Житейские рассказы

Житейские рассказы
Содержание
Алые паруса  детства
Борода
Джинсы
Диалог в автобусе
Рыбалка
Летучий голландец
Целитель
Дядя Ля
Дядя Степа  из детства
Навечно в памяти народной
Новогодняя песенка
Теща
«Бусы» (Золотая цепь)
С добрым утром
Имя им собиратели
Вещные сказки
Картина старого дома
Вена
Дунай Земля обетованная Мне часто снится шум дождя


Алые паруса  детства
                «Слушай внимательно! Брось курить!
                Начинается отделка щенка   под 
                капитана». капитан Гоп.
                Алые  паруса
Эта история могла бы и не всплыть из запасников памяти, если бы средства массовой информации не заговорили о пятидесятилетии фильма «Алые паруса». Такая новость заставила вздрогнуть, так как в постсоветской России не больно  жалуют юбилей фильма с советской начинкой. Но для этого фильма сделано было исключение и красавец Василий Лановой в роли капитана Грея  с романтичной Ассоль, в роли которой дебютировала Анастасия Вертинская, вновь появились на экранах, пусть не кинотеатров, но в сетях интернета. Кинокритики, литературоведы заговорили о феномене Грина, автора повести. Не забыли и режиссера Александра Птушко, сумевшего воплотить замыслы одного из загадочных писателей теперь уж начала прошлого века.
Тогда, в далеком 1962 году, кинофильм «Алые паруса» буквально взорвал города и веси провинциальной России. С афиш городских кинотеатров, фабричных клубов, сельских кинопередвижек (да, читатель, не удивляйся, был еще такой феномен кинопроката) на вас смотрели герои этого фильма. Они смотрелись по разному, эти афишы, нарисованные  местными  художниками-оформителями,  но в чем были едины, так это тем, что фоном служил корабль с алыми парусами, символами чистоты и романтики. Но из сидящих зрителей в зале того времени, мало кто знал, что фильм поставлен по книге Александра Грина «Алые паруса». А если кто и знал, то был уверен, что Грин был моряком и капитана Грея он списал с себя. Мне повезло: я прочитал повесть несколько раньше, чем фильм вышел в прокат, и посему смотрел фильм с пониманием ситуации. А, впрочем, чего рассказывать. Перед вами рассказ о том далеком времени и о великой силе книге. Читайте «Алые паруса детства».
Серым неуютным мартовским днем из клуба прядильно-текстильной фабрики №2 вышел мальчишка. Мальчишка как мальчишка шестидесятых.  На нем было видавшее виды потертое  пальто, явно доставшееся в наследство от старшего брата, заношенные байковые шаровары и ненавистные боты «прощай молодость». Голову венчала заношенная шапка – ушанка с полуоторванным, по тогдашней моде, козырьком. За бортом пальто у мальчишки торчал корешок книги. Он явно был в библиотеке.
Дул пронзительный  ветер. Кусты и деревья, лишившись снега, который укрывал их всю зиму, тревожно свистели под порывами разгулявшегося ветра. «Бабка Маня сказала бы: «придет марток, натянешь двое порток»- подумал  пацан, натягивая поглубже шапку-ушанку на свою белобрысую, давно не стриженую голову.
Он побрел. Тропинка, проторенная еще в начале зимы, явно износилась и для хождения была уже малопригодная. Она выгнулась и стала похожей на позвоночник тощей кошки. Ноги в ботах  соскакивали в серый влажный сугроб, хозяин книги чертыхался.
С реки тянул низовой сильный ветер. Волга почернела, местами на лед выступила вода, но до ледохода еще не подошло время. Зябко ежась, мальчишка пошел через парк, где на вековых березах расселись только что прилетевшие грачи. Они ссорились из-за мест и громко кричали. Мальчишка, задрав голову, долго смотрел на птиц. Затем, словно что-то вспомнив, вытащил книгу.
- «Алые паруса» Александр Грин - прочитал он на затертой обложке. Но посмотреть текст ему не дал ветер, который заиграл страницами и мальчишка заторопился домой, чтобы в тишине почитать книгу, которую ему предложила старенькая библиотекарь. Она давно приметила мальчишку, который буквально запоем читал книги. Нужно ли говорить, что мальчишка бредил морем, далекими странствиями. Откуда возникла такая страсть у ребенка, живущего на рабочем поселке, сказать сложно. Но он часто, подолгу стоял на берегу Волги и провожал пароходы, идущие вверх-вниз по реке. Его охватывало непонятное возбуждение. Он жалел, что не родился в то время, когда можно было убежать из дома, устроиться юнгой на парусный корабль и уйти в кругосветное путешествие.  Бредить дальними странствиями ему помогали книги. Поначалу это были книги Стивенсона о пиратах, о несметных сокровищах. Но их раскрашенный романтизм постепенно заменяли книги Станюковича, капитана Бадигина. Он  зачитывался литературой о полярниках.  Что может читать  десятилетний мальчишка, живущий на рабочей окраине   и  не выезжающий никуда,  кроме как в центр города. Типичного провинциального городка, которых  много в центральной части России.  Здесь не  могли  родиться пассионарии, которыми так богаты приморские города.
Если бы он в то время познакомился с другим писателем,  К.Г. Паустовским, который в серии «литературные портреты» написал рассказ о Грине под названием «Жизнь Александра Грина», то многое бы понял, почему так действуют книги о путешествиях, о далеких неведомых морях. Паустовский в рассказе приводит слова Грина о ребятах, выросших в русской глуши. «Чтобы понять это, надо знать провинциальный быт того времени, быт глухого города». Не отстает в этом и Чехов А.П., в своем рассказе «Моя жизнь». В этом рассказе каждый бы узнал свой заштатный городок.
  Мальчишка удивлялся, как взрослые ходят каждый день на работу, на фабрику, которая выпускала так называемую бязь, что означало хлопчатобумажное полотно. Он пытался поговорить с отцом, не надоела ли ему такая забубенная жизнь, но получал жесткий отпор вроде того, что мал еще рассуждать.
-Учись лучше – обрывал мечтательного ребенка родитель, сидевший вечерами с расписанием уроков для школы ФЗО, где  работал завучем.
- Куда уж лучше - бубнил мальчишка, уходя на кухню. Действительно, в отличниках он не ходил, но и у доски не краснел за ответы.
Мальчишку спасала Волга. Сейчас она лежала подо льдом и мало напоминала могучую полноводную реку, какой она станет во время половодья. Тогда редкий день он не будет проводить на берегу реки. Он  наблюдал, как крупные тяжелые льдины неспешно плывут по течению, мягко сталкиваясь друг с другом. У мальчишки была развитая фантазия и богатое воображение. Вообразить себя полярником совсем не сложно, и вот он уже в группе папанинцев штурмует высокие широты, обламывая ногти, вместе с Робертом Пири  ползет к заветному Северному полюсу. Да мало ли что может придти в голову мальчишке, начитавшемуся книг.
Мальчишка вздохнул. Время было идти домой. Он вышел из старого парка и направился в сторону  поселка, который стоял на отшибе. Там он жил в двухэтажном деревянном доме, без какого - либо намека на удобства.
Поселок в  непроглядной серой мгле измороси смотрелся как мираж. Намокший, нахохлившийся, он со своими поленницами, клетушками и котухами  прижался к земле, сделался незаметнее, невзрачнее. Исполосованный серыми плетями осенних дождей, фасад дома, казалось, застыл в немом отчаянном крике, исказив в гримасе рот слухового фронтона.
 Начинало  темнеть, и мальчишка  видел неяркие, затекшие от  дождей окна своего жилища. Как же не хотелось идти в это время на поселок! Ноги были тяжелыми от надоевшей обуви. Куда не вступишь, все одно попадешь в разбухший снег. Так и шел, не разбирая дороги.
Мальчишка пришел домой. Не раздеваясь, только сбросив у порога ненавистные боты, он прошел в комнату, положил книгу на стол. Перед мальчишкой  в окне, как в раме, открывался невзрачный вид глухой российской провинции.  Разбросанные в беспорядке многочисленные сараи, балаганы,  клетушки, покрытые рубероидом, кусками железа, шифером. Заборы огородов, палисадников оскалились проломами. Извилистые тропинки четкими ниточками вышивались от подьездов к сараям и котухам, помойке.  Далее были видны кроны старых могучих берез парка, раскинувшегося над Волгой. Весна обнажила ту нищету, которую так тщательно скрыла под снегом заботливая зима. Но это была жизнь мальчишки, другой он не знал. Он не знал, чего он хотел, и чего ему хотеть. Просто иногда ему становилось душно и хотелось оттянуть воротник рубашки, глотнуть свежего воздуха. 
На столе лежала записка, в которой мать, ушедшая в смену на фабрику, писала, что нужно сделать по дому. Белобрысый со вздохом принялся вершить домашние дела. Их было много: принести воды с колонки, вынести помойное ведро. Из погреба достать картошку на ужин. Подмести общий коридор, так как была их очередь. Но одно из заданий он выполнял с удовольствием. Это - топка печи. Сходить в сарай и принести несколько поленьев, для мальчишки проблемы не составляло. Скоро довольно загудела  вытяжная труба, и зев печи окрасился мерцающим красноватым светом.
Мальчишка сел перед печкой на низкую лавочку и углубился в чтение. Он любил это время: дела сделаны, родители придут еще не скоро. Уроки учить рано. Через минуту он забыл о том, что живет в старом щелястом доме на рабочем поселке. Что на улице свирепствует холодный мартовский ветер и тучи собираются угрожающей кучей, чтобы сыпануть на землю зарядом холодной жесткой крупы.
Как всякого ребенка, его не интересовали выходные данные книги: предисловие, автор, год издания книги. Так и сейчас он глянул на фамилию автора: Александр Грин - и пожал плечами, не вспомнив такого. По неизвестно откуда взявшейся привычке, он читал сразу страницами,   глазами охватывая текст. Натренированная на стихах и понравившихся кусках текста память,  цепко хватала все интересное. Так и сейчас он быстро запоминал  новые, неизвестные доселе имена, слова. А их в книге было много.
Его, как пацаненка, совершенно не заинтересовала Ассоль с ее переживаниями. Но он задержался на рассказе о Лонгрене, старом угрюмом моряке, делающем модели кораблей. И уж совсем он  потерял счет времени, когда добрался до капитана Грея. Прочитав залпом выборочные места, он остыл и стал внимательнее читать весь текст, и перед ним открылась неведомая страна Гринландия.  Он   подумал, что это опечатка и  сейчас начнется описание страны Гренландии, о которой он уже начитан. Но оказалось, что это не так. Вместо заледеневшего острова со страниц книги на мальчишку повеяло южным морем, морским городом, куда заходят парусники. «Ему грезилось море, покрытое парусами» - так написал Паустовский о Грине.
Воображение быстро перенесло его в несуществующую  далекую сказочную страну Гринландию,  в маленький приморский городишко Каперна. Он никогда не был на море и не видел ни морских городов, ни морской дымки, в которой видны расплывчатые силуэты кораблей. Но фантазии ему было не занимать. Мальчишка сбегал вниз по мощеной булыжником улице городка к морю. Он его видел издалека,  ему хотелось подойти поближе и протянуть морю руку, которое рокотало и напоминало большого зверя.  Он был уверен, что море  не укусит его, а наоборот, доверительно лизнет влажным языком. Затем, словно, играясь, откатится назад, чтобы нахлынуть на берег снова.
Море. Какое оно море?  У него была подборка репродукций из журнала «Работница», где преобладали картины с изображением моря, кораблей.  Были веселые картины морских побережий Италии, Франции. Но это были картинки. Он завидовал старшему двоюродному брату, который с родителями каждое лето уезжал отдыхать в Сочи. Возвращался загорелым,  и привозил ему разноцветные гладкие камушки и ракушки, которые шумели, когда их прижимаешь к уху. Мальчишка не понимал, почему его родители не ездят к морю. Будучи человеком любознательным и стремящимся все непонятное прояснить сразу, он поинтересовался у матери, которая сидела за швейной машинкой и что-то бесконечно перешивала.  После вопроса матушка остановила машинку, положила руку на вихры пацаненка, взьерошила их. Потом посмотрела в окно, нахмурила брови и тихо, как-то нехотя сказала:  «Так уж получилось». Позже мальчишка поймет, что есть такие слово как «Бедность», « Нужда», что помимо алых парусов в  жизни « Придется в будущем увидеть  не алых, а грязных и хищных парусов: издали - нарядных и белых, вблизи - рваных и наглых». Так сказал о своей жизни Грин устами старого моряка Лонгрена.  Наверное, это и хотела сказать ему матушка. Он ничего не понял, но понял, что в жизни устроено не так как хотелось бы. А как хотелось,  он еще не знал.
  Он сидел, читал книгу и вздыхал. С его поселка было не убежать юнгой на паруснике, как это сделал Грей, а речные буксиры, по которым ему удавалось полазать, были далеко не воображаемые парусники. Ему еще не встретился капитан  Гоп, который бы сказал: «Слушай внимательно! Брось курить! Начинается отделка щенка под капитана».
