлым сном, но как только сознание отключалось, ему непременно снились оперативники, которые то приходили в квартиру, то встречали в подъезде, то ждали возле штаба. Разбитый и измученный, он встал с постели, когда было уже светло. Оперативники так и не пришли.
Так прошёл день, другой, третий, и Алексей стал успокаиваться – как бы то ни было, а не может человек жить в постоянном напряжении.
Пришли за ним на пятый день, в шесть часов утра. Почти до вечера длился обыск, а когда он закончился, повезли Усольцева в Следственный комитет на Технический переулок – в знакомое по всем пикетам здание, туда, куда возили всех по делу шестого мая.
Леся приехала на такси и ждала на улице, присев на низкий забор – в здание после восемнадцати не пускали.
Было уже совсем темно и поздно, когда распахнулась тяжёлая резная дверь, и оттуда появился Алексей. Один, без конвоя.
– Подписка о невыезде, – выдохнул он на немой вопрос жены.
– Статья какая? – спросила Леся.
– Двести двенадцатая, подготовка массовых беспорядков, – махнул рукой Усольцев. – Главное, госизмену не предъявили, а это переживём…

Глава пятнадцатая
Когда мужественный человек узнаёт, что ему угрожает опасность, он концентрирует, собирает в кулак ум и волю, чтобы проанализировать доступную ему информацию, принять решение и воплощать его в жизнь – возможно, правильное или ошибочное, будь то решение сопротивляться опасности, или избегать её, или занимать выжидательную позицию – в зависимости от ситуации. Но если о грозящей опасности узнаёт трус – его основной эмоцией становится страх, страх заполняет всю его сущность и парализует работу ума и воли, и трус не способен принять никакое решение.
Тем тяжелее для труса, если волею обстоятельств, особенностей эпохи, положения в обществе он поставлен в условия, когда вынужден изображать храбрость, и достаточно умный трус может какое-то время успешно справляться с этой задачей, рисуясь напоказ перед телекамерами, если он, конечно, уверен в том, что застрахован от действительно серьёзных неприятностей. Однако подлинная натура труса проявляется не на глазах у толпы и не под прицелом объективов журналистских камер, а лишь один на один с опасностью, лицом к лицу.
Именно это случилось в жизни Алексея Усольцева, когда он заигрался в своих попытках усидеть на двух – или даже на трёх – стульях, которые разъехались под ним, и падение было болезненным. Ни один из его покровителей не брал трубку и не отвечал на смс, и лидер «Левой колонны» чувствовал себя в тупике. Единственную, но серьёзную, надежду внушал тот факт, что его, организатора массовых беспорядков, выпустили на подписку в то время, как все рядовые их участники находились под стражей в СИЗО.
Неизвестно, сколько он пребывал бы в состоянии подавленной растерянности, если бы не журналисты, которые требовали его комментариев.
И Усольцев, осознав, что по крайней мере на самое ближайшее время тюрьмы он избежал, стал подходить к телефону, отвечать на вопросы и привычно клеймить путинский режим – в ту или в иную сторону, всё как-то образуется, а деньги зарабатывать всё равно придётся, и придётся в политике – ведь кроме этого, больше он ничего не умел. Недели через три он окончательно поверил, что жизнь не кончена с возбуждением уголовного дела.
Приближалась зима, и угрюмое небо сыпало белой крупой на заледеневшие дороги.
Наступали ранние сумерки, когда раздался телефонный звонок.
Звонил, как ни в чём не бывало, Марк Калныньш, и приглашал на встречу. Он находился в Москве и, видимо, бояться ему было нечего.
Они встретились в маленьком уютном кафе в центре Москвы, в кривых петляющих переулках. Калныньш был холодно-любезен и предложил обсудить планы на ближайшее будущее.
– Что Вы думаете о фильме… – начал было Усольцев.
– То, что уже случилось, не является темой нашего сегодняшнего разговора, – ледяным тоном оборвал Марк. – Мы должны поговорить о перспективе.
Он даже не поинтересовался тем, какие Алексей дал показания следствию по поводу их встречи, ставшей поводом для его преследования, как будто его это совершенно не касалось.
На мгновение Усольцеву захотелось швырнуть ему тарелку в лицо. «Меня подставил, гад, а сам делает вид, что ничего не произошло». Но увы – и положение, сейчас особенно шаткое, и личность Усольцева не позволяли круто рвать с покровителями, и Калныньш слишком хорошо это понимал…
– В ближайшие дни с Вами свяжутся представители либерального лагеря, и вам предстоят действия… Кстати, Вы слышали о так называемом «законе Димы Яковлева»?
– Конечно, – кивнул Усольцев. – Мы должны будем выступить против продажи детей, с патриотических позиций? – Это, конечно, прямо противоречило всей предыдущей риторике, но Алексею было не привыкать.
