НА СНИМКЕ: «Автопортрет» Бориса Жутовского
Так я хотел, вы меня извините за некоторую грубость, я хотел взять два автопортрета, рядом поставить, и, я сказал, мне их подготовили. Возьмите мне лист картона и вырежьте там дыру. Если эту дыру наложить на автопортрет этого Жутковского или Жуковского, и чтоб вы метра на четыре удалились, и спросить вас, это какая часть тела человека изображена, то девяносто пять процентов ошибётся.
Кто скажет «лицо», а кто скажет другое. Потому что сходство с этим другим полное. И это живопись?!!
А давайте этого товарища сюда. (Борис Жутовский в это время сидит в зале).
Вы (имеет в виду художников, которых поносит) можете спорить, вам, может быть, это не нравится – манера, почерк художника -- это тонкости и споры между художниками. Но простой человек должен видеть, что это (имеет в виду портрет) нормальный человек, красивый человек. Что и требуется от художника -- приятность. (Кашляет)
Вот товарищ Евтушенко, так сказать, попал в защитники этого направления в искусстве. Я не знаю, может быть, я не понимаю этого. Но я человек нейтральный. Жизнь меня, так сказать, вышколила – бороться, – так бороться. Поэтому я и положение занимаю такое, когда я не могу нейтральное положение занимать.
Мне нравился у Винниченко рассказ «Пиня». Там показан еврей в тюрьме. Сидела группа в тюрьме, и вот среди этих арестованных был анархист, такой удалый, знаете. Героический человек. И вдруг этот еврей Пиня, совершенно забитый такой, скромный человечек, -- но с точки зрения анархиста совершенно беспомощный человек, -- приходит в камеру.
Чтобы доказать на практике никчемность власти и правоту взглядов анархистов, Пиню выбрали старостой. И когда он стал старостой, он стал распоряжаться, кому парашу выносить. А когда эта камера задумала бежать и они сделали подкоп, кто же первый должен через дыру бежать? И бросили жребий – анархисту первому выпала честь бежать, и он отказался. И тогда Пиня сказал: «Я староста, я первый». Вот так!
И я тоже Пиня. Я секретарь Центрального комитета. Поэтому я не имею права занимать нейтралитет. Поэтому я иду «на вы».
(Аплодисменты.)
Теперь вот этот Неизвестный нечто неизвестное выставил. И думает, что он теперь известный.
Эти скульпторы, по-моему, медиумы. Вот он написал, вылепил, создал, а мы ходим и не понимаем: что это? Следовательно, мы -- виноваты. (Долгая-долгая пауза. Зал притих).
Если бы эти «товарищи неизвестные» стали бы товарищами известными и создали бы свой Центральный комитет, так вы бы, наверное, нас не пригласили на это заседание. А мы вас пригласили!!! (Продолжительные аплодисменты).
(Спустя сорок минут). Кто-то из функционеров берет микрофон: «Слово имеет товарищ Евтушенко». Кто-то из сидящих с ним за одним столом шепчет: «Кто это?» -- «Я думаю, наверное, это кинорежиссер. Да, кинорежиссер» (его поправляют: поэт).
Евтушенко:
-- Я ехал сюда, в этот дом, в такси. Когда я сказал шоферу, что мне нужен дом, там, на Мосфильмовской, он сказал: «Ага, в гости к правительству едешь».
– А ты откуда знаешь? -- спросил я его.
– Да вот, – говорит, – я уже одного подвозил сегодня, писатель. Он мне сказал, что там сегодня решается вопрос, будете вы писать правду или нет».
Я спрашиваю шофера:
– Что ты ответил на это?
Он мне сказал:
– Ну как что? Ответил то, что я и думаю. Не может быть в нашем искусстве без драки. (Аплодисменты.)
Я хотел бы вам рассказать немножко о последней встрече с Фиделем Кастро. Это произошло как раз тогда, когда проводили с Кубы Анастаса Ивановича Микояна, и Фидель очень не хотел выпускать его с Кубы, потому что Анастаса считали кубинцы своим. С аэродрома я сразу приехал к Фиделю, и мы с ним говорили четыре часа.
Слава богу, что я немного знаю испанский. Он спросил меня: «Скажи, как ты думаешь, Хрущев мог не делать на двадцатом съезде того самого доклада?»
Я подумал и сказал ему: «Видите ли, он, конечно, это не мог не делать. Но рано или поздно все равно это произошло бы. Или могло произойти, просто немножко позднее».
И тогда Фидель задумался, помолчал и ответил, как бы раздумывая вслух: «Это ведь огромный подвиг. В такой тяжелой обстановке сказать народу такие страшные вещи.