Хлопнула входная дверь,   раздался голос отца, почему он сидит в темноте. Мальчишка очнулся и разочарованно окунулся в действительность. Сказка закончилась.
Наутро он шел в школу. Тропинки, разбитые днем, за ночь прихватило морозом, и старые боты нещадно скользили. Мальчишка чертыхался, хватаясь за остатки жалких заборов. В школе он никому не сказал, что читает «Алые паруса». Вроде ничего особенного, но что-то его останавливало поделиться впечатлениями о книге даже с лучшим приятелем. Может, все-таки, потому, что там была Ассоль. А в таком возрасте как наш герой, заявить о пристрастии к девочке? Хотя бы в книге. Нет, ни за что. Хоть он спешки ради пропустил мечтания девочки, но понимал, что вернется к более тщательному прочтению книги, когда прочитает все о капитане Грее. Ее образ, как девушки,  еще не сформировался у пацана, но  мечты  Ассоль изменить жизнь, встретить принца на корабле с алыми парусами, делали его похожим на мечтательницу из книги.
Все романтичность истории дойдет до него, когда на афишах замелькает  фильм «Алые паруса».  Это будет летом 1962 года. Вот тут-то юная Анастасия Вертинская и завладеет сердцем мальчишки, да так, что капитан Грей  отступит на второй план. В первый раз в жизни белобрысый пацан, застенчивый и неловкий, по - другому посмотрит на своих сверстниц. Как же они были непохожи на эту романтичную девушку! Да и все они, дети городских окраин и рабочих поселков, были более похожи на детей Каперны, которые издевались над Ассоль, которая была не такая, как они.
  После просмотра фильма, и не один раз, желание стать моряком усилилось, и мальчишка повторял про себя запомнившиеся ему слова: « Он хотел быть « дьявольским" моряком».
Здесь он становился похожим на своего кумира, капитана Грэя, который тоже заболел морем, дальними странствиями. Но мальчик Грэй отличался от мальчишки с рабочего поселка, хотя бы тем, что « он играл один - обыкновенно на задних дворах замка, имевших в старину боевое значение. Эти обширные пустыри, с остатками высоких рвов, с заросшими мхом каменными погребами, были полны бурьяна, крапивы, репейника, терна и скромнопестрых диких цветов. Грэй часами оставался здесь, исследуя норы кротов, сражаясь с бурьяном, подстерегая бабочек и строя из кирпичного лома крепости, которые бомбардировал палками и булыжником».
Мальчишка тоже играл, фантазируя. Но играл он не заднем дворе замка родителей, а уходил в поле, где размещалась свалка, организованная фабрикой. Там мальчишка находил пустые катушки из-под ниток. Надевая одну на другую, он делал копья, которые можно было метать в мишени, сделанные из каких-то картонных щитов. Согнув бамбуковые палки, украденные с товарного склада фабрики, он делал лук и стрелы, чтобы поражать ими невидимых противников.
Осенью, на пятнадцатом году жизни, Артур Грэй тайно покинул дом и проник за золотые ворота моря. В скорости из порта Дубельт вышла в Марсель шхуна «Ансельм», увозя юнгу с маленькими руками и внешностью переодетой девочки. Этот юнга был Грэй, обладатель изящного саквояжа, тонких, как перчатка, лакированных сапожков и батистового белья с вытканными коронами.
Мальчишка читал эти страницы и хмурился. Он твердо знал, что станет моряком, но как им стать, он еще не знал. На Волге не было парусников, которые подняв паруса, растворялись в мареве  будоражущих сердце далей. По реке ходили неуклюжие самоходки и пассажирские пароходы, громко шлепая плицами колес. Но он и на них не плавал. Редко когда ему удавалось на речном вокзале  пробраться на пароход и, поднявшись по трапу, пробежать на вторую палубу, где гуляли, наслаждаясь видом на берег, пассажиры. Сердце у мальчишки заходилось от восторга. Эти люди плыли куда-то далеко, где он еще не был. А он так мечтал путешествовать.
-  Рассеян на уроках. О чем он думает… - констатировали на родительских собраниях учителя. Знали бы они, о чем думает  нескладный подросток с длинными руками, предательски высовывающимися из коротких рукавов кургузого пиджака. Но он был замкнут и неразговорчив в школе.
Слова капитана «Ансельма» запали ему в душу: «Однажды капитан Гоп, увидев, как он мастерски вяжет на рею парус, сказал себе: «Победа на твоей стороне, плут». Когда Грэй спустился на палубу, Гоп вызвал его в каюту и, раскрыв истрепанную книгу, сказал: - «Слушай внимательно! Брось курить! Начинается отделка щенка под капитана». Эти слова были выучены наизусть и надолго остались в памяти у мальчишки.
«В течение года, пока "Ансельм" посещал Францию, Америку и Испанию, Грэй промотал часть своего имущества на пирожном, отдавая этим дань прошлому, а остальную часть - для настоящего и будущего - проиграл в карты. Он хотел быть "дьявольским" моряком. Он, задыхаясь, пил водку, а на купаньи, с замирающим сердцем, прыгал в воду головой вниз с двухсаженной высоты. По- немногу он потерял все, кроме главного - своей странной летящей души; он потерял слабость, став широк костью и крепок мускулами, бледность заменил темным загаром, изысканную беспечность движений отдал за уверенную меткость работающей руки, а в его думающих глазах отразился блеск, как у человека, смотрящего на огонь. И его речь, утратив неравномерную, надменно застенчивую текучесть, стала краткой и точной, как удар чайки в струю за трепетным серебром рыб». Этот кусок текста мальчишка  запомнил  и часто вспоминал на скучных уроках, выходя из мечтаний только окриком учителя.
  Характеристики юнги Грэя  очень пригодилось подростку, когда его постигли первые неудачи. Учась в восьмом классе, он за компанию со своими одноклассниками,  проходил медицинскую комиссию в суворовское училище. Оказалось, что его зрение не  идеально. Не сто процентов, как говорили врачи. То, что он не проходил в суворовское училище, его нисколько не беспокоило, так как он бредил мореходкой. У него хватило ума спросить у врача по поводу своего зрения. Врач, поняв, что от него хочет  подросток с недоверчивыми глазами, еще раз внимательно исследовал глаз, который упорно не мог четко увидеть две последние строки на таблице. Врач осмотрел  все, что полагается в таком случае и сказал, что пониженное зрение - последствие  травмы. Был сильный удар, и  повредили зрачок. Мальчишка вспомнил, что прошлой зимой ему метко залепили снежком в глаз.  Снежок был слеплен из сырого снега и оказался очень увесистым. Но «игрушки не ревушки» – таков железный закон детских игр. Наш герой и не думал обижаться на соратника по игре, хотя почувствовал что-то неладное. Глаз распух, болел. Школьная медсестра, посмотрев на покрасневший глаз, сказала, что нужно ехать в городскую больницу на обследование. Ехать в город! У мальчишки в нормальном глазу нарисовался ужас. Это нужно давиться в автобусе с раздраженными взрослыми. Затем искать  поликлинику. И он не поехал. А последствия были на глазу, который так внимательно рассмотрел врач. На вопрос мальчишки о прохождении медкомиссии в мореходном училище врач покачал головой и сказал, что в этом он не уверен. Требования по зрению в мореходных училищах приравнены к военно-морским училищам, а он только что забракован в суворовское.
«Грэй шел к цели с стиснутыми зубами и побледневшим лицом. Он выносил беспокойный труд с решительным напряжением воли, чувствуя, что ему становится все легче и легче по мере того, как суровый корабль вламывался в его организм, а неумение заменялось привычкой. Случалось, что петлей якорной цепи его сшибало с ног, ударяя о палубу, что непридержанный у кнека канат вырывался из рук, сдирая с ладоней кожу, что ветер бил его по лицу мокрым углом паруса с вшитым в него железным кольцом, и, короче сказать, вся работа являлась пыткой, требующей пристального внимания, но, как ни тяжело он дышал, с трудом разгибая спину, улыбка презрения не оставляла его лица. Он молча сносил насмешки, издевательства и неизбежную брань, до тех пор пока не стал в новой сфере "своим", но с этого времени неизменно отвечал боксом на всякое оскорбление».
Мальчишка был уверен, что он смог бы все сделать, что делал его кумир. Он неплохо бегал на лыжах, доплывал почти до середины Волги, пока разьяренные вахтенные речных судов длинными сиренами не напоминали об опасности. Стоял на воротах во время футбольного матча, отважно снимая мяч с ноги нападавшего. Он мог многое, но не мог одного: вернуть себе стопроцентное зрение.
Его верный друг, сосед по парте говорил, что все это пустяки. Главное, что он не носит очки. Нужно закончить десять классов и поступать в инженерное военно-морское училище. Он где-то читал или видел, что на отдельные специальности можно пройти и с таким зрением  как его. Через много лет мальчишка увидит курсантов даже в очках, но это будет через много лет.  А пока, а пока он не хотел слышать о десятилетке. Он бредил «Алыми парусами» своей мечты и не хотел сдаваться.
«Капитан Гоп, я ободрал локти, ползая по снастям; у меня болят бока и спина, пальцы не разгибаются, голова трещит, а ноги трясутся. Все эти мокрые канаты в два пуда на весу рук; все эти леера, ванты, брашпили, тросы, стеньги и саллинги созданы на мучение моему нежному телу. Я хочу к маме». Такого, чего хотел услышать капитан Гоп,  добрый человек, но суровый моряк, он произнести не мог, как и его кумир Грэй.
«Чудеса нужно делать своими руками». «Однажды утром в морской дали под солнцем сверкнет алый парус. Сияющая громада алых парусов белого корабля двинется, рассекая волны, прямо к тебе…». Эта фраза из книги  запомнилась пареньку надолго.
«Чудеса нужно делать своими руками», - повторил он   и начал действовать. Мальчишка  получил свидетельство об окончании восьми классов, в котором себя неловко чувствовали несколько четверок. Он отмел все уговоры учителей и директора школы о том, что с таким свидетельством  нужно поступать в девятый класс, что ему после окончания средней школы откроются не только мореходные училища и школы. Он в состоянии сдать в кораблестроительные институты, водного транспорта. Но мальчишка не хотел ждать.
Что в итоге – спросите вы? Ничего общего с капитаном Греем не произошло.  Погоня за мечтой заняла много времени, но так и не исполнилась. Потрачено время, потеряны иллюзии. Паренек с упорством, достойным другого применения, частично исполнил свою мечту. Он все-таки пробился в училище, но не в мореходное, а речное, хотя не на судоводительскую специальность. Проучившись пару лет, он понял, что путь на мостик ему закрыт, даже на Волге. Что это далеко не те «Алые паруса», о которых он мечтал, читая Грина.
Капитан Грей уходил в сказку. « Сказка нужна не только детям, но и взрослым. Она вызывает волнение — источник высоких и человечных страстей. Она не дает нам успокоиться и показывает всегда новые, сверкающие дали, иную жизнь, она тревожит и заставляет страстно желать этой жизни. В этом её ценность - это он узнает позже, прочитав очерк о Александре Грине писателя Константина Паустовского.
Наш герой, может быть, так и оставался бы в мечтах со своим морем.   Целая плеяда писателей и исследователей пыталась передать необыкновенное, шестое ощущение, которое можно назвать «чувством моря». Все они воспринимали море по-разному, У нашего героя получилось как у Грина: он любил выдуманное им море и был в фантазии своих грез. Но оно осталось для него недосягаемым и посему манило с необыкновенной силой.
Затем случилось то, что случилось. Нашего мечтателя призвали служить. Здесь офицеры  в черных кителях  с золотыми нашивками на рукавах, посмотрев диплом речного училища, отправили его служить в военно-морской флот.  На вопрос, а как же пониженное зрение, которое как камень на дно тянуло его при прохождении медицинских комиссий, военно-морские циники рассмеялись, сказав, что нечего ему на море смотреть, а обслуживать двигатели особенного зрения не нужно.
-Иди,  служи…моряк - и  хлопнули его по плечу. «У меня на шапке ленты, а на лентах якоря» - эта детская незамысловатая песенка звучала в ушах нашего героя три долгих года. Он сполна хватанет флотской романтики: будет драить трюма, чистить от шлака угольные котлы. Руки будут исколоты тросами, бензин с трудом отмывал  ладони от въевшегося кузбаслака, которым он красил кнехты, якоря.
-А еще нужны нам якоря и тросы… - горько напевал он слова из приставшей песенки тех лет.  Он привык недосыпать ночью, и добирать недостающие минуты сна в строю, уткнувшись лбом в спину впереди стоящего. Чем не «оморячивание» капитана Грея!
Но всему приходит конец. Пришло и его время. Для  него раздался марш «Прощание славянки», который сопровождал  в увольнение в запас военнослужащих ВМФ. Парень в черном бушлате и в бескозырке  шел по дощатому настилу пирса, удаляясь от стоянки катеров, которые были его домом  три года,  а в горле стоял ком. «Он хотел стать дьявольским моряком».