Калныньш неожиданно рассмеялся.
– Нет, конечно, – ответил он, – Вы должны будете выступить против принятия этого закона, против запрета международного усыновления. В январе, сразу после длинных новогодних праздников, будет большое шествие. Заявителями на этот раз будут либералы. Ваша задача – поддержать и вывести на улицу Ваш, левый электорат.
Усольцева удивить было сложно, но он не сразу нашёл слова, чтобы ответить.
– Марк… Вы понимаете, о чём идёт речь? Вы представляете себе, что против этого закона выступят только откровенные отморозки, мы не соберём даже обычную массовку. Мы не сможем объяснить среднему русскому человеку, что продажа русских детей в Америку – это хорошо… Нас не поймут, просто не поймут, Марк, это совершенно провальная идея, я не знаю, кто её автор, но он совершенно не представляет себе Россию…
– Алексей, – так же холодно ответил Калныньш, – я мог бы соглашаться с Вами, мог бы спорить, но это также не предмет обсуждения – это уже решённый вопрос, и задача поставлена. Действуйте.
На этом встреча была окончена, и Усольцев принялся за организаторскую работу. Уведомление на шествие с хлёстким названием «Марш против подлецов» было подано перед Новым годом, и Алексей втайне надеялся, что разрешения на это позорное мероприятие власти не дадут, и от неприятной обязанности удастся ускользнуть по-тихому. Однако в первый рабочий день его вежливо пригласили в мэрию для согласования деталей маршрута. Все праздники в социальных сетях и на телефоне работали активисты «Левой колонны», собирая массовку на мероприятие в первые выходные после праздников и ожидаемо выслушивая множество нелицеприятных слов.
Кому-то из активистов попал в числе прочих для обзвона и номер Нади Лосевой.
– Хорошо, – ответил на том конце линии певучий голос Нади, – приду, если буду не занята.
Она уже год не появлялась на акциях и скучала по ним, а особенно – по Алексею Усольцеву. Поэтому решила, что пойдёт, но дома о своём намерении не сказала никому, чтобы не дошло до деда Фёдора. Дед бы, конечно, особенно не одобрил. В доме повешенного о верёвке не говорят и уж тем более не ходят на подобные демонстрации…
Но скрыть правду Наде не удалось – её смазливое личико попало в удачный кадр какого-то фотокорреспондента, и её изображение было растиражировано газетами и телеканалами.
Фёдор Петрович перестал разговаривать с внучкой, расценив её поступок как личное предательство.
В глубине души Надя обиделась – в конце концов, то, что произошло в его жизни, случилось так давно, чуть ли не двадцать лет назад – для Нади это был огромный срок, почти целая жизнь.
Частично их примирил суд над Женькой – как раз в эти дни в Мосгорсуде был вынесен вердикт присяжных. На оглашении вердикта из своих были и мать, и дед, и Надя, и Артём, которого, впрочем, она игнорировала. Все остальные присутствовавшие в зале были чужие – в основном, корреспонденты различных изданий, как официальных, так и «оппозиционных» – по отношению к подсудимому они проявляли трогательное единство…
Евгения Лосева к радости демократических журналистов признали виновным в убийстве по мотиву национальной ненависти и снисхождения не заслуживающим.
Светка не пришла – она вообще не явилась на суд, даже по повестке, когда обвинение представляло доказательства, и зачитали её показания на следствии – написанные под диктовку…
В прениях прокурор в ярко-синем кителе запросил для него десять лет лишения свободы – максимальный срок, который могли дать несовершеннолетнему.
И потянулись дни ожидания приговора.
В один из этих дней в семью Лосевых пришла новая беда.
Пришла в лице комиссии из представителей органов опеки и участкового милиционера, которые констатировали, что в двухкомнатной квартире по-прежнему проживает шесть человек, что семья является неполной, неблагополучной (имеются судимые члены семьи) и материально необеспеченной, что, несмотря на рекомендации предыдущей комиссии, мать ребёнка Лосева Н.С. не трудоустроена, ремонт в квартире не сделан, и социальные условия проживания несовершеннолетнего Лосева Кирилла Сергеевича являются неудовлетворительными, что подтверждается справкой из детской больницы о нахождении ребёнка на лечении в связи с травмой, полученной в результате несчастного случая, причиной которого стала небрежность матери Лосевой Н.С., и решением комиссии ребёнок подлежит изъятию и помещению в специализированное детское учреждение.
Строчки плыли перед Надиными глазами, она перечитывала документы, и их жуткий смысл не доходил до её сознания.
– За что? – только и спросила она, переводя взгляд с женщины в шубе на мужчину в полицейской форме.