Как же нужно верить в народ, чтобы сказать это».
– Вы знаете, – говорю я, – все мы понимаем, какой великий подвиг совершила наша партия, наше правительство и лично Никита Сергеевич Хрущев, какой огромный акт доверия к своему народу.
И сейчас, вы сами знаете, что невозможно сегодняшнее время сравнить ни с одним этапом развития нашего государства (и т.д. в том же духе)».
(Снова заходит речь о творчестве Неизвестного).
Хрущев (прерывает докладчика, кидает реплику): -- Давайте спросим, вызывает ли это какое-нибудь чувство? Я не знаю, кто сколько средств потребляет. Этот Неизвестный довольно известный, если посчитать, сколько он стоит государству. Вот. (Пауза. Ему кто-то что-то шепчет)
Хрущев орёт Неизвестному:
– Дорогой мой, вы знаете, сколько надо поработать шахтеру, чтобы добыть такое количество меди? Вы знаете? Нет, не знаете. А я знаю. Потому что сам шахтер был.
Это что, с неба упало? Вот я товарищу Шелепину говорю, он у нас теперь партийно-государственный контроль: «Проверьте, откуда медь берет. Может быть, Союз художников нерационально распределяет полученную медь?»
(Через 29 минут речь заходит снова о джазе).
Хрущев (прерывает докладчика, бросает реплику):
– Я не хочу обидеть негров. Но, по-моему, эта музыка негритянская. Я о джазе... А?.. Чего?.. Вот когда выступал американский джаз, я сидел с послом Америки Томпсоном. Я посмотрел и говорю ему: «Это же негритянская музыка».
Я не хочу ее осуждать. Каждый народ имеет свои традиции, и, видимо, они родились с этим, они привыкли к этому, им это нравится. Но я родился в русской деревне. Воспитывался я на русской музыке, народной музыке. Поэтому мне приятно слышать, когда поют песни Соловьева-Седова, хотя он не Седой, а Соловьев. Мне нравятся песни других композиторов и поэтов.
Я люблю слушать песню товарища Евтушенко «Хотят ли русские войны», хотя там есть некоторая спорность. Но, в общем, и написано хорошо, и музыка хорошая.
Я люблю слушать эту... как её... мой друг, так сказать, не по возрасту, Андрей Малышко, «Рушничок» написал. И никогда мне так хорошо не было. Мне бы всё время хотелось её слушать.
Мне тут товарищ Полянский рассказал... У него на свадьбе обсуждался этот вид искусства музыкального. И тоже какой-то молодой человек говорит, ну просто изрекает истину:
– Мы, – говорит, – утратили мелодию.
Это он уже говорит: «Мы – народ». За народ, значит, говорит, за общество, что оно утратило мелодию. Поэтому джазу дано сейчас развиваться. (Пауза.) Может быть, это немодно, старорежимно... Но я человек по возрасту старорежимный... Мне нравится слушать, когда Ойстрах играет на скрипке. Почему мы сейчас должны пойти и взять на вооружение джазовскую [так было названо. –МК] музыку? Скажут, что это новшество.
А как тогда называется этот танец?.. Свист или вист? Твист? Ну а что это?!! Говорят, есть секта -- трясуны.
Да-да, есть такая. Трясуны!!! Я знаю это по произведениям чекистов. Они этим занимаются. Я их (трясунов) не видел, но они (чекисты) мне докладывали, что это за секция... Говорят, там так танцуют!!! То есть до исступления, понимаете ли. Потом падают, понимаете ли. И это танец?!!
Почему мы должны отказаться от своего танца -- народного? Я, так сказать, бродячий человек по своему положению в партии. Я уж не говорю: русские, украинцы. Возьмите узбеков, казахов, любые народы -- танец у них плавный, красивый. А это, слушайте, это же неприлично!!!
Такие жесты делать определенными частями тела!!! Это неприлично в обществе. И это новое?!! Я считаю, товарищи, давайте все-таки постоим за старину. Да, за старину. Чтобы не поддаваться этому упадничеству. Я, черт, не знаю, какие тут слова употребить.
Сталин ко мне однажды подходит и спрашивает: «Как ваша фамилия?» Каково?! Дернуть за ухо! Он меня спрашивает, как моя фамилия! Меня, члена Политбюро! Я говорю: «До этого был Хрущев. Не знаю, кто теперь я».
Стоял я рядом с Ежовым, и мы вместе с ним разговаривали перед заседанием Политбюро.
«Нет, -- говорит мне Сталин, -- вы не Хрущев, вы такой-то, окончание на «ский». Вы поляк». Что мне на это сказать? «Я из Украины, -- отвечаю, -- проверяйте меня!!!»