… «Однажды утром в морской дали под солнцем сверкнет алый парус. Сияющая громада алых парусов белого корабля двинется, рассекая волны, прямо к тебе. Тихо будет плыть этот чудесный корабль, ...» – неожиданно выплыли из глубины сознания парня слова, когда он получал студенческий  билет Московского государственного университета имени М.В. Ломоносова. Да, понимая, что отделка щенка под капитана произошла, но он не достиг мостика, наш герой резко меняет курс.
« Мечтами об «ослепительном случае» и радости полны все рассказы Грина,  но больше всего — его повесть «Алые паруса». - поэма, утверждающая силу человеческого духа». Так замечательно сказал о Грине Константин Паустовский. И эта фраза как никогда подошла нашему герою.
Парень сменил тельняшку, которую он проносил почти семь лет, на студенческую штормовку, но  форменный воротничок (гюйс) и бескозырку он сохранил. Они лежат на полке рядом  с книгами  детских и юношеских мечтаний, среди которых стоит скромная книга «Алые паруса».
Да, наш герой не стал капитаном Греем, не заменил на мостике капитана Гопа. Его герои ушли в сказку, но сказку добрую, подернутую сизоватой дымкой ушедших грез. Но из  сказки он вынес, за мечту нужно бороться, она никогда не исполнится, если ее просто хотеть, но ничего не делать.
-А капитаны?- спросите вы. А что капитаны?- отвечу я. Они стоят на мостиках не только кораблей,  есть мостики и большого бизнеса. Есть моря, океаны делового мира по которым провести свой корабль ничуть не легче чем капитану Грею провести свой парусник по неведомым морям. А у нашего героя все получилось, уверяю вас.





Борода
Это была действительно борода. Породистая  редкого пепельного цвета. Англичане бы сказали «The борода». Такую бороду можно писать с большой буквы. Борода не знала ни бритвы, ни ножниц и росла очень вольготно. А так как волосы владельца по шерстистости  и цвету соответствовали бороде, то портрет владельца был очень  колоритен. Чтобы не описывать его, отправляю любопытных в интернет. Не поленитесь, найдите   фото Карла Маркса в молодости. Сходство потрясающее.
Борода принадлежала более скромному человеку, чем основоположник теории прибавочной стоимости и автор «Капитала». Хотя к обозначенному направлению классической политэкономии    имела определенное отношение. Дело в том, что владельцем всего этого богатства (Я имею в виду растительность, а не классику марксизма) являлся студент первого курса экономического факультета Володя Тодорович. Экстерьерный белорус: детинушка почти двухметрового роста с вольным размахом широченных плеч, он представлял довольно форматную картину.
Он прибыл на экономический факультет, на котором я учился, с механико-математического. В МГУ имени М.В.Ломоносова, где происходило действие, была  практика, когда студенты мех.мата на первом курсе не очень-то удачно сдавшие зимнюю сессию переводились на не столь математизированные специальности.  Наилучшим вариантом было отделение «Экономическая  кибернетика» на экономическим факультете. Вроде и кибернетика, а факультет экономический.  В дипломе было написано, что специалисты, закончившие  отделение «Экономическая кибернетика» приобретали специальность «Экономист-математик». Университетские умники такую формулировку окрестили «Экономист-минус математик». В добавок, остряки с естественных факультетов, к которому относился  механико-математический, называли экономический факультет «Противоестественным». Чтобы не добавлять пикантностей в обозначение, они невинно показывали на современное стеклянное здание, где размещался экономический факультет, который стоял в аккурат напротив классического здания МГУ на, в то время, Ленинских горах. «Дескать, чего вы хотите»- пожимали плечами любители перчинки. - Как раз напротив естественных факультетов. Такая история связывала два факультета.
Вот такая команда к нам и свалилась. Почему к нам? Забыл представиться, что я, «Экономист-математик»,  заканчивал  это самое отделение, которое на экономическом факультете получило название «Кабернетики». Произошло это с легкой руки заведующей учебной частью Тамары Яковлевны, которая как-то осенью, обьявляя сбор на сельскохозяйственные работы заявила: «…А кабернетики поедут на картошку». Народ рыдал от восторга, так как кто в то время из студентов не знал красное крепленое  вино под названием «Каберне». По дешевизне оно уступало только «Солнцедару». Так и повелось: «Кабернетики и кабернетики», на что народ   не обижался.
Но в команде мехматян, прибывших к нам после зимней сессии, произошел сбой. Володя Тодорович, то бишь «Борода», не пожелал идти на традиционное, для переводящихся отделение «Экономическая кибернетика», а изьявил желание пойти на отделение «Политической экономии». Это было самое большое отделение, которое выпускало специалистов с квалификацией: «экономист, (заметьте, никакого тире, то бишь минуса!) преподаватель политической экономии». Подготовка преподавателей политической экономии была становым хребтом экономического факультета. Естественно, математикой и вообще математическими дисциплинами, они себя не утруждали. Легко сдавали их на первом курсе, а дальше посвящали себя изучению «Капитала» Карла Маркса и тайнам формирования теории прибавочной стоимости.  Вот на это отделение и пожелал пойти учиться Володя Тодорович. Я не слышал обьяснения причин столь нестандартного решения, но Тодорович четко решил посвятить себя изучению нетленного наследия марксизма. Свое решение он обьяснил так:
-Если бы я хотел стать математиком, то продолжил бы учебу на механико-математическом факультете - рассуждал Борода, поглаживая свою роскошную бороду. - Потом, перебиваться с двойки на тройку, зачем? –  Я не для того уходил с мех.мата, чтобы ходить на пересдачи – развивал мысль новоявленный политэконом. Здесь он был прав. Нам, отслужившим армию, математические дисциплины давались нелегко и, чего греха таить, мы их частенько пересдавали.
Так в одной из групп политической экономии поселился на задней парте Борода. Зрелище было весьма впечатляющее: сидит огромный парень, заросший от глаз и ниже густой бородой пепельного цвета, а на плечи спадала волна таких же роскошных волос. Девицы искоса бросали на красавца-белоруса взгляды и перехихикивались. Конечно, такой шерстистости хватило бы не на одну женскую особь.
Особенно он был колоритен,  когда выступал на семинаре с сообщением.  Володя, встав из-за стола, глыбой возвышался над сидевшими в аудитории.  К тому же он обладал специфическим голосом. Он был глухой и, я бы сказал, надтреснутый. Казалось, что ему нужно прокашляться. А если добавить не передаваемый белорусский акцент! Одним словом, слушали Тодоровича с удовольствием.
Молодая аспирантка, ведущая семинар, совсем не по преподавательски робела, когда Борода в полный голос громил апологетов марксизма и для убедительности и правоты своих размышлений выбрасывал вперед огромную ручищу. Отчаянно краснея, она как-то сделала Бороде комплимент, что он очень похож на Маркса в молодости. Вовке это сравнение  пришлось по душе,  и он стал еще более активен на семинарах по теории прибавочной стоимости.
Позже, когда Бороде, как и всем, пришлось стричься, бриться, чтобы выполнить требования военной кафедры, которые как раковые опухоли расползлись практически по всем вузам Москвы, открылась небольшая тайна. Подбородок Володи был в рубцах.  Это были коллоидные рубцы после ожогов. На какой-то посиделке, когда студенты  крыли на чем свет стоит опостылевшую военную кафедру, мы раскрутили  Бороду. Сначала нехотя, затем оживившись, он рассказал свою историю.
Родился Тодорович в белорусской деревне. В сельской местности, детских садов не предвиделось, и дети были предоставлены сами себе. Родители были в поле и полугодовалого Вовку оставили под присмотром старших братьев. Старшие были не намного взрослее. Почему возник пожар, никто не знает. Огонь распространился быстро. И когда подоспели взрослые, то огонь буйствовал по всему дому. Старшая детвора смогла выбежать, а про Вовку забыли. Когда  отец вытащил дите из избы, то всем показалось, что он вынес полено. Оно было черное, и только светились два неестественно широко раскрытых голубых глаза.
-Безнадежен - махнул рукой врач – умрет через сутки. – С такими ожогами  не живут. А дитеныш жил. И, главное, он не кричал. Только из глаз текли слезы, и он пронзительно смотрел на всех. Старый фельдшер, который  работал в этой  сельской больнице, молча слушал рассуждения врача.  Он внимательно рассматривал  обожженного  ребенка. Тельце корчилось от невыносимой боли и все это без звука.
Фельдшер дождался, когда мать и отец ребенка выйдут на улицу и сядут без сил на лавочку. Он  подошел к ним, хмурый угрюмый старик. Постоял, глядя на почерневших от горя родителей, и сказал: - вылечим. Он будет жить.- Затем помолчал и добавил: - выхаживать буду у себя дома. Вы только помешаете.
Родителя с недоверием смотрели на старого неопрятного старика, который был слегка выпивши и особого доверия не вызывал. Почувствовала в нем спасителя ребенка  мать: - Бери, - только и сказала, протянув сверток.
Шестимесячный Вовка поселился у старого фельдшера дома. Что делал с ним  старик, ни он, да никто не знает. Нелюдимый дед не пускал  к себе никого. Мало этого.  Фельдшер перестал заходить в сельпо за чекушкой, столь традиционной для него. На вопросы он отнекивался.
Мы потрясенные молчали. Володя тоже  замолчал.
-Володь, дальше то что? – не выдержал кто-то.
-А что дальше – помолчав, ответил Борода – вылечил. – Не помню как, только мать говорила, что я весь покрылся коростой.   Старик меня не отдавал даже матери.
- Посмотрела и будя – говорил он, подталкивая ее к выходу. – Твой Володька будет жить. Такие не умирают – добавлял старик.
И Вовка выжил. Медленно сошла короста, показалась нежная розовая кожа. За все это время ребенок не пискнул. Только распахнутые глаза превращались в щелочки, когда ему было больно и из них текли слезы, когда было очень больно.
Больше года прожил Вовка у старика, прежде чем фельдшер отдал ребенка домой. За все это время старик не выпил ни стопки. Позже он расскажет подросшему Володьке, что перед иконой Божьей матери он дал обет, что капли в рот не возьмет, только бы ребенок выкарабкался. А яма, куда попал Вовка, была ой какая глубокая. Больше восьмидесяти процентов сплошного ожога. Я слушал его, стиснув зубы. Мне ли не знать этого, когда моя мама умерла от таких сплошных ожогов, которые поразили тело  в таких же процентах. Ее отказались принимать даже в ожоговом центре, оставив в фабричной больнице мучиться.
Борода перевел дух. Все потрясенно молчали. Потом стали шевелиться.  Володя сам разрядил обстановку.
-Бриться я начал в школе. -  Неожиданно весело сказал он. – Шерсть из меня поперла как у барана. Причем везде - хохотнул он.
-Сначала стеснялся, потом привык, стал бриться - добавил.
-Маята была  в армии - продолжил он. – Ну, сами знаете, утреннее построение, осмотр. Командир подходит ко мне и с претензиями: - Рядовой Тодорович, почему не побрились? Я - в ответ: товарищ капитан, да только что брился. Командир отделения подтвердит. Сержант согласно кивал головой.
-Да что она у тебя на глазах растет!- не выдержал капитан.
-Так точно - радостно подтвердил Тодорович. – Именно так, на глазах.   Мне сегодня в наряд заступать, так я еще раз побреюсь. Потом была возможность  рассказать командиру о своей истории, и для убедительности я показал плечико - усмехнулся Вовка. Капитан был ошарашен. Он верил и не верил. А когда поверил, что я бреюсь два раза в день, то отправил меня в котельную, где я тихо мирно прослужил два года. – Рассмеялся Володька.- Там хоть брился только раз в день.
-Вовка, ты и сейчас такой…шерстяной? - не выдержал кто-то из сидевших. Вовка расхохотался: - Да еще гуще - и расстегнул ворот рубашки. Дальше не буду, чего вас пугать - сказал он, застегиваясь. Народ отошел от рассказа и взялся пить чай, про который забыли.
-Володь, а старик фельдшер жив - спросил я.
-Жив!-  воскликнул Вовка. – Правда, совсем старый стал. Ему уже больше восьмидесяти лет.  Но держится. Я к нему каждую побывку домой захожу.
-Это мой второй отец. Я его так и зову,  батя – закончил он.
-А как со стопкой?- живо поинтересовался однокашник.
-С той поры не взял в рот ни капли.  Дед сказал, что нечего бога гневить. Он благодаря мне интерес к жизни вернул. Сколько раз, рассказывал батя, стоял он  передо мной, смазывая  всевозможными мазями, которые делал сам и молил бога, спасти меня. Взамен предлагал свою жизнь. Борода сделал глоток чая и продолжил:
- Я у него интересовался, какие молитвы дед читал. – Вовка усмехнулся,- уж очень  внешний облик фельдшера не вязался с христианским смирением. - Так дед только глянул на меня и сказал: - А я знаю? Молитвам с детства не обучен. Я с ним как мужик с мужиком разговаривал, а когда злился, так мог его и матом обложить.