– Распишитесь здесь и здесь, – торопила её чиновница.
И огорошенная Надя безропотно расписалась везде, где ей сказали, и сама отдала Кирюшино свидетельство о рождении.
И они ушли, и забрали с собой её плачущего испуганного сыночка, и оставили Надю в опустевшей квартире одну.
* * *
За прошедшие годы бывшая директриса детдома сделала карьеру и теперь работала начальником управления опеки и попечительства.
Постаревшая чиновница – ей было под шестьдесят – не узнала просителя, мало ли таких, как он, приходило в её кабинет.
Но Фёдор Петрович узнал её с первого взгляда – это была именно та Галина Валентиновна, которая когда-то, восемнадцать лет назад, отказала ему даже во встрече с сыном.
В кабинете было всего два стула для посетителей, и он остался стоять, позволив присесть дочери и внучке.
– …Что вы от меня хотите! – раздражённо говорила хозяйка кабинета, к которой в приёмные часы приходил уже не первый и не второй посетитель с одним и тем же вопросом. – Есть акт освидетельствования условий проживания – условия у вас неудовлетворительные. Надежда Сергеевна с этим письменно согласилась. Улучшайте жилищные условия. Меняйте квартиру на более просторную, делайте ремонт. До тех пор о возвращении ребёнка речь идти не может. Пока с вашей стороны я вижу только эмоции, а с другой – заключение комиссии, да и заявление самой Надежды Сергеевны о том, что ребёнок находится в трудной жизненной ситуации. Разве не так?
Надя опустила глаза в пол.
– Я растерялась и вообще не видела, что там было, – пролепетала она.
– В этом я виновата? – задала риторический вопрос чиновница. – Идите, улучшайте жилищные условия и приходите – буду рада вам помочь. Пока что помочь могу только советом…
Они вышли из кабинета. Все трое, даже Надя, прекрасно понимали, что им предъявлены совершенно невыполнимые требования… И она, эта женщина в широком кресле, не могла не понимать, что неоткуда им взять средства на увеличение жилплощади…
– Фёдор Петрович! – окликнула вдруг миниатюрная молодящаяся секретарша с тёмными вьющимися волосами.
Он обернулся, и за его спиной замерли Надя и Анна.
– Нина? – спросил он неуверенно.
Женщина кивнула.
– А я Вас помню, Фёдор Петрович. И историю Вашу помню. Вы же тогда так и не нашли сына?
Он молча покачал седой головой.
– Что же снова к нам? Ведь Ваш-то уже должен быть совершеннолетний?
– Я не знаю, – сглотнув, ответил Фёдор и сам не узнал своего голоса. – Нина, нас к вам привела новая беда. Помогите нам, если сможете…
Он рассказывал, держа за руку Надю, а Надя только кивала и смахивала ладонью уже не сдерживаемые слёзы со щёк, пока Нина перебирала в компьютере файлы людского горя.
Мышка замерла в её руке, и она с полминуты сидела неподвижно, не зная, говорить ли правду посетителям.
И Фёдор Петрович догадался, к чему эти колебания.
– Говорите, Нина, пожалуйста, – попросил он очень тихо.
…Не прошло и суток с того момента, как Галина Валентиновна отбирала файлы кандидатур на усыновление за рубеж.
«Лосева – эта молодая, ещё родит себе», – сказала она тогда, и это был приговор.
Нина сама не знала, как она до сих пор работает с Галиной Валентиновной и смотрит людям в глаза, но тем не менее это было так.
– Фёдор Петрович, Вашего внука включили в картотеку, – произнесла она.
– Что это значит? – спросила Анна, – куда включили моего внука? Куда?
– В картотеку на зарубежное усыновление, – пояснила Нина, запутавшаяся в степенях родства.
– Этого же не может быть! – крикнула Надя так, что все покосились на тяжёлую дверь начальственного кабинета Галины Валентиновны. – Запретили же! За границу! Приняли такой закон, я точно знаю, знаю! – кому же, как не ей, участнице шествия тринадцатого января, было знать об этом совершенно точно…
– Наденька, – устало сказала Нина, – почитайте этот закон внимательно. Он же касается только Соединённых Штатов. У нас ещё Франция, Швейцария, Италия и Канада – это я Вам называю только страны, которые у нас лидируют, а так есть и Швеция, и Норвегия, и другие. Мне очень жаль Вас разочаровывать, но если Вашего сына включили в картотеку – значит, уже есть конкретные кандидатуры, Вы же понимаете…
Надя даже не плакала, она просто смотрела на мир, который рушился перед её глазами, и не было в этом мире ни одного человека, кто мог бы ей помочь…
* * *
…Именем Российской Федерации.