Но Сталин меня сам же и защитил.
– Это, – говорит, – Ежов всё про тебя придумал.
Ежов говорит:
– Я этого не придумывал.
– Ты пьян был, – говорит ему Сталин, – сказал Маленкову, а Маленков сказал мне.
Видите, как было во времена культа личности? Хорошо, что Сталин верил, что я не поляк!!! (Аплодисменты...)
(Спустя какое-то время).
– У нас художники – они как шпионы... Сами нарисуют, а потом не понимают, что нарисовали. Зашифровали, значит, так... И они вместе собираются... капелька по капельке... как поток целый. И говорят, что они наши друзья. У нас таких друзей... Берия, Ежов, Ягода -- все это ягодки одного поля...
Поэтому надо следить... орган иметь. Меч нашего социалистического государства должен быть острым.
Я это еще раз повторю, как уже говорил. Врагов мы имеем, это факт. Имеем капиталистические страны сильнейшие, и было бы неправильно не следить за их агентами... думать, что мы такие добренькие, не нужно... Меч надо держать острием против врагов, и чтобы он не был направлен против своих людей.
Я человек старого режима. (Смех в зале.) Я первый раз увидел жандарма, товарищи знают, я им рассказывал, когда мне было двадцать четыре года. На рудниках не было жандармов, полицейский у нас был – казак Клинцов, который ходил и пьянствовал с шахтерами. Никого, кроме урядников, не было, и они за порядком следили, а сейчас в каждом районе начальник МВД да еще оперуполномоченный... И нехватает, чтобы порядок навести. Надо навести порядок, но не перегибать, надо людям дать работу согласно их способностям.
Вот мы недавно отмечали пятьсот лет со дня рождения этого художника – Леонардо да Винчи. Политбюро приняло постановление, чтобы пятьсот лет отметить. Срок немалый, потому что художник его заслужил.
Вы на его картины посмотрите... он итальянец, я не был в Италии, а смотрю, – и все понятно. Почему? Потому что с душой рисовал. А у нас?
Мы сейчас правильные решения примем, но если мы будем щуриться и делать вид, что не замечаем, как у нас под боком провокации под маской художники устраивают, то никакая умная резолюция не поможет...
(Голоса из зала: «Правильно»).
Хрущев:
– Я сам знаю, что правильно... Тут у нас доводят ситуацию до абсурда... «Художник», – мне говорят. Ну и что, что художник. А чем он лучше простого рабочего? «Войти в положение надо -- натура». А что получается, товарищи? Вот он стоит, как Наполеон, на берегу реки, руки скрестив, а мимо него по реке, извиняюсь, дерьмо плывет, а мы на это смотреть должны. И это вы называете искусством...
Нет, если мы позволяем это дело, значит, мы не коммунисты. Нельзя этого делать... Надо создать условия, надо поднять условия для труда...
Конечно, тогда я этой стенограммы не читал. Не публиковали тогда такие вещи. Писали коротко о том, что состоялась встреча Хрущева с интеллигенцией и приводились некоторые фразы Хрущева. Но даже этого было достаточно для того, чтобы мне стало стыдно за Хрущева.
Сегодня, через 47 лет, когда я читаю сентенции вождя мне, по-прежнему, стыдно. Но уже не за Хрущева, я знаю сегодня ему цену, он обо всем судил, а за интеллигенцию, которая сидела в зале, поддакивала ему и аплодировала.
Я читаю выступления Вознесенского и Евтушенко и представляю почему-то себя на их месте. А как бы я себя повел в этой ситуации? Тоже бы оправдывался? И я даже сегодня понимаю, что они вели себя на трибуне мужественно и с достоинством. Но если бы ответили резче, их бы посадили.
И не на места в зале, а в тюрьму. И они знали это, хотя Хрущев провоцировал их на грубый ответ.
А тогда, кроме официальных газетных приглаженных, но злобных сообщений, было множество слухов, которые пошли от рассказов тех, кто присутствовал в зале. И эти слухи мы не раз и не два обсуждали дома и с самыми близкими людьми.
В газетах вскоре появились статьи и «письма земляков», бранивших поэтическую «Вологодскую свадьбу» А. Яшина. [Владимир Лакшин. Голоса и лица].
Оттепель заканчивалась. И в Москве, и во всей стране. Но у нас, в Академгородке, продолжалась.
Забавно, что за 50 лет мало что изменилось в отношениях между интеллигенцией и властью. И сегодня национальному лидеру» Владимиру Путину часть интеллигенции смотрит в рот, аплодирует и поддакивает.
Продолжение следует: http://www.proza.ru/2017/02/09/613