-Бога матом! – Восхищенно воскликнул кто-то. Вовка кивнул головой:
-Именно так. Бога - матом. – Когда я сказал ему, что это вроде как богохульство, то дед посмотрел на меня из-под косматых седых бровей и добавил:
-Ничто, чай, бог-то тоже мужик, понимать должон, что не за себя прошу. Мы рассмеялись и  вдруг кто-то спросил:
-Борода, а ты когда бородой стал?
-Да еще со школы! Как первый раз зарос,  так и прозвали.  С тех пор по жизни и иду: «Борода, да борода!» - махнув рукой,  закончил Володька. Мы допили чай и стали расходиться.
…На третьем курсе ( это был второй год военной кафедры) Бороде разрешили носить бороду. Не такую роскошную как ранее, но все же бороду.


















Джинсы
Этот  рассказ предназначен, главным образом, для более молодого поколения, чем автор этих строк. Это поколение освобождено от фетиша вещей и относится к джинсам как к брюкам, которые удобно носить. Но носить в определенных случаях, где это уместно. Все – таки джинсы, это джинсы и появляться в них, допустим в театре, я сейчас бы не рискнул. Но тогда...
Вернемся в семидесятые годы. Я бы сказал,  во времена расцвета культа джинсов. Я не говорю за всю Россию, а вещаю о столице нашей Родины и о флагмане советской науки МГУ имени Ломоносова, как гордо тогда называли университет. К слову говоря, правильно называли. Так вот в нашем уважаемом вузе джинсы были своего рода визитной карточкой, определяющей статус владельца. Помните фильм «Самая обаятельная...», в котором промелькнула фраза столичной  профурсетки: «Ты что, с Урала?», когда героиня фильма, которую играла актриса Ирина Муравьева, проявила чудовищную, с позиции москвички, серость. Она не разбиралась в марках, или, как тогда говорили в «Лэйбах» джинсов. Так что не удивляйся читатель. Мало было иметь джинсовый прикид, нужно было еще иметь информацию о них и знать, что носишь. Отсюда в университете была резкая дифференциация штанов. По ним можно было определить: кто с Урала, а кто живет в столице. Справедливости ради нужно отметить, что те, кто с Урала, тоже не были однородной массой. Кому – то присылали неплохие переводы, чтобы чадо ни в чем не нуждалось в столице, а  кто –  то старательно пересчитывал мелочь в столовой. То есть в джинсах ходила не только Москва. Иногородние, если родители обеспечивали чадо двумястами рублями, тоже могли приобщиться к клану джинсоносящих. Тогда срабатывала статусность и чадо в таком «прикиде» мог посетить многообещающие тусовки в общежитии, а то и кто – то удостаивался чести посетить сие мероприятие на квартире. Почему и нет. «Лэйба» на заднице соответствующая, значит, источники финансирования есть. Может быть ..., а почему и нет...достойная партия, хоть и не москвич. Дело поправимое.
Был еще один пласт студентов, о которых я  в этом рассказе умалчиваю.  Это студенты, отслужившие в армии и донашивающие «казенное». Так ваш покорный слуга до третьего курса донашивал флотские брюки. Ребята из армии носили  парадки, то есть армейский костюм. Этому контингенту было без разницы, сколько стоит «фирма».  Нет и нет, и быть не может. Нет, конечно, может! Если провкалываешь лето в стройотряде и хорошо заработаешь. Тогда помощь от родителей пойдет на текущее бытие, а заработанное можешь пустить на приобретение заветных джинсов.
Был еще контингент,  для которых джинсы были нормой, как повседневная удобная одежда. То есть их носили по назначению. Это были иностранцы, особенно из западных стран.   Парни прекрасно понимали «культ» джинсов в СССР и фарцевали ими, поправляя и  без того неплохое денежное обеспечение.
Но ближе к повествованию. Чтобы сводить концы с концами я работал дежурным электриком в общежитии. Через сутки по двенадцать часов. С двадцать вечера до восьми утра. Как-то сдав смену тусклым ноябрьским утром, я решил не ходить на первую пару  и выспаться. Благо пара была лекционная и не особенно значимая. Приняв такое, на мой взгляд, правильное решение, я уснул. Но сон был не долог,  ибо меня кто – то довольно решительно потряс за плечо. Я промычал что-то на предмет бесцеремонности и приоткрыл глаз, который был ближе к нарушителю спокойствия. На меня смотрела багряная книжка с тиснеными золотыми буквами «КГБ». Пока я наводил фокус на эти, вгоняющие в ступор гражданина СССР, буквы, раздалось:
-Гришин? – Угу, ответил я собираясь с мыслями.
-Одевайтесь – раздалось лаконичное.
-В чем дело? – Сказал я и сел на койку. На меня строго смотрели серые глаза. Как выглядел обладатель этих глаз,  я не запомнил. Что –то скользяще – неприметное,  в сером костюмчике.
-Гришин? - Скорее утвердительно, чем вопросительно повторил  сероглазый.
-Да- также кратко ответил я.
-Вы работаете дежурным электриком в общежитии?- Пошел очередной  вопрос. Ответ был сопровожден энергичным кивком головы. Я просыпался.
-Вы дежурили сегодня ночью? - Снова утвердительный  кивок.
-Вы выполняли работы на двенадцатом этаже? –Посыпались вопросы.
-А я помню. У меня вчера было несколько десятков заявок. Может и был, посмотрите в журнале заявок, если интересуетесь.
-Обойдемся без советов. Мне нужно ответы на мои вопросы слышать от вас.- Довольно жестко обрезали мое нарастающее раздражение.
-Тогда не помню. Если нужна точность, то схожу и посмотрю в журнале - коротко ответил я. Спинным мозгом я понял, что попал в какую-то историю и нужно держать ухо востро.
-Одевайтесь – снова категоричный приказ. Были сборы недолги.
-Готовы? – Так, больше формально, спросил незаметный.
-Вполне - ответил я, чувствуя себя в штанах уютнее.
-Тогда пошли - как-то буднично произнес представитель всесильной организации.
-Куда? – Не понимающе уставился я на назойливого посетителя.
-Куда нужно туда и пойдете -  раздраженно произнес он. Чувствуется,  своей непонятливостью я начал ему надоедать.
-Послушайте, вы хоть обьясните, что происходит. Заходите, будите – раздраженно произнес я. В голове сквозняком пролетела мысль, что поспать я мог бы и на задних рядах лекционного зала.
-Вам что, еще раз показать удостоверение – насмешливо иронично посмотрел на меня обладатель заветных корочек.
- Да нет, не нужно – буркнул я.
-Вот и хорошо – уже миролюбивее произнес сотрудник. Он пропустил меня в дверь и, увидя, что я собираюсь надевать куртку, сказал, что идти недалеко,  это здесь.
Мы спустились на первый административный этаж  и зашли в дежурную комнату, где обычно дежурил милиционер. Нужно отметить, что общежитие  МГУ на проспекте Вернадского было двадцати двухэтажным зданием  и вмещало в себя около тысячи  студентов. Посему в вечернее и ночное время  в общежитии находился постовой. По случаю утра комната пустовала,  и уполномоченный КГБ по - хозяйски расположился  за столом.
- Да ты садись, садись - перейдя на «Ты», он кивнул на стул. Затем достал из портфеля папочку и вытащил какой-то листок.
- Так, отвечай быстро, коротко. Времени мало. - Он посмотрел на часы и поднял на меня глаза – да и тебе нужно на занятия успеть. Прогуливаешь лекцию? – Уже миролюбиво спросил сотрудник.
-Устал, работы было много -  ответил я, все еще теряясь в догадках, зачем я потребовался такому солидному органу. К слову говоря, на службе у меня был опыт контакта с соответствующей структурой.   Это были нормальные парни, совершенно не похожие на тех злодеев, которыми сейчас нас пичкают СМИ. Но одно дело,  когда ты служишь матросом и от тебя требуется не иметь фотоаппарата, радиоприемника, не слушать вражеские голоса и не охальничать в адрес стремительно стареющих членов Политбюро. И другое – когда будят, причем достаточно бесцеремонно, не обьясняя причин.
-Тогда поехали. ФИО , год рождения - буднично сказал он. Я ответил. Пошли дальнейшие  вопросы. Что интересно: мы все-таки нация рабов. Я заранее приготовился быть виноватым. Сидел и покорно отвечал на вопросы. Они, в основном, касались биографии.
- Речное училише, говоришь, закончил?  Моряком хотел стать? –даже по - дружески спросил он. –В загранку тянуло? Понятное дело: валют, шмотки, то, се...
- Да не было никакого «То,се». Мир хотелось посмотреть - отрезал я.
-Да, ладно, все вы так говорите. Насмотрелся я на моряков, которые из загранки возвращаются. На таможне с них пар по пять джинсов снимали – усмехнулся спрашивающий. Мне стало тоскливо. Чего он копает?
-Не был я в загранке, и вообще  в порту работал на Волге. Там, в основном, комбикорм шел, сыпучие грузы, ткацкие товары.-  Парировал я.
- Ды ты не обижайся- рассмеялся он.- Это я так, к слову. Член КПСС, говоришь? - Он снова поднял голову и  внимательно всмотрелся в меня. – Когда вступил?
- На службе.
-Молодец, молодец... это хорошо... Это уже интереснее - почему-то задумчиво произнес он. – А где служил?
- На флоте с 1972 по 1975 год.
-Три года служил!- Почему –то развеселился сотрудник.- Не повезло тебе.
-Нормально, не жалуюсь – буркнул я.
- Смотрю, форму донашиваешь - кивнул он на мои флотские брюки.
- Донашиваю - нехотя ответил я. Что –то до меня стало доходить, но пока верить в свою версию я не хотел.
- Трудновато с деньгами? – Чуть ли не по-дружески спросил он. Помощи от родителей нет?
-  Нет у меня родителей – отрезал я. 
Он откинулся на спинку стула и чуть ли не присвистнул.- Так ты без чьей - либо помощи учебу тянешь! Молодец, молодец... - и снова черканул в своем листе.– Теперь понятно, электриком, стало быть, подрабатываешь?
-Да, подрабатываю - эти бестолковые вопросы меня начали раздражать.
-Хватает на проживание? – Опять участие.-  Ну там на питание, на одежду... Все - таки Москва, приодеться хочется. Соблазнов много...
-  На питании хватает -  буркнул я.
-  Ну ладно, на сегодня хватит - как-то резко закруглился сотрудник. - Прочитай и распишись. – Прочитал? Вот здесь напиши:  « С моих слов записано верно». Все. До свидания. Потребуешься, пригласим. - Потеряв ко мне интерес,  он стал копошиться в своем портфеле. Я вышел из комнаты в полном смятении. Вот структура. Нет бы сказала, что ее интересует, а то целое дело завела. На всякий случай сходил на вахту и посмотрел журнал заявок. Действительно, было несколько заявок на двенадцатом этаже. Там живут  филологи, царство девиц. На этаже я менял лампочки, а вот здесь, в большом номере,  долго провозился с люстрой. Сгорели все лампочки, вдобавок, застряло пара цоколей. Вроде и живут ребята, но какие-то бестолковые. Сидели почти в темноте, при настольных лампах.
За бытовыми заботами про сотрудника КГБ я  забыл. Вернее, перестал думать. Чего терзаться в догадках, если не понимаешь что за причина. Все встало на свои места очень быстро. На последней паре у выхода меня поджидала инспектор курса и, сделав страшные глаза, сказала, что меня ждет куратор факультета от КГБ. И тут же, без перехода: -ты чего натворил? Ну дела. Если тобой заинтересовалась эта структура, то обязательно что-то натворил.
–Шпиона разоблачил - шепотом сказал я, наклонясь к уху инспектора. – Думаю, что наградят.  Та укоризненно покачала головой и пошла. А я двинулся, куда мне сказали. Увидев уполномоченного,  я даже не удивился.  Зря что ли он со мной время терял.
-Здравствуйте, Виктор Алексеевич, здравствуйте -  очень дружелюбно обратился ко мне. – Как дела, учеба?
-Спасибо, все нормально - сказал я, остановившись в дверях.
-Да высадитесь, чего стоять. Дел у меня к вам особенных нет, но некоторые детали уточнить нужно. Готовы?
-Готов – ответил я.
- Входите - крикнул он в смежную комнату. Вышел молодой человек и остановился в нерешительности.
- Узнаете – обратился к нему куратор. Паренек,  близоруко щурясь, всматривался в меня.
- Ну что? Узнаете? –  Шумнул куратор.
- Н- не знаю, нне - не припомню – промямлил, тот заикаясь.
-Чего припоминать! –Зашумел, теряя терпение,  куратор. – Он у вас заявку по электрике выполнял. Чего не можете вспомнить? Своим шумом он запугал студента, что тот вообще не мог сказать на слова.
- Ну вы- то хоть его помните? – Это уже ко мне.
-А чего мне его помнить? -  Спокойно переспросил я.
- Вы же в его комнате заявку выполняли! –  Раздражаясь, теперь уже от моей бестолковости зашумел куратор.