Московский городской суд… в составе… приговорил Лосева Евгения Сергеевича, 1996 года рождения… статья сто пятая, часть вторая… с учётом несовершеннолетнего возраста подсудимого… к десяти годам лишения свободы в колонии строгого режима…
– Мама, не плачь! – крикнул Анне Женька из клетки-«аквариума», – Год уже сижу, девять осталось. Приходи на свиданку, мама!
Анна опустила глаза. К горлу подступил комок, и она не могла смотреть, как Женьку выводили из зала.
Артём помог ей подняться с гладкой деревянной лавки.
– Не плачь, Ань, – сказал он, – у тебя хороший сын. Я вижу. И всё ещё не кончено. Ещё будет апелляция.
Секретарь суда попросил Анну подождать в коридоре, пока выпишут разрешение на свидание, и она сидела, уставившись в одну точку, и ждала эти бесконечные полчаса.
Артём тоже не уезжал – надо было дождаться, пока ей дадут эту бумагу на желтоватом бланке в половину листа А4, которая обозначит её смысл жизни на ближайшие дни, вплоть до заветных сорока пяти минут разговора через телефон и двойное стекло в «Матросской тишине».
Получив разрешение, Анна позвонила дочери, убедилась, что та берёт трубку, в двух словах сообщила ей о приговоре и поехала на работу.
* * *
Артём столкнулся с Надей случайно.
Она стояла с белым мёртвым лицом, прислонившись к подъездной двери.
Конечно, он уже знал, что произошло, и пытался найти слова, чтобы её ободрить, но дыхание перехватило, и все слова улетучились из его сознания.
Она хлопнула дверью и побежала по лестнице наверх.
И он мог бы её догнать, но ноги сделались ватными и не слушались его.
– Надя! – крикнул Артём. – Наденька! Всё можно исправить! Я тебя люблю, выходи за меня замуж, мы со всем справимся!... Мы всё сделаем!...
На лестничной площадке послышались сдавленные рыдания, а потом поворот ключа в замке.
Дома никого не было.
Надя распахнула двери шкафа и широким жестом вывалила на пол Кирюшину одежду.
Сил у неё не оставалось, и она сама повалилась на ковёр.
Дома не было даже бабки Матрёны – она уехала в Киев.
В этот день в Киеве хоронили её подругу Алёну Шевчук.
Алёна Тарасовна была старше её, и умерла почти в девяносто лет.
У гроба стоял любимый внук Алёны, Михайлик Грицай, приехавший из Львова, и его друзья-львовяне, ребята, даже не понимавшие по-русски.
Они так и стояли вчетвером, со странными чёрно-красными повязками на рукавах с ничего не говорящей постороннему взгляду надписью «Правый сектор», резавшими тем не менее глаз Матрёне Петровне. И негнущаяся старуха молчала, не потому, что не знала украинского – она могла бы при желании объясниться – то потому, что нечего ей было им говорить.
…А Надя в это время лежала на полу, одна в пустой до ужаса квартире, посреди разбросанных детских вещей и своей разбитой вдребезги жизни, и страшное решение медленно, но верно со всей ясностью созревало в её голове.
В эти последние часы Надя до жути отчётливо поняла, что чувствовал её дед Фёдор Петрович, когда не разговаривал с ней после её участия в «Марше против подлецов».
Она закрывала глаза, и видела Кирюшу, и слышала его голос, который в реальности ей не услышать больше никогда. И мысль об этом сводила её с ума.
Жить было не для кого и незачем.
Фёдор же даже никогда не видел своего сына… И тоже не увидит.
И тоже никогда.
Она, конечно, виновата перед ним, но это не будет иметь значения после того, как всё будет кончено.
Она сделала последнюю попытку. Дотянулась до мобильного телефона и набрала номер Алексея Усольцева.
Усольцев увидел её номер и трубку не взял.
Она вырвала клетчатый листок из тетрадки и вывела своим ученическим, почти детским почерком:
«В моей смерти прошу винить отца моего ребёнка, Усольцева Алексея Вячеславовича».
И положила листок на видном месте.
Поднялась с пола, вышла в прихожую.
Прямо перед нею был вбит в стену крюк для одежды, вбит много лет назад умелыми руками Артёма.
«Намертво прибью, хоть вешайся», – сказал тогда Артём.
«Угадал», – подумала Надя.
Сняла бельевую верёвку и закрепила узел на крюк.
И вставила ключ в замочную скважину – теперь замок нельзя было открыть ключом снаружи.
Когда Анна придёт с работы, она не сможет попасть в квартиру, позвонит соседям, и когда почуявший беду Артём выбьет входную дверь ногами – будет уже поздно.
Слишком поздно.

