Говорят, если какому смелому парню на рассвете перед венчанием облачиться медвежью шкуру, когда невесту в белом монашеском куколе уложат спать под образами, тогда можно выхватить ее цепкими звериными когтями у названного жениха, потому что не принадлежит она в этот момент ни миру живых, ни миру мертвых, вот только мех медвежий прирастет навсегда к телу и больше не отцепится.
Было уже за полночь, когда избяная дверь всем своим телом ударилась о дубовые косяки, задрожав пестрым, рваным тряпьем, которым её изнутри обивали от сильных морозов, иной год доходивших до минус сорока. Ноги сами уперлись в кадушку с огурцами, туго обвязанную сверху витым лыком. Олег отяжелевшей от выпитого самогона, рукой проломил легкий ледышек, успевший прихватить сверху рассол, выудил со дна самый крепкий огурчик, которым громко хрустнул, наконец закусив выпитое.
На соседней улице верещали девки, слышно было, как шумно они усаживаются в сани, закапывая ноги в солому, как скрипят старые доски, слегка проседая под тяжестью молодых тел. Олег стоял на узеньком крыльце, выходившим на задний, конюшенный двор, наблюдая за тем, как пар изо рта белыми овечками убегал вдаль. Скоро кобыла, с треском натянув и без того тугую упряжь от резкого удара плети, послушно потащила за собой тяжёлые сани. В груди больно сдавило, когда одна из девушек высоко запела:
— Станет сердечко до гробу ныть, волю девичью отроду не забыть.
Ровно в пятой избе, если считать со стороны оврага, с медной монеткой на лбу, боясь лишний раз шелохнуться, лежала Таня. Над ее головой, слегка раскачиваясь от бродившего по дому сквозняка, горела лампадка. После бани её тело было легким и отдохнувшим.
— Вот же, бесстыжая девка, дождешься, утащит тебя за босы пятки медведь— незаметно одернув одеяло, проговорила мать Тани, ещё молодая и осанистая баба.
Таня тихонько, самыми краешками губ, засмеялась, воспоминая, как весело подружки окатывали одна другую из пузатых ушатов, крича на разные голоса: "С гуся вода!" И как, затаившись, кто-то подсматривал за ними в черную, закопченную сажей щель предбанника.
Таня была большой и крепкой, в отличие от своих худосочных, низкорослых подружек. Ей нравилось, что за ней наблюдают и может быть даже любуются ею; руки сами скользили вниз вдоль тела и обратно, представляя пылкие ласки хоронившегося за дверью. Возможно, она так и продолжала бы стоять блаженствуя от собственной наготы, покуда кто-то из девок не плеснул ей между ног ледяной водицы. Взвизгнув от неожиданности, Таня, согнувшись пополам, схватила себя за слипшийся рыжеватый пух между бёдер. Вслед за ней кинулись визжать и остальные.
— Девки, кто-то смотрит, точно говорю! Там кто-то есть за дверью! — пищала младшая сестренка Тани, такая же круглолицая и веснушчатая, — И ты, Таня, знала, что он смотрит и заигрывала с ним, а что если там черт был?
С большой оскалившейся пастью медведь был добыт еще дедом Олега, его бережно хранили среди других пыльных охотничьих трофеев, выжаривая каждый год шкуру на солнце. Сейчас в сарае было холодно и темно, пахло молотым зерном и луком подвязанным гирляндами к потолку. Олег легонько коснулся медвежьей головы — шерсть была грубой и плотной, точно лобковые волосы. С тех самых пор, как он увидел Таню, жар внизу живота оходил его горячим банным веником и больше не отпускал. Подойти он так и не решился, а на днях оказалось, что невеста и вовсе сосватана за другого.
Незнакомыми, ставшими какими-то неуклюжими, ногами Олег шел, не разбирая дороги. Сначала он кубарем скатился в овраг, затем, дав себе немного отдышаться, утопая по колено в снегу, направился к одной из изб. Собаки, оголив клыки, визжа от испуга и возбуждения, всюду увивались за ним, сбегаясь со всех домов в округе. Одна матерая, жилистая сука, высоко подпрыгнув, повисла на рукаве, запутавшись зубами в густой, медвежьей шкуре. Выступившая из раны кровь аккуратными алыми бусинами ложилась на снег, точно следуя за своим хозяином.
Отворив дверь в заднюю избу, он опустился на передние лапы, в два прыжка добрался до гроба с невестой, когтями разодрав ткань венчального платья, откинул её к стене, тяжело дыша, прижался медвежьей башкой к юному, еще хранившему детские черты лицу невесты.
— Так вот значит, кто мне судьбой уготован был? — Таня крепко обвила ногами тело суженного.
Крестная, ночевавшая на длинной скамейке у печи, стала было бить кочергой в спину заходившее взад-вперёд туловище медведя, но, заслышав нечеловеческий, звериный рык попятилась назад и с криком о помощи выбежала на улицу.
Самый глубокий предрассветный сон был нарушен свирепым медвежьим воплем. Люди плотным кольцом обступали дом. Зажженные факелы из связок бересты и соломы освещали чуть занимающееся утро. Таня, на какое-то мгновение освободившись от объятий зверя, кинулась в надежде к двери, но медведь у всех на глазах до хруста сжал ей шейные позвонки и, закусив в пасти, безвольно повисшую голову девушки, прыгнул в толпу. В сумятице одичавшее сборище поджигало и кололо вилами друг друга, но медведя они так и не нашли.
Мать первой забежала в избу, за ней подтянулись и остальные. Осторожно подойдя к гробу, она приоткрыла белую тюль, закрывавшую лицо мертвеца; сморщенная кожа покойницы лоснилась, напоминая бурый воск церковных свечек, рот был искривлен и провален, выцветшие глаза смотрели в никуда.
*Обряд мертвеца
Этот страшный обряд – не что иное, как свадьба. Те наряды невесты, которые мы сейчас считаем торжественными, наши предки называли погребальными. Весь обряд женитьбы воспринимался как новое рождение девушки. А для того, чтобы родиться, надо сначала умереть. Так, например, в Архангельской губернии на голову молодой надевали белый куколь (головной убор, как у монашек), в котором и хоронили. У славян белый цвет был цветом скорби. Поэтому после венчания девушка облачалась в белую простую рубаху или сарафан. Обряды и ритуалы касались не только невесты, но и жениха. На свадьбе жениха сравнивали с медведем или волком, которые считались мифологическими предками у большинства славянских народов.