-Знаете, сколько я заявок за вечер выполняю - ответил я. Честно говоря,  я вспомнил этого паренька, который сидел и учил уроки в полутемной комнате.  Почему запомнил?  Да потому, что мы с ним поговорили.  Я удивился, почему он сидит  с одной настольной лампой и портит зрение.  Но усложнять себе жизнь я уже не хотел. Уполномоченному чего- то нужно, а  чего – не говорит. Лучще ничего не знать.
- Свободны  – это он студенту. - Пусть заходит – крикнул куратор.  Зашел...  Я и сейчас помню,  как он зашел. Он не зашел, он вполз как удав Каа. Он - это негр, причем крайне неприятного вида. Очень высокий. Нет, скорее очень длинный, ибо «высокий» подразумевает хоть какую -  то стать. В моем случае это был длиннющий, если не два метра, то почти, поразительно худой и нескладный человек. Маленькая дынеобразная голова обросла редкими пучками курчавой шерсти. То же самое кустилось на подобии бороды. И глаза.  Большие, выкаченные,  с желтыми отвратительными белками. Глазами негр постоянно вращал, усиливая и без того неприглядную картину своей физиономии. Он молча зашел, встал, осматривая нас.
 – Узнаете? – Это куратор - негру. Тот пристально рассматривал меня и молчал. Рассматривал долго. Куратор потерял терпение и прикрикнул: - Так узнаете этого студента?
 Я молча рассматривал эту диковину. Наконец негр, раздвинул свои огромные,  потрескавшиеся до крови, чудовищные губы и  выдавил, что-то вроде: «Нет». Удивительное дело, но наш уполномоченный даже обрадовался такому исходу. – Не узнаете? – Еще раз спросил он негра. Тот отрицательно помотал головой. – Ну и хорошо. Идите –  это уже негру. – Свободны, идите... идите –нетерпеливо он выпроводил африканца.
-Ну слава богу - сказал он, откидываясь на спинку стула, когда негр вышел. – Повезло тебе – это уже мне.
– Я то причем? – Непроизвольно воскликнул я.
- Чудак! – удивился моей тупости сотрудник. –А если бы он назвал тебя. Так просто, с дури, с перепою. Видишь, он и сейчас с похмелья. Ты представляешь, что бы было?
- Ничего не понимаю, - заблажил я - обьясните толком, что вообще за история?
- А ты еще ничего не понял?- Удивился куратор. – Я, честно говоря, думал ты придуриваешься, а ты и еще не въехал в ситуацию.
- Что я должен знать? – Это - я, уже устало.
- Сейчас обьясню.- Охотно отозвался куратор. Настроение у него улучшалось на глазах.  У этого африканского друга пропали джинсы. Да, самые обычные джинсы фирмы «Vrangler». Соображаешь?
- Нет – ответил я. - Причем здесь я, если этот долб..., простите, вырвалось, если этот чернокожий друг потерял свои штаны. Мне – то что.
- Да то, - вздохнул куратор, - этот, как ты выразился чернокожий друг,  утверждает, что он  их не потерял, а его штаны украли. Понимаешь? Ук-ра-ли. – раздельно, словно вбивая гвозди в мою дурную голову, произнес сотрудник. – А кто мог украсть штаны у нашего африканского товарища?
-  Их что, с него стащили, что ли – не выдержал я.
-Правильно рассуждаешь – согласился уполномоченный. С него их никто не стаскивал. Он их снял, а кто – то забрал.  Просто? – это уже мне.
- Проще не придумать – ответил я. – Вот почему вы меня про заявки спрашивали.
- Молодец, соображаешь. - Довольно сказал сотрудник. – Я, честное слово, даже волновался, что эта обез..., тьфу ты, прости меня господи, укажет на тебя.
- С чего ради?  – удивился я.
- Да ни с чего! Указал бы и все. Так вот, запросто. - Воскликнул куратор. – И ты бы, милый мой, не отбелился,  ибо тобой занимается КГБ. Это же конфликт, понимаешь. У иностранного студента, посланца дружественной нам африканской страны, в МГУ имени Ломоносова украли джинсы. Позор!  Никто бы не поверил, что этот гусь был в задницу пьяный и где-то оставил свои джинсы. А ты выполнял заявку в его блоке.  Кто мог украсть? Ты и мог...-  подожди ты шуметь,-  сказал он, видя, что я собрался лезть в бутылку. – Для меня сразу было понятно, что не ты. Но кому  докажешь, если этот хмырь указал на тебя. Виновник найден, дело закрывается, заводится уголовное дело. -  Ну, посадить бы тебя не посадили, я думаю. Но из университета ты бы вылетел. Из партии -  не знаю, может, вломили бы «строгача» с занесением в учетную карточку, что тоже не радостно. Вообщем,  вся жизнь, парень, пошла бы  у тебя наперекосяк.
- И ему бы поверили? –  Еще не веря,  спросил я.
- Конечно! А как же. –  усмехнулся сотрудник. Засланец Африки, приехал учиться, а тут, на тебе, его обворовывают. Дело бы до посольства дошло. - Я обескураженно молчал. Онемел от такой перспективы.
- Ладно, Виктор Алексеевич, слава богу, все обошлось. Давай, иди, учись, да поаккуратней с блоками, где живут иностранцы - напутствовал меня сотрудник КГБ. Я вышел из комнаты  с ощущением, что меня облили ведром дерьма. А если бы этот негр указал на меня... Думать об этом не хотелось.
Прошла пара месяцев. Я стал забывать эту злополучную историю. Только невольно вздрагивал, увидев какого – нибудь чернокожего студиоза. Больше того, видел и «Пострадавшего». Он, на удивление, узнал меня и даже помахал рукой. На нем были новехонькие джинсы той же марки. Чего для него джинсы, пустяк! Рабочая  одежда.
Как-то вечером я сидел в дежурной инженерной службы. Время было позднее. Беспокойное студенческое братство угомонилось,  и заявок никто не писал. Наступило свободное время,  и я готовился   к завтрашним семинарам. Открылась дверь и в комнату вошел сантехник дядя Вася. Нужно отметить, что мы, электрики и сантехники, мирно уживались вместе в одной комнате.  Сантехники, народ был пожилой, недокучливый, большее время проводили в бойлерной в подвале и на свет появлялись редко. Помимо выполнения заявок,  они болтались по всем двадцати двум этажам и собирали бутылки. Это ремесло было существенным подспорьем к их скромной зарплате. Каждое утро они уходили с большой коробкой посуды. Причем правила у них были жесткие: собирать посуду мог только дежурный сантехник. Мы в счет не шли. Мы - это студенты. Да и остальные электрики тоже как-то не тяготели к сборам стеклотары. Вообщем, большую часть  времени сантехники тратили на походы по этажам в поисках добычи. Вот и сегодня  дядя Вася  вернулся из похода,  втаскивая  в комнату солидную коробку.
- Как улов, дя Вась?  – Поинтресовался я, не отрывая глаз от учебника.
-Сегодня чего –то хреново – охотно  откликнулся сантехник. Дядя Вася поставил коробку на пол, встал на колени  и стал выставлять добычу на  лавку, чтобы рассортировать  по назначению. Тара была самая,  что ни на есть разнообразная: банки из-под овощных консервов, кефирные бутылки, пивные, наиболее любимые нашими сантехниками. Водочные и винные – тоже неплохо, но такой товар попадался  не не каждый день. Все же  студенческое общежитие.  Разве, что после праздников.
- Ты посмотри, Витюшка, какая бутылка! Ну студенты!  Вот паршивцы! Что пьют! – воскликнул дядя Вася. Я поднял глаза посмотреть,  что за диковинку нашел  сантехник. В руке он держал тяжелую, темного стекла, квадратную бутылку из – под виски «Blak and vhate».
-С удачей тебя, дя Вась - снова утыкаясь в учебник, сказал я. – Такая редкость.
- Ну и на хрена она мне нужна, такая редкость! – Воскликнул дядя Вася.- Ее  не примут нигде. Она же импортная.- Удивился сантехник моей серости.
-Отдашь супруге, она подсолнечное масло в ней хранить будет. Очень удобно,  видишь, пробка винтовая  – авторитетно произнес я.
- Да есть уже у нее такая,  - досадливо, как от мухи, отмахнулся от меня дядя Вася.
- Соседке подарит – так, для поддержания разговора, кликушествовал я.
- Да ну их, этих соседок,  бутылки им еще дарить. Подумает, что я такое пью – добавил сантехник. Разговор затих. Дядя Вася, разобрав посуду, стал вставать с колен. Мужчина он  был коренастый,  с солидным брюшком. Посему вставал  долго, стеная о больных коленках.
-Дядь Вася, давай помогу, подожди. – Это я решил помочь встать пожилому человеку.  Я привстал, чтобы выбраться из-за стола, глянул на сборщика посуды и застыл. Застыл на пол-пути, в самой неуютной позе: вроде как встал, опираясь на руки, а ноги – еще там внизу, под столом. На меня смотрела попа. Вернее не попа, а обьемный дяди васин зад. Бог бы с ним, задом, но на нем, заде, четко выделялась фирменная «Лэйба», так называлась тогда торговая марка на джинсовых брюках, «Vrangler» -разом ухватил я.  Присмотревшись, я понял, что на дяде Васе не что иное, как джинсы. Судя по материи самые настоящие «Vranglerа», как бы сказали московские пижоны. Причем даже подзатертые, словно специально.
- Ну-ка повернись сынку – свистящим шепотом произнес  я. Дядя Вася  повернулся и удивленно произнес: - Ты чего, Витюшка?  Я не отвечал и во все глаза рассматривал прикид сантехника.  Рассматривать было что. На дяде Васе красовались самые, что ни на есть, настоящие джинсы. Только они были явно малы для дюжего дяди Васи и не могли застегнуться на поясе. Находчивый сантехник подтянул их веревочкой. Получился забавный треугольничек рубашки, перетянутый бечевкой. – Ты чего, Вить? –снова, с непониманием возрился на меня коллега.
- Дядя Вася, откуда штанишки ? – Еще не веря глазам спросил я.
-А, штаны-то! Фу ты, напугал. Я уж думал, чего с тобой случилось? – облегченно выдохнул  дядя Вася. – Ты аж с лица сменился. Да нашел я их. Дядя Вася произнес это так, как будто нахождение  джинсов стоимостью двести двадцать рублей, для него самое обычное дело. Вроде пивной бутылки.
- Как нашел? Дядя Вася. Это же джинсы – выбравшись из-за стола и обретя способность говорить, произнес я.
-Ну и  что! – бодро произнес дядя Вася. – Мне-то наплевать. Посмотрел,  крепкие штаны, вроде спецовки. Пригодятся по бойлерной лазать. Правда, узковаты, так я их веревкой подтянул, а длину супруга подогнала и  машинкой обметала. Я нагнулся, загнул брючину и увидел обметанные обрезы джинсовой материи.
–Ты чего разволновался –то, Витюшка? – снова заблажил сантехник – Я когда их увидел, так еще сразу подумал о тебе. Ведь как на тебя шиты. Да постеснялся, вроде как ношеные. Я с ужасом представил сцену, как дядя Вася дарил мне чьи – то джинсовые  штаны.
-Ты их где нашел? Дя Вась – выдохнул я вопрос.
 – Да в коробке у мусоросборника валялись. Коробка полнехонька мусора, а они сверху брошены. Будто кто-то их снял на ходу и поддал ногой - простодушно пояснил сантехник. – Я их посмотрел  и решил для работы взять. – А что, не то сделал? – Дядя Вася обеспокоенно посмотрел на меня. - Ты не думай, я в этих штанах только на смене, здесь, хожу. У меня же нормальные брюки есть. Вон висят, глаженые. – Дядя Вася кивнул на шкаф, где, по всей вероятности, висели на плечиках дяди Васины брюки. – Штаны  жали по –началу, а потом растянулись и вроде ничего. Для убедительности  сантехник повернулся передо мной, демонстрируя находку. – Я вижу, они тебе понравились! – воскликнул мой подельник по ремеслу. Я бы тебе их подарил, да они коротки для тебя будут. Зря только штанины обрезал. Да супруга заклевала, что как босяк хожу с подвернутыми брючинами.
-Да нет, дядя Вася, спасибо. Это я так, к слову спросил – как можно будничнее сказал я. Снова забрался за стол и углубился в чтение.
-Ну и ладно. Значит, тебе тоже понравились.- Сантехник отвернулся от меня и занялся своим делом: поставил в подготовленные коробки стеклотару, перевязал их веревкой и поставил в угол.
- Ты еще посидишь? – Это он уже мне. Я кивнул головой, не отрываясь от учебника.
- Ну,  посиди, а я в бойлерную пойду. Там теплее. Здесь что-то сквозит -  зябко передернул плечами дядя Вася и вышел. Фирменная «Лэйба» снова мелькнула перед моими глазами и исчезла вместе с дядей Васей.
Я представил,  как  дядя Вася спустится в тихо гудящий бойлерный зал, где тепло и сухо. Расстелет на самодельном топчане видавшую виды телогрейку и, как поется в песне Суханова,: «…без всяких философий завалится на лапы головою». А на заду дяди Васи, в унисон дыханию будет покачиваться  заграничная «Лэйба» с надписью «Vrangler».