Глава шестнадцатая
Чёрная иномарка с тёмно-красной полосой с надписью «Следственный комитет» промчалась по мосту через Москву-реку в сторону области, обгоняя поезд метро, и повернула налево, на улицу Новинки, туда, куда уже до неё проехали несколько полицейских автомобилей.
Человек, стоявший на мосту и смотревший вниз, заметил машину боковым зрением, но не стал поворачиваться к ней. Люди, сидевшие в машине, вообще не обратили на него внимания. Да и темно уже было, чтобы разглядывать прохожих.
Внизу неторопливо плескалась незамерзающая мутная чёрная вода, несущая стоки огромного города в сторону Капотни и далее в Оку. Плясали, отражаясь в движущейся воде, огоньки домов и проезжающих машин.
За спиной дымили в тёмное небо трубы ТЭЦ умирающего ЗИЛа – как ни крути, а без отопления в Москве в марте месяце не обойтись.
Он закрыл глаза, открыл их и ещё раз проверил пустые карманы своей куртки.
Быстро-то как среагировали, подумал он. Неужели нашли? Так скоро? Найти не должны были, он всё продумал, он всё-таки не Женька Лосев, у него опыт есть. И жизненный, и криминальный.
Артём ещё раз придирчиво осмотрел свою куртку. Крови не было и вообще не было ничего подозрительного, но могли остаться микрочастицы. Жалеть не надо.
Куртка плавно соскользнула с перил и, распластавшись на ветру, спланировала в хмурую воду. Её владелец слегка поёжился, оставшись в свитере и джинсах. Джинсы тоже нужно будет выбросить. И ботинки.
Если, вопреки всем чаяниям, труп нашли – это будет в новостях в ближайшие пару дней. Не может не быть, слишком заметная фигура, размышлял Артём, согреваясь энергичными шагами в сторону метро. Пару-тройку дней не ночевать дома – и в принципе будет ясно, а там позвонить Юльке и поинтересоваться, как дела…
…Худшие опасения Артёма не оправдались.
Усольцев исчез внезапно и бесследно, и это поставило правоохранительные органы в тупик.
И хотя, как бывает в таких случаях, в районном отделе полиции было возбуждено уголовное дело, одновременно разрабатывалась как основная версия бегства находившегося на подписке о невыезде обвиняемого от следственных органов.
Павлу Дмитриевичу эта версия казалась приоритетной. Несмотря на то, что Усольцев всегда был контролируемым политиком, и пару дней тому назад куратор разговаривал с ним – если бы Алексей задумал что-то из ряда вон выходящее, это было бы заметно.
Подозрительным казалось только одно – для Усольцева в его нынешнем положении уход в бега означал конец политической карьеры по меньшей мере, на много лет вперёд. Если год назад ещё могли быть какие-то иллюзии относительно смены власти в России, то теперь, весной тринадцатого года, любому умному человеку – а уж дураком-то Усольцев явно не был – было совершенно очевидно, что белоленточное движение закончилось пшиком. Значит, подполье или, что вероятнее, эмиграция – а это, безусловно, конец Алексея Усольцева как российского политика.
В догадках терялась и Леся, которую много часов подряд допрашивали оперативники, уверенные, что уж она-то знает, куда скрылся её супруг – но Леся этого не знала, и ничего, кроме истерики, от неё добиться не смогли.
В демократической прессе стали появляться предположения, кому выгодна смерть видного деятеля оппозиции – и все сходились на мысли, что выгодна она Кремлю. Мысль эта вполне устраивала тех соратников Усольцева, кто считал его мёртвым.
Были и такие, кто считал, что Усольцев тайно арестован, и арест его органы скрывают даже от родных – в искренности Леси сторонники этой версии не сомневались.
Были и те, кто считал, что вот-вот он всплывёт на Украине, или в Прибалтике, или в Польше, как это случилось с некоторыми оппозиционерами, считавшими, что им угрожает преследование по делу о беспорядках шестого мая минувшего года.
Но всплыл он не там и не так.
* * *
– Ты слышал? Усольцев смылся, гад, – сказала Юлия брату, когда он появился дома после примерно трёхдневной гулянки у каких-то знакомых.
– А чего они хотели? – не оборачиваясь, ответил Артём. – Я думаю, для этого его на подписке и оставляли. Всё логично.
Молчаливый и замкнутый, он прошёл к себе и сел за компьютер, оставив новенькую куртку на вешалке.
«Вроде хоть немножко отходить начал», – подумала сестра. – «Всё-таки время лечит, как ни крути».
В этом – и только в этом – она ошибалась.
Артём сидел неподвижно, уронив голову на руки. Им овладело ровное спокойствие человека, потерявшего всё дорогое в жизни, исполнившего свой долг и ко всему готового.
Он не вышел на звонок, хотя слышал, как сестра открывает дверь.
«А если это менты», – родилась и погасла мысль, не побудив его ни к какому действию. Страха тоже не было.
Но это была соседка Анна.
Из прихожей, потом из кухни доносились голоса – голос сестры и старушечий голос Анны.
Артём поймал себя на мысли, что про себя назвал её тёткой Анной, хотя с детства звал просто по имени. Но после гибели Нади и по манерам, и по походке она стала чем-то вроде бабки Матрёны, которая была всегда и будет всегда, и даже платок стала повязывать так же, закрывая прорезавшие лоб морщины.
Единственным, ради кого Анна держалась за жизнь, оставался её сын Женька в «Матросской тишине», которому она за весь первый год в тюрьме не уделяла столько внимания, сколько сейчас, когда в ней запоздало проснулась вся материнская нежность к нему, уже получившему свои десять лет строгого.
Несколько дней назад Артём видел её, торопившуюся на очередное, мартовское свидание. Видел, как она выходила из подъезда и шла в тюрьму – это было хорошо заметно, потому что больше она никуда в этой жизни не торопилась.
* * *
Усольцев всплыл не на Украине и не в Восточной Европе.
Когда весна вступила в свои права и растаял последний московский снег, в шлюзах в низовьях Москвы-реки был найден труп, пролежавший длительное время в воде.
Опознали его только по часам, которые носил на левой руке покойный, и это подтвердила его супруга Олеся, и по находившемуся в кармане одежды мобильному телефону. Телефон после долгого пребывания в воде не работал, но установить номер СИМ-карты не составляло труда.
Впрочем, экспертам удалось установить – поскольку речь шла не об обычном утопленнике, экспертиза проводилась тщательно, с привлечением специалистов ФСБ – что причиной смерти стали множественные ножевые ранения и что уже мёртвого потерпевшего сбросили в воду, прикрепив на шею металлический груз, возможно, приготовленный заранее.
Предположительно следователям удалось восстановить картину произошедшего убийства – впрочем, поскольку прошло почти два месяца и следов не осталось, о точности воспроизведения говорить не приходилось.
Следствие запросило данные биллинга сотового телефона, который был при себе у Усольцева в тот роковой вечер и который остался в его кармане – убийцы не позарились ни на телефон, ни на деньги, что ставило под сомнение версию ограбления, которая, впрочем, и так не была основной.
А основной была, естественно, версия, связанная с политической деятельностью погибшего.
Видимо, это случилось вечером, когда Усольцев шёл пешком от метро к дому, и дорога его пролегала через парк.
Во всяком случае, последние звонки биллинга фиксировались именно около метро «Коломенская».
Убийцы – один или несколько – встретили Усольцева в парке, в безлюдном месте. Может быть, они его ждали заранее, если целили именно в него, но нельзя было исключать и случайного конфликта. Примерно там, где кратчайшая дорожка к дому Алексея сворачивает на берег реки, были нанесены смертельные удары. Убийца бил наверняка, удостоверился, что противник мёртв, и спрятал в прямом смысле концы в воду. Действовал он достаточно профессионально – это единственное, что можно было утверждать с большой долей вероятности.
Юридические последствия обнаружения трупа Усольцева были следующие.
Во-первых, дело против самого Усольцева по статье о массовых беспорядках было закрыто в связи со смертью обвиняемого. Что, впрочем, никак не отразилось на остальных фигурантах, включая несчастного Бориса Даниленкова, получившего свои три года и благополучно всеми забытого.
Во-вторых, было поднято из архивной пыли дело об исчезновении Алексея Усольцева – дело немедленно истребовал Следственный комитет и приступил к его расследованию.
Следователь, которому поручили это дело, был этому совершенно не рад – дело было связано, очевидно, с политической грязью и не сулило быстрого и блестящего раскрытия, а скорее, наоборот, требовало большой возни с неясным финалом.
Однако, как требовала служба, он выдвинул все возможные версии. Первую – основную – политическую, и две запасные – ограбление и бытовой конфликт.
Ограбление можно было не рассматривать практически сразу – деньги и ценности похищены не были и оставались при трупе, что подтвердила и вдова потерпевшего.
Офицер ФСБ, работавший с покойным и близко его знавший, считал, что здесь замешана политика и только политика.
– Я бы на Вашем месте вообще не рассматривал бытовые версии, – сказал он следователю, – это потеря времени, не более того. За последние годы потерпевший был участником стольких событий… Впрочем, если телевизор смотрите, должны быть в курсе, даже если политикой не интересуетесь, – добавил он.
– Я обязательно учту Ваше мнение, Павел Дмитриевич, – ответил следователь. Он и сам придерживался такой же точки зрения, и лишь формальности обязывали его описывать все маловероятные варианты, вроде случайного ограбления.