Диалог в автобусе
Старенький, видавший виды «Пазик», постукивая металлической вставкой с надписью маршрута: «Мурманск-Сафоново», аккуратно  притормозил, выруливая с привокзальной площади Мурманска. Студенка пятого курса педагогического института Таня, заскочила в салон и  благодарно кивнула головой водителю. Она была очень довольна: если бы водитель ее не посадил,   пришлось бы ждать минут сорок, а там- окончание рабочего дня…много народа, не будет мест. Сейчас же автобус был полупустой и можно сесть, где душа желает. Таня пожелала сидеть у окна ближе к задней двери. Устроившись,  она рассеянно  посмотрела в окно. Смотрела, но не видела мелькающих, как слайды,  видов. Да и смотреть, собственно говоря, было не на что.  Автобус, отчаянно газуя, старательно забрался в крутой подьем и выехал в северный район Мурманска. По бокам начавшегося проспекта Героев-североморцев замелькали старые, послевоенной постройки деревянные дома, затем их сменили видавшие виды пятиэтажки. Все смотрено-пересмотрено. За четыре года каждый день туда – обратно…Таня вздохнула и закрыла глаза, есть время подремать. Ее остановка последняя, не проспит.
Автобус привычно проехал северный район Мурманска, миновал так называемую промзону или, как ее называли мурманчане «РОСту», что означало «район особого строительства» и выехал за город. Таня неожиданно задумалась: в чем смысл аббревиатуры. Промзона, оно  понятно: в этом районе сосредоточена промышленность города, а вот «особого строительства» -  как-то неясно.
  -Нужно посмотреть в справочнике- решила Таня, - а то попадет на спец.курсе по истории Кольского края этакий вопрос и поплывешь по волнам своей памяти.
Пока Таня рассуждала о привратностях экзаменов, которые были не горами,  автобус, набрав скорость, шустро ехал по зеленому массиву. Начавшаяся взрываться зеленая листва приземистых заполярных берез сделала окружающие сопки более привлекательными. Они перестали бычиться своими крутыми лбами  и, казалось, стеснялись своей нежной окраски, которая на фоне прозрачно- голубого неба выглядела очень даже легкомысленно. То ли дело зимой,  когда  уступы сопок  угрожающе выпирали на дорогу и своей базальтовой чернотой вселяли почтительное уважение к краю, в котором Таня родилась и выросла.
Внезапно зелень прекратилась, и дорога пошла вниз, петляя между гранитных надолбов. Появился залив, на берегах которого раскинулись огромные бетонные кубы, окруженные солидной, такой же бетонной оградой. Все мощно, незыблимо. 
-Военный судоремонтный завод, - подумалось Тане. На нем ремонтируют подводные лодки. Правда, в связи с известными событиями, происходящими в стране, он как-то сьежился, обветшал. Исчезла та осанистость, что была в прежние годы.
 На остановке столпилось много народа. Похоже, смена закончилась.  В заднюю дверь вошла группа рабочих. Они были оживлены и, судя по раскрасневшимся лицам, «приняли на грудь». Шумно балаганя, работяги вольно расселись на задних сидениях. Таня оказалась в их полукруге. Она вздохнула и подумала, что бог с ними, пусть шумят. Лишь бы не матерились. Рабочие, нужно отдать им должное, нецензурщиной не увлекались. Разговор был вольный, сопровождался взрывами хохота. Особенно старался один парень. Длинный,  тощий.    Засаленные  белесые  волосы  неряшливо свисали  из - под замызганной бейсболки. Одет он был, как и большинство его «коллег»,  в растянутый китайский спортивный костюм.  На ногах болтались незашнурованные кроссовки, явно того же производства.
Старание, должно быть, было целевое. Парень явно «положил глаз»  на Таню и теперь стремился привлечь ее внимание. Таня, почувствовав ангажирование, вздохнула, наугад вытащила из сумочки учебник и старательно углубилась в чтение. Весь ее вид показывал, что, извините, желательно не беспокоить.
Это Тане было «желательно», чтобы ее не беспокоили. Но у парня, явно, возникли планы по поводу привлекательной девушки.  Ему  не сиделось. Разговор между рабочими как-то сам собой закончился. Они перебрали все темы. Поругали начальство, обсудили заводские новости, поговорили о футболе и все. Кто-то задремал, кто-то отрешенно смотрел в окно. Парню беспокойно ерзал на сиденье. Ему  хотелось заговорить с девушкой. Но как?
- Чего читаем? -  Набравшись духа - спросил облезлый.
- Учебник - коротко, не отрывая глаз от книги, ответила Таня.
- А какой? – Не отставал пролетарий в китайском костюме с лампасами.
- Он не по вашей специальности – достаточно жестко ответила Таня. Весь ее вид показывал, что  отстань, поспи лучше.
- А может и по моей – приосанился длинный. Затем помолчал и добавил -  я, может быть, тоже учусь. Таня не ответила, только вздохнула.
Но рабочий, по-видимому, считал себя покорителем девичьих сердец и решил во чтобы то ни стало  расположить девушку. Помолчав, он снова ринулся в атаку.
- Девушка, а вас как звать? –  Снова завел пластинку трудяга.
- Зачем вам мое имя? – Уже резко ответила Таня. Она устало подняла на кавалера глаза.
 -Боже мой! Куда делись русские мужики…  - как – то с болью подумала она. - Что это? Ну что это! На нее смотрели маленькие вылинявшие голубые глазки в обрамлении белесых  коротких ресниц. В глазах плескалась влага. Что  выражали эти «зеркала души», представить было трудно. Острый подбородок нуждался в бритве, чтобы уничтожить неряшливую поросль. Вдобавок ко всему  - прыщи. Но парня его внешний вид нисколько не смущал. Он, воодушевленный, что, наконец – то,  девушка подняла на него глаза, пошел в наступление.
- Не, ну ты, не думай… Я просто… ну знаешь…познакомиться. Может, сходим куда – нибудь? В базуху, на пример.- Таня с тоской представила себя в компании такого кавалера идущей в базовый клуб военных судоремонтников. А партнер, поняв ее молчание за возникшее сомнение идти или не идти, весь перекосился на сидении, чтобы хоть как-то приблизиться к девушке. Он активно продолжал:
-Ты, знаешь, у нас ансамбль ништяк.  Бацает, зашибись. Так пойдем, а? – Глаза ухажера загорелись бледным светом. Он уже  видел  успех.
-Я бы с удовольствием, да у меня рыбки не кормлены. – Так, чтобы отвязаться, сказала Таня.
Но не тут – то было. Работяга понял, что контакт налажен и нужно действовать напористо. Он  пересел на кресло, что было ближе к танинному  и начал быстро, брызгая слюной, тараторить.
-Ну ты, это… соглашайся. Сейчас  выйдем на остановке, пойдем ко мне на хату…  Ну там то - се. Потом – на мотоцикл и к тебе. Ты, кстати, где живешь? – Для Тани это было уже слишком.
- А то – се, это что? – Невинно осведомилась она, глядя на завлекателя ясными глазами.  Парень встал в тупик. Вероятно, его похихешницы таких вопросов не задавали.
Ну ты чего? … В натуре…Маленькая,  что ли… не понимаешь? –Косноязычно замолотил он, растерянно хлопая свинячьими ресницами.
- Не понимаю – резко ответила Таня и отвернулась.  Ей стал надоедать этот спектакль.
От очередного сеанса ангажирования Таню спасла остановка в поселке «Росляково». В нем жили судоремонтники. Рабочие встали и один за другим потянулись к выходу. Парень оставался дольше всех. Он еще на что-то надеялся, встал на выходе из дверей автобуса, опустив одну ногу на землю:
- Ну чего, ломаешься? Выходишь? – Уже вызывающе, глядя исподлобья, спросил белесый.
-Отстань, А! – Отмахнулась Таня.
- Ну, смотри, - Вздохнул ухажер, потом добавил: - Много теряешь!
Водитель нетерпеливо посигналил, и парень спрыгнул. Таниного смеха он не услышал.






Рыбалка
Напрашивается еще одно название этого рассказа:  «Секретарь»,  так как рассказ пойдет о секретаре облисполкома (были такие структуры в советский период). Назову подробнее: Областной исполнительный комитет. Структура  была очень серьезная, руководила областью. Почему и называлась исполнительным комитетом. В структуре этого комитета была должность: секретарь. Сразу оговорюсь,  что  ничего общего с секретарями, сидящими в приемных, она  не имела, да и по значимости эта должность стояла в ранге заместителей председателя исполкома. Ну, может, чуть-чуть пониже. Эта фигура контролировала документооборот в исполкоме, и ни один документ  не мог выйти из стен этого учреждения, без просмотра этим человеком.
Человек, занимающий должность секретаря,  был достаточно авторитетен. Вел замкнутый образ жизни. Но одна страсть у него была: зимняя рыбалка, точнее подледная. А так как речь пойдет о Заполярье, то лед устанавливался  на озерах очень рано (мог встать даже в сентябре), то каждую субботу аппарат облисполкома заказывал автобус и ехал на рыбалку. Сподвижников  было хоть отбавляй. Их действительно отбавляли, так как порыбачить,  в обществе секретаря,  желающих было много.  Но секретарь человек был ушлый и лично просматривал списки претендентов на поездку.  « Никаких попутчиков» – кратко подводил итог просмотру руководитель поездки, ставя разрешительную резолюцию. Посему ехали надежные  бойцы рыболовного фронта, проверенные в различных ситуациях. Конечно, шел естественный процесс обновления: приходили и оставались новые члены рыболовного братства.  Нужно сказать, что серетарь был человек строгих правил и спуску коллегам – рыбакам  не давал. Так что рыбалка была строго по назначению и излишеств, хотя бы в присутствии  секретаря, не допускалось.
Чувствую, что читатель  вот- вот задаст вопрос: - Ну и что? Действительно, мало ли существовало структур, которые во главе с руководителем были помешаны на рыбалке. Но здесь случай особый. Можно сказать: уникальный. Секретарь облисполкома был ...да, женщиной. И дело не в уникальности того, что она занимала столь высокий пост. Нет. Вся острота момента состояла в том, что она была заядлым рыбаком.
Рыбаки подледного лова, да и вообще, кто связан с этим видом охоты, народ,  помешанный на своем увлечении. Они   могут ехать в любое время года, суток куда угодно. У кого была возможность, добирались до известных только им озер на машинах, кто-то – на электричке. По прибытии на  транспорте к предварительной точке, те и другие вставали на лыжи и шли к местам, известным только им.  А до них нужно было еще дойти.  Это могли быть значительные расстояния. От однообразия зимнего пейзажа быстро теряешь ориентиры и видишь только спину впереди идущего. Если не особенно подготовлен физически, а не забывайте, что экипировка, снаряжение  имеют вес, то нет большего желания остановиться, передохнуть. Но не тут-то было. Коллеги-ветераны суровы: ответ,  как правило,  един: - напросился – иди. И ты идешь, проклиная всю эту затею. Мысли лезут,  что остался бы дома, выспался и сейчас бы на лыжах со свистом! По сопкам!...Эх!…Но нужно идти. Иначе позор и полное забвение тебе будут обеспечены и никто не примет во внимание, что ты лыжник  и неоднократный участник праздников Севера, когда бежишь пятидесятикилометровый марафон. Наоборот! – Какой же ты марафонец, если пятнадцать километров с рыбацкой выкладкой пройти не смог.-   таков будет безжалостный вердикт ценителей рыболовного подледного лова. Ты понуро идешь, не чая, когда будет хотя бы привал. Забудьте. Не будет привалов. Будет только краткий передых после внезапного останова старшого, который оглядит безбрежную белесую муть ледяного пространства и скажет: - кажись, пришли. Если вы подумаете, что народ повалится безжизненно на сугроб и затихнет в забвении, то ошибаетесь. Единственное,  на что можно решиться, это сделать из термоса глоток горячего чая. После чего рыбаки расходились по озеру по только им известным ориентирам (снова  загадка для начинающего: кругом белесая муть)  и начинали сверлить лунки. Вот вам и секрет их отличной физической формы. Сверлят не одну и не две лунки. Их несколько, не меньше десятка, и рыбак будет блуждать от одной к другой, выясняя, по своей интуиции, выработанной годами,  есть ли в данном месте рыба. Если нет, то рыбак не поленится, махнет рукой на готовые лунки и пойдет искать счастья дальше. Снова остановка. Снова ледорез. Давно уже сброшена теплая куртка, от спины валит пар, а рыбак ничего не замечает. Он одержим только одной мыслью: поймать рыбу. И не только коту, но, чтобы придя домой, сидеть на кухне,  смотреть, как супруга чистит рыбу и слушать ее добродушное ворчание, вроде:- мелочи то сколько! Вот такие они, рыбаки подледного лова.
Секретарь облисполкома была поражена такой вот болезнью. Конечно, оговорюсь сразу, что женщина она была  запенсионного возраста и совершать описанные  марш-броски, не могла. Как было уже сказано, что заказывался автобус, который максимально близко подъезжал к озеру. Открою секрет, что часто это была приграничная территория, и на въезд требовался специальный пропуск. Но что не сделаешь для советской власти. Вся облисполкомовская братия выгружалась на кромку озера и, обговорив время возврата, разбредалась в разные стороны. Скажу, что, несмотря на поблажки в пограничном режиме, пограничники вели постоянный контроль за рыбаками. Не то, чтобы они боялись за работников облисполкома, что кто-то уйдет за кордон ( куда уйдешь, это был только первый рубеж приграничный полосы. Впереди -  еще одна зона, а потом  - только настоящая пограничная полоса). Да  никому  в голову такое придти не могло. Просто впереди огромное озеро. Температура  минусовая, …да и мало ли что…Лучше перебдеть. Посему мимо группок рыбаков иногда проносились мотонарты, проверяя энтузиастов. Кто замерз, не возбранялось возвратиться назад.
Но для женщины секретаря делалось исключение: никаких сопровождающих, никаких раздражителей. Тяжелой, совершенно не женской походкой, она шла одна, таща по насту ящик рыбака, на котором будет сидеть. На плече  несла ледорез. Черный дубленый тулуп был длинным и прикрывал даже огромные серые валенки, обтянутые  галошами. На голову натянута старая, облезлая заячья мужская шапка. Козырек был полуоторван и нависал над лицом. Чтобы лучше рассмотреть белый свет, секретарь приподнимала его. Вообщем,  это были самые настоящие рыболовные латы. Так она и уходила, тая в морозной изморози. Как она сверлила лунки, как рыбачила, богу весть. Только приходила всегда ко времени, неуклюже забиралась в автобус. Там снимала легендарную шапку, расстегивала тулуп и с наслаждение пила чай из термоса. На вопрос новичков  много ли наловила, отмахивалась: - да так, коту на раз. Ветераны даже вопросов не задавали: знали, что все одно не скажет. Но по лицу было видно, каковы результаты.
Оглядевшись в автобусе, спрашивала все ли и давала команду трогать. Горе было тем, кто опаздывал. На первый раз прощала, на второй - можно было не собираться в следующий раз. Командир заставы или лицо его замещающее, вытирал пот со лба и удовлетворенный шел вершить свои дела. Слава богу, все обошлось, секретарь, вроде как довольна. Он давно знал, что приглашать эту даму перекусить со всеми вытекающими последствиями, дело бездарное. Только на неприятности нарвешься. Загодя наловленную рыбу  тоже не возьмет. Осталась довольная рыбалкой и хорошо.
Таков был приблизительный сценарий каждой поездки. Так и в этот раз. Время было весеннее. Заполярное солнце,  вырвавшееся из оков полярной ночи, резвилось на небосклоне. Лед на озере просел, но был достаточно крепок. Все же еще только апрель. Секретарь  традиционно взяла в сторону и дематериализовалась. Остальные  – разбрелись кто -куда. День, несмотря на солнце, был морозен.
В то время не было понятия «Государственная служба», не было и не особенно любимого народом слова «чиновник». Было понятие «Советской власти» и «работников исполнительных органов». Но это нисколько не умаляло их ответственности, а уж секретаря облисполкома тем пачее. Она всегда была на работе, и найти ее могли всюду и в любое время. Так и в этот день. Что-то произошло в отлаженной системе областного исполнительного комитета, неизвестно,  но секретарь потребовался. Конечно, он потребовался лицу, явно облаченному властью первого лица области. Иначе вряд ли бы кто решился искать секретаря на озерах Кольского Заполярья. Связь была не мобильная, но надежная. «Вертушка», так ее называли. Стояла она у дежурного по облисполкому, и дозвониться было до адресата несложно. Поэтому, когда  в кабинете начальника погранзаставы  раздалась трель, услышав которую, бросались все дела и хватались за трубку, невольно распрямляясь  во весь рост. Текст был прост: - срочно отыскать секретаря облисполкома и доставить к телефону. Полковник-пограничник был человек бывалый, ему  повторять и разьяснять ситуацию не нужно. Он вызвал запмолита ( кто не помнит, это заместитель командира по политической части) и приказал срочно найти и доставить секретаря облисполкома. Приказ есть приказ. Замполит, преисполненный значимости за порученное дело, пулей улетел выполнять задание. Взревели мотонарты, и только снежный вихрь показал направление, куда помчался замполит. Полковник,  на то он и полковник, что отдал приказ и сел ждать, когда он будет выполнен, то есть привезут секретаря.  Но только в пылу служебного рвения, он забыл сказать замполиту, как выглядит секретарь и вообще, что она женщина. А тот  пришел на заставу буквально пару недель назад и в такие тонкости еще не был посвящен.
Замполит мчался по твердому насту выполнять задание. На душе у него было легко и хотелось петь. Он был преисполнен, что сможет представиться такому значимому человеку, как секретарь. Впереди он увидел группку рыбаков. На вопрос, где найти секретаря, ему махнули рукой куда-то в сторону. Замполит лихо повернул своего стального коня в указанное направление и добавил газу. Снова – группа, но секретаря в ней не оказалось и снова кивок в сторону. Ехать пришлось долго. Замполит даже стал подумывать: не сбился ли он с направления. Ориентиров никаких. Озеро большое. Солнце бродит по небосводу как придется.  Вдруг впереди что-то зачернело. Подьехал ближе и увидел, что кто-то сидит в огромном черном тулупе, воротник поднят, козырек треуха нависает над лицом. Сидит этаким конусом и на лунку смотрит.
- Эй, мужик, здесь где-то секретарь облисполкома рыбачит. -  прокричал замполит,  не глуша двигатель. Мужик молчал, даже не повернулся в его сторону.
- Ты чего! Не слышишь! – Снова крикнул пограничник. В ответ –  тишина. Мужик даже не повернулся.
- Ну, зарыбачился, ничего не слышит - подумал замполит. Он хотел двинуться на поиски дальше, но опомнился. Куда ехать? Кругом пустота, только поземка гуляет по льду.  Но этот как-то дошел. Значит, поблизости,  должны быть его подельники по увлечению. Придется спрашивать. Замполит выключил двигатель и,  дергая ногами, чтобы размяться, пошел к рыбаку.
- Ну чего, мужик, клюет? – Громко крикнул замполит. Рыбак по-прежнему смотрел в лунку и молчал.
- Ну дела - растерянно подумал замполит –  может, глухой? Он собрался уже подойти к конусу и постучать, чтобы обратить на себя внимание.  Но тут его организм напомнил о том, что он собирался сделать еще в штабе, да командир перебил его намерение. В горячке поисков он забыл о своей потребности, но сейчас организм  настойчиво требовал свое.  Терпеть. Куда уж терпеть. И замполит, не дойдя до рыбака пары шагов,  решил опорожнить мочевой пузырь. Сказано – сделано. Увлеченный подготовкой  к действу, состоящей из  расстегивания заполярного комплекта, он не заметил как «конус» ожил и искоса посмотрел на него. Но замполит, наслаждаясь наступающим облегчением, ничего не замечал. Он блаженствовал. А чтобы выразить чувства, нахлынувшие на него, замполит выписывал на снегу замысловатые вензеля.
 Закончив вернисаж,  замполит  со словами: - Ой, бля…хорошо - то как! - Облегченно выдохнул и стал приводить себя в порядок. Затем, приняв деловой вид, он снова обратился к рыбачившему: - Слышь, мужик, здесь где-то секретарь облисполкома рыбачит. Его срочно по «вертушке» вызывают.  Услышав заветное слово, рыбак отогнул воротник, снял замурзанную шапку, тряхнул головой, чтобы распрямить слежавшиеся волосы, и, глянув на остолбеневшего замполита, сказал будничным голосом: - Я секретарь – и, усмехнувшись, добавил: - Чего стоишь? Бери ящик, поехали.
P.S.  Как эта история получила огласку, остается тайной. Секретарь, думаю, не афишировала «случай на рыбалке». Замполит? Навряд ли. Он, наверняка, еще долго подергивался и потряхивался. Тайна, тайной, но хохотал не только облисполком. Заливалось смехом  все здание на проспекте Ленина, в котором помимо областного исполнительного комитета размещался обком партии и городские партийные и советские структуры. Немного позже, (пока дошло сарафанное радио) ржало все Арктическое пограничное управление.




















Летучий голландец
Так его  звали. «Летучий голландец». И все. Никто не знал его имени,  фамилии. Конечно, они у него были, но где-то в учетной карточке управления кадров тралового флота и судовых ролях траулеров, на которых он ходил в море матросом. Откуда он, тоже никто не знал. Лишь немногие помнили, что он как – то сказал, что « Я приехал зарабатывать гроши». Если – гроши  то, скорее всего, он приехал  с Украины или Белоруссии. Он ни с кем не разговаривал на судне, кроме служебных отношений ни с кем не общался. Игнорировал нехитрые развлечения в кают-компании  в редкие минуты отдыха, которые выпадают рыбакам.
-Я приехал зарабатывать гроши – хрипло отвечал он свозь тонкие, плотно сжатые губы. И опять замолкал. Его быстро оставляли в покое. Невысокого роста, худощавый, он, казалось, был сплетен из прочных манильских тросов. Выносливостью обладал недюжинной. Мог сутками не уходить с палубы. Только после аврала подходил ко второму помощнику капитана и напоминал ему о работе сверхурочно. Ходил он в одной и той же спецовке, не снимал стоптанных кирзовых сапог и не расставался со  сплюснутой кепкой. Других вещей, похоже, у него не было. Но чемодан  был. Потертый, как и его обладатель.
Он стал легендарной личностью не только в траловом флоте, где работал. О нем знал рыбный Мурман. В Мурманске ходит много различных баек, но об этом человеке ходили легенды, хотя,  что за личность – матрос рыболовецкого траулера. И, тем не менее, он был человеком – легендой.
Все дело в том, что он не сходил на берег пять или семь лет (точно никто сказать не мог, кроме инспекторов по кадрам). Да, именно так, его нога не ступала на берег, кроме как для перехода с одного борта на другой. Утверждают, что иногда он переходил с одного траулера на другой в море. И так пять лет (я больше склоняюсь, что все-таки пять лет). Думаю, что его прозвище было вполне заслуженным.
Я слышал историю о «Летучем голланде» в самом различном исполнении. Варьировалась она по разному, но суть была единой. Такой человек существовал в управлении тралового флота где-то в пятидесятых годах, теперь уже прошлого века. В то, послевоенное время, в рыбный Мурманск слетались охотники за «длинным рублем»  в надежде получить хорошие деньги. Но «длинный рубль», он джентльмен капризный, везло не каждому. Это зависело от многих факторов, начиная от типа судна, мастерства капитана, снаряжения, да и от удачи, наконец. Так что сменяемость экипажей, особенно палубной команды, на промысловых судах  была высокой.  Но и желающих ухватить жар – птицу за хвост тоже было немало.
У дверей здания управления тралового флота, что стоит на улице Траловой, недалеко от рыбного порта, всегда толпилось много народа, который по мере разрешения своих проблем, перекочевывал в столовую, более известную, как бич - холл. Он располагался в  междурейсовом доме отдыха рыбака и служил местом общения флотской братии. Да и не только. Туда стягивались любители выпить кружку -  другую свежего пива под названием «Кольское» с бутербродом из свежекопченой скумбрии  или под истекающую жиром  мойву.
С этим заведением я познакомился в 1970 году. Достаточно поздно, так как романтика рыбацких будней потихоньку сходила на « нет» и ярких типажей становилось все меньше и меньше. Да оно и понятно: в городе были две мореходки, высшая и средняя. Они готовили командные кадры для рыбопромыслового флота. Рядовой состав поставляли «Шмоньки» - школы моряков, готовящих плавсостав по рабочим специальностям. Так что команды стали менее «текучими». Да и суда пошли другие, оснащенные совершенным промысловым вооружением, уходящие на полгода. Их не пугала даже южная Атлантика.   На них случайные люди не попадали.
Но Бич-холл существовал и хранил былую славу.  Он был вроде визитной карточки тралового флота. Там «бывалые» наставляли на путь истинный новичков, только что оформившихся в управлении кадров. Старые рыбаки охотно «травили» байки за любезно преподнесенную кружку пива. Так что можно было еще посетить легендарный бич-холл, можно. Что я и делал, занимая столик у окна, выходящего на улицу Шмидта.
Из него открывалась панорама рыбного Мурмана, сохранившего колорит довоенного клондайка. Это-  стихийно создавшийся еще до войны жилой район «Петушинка», ощетинившийся мачтами рыбный порт с его причалами, дальше залив, сдавленный каменистыми лбами гранитных берегов. И сопки, сопки... Словно стиральная доска шли они на северо – запад, чтобы  превратиться там в скалистые  фьорды,  застывшие в прыжке перед морем.
Народа в этот час было еще немного и я, закусывая бутербродом  из провесной скумбрии, подумывал о том, как мне полнее провести день.
- Почему голландец? Да я и не знаю, племяш, все так его называли. «Голландец» и «голландец» - раздалось слева. Видимости у меня не было никакой, и кто разговаривал,  я не видел. Сделав вид, что меня раздражает качающийся стол, я встал, поелозил ножками по полу и снова сел, как мне было нужно.
- Неужто пять лет на берегу не был, а, дя Коль? – допытывался один из сидящих. Передо мной маячил стриженый затылок «дя Коли», его крепкая спина, обтянутая модным, в те времена, плащом «болония». Другого собеседника я видел вполовину: белесые, начинающие отрастать волосы, вылинявшая спортивная куртка «Олимпийка» и брюки от солдатской «парадки». Они говорили о том, что обладатель всего перечисленногого недавно расстался с Советской армией.
- Не знаю, племяш, врать не буду, но люди говорят, что так – уверенно произнесла спина в плаще.
- Ужас какой! Все время в море! – восхищенно - испуганно произнес «племяш». Я  разглядел половину веснушчатого лица и широко распахнутый круглый голубой глаз. Недоеденный бутерброд застыл на половине пути. Он подался вперед и весь превратился в  слух, стараясь ничего не пропустить, что изрекал «дя Коля».
В который раз я слышал новую вариацию  о «летучем голландце», мужике, который приехал то ли с Белоруссии, то ли из Украины и, не сходя на берег, отбарабанил пять лет на промысловых судах. Я не надеялся услышать что - то новое, но диалог этой пары заставил меня обратить на них внимание. Это была типичная ситуация, когда «бывалый» учил жить салажонка «жить».  Судя по всему,  «дя Коля» был тертый калач и смог зацепиться в Мурманске. В отпуске, где – нибудь в деревне средней полосы России, он предстал перед восхищенными родственниками эдаким Симбадом - мореходом, заработавшем «чемодан деньжищ», как по секрету сказала его тетушка своей товарке. И, наверняка, сестрица попросила за сынулю, вернувшегося из армии. Ему захотелось быть великодушным, вот он и решил помочь «племяшу» заработать «длинный рубль».
- А ты как думал! Рыбак дважды моряк – с внутренней гордостью за все рыбачье сообщество произнес «дя Коля». Здесь он был прав, неизвестный мне оратор. Труд рыбака можно сравнить с каторжным, настолько он тяжел. А если добавить далекие от совершенства бытовые условия траулеров тех лет, то... снимите шляпы, господа, перед  тружениками моря.
Возникла пауза. Бывалый задумался, углубившись в кружку пива, а «племяш» не решался беспокоить дядю. Наконец он не выдержал.
- Дя Коль, а правда, что в Мурманске все большие деньги получают? Маманька сказывала, что деньжищи здесь лопатой гребут  – выпалил сокровенное родственник. Старшой глухо хохотнул в кружку. Он поставил пиво на стол, закинул руки за голову и с хрустом потянулся.
- Дурак ты, Антоха, хоть и в армии отслужил. Где ж ты видел, чтобы деньги даром давались. Что у вас в колхозе, что здесь на Севере, за них пахать нужно. Ты что думаешь, зря,  что ли этот голландец или как его там, пять лет в море проходил. Он полярки вырабатывал, дура.
Круглая как лукошко  физиономия представителя средней полосы напряглась от натуги. Он был ошеломлен  обилием  информации. «Дя Коля», глядя на мучительный мыслящий процесс «племяша», снисходительно бросил:
- Ну,  я же вам обьяснял в деревне из чего зарплата в Мурманске складывается. Забыл что ли, тютя!
- Да я ничего не понял – виновато прошептал «тютя».
- Счас схожу отолью и обьясню – бросил старший родственник. Он был нынче в хорошем настроении. Скорее всего, он удачно посетил управление кадров, побеседовал со своим инспектором. Тот обещал направить его на фартовый борт, где кэп «свой парень». Да и мальчишку вроде как пристроил. Чего ему в колхозе за гроши горбатиться.
«Дя Коля» неспешно пошел в сторону общеизвестных комнат. Я смотрел ему вслед. Крепкий, среднего роста, он излучал уверенность в себе. Он ходил в море и «послизывал росу с канатов».  Проходя мимо группы молодых людей, горячо говорящих о «суке инспекторе», и еще о какой-то «падле»,  он снисходительно усмехнулся. У него все в прошлом. -- Умейте ждать, ребята, оно все придет- хотелось сказать ему этим торопыгам.
Оставшийся один Антоха возрился в панораму, открывающуюся из окна. Ранее не бывавший нигде, кроме своего райцентра, и  служивший где-нибудь в тьмутаракани, он растерялся. Его занимало все: и это яркое солнце,  по причине полярного дня не заходящее за горизонт, и этот загадочный город со странным ударением на конце. «Под ногой доска, в магазине треска, в душе тоска» - васпомнил он вчерашнюю шутку дяди, когда они шли к кому - то в гости мимо двухэтажных деревянных домов и вдоль по улице стелились деревянные тратуары. На встречу ему попадались веселые, ярко одетые девушки, так не похожие на его деревенских похихешниц. В колхозе, да и в армии он только слышал о загадочных штанах «джинсах», которые стоят несколько зарплат. В общежитии, где они разместились, он видел как молодые парни, чуть старше его, запросто носили их. А кожаные куртки небрежно бросали на траву и садились на такую роскошь. В голове Антохи крутились мысли, что вдруг и он сможет поймать  эту жар-птицу если не за хвост, то хотя бы ухватить перо,  и ему удастся заработать этот сказочный  «длинный рубль».
- Да оне, эти северяне, зарплату чемоданами получают... ей -ей. Своими глазами видел... право слово – бубнил перебравший лишку по случаю приезда соседа его дальний родственник. Ты, Антоха, тово, не теряйся там, на Севере. Греби деньгу под себя... я их знаю, севе... - засыпал за столом сосед.
- Ну чего, сморился? -  Бодро произнес вернувшися  «дя Коля».  -Счас еще по одной махнем и пойдем делами заниматься. К моему удовольствию он сел против меня,  и я мог наблюдать его,  не выкручивая шею.
- Так ты про полярки спрашивал? – произнес он, окуная скобку усов, подстриженных по тогдшней моде «А ля Мулявин», руководителя ВИА «Песняры». – Это, брат, целая наука. Ее знать нужно, уж коли на Север заработывать приехал.
Ох уж эти районный коэффициент и полярки! О них складывались легенды,  они были основой баек, что в Заполярье деньги гребут лопатой. Причем этот миф не давал покоя не только обывателям средней полосы России. Даже «Великий кремлевский мечтатель» Н.С.Хрущев, приехав в Мурманск в 1964 году,  назвал жителей города «Дважды дорогими мурманчанами» и обрезал полярки на треть. Не знаю, как просвящал дядюшка своего наивного родича, но я хорошо видел, как стекленели от мыслительного напряжения его голубые пуговицы и рот как приоткрылся, так и остался, наподобии варежки.
- ...Вот я тебе и говорю, нужно пожить здесь, походить в море, после чего денежки и потекут. А по началу не надейся.Ничего не будет.- Дядюшка закончил вещать и хлебнул пива.
- Деньги почувствуешь, когда проживешь здесь пять лет. Когда выработаешь все восемьдесят процентов полярок, да попадешь на хороший траулер. Сейчас, брат, корабли пошли не те, с которых я начинал... -  здесь вновь последовал емкий глоток пива и многозначительная пауза. Дескать,  походи с мое...
Антоху речуга «дя Коли» доканала. Он смотрел на дядю влюбленными глазами и видел в небо в алмазах.
- дя Коль, а голландец? Как он?-  Не выдержал племяш.
- А что голландец? –  Снова опустил усы в пивную пену дядя. - Пришло время, и его контракт истек. Продливать его никто не стал, так как он выработал полярки и стал слишком «дорогим» для флота. Да, он, похоже, и не возражал. Упахался все-таки за пять лет.
- И куда он делся? –  Не отставал Антоха, увлеченный  историей голландца.
- Да никуда. Пришел в Мурманск вместе со всеми. Ну, народ, конечно, начищенный побритый на берег рвался. При деньгах как-никак. Добавлю, что  те времена управление тралового флота, заботясь о экипажах, возвращающихся с промысла, высылало катер с кассиром навстречу траулеру и выдавало зарплату на борту. Так что на берег рыбаки сходили  при полном расчете. А он закрылся в каюте и затих.
- Да, честно говоря, никто о нем и не вспомнил. –  Буднично ответил «дя Коля». Его история мало затронула или он привык к ней. Но для «племяша решил дорассказать.
Вечером, когда вся суета утихла и на борту осталась только вахта, на причал сошел «Летучий голландец». Все в той же примелькавшейся спецовке и неизменных кирзовых сапогах. В руках он держал, ставший его символом, фибровый чемодан. Он прошел через проходную, сдал пропуск и вышел из порта. На площади, обычно шумной, в этот час никого не было. Заполошное заполярное солнце светило как в полдень. «Голландец» повернулся к порту, встал, поставил чемодан, снял кепку. Ветер с залива заиграл слежавшимися волосами. Но он не замечал ничего. Стоял и смотрел. Смотрел на покачивающиеся мачты, на чаек с рвущими душу криками, проносящимися над свинцовой рябью залива. Видел проржавевшие, исхлестанные морскими волнами  борта рыбацких траулеров, на которых он вычеркнул из жизни пять лет. Что пролетело у него в голове,  пока он смотрел на такой привычный, но уже такой чужой пейзаж, никто не знает. Только старик-вахтер рассказывал, что он постоял, глубоко натянул  кепку, взял чемодан и быстро пошел по дороге, ведущей на железнодорожный вокзал. Он торопился к отходу пассажирского поезда «Мурманск – Москва».
- Вот такая история, племяш  – глубоко выдохнув, закончил рассказчик. Он явно устал и собирался допить пиво, как оцепеневший Антоха, вышедший из транса под впечатлением такого детектива,  вдруг спросил:
- Дя Коль, а чего он с чемоданом таскался, если даже не переодевался? Родственник ошалело  - недоуменно посмотрел на племянника. Весь его вид кричал: - Во, тупость!
- Ты чего, Антоха, совсем с головой не дружишь? Да в нем он денньги возил, дура.
В этом случае «дя Коля» был прав. Действительно, рыбаки после расчета за промысел получали хорошие деньги,  а так как события с «летучим голландцем» связываются с концом сороковых – началом пятидесятых годов, то деньги реформы 1947 года были большими по формату и занимали много места. Их даже в кармане было неудобно хранить. И рыбаки клали полученные деньги в небольшие фибровые чемоданчики под названием «баретка». Вот  отсюда легенда о том, что они деньги «чемоданами» получают. Помня, что «летучий голландец» проработал на промысле пять лет, то нетрудно представить, сколько у него накопилось денежной массы. Это вполне могло быть, так как в то время сберегательные кассы особенно сокращением наличных денег в обращении не заморачивались, а положить деньги на вклад «голландец» просто не мог, так как не сходил на берег, или, скорее всего, не захотел. «Все свое ношу с собой». Отсюда и чемодан.
 Родственники допили пиво, встали и пошли к выходу, а их места быстро заняла группа молодых людей. Они  пришли из управления кадров и были возбужденно-  веселыми. Быстро рассевшись, они, перебивая друг друга, что-то еще договаривали. Ясно, что их приняли на работу и отправили на учебу в учебный комбинат, потомок знаменитых «Шмонек». Их ждали рыбацкие суда, негнущиеся комбинезоны – роконы и просоленые зюйдвески. И, как знать, может среди них сидел  новый летучий голландец, который приехал «зарабатывать гроши».





Целитель ( рассказ врача)
Поезд. Пассажиров немного, купе неполное. Напротив меня сидит пожилой, не сказать бы,  даже старый человек. Но что-то мешало назвать его старым. Наверное, удивительные лучистые голубые глаза. Их не коснулось время. Таких старичков много ездит по матушке-России. Они, несмотря ни на какие катаклизмы, не обозлились, верят в добро.
День заканчивался. Уставшее солнце лениво скользнуло утомленными лучами по запыленным стеклам вагона и скрылось за зелено-синим  частоколом придорожного леса. Начинать разговор не хотелось. Читать газеты надоело. Сходил в туалет, привел в себя в порядок и, пожелав старичку спокойной ночи,  приготовился завалиться на койку. В ответ на мое пожелание, старичок ответил нестандартно: - спи спокойно, милок. Повеяло таким забытым и родным, словно бабушка в далеком детстве погладила тебя по голове. Так, больше для поддержки отношений я спросил у попутчика, не собирается ли и он ложиться.
-Посижу немного. Красота какая за окном. Грех пропустить такое.- Ответил он. За окном вагона плыла навстречу поезду степь, золотистая в лучах уходящего солнца.
Странное дело: я приготовился, по своему обыкновению, ворочаться с бока на бок. Одним словом,  маяться всю ночь, как со мной всегда бывает в поездах. В эту ночь я спал сном младенца. Проснувшись,  увидел, что старичок уже