В начале июня об обнаружении трупа Алексея Усольцева и, в общих чертах, о ходе расследования было сообщено в средствах массовой информации, что не могло не вызвать очередную волну истерики в среде демократической общественности, обвинившей в смерти своего героя, разумеется, кровавый режим. Не забыли и о правоохранительных органах – на них посыпались обвинения в неспособности найти и покарать убийц видного политического деятеля. Как нередко бывает в таких случаях, едва оказались задеты их интересы, демократы-правозащитники требовали крови.
На некоторое время вспомнили и об Олесе Усольцевой – она также оказалась в центре внимания, ей звонили журналисты, просили об интервью и о комментариях, и она, надевая маску безутешной вдовы, соглашалась на встречу в кафе, разумеется, за счёт приглашающей стороны…
Но в один из дней ей позвонил Калныньш и пригласил, точнее, потребовал, чтобы она явилась на встречу.
– Поедешь на Украину, – сообщил он о свершившемся решении тоном, не терпящим возражений. – Ты же туда хотела? Очень хотела? Вот и поедешь. Со мной. Собирайся.
Это был крайне неожиданный поворот для Леси, но возражать Калныньшу она не посмела.
– Х…хорошо, – кивнула она, заново осмысливая своё ближайшее будущее.
* * *
Артём поднялся на самый верхний этаж и прошёл по чердачной лестнице. Прислушался, не работает ли лифт, постоял ещё минут пять в тишине. И только потом его пальцы нащупали отходивший от стены кирпич и осторожно выдвинули его из ниши.
Тут, между кирпичами, где ни за что не мог бы заподозрить тайник посторонний взгляд, лежал файловый конверт, а в нём – тетрадный листок с единственной рукописной фразой.
«В моей смерти прошу винить отца моего ребёнка, Усольцева Алексея Вячеславовича».
…В тот страшный день Артём попал в квартиру первым, вместе с Анной, до прихода врачей скорой помощи, констатировавших смерть, и наряда полиции, составившего акт об обнаружении трупа гражданки Лосевой Н.С. с признаками насильственной смерти – это уже потом, через две недели, придёт Анне по почте постановление об отказе в возбуждении уголовного дела за отсутствием состава преступления.
Но до их приезда Артём нашёл записку, сложил её, убрал в карман и не показал никому, даже Анне, действуя скорее по наитию, чем сознательно, хотя потом, когда к нему вернулась способность мыслить, он сам поразился, насколько логично поступил в тот момент, не оставив будущему следствию вообще никаких зацепок. Для личной безопасности Артёма теперь требовалось только молчать, чтобы подозрение не пало на него даже от самых близких людей.
И телефон Нади. Телефон лежал рядом с запиской. Его забрали полицейские, потом вернул матери участковый. Телефон Артём не брал, а только, надев перчатки, посмотрел последние вызовы. Самый последний звонок, меньше чем за полчаса до времени смерти, которое установила экспертиза, был исходящий на телефон Усольцева, а перед этим за пару часов был входящий от Анны.
Для приговора, который вынес он сам, доказательств обвинения было достаточно.
…Он вошёл на территорию кладбища перед самым закрытием, в сумерках, когда народу уже почти не было, с огромным букетом белых роз в руке, и шёл по знакомой дорожке быстрым, пружинящим шагом.
Ветви деревьев чернели на фоне прозрачного вечернего неба. Было тихо. В ветвях пронзительно прокричала ночная птица, и снова наступила тишина.
Он легко нашёл дорогу в сумерках – он нашёл бы её и в полной темноте.
Над могилой стоял временный деревянный крест, и с фотографии светло и беззаботно улыбалась она.
«Лосева Надежда Сергеевна. 1992-2013».
«Здравствуй, Наденька, я пришёл».
Он опустился на одно колено и положил цветы к кресту. Поднялся на ноги и долго безмолвно стоял у могилы.
«В моей смерти прошу винить отца моего ребёнка, Усольцева Алексея Вячеславовича».
«Я обвинил его, любимая, осудил и привёл приговор в исполнение. Я ему и прокурор, и адвокат, и следователь, и судья, и УФСИН».
Надя улыбалась ему с обдуваемой прохладным ветерком фотографии, ещё не потрескавшейся от снега и дождя.
* * *
Год 2013. Октябрь
Дождь лил не переставая.
Струи холодной воды скатывались вниз по покатому козырьку и ударяли в асфальт перрона Курского вокзала.
Пахло холодом и железной дорогой.
Поезд «Роза Донбасса» уже стоял у перрона, но посадку всё не объявляли, и люди прятались от дождя под крышу подземного перехода.
Здесь, в Москве, осень наступала раньше, чем дома. Всё-таки севернее.
Александр Матвеев ждал в толпе пассажиров, зябко ёжась в не по сезону лёгкой куртке – зимних вещей у него с собой не было. У его ног стояла видавшая виды клетчатая китайская сумка с нехитрыми пожитками.
Как бывало уже не раз, денег в Москве ему заработать не удалось. Начальство на очередной стройке кормило «завтраками», подбрасывая приезжим рабочим по одной-две тысячи рублей, чтобы не померли с голоду, а потом и вовсе отказалось платить.
Доказать ничего было нельзя – работали без официального оформления, на честном слове, тем более граждане Украины, без регистрации, с просроченной миграционной картой, и любое столкновение с российскими правоохранительными органами грозило окончиться спецприёмником и депортацией с запретом въезда в Россию на пять лет.
Этого, понятно, никто не хотел – будет следующий сезон, и не умирала надежда на следующие московские заработки. Не он, Сашка Матвеев, был первым, не он был последним, кого кинули в Москве на деньги, но другого выхода не было.
В конце концов, прошлое лето было удачнее, и ему удалось подзаработать. А там, глядишь, и Настя закончит институт, пойдёт работать, и станет полегче. Настино высшее образование было его давней мечтой.
Может, зимой в Киев съездить, попытать счастья, подумал он. А по весне снова в Москву…
Объявили посадку.
Толпа с сумками, тележками, с детьми нестройно хлынула к вагонам.
Дебелая проводница, пробежав глазами билет Александра и даже не взглянув на его паспорт, пропустила его в сухое и относительно тёплое чрево обшарпанного плацкартного вагона.
Он забросил сумку на третью полку, свернул куртку и положил себе на вторую вместо подушки – тем, кто не платил за бельё, пользоваться поездными подушками и матрасами не разрешалось.
Струи воды, сливаясь в странные узоры, стекали по стеклу. Неприветливая, вечно спешащая Москва оставалась позади. Люди с чемоданами, сумками, зонтами бежали с поезда на поезд, тётки продавали с лотков воду, пиво и мороженое, что-то объявляли по громкой связи. С соседнего пути отправлялась электричка на Серпухов. Взгляд Матвеева равнодушно скользнул по внутренностям вагона электрички, по заполненным сиденьям, по лицам дачников, стремящихся за город на последние в этом сезоне выходные, по сумкам, сумкам, сумкам…
– Поезд Москва-Донецк отправляется через пять минут. Просим провожающих выйти из вагонов. Провожающие, проверьте, не остались ли у вас билеты отъезжающих пассажиров…
Сашку Матвеева никто не провожал. Некому было провожать его домой в огромной Москве.
Поезд тронулся.
Почти одновременно с ним тронулась с места электричка, и, глядя в оконное стекло, Александр наблюдал, как поезд, набирая скорость, медленно, но верно оставляет электричку позади.
Он ждал, пока проводница соберёт билеты, чтобы освободился проход, чтобы он мог достать эмалированную кружку и налить из титана кипятка, бросить в него чайный пакетик из своих запасов и наконец согреться обжигающе горячим чаем, да ещё и бесплатно. И не думать о завтрашнем дне. Хотя бы до утра.
Поезд набрал скорость, и теперь колёса стучали равномерно. За окном проносились кварталы московских окраин, для иногороднего похожие один на другой.
А Матвееву казалось, что и вагонные колёса, и капли дождя, бьющие в стекло, выстукивают одну и ту же фразу.
«Нет будущего. Будущего нет».
Дождь не прекращался.
Будущее неумолимо приближалось.
* * *
Забегая вперёд. Год 2014. Июнь. Степь под Славянском.
На вершине холма находился седой ополченец-наблюдатель с автоматом, рацией и прибором ночного видения.
Ночь выдалась безоблачная, и яркие звёзды пронзали чёрный купол неба. С западной стороны периодически возникали сполохи взрывов, и оттуда доносился шум далёкого боя. Но на его участке установилась тишина, которая могла быть обманчивой, и он напряжённо вглядывался в темноту.
Вокруг цвела пряным разнотравьем степь. Стрекотали кузнечики, и множество ароматов трав сливалось в удивительную симфонию запаха июньской ночи.
На радиоволне шла перекличка постов, и раз в пятнадцать минут он подносил рацию к губам.
– Я Латыш, – произносил он свой позывной, – у меня всё тихо.
В ответ отзывались этой же фразой товарищи по оружию.
И о том, что в эту бархатную ночь по всем земным законам истекал срок давности его преступления, в целом мире, наверное, помнил только он один.
А может быть, и не только он.

Конец второй книги
2015-2017

Продолжение: http://proza.ru/2019/06/16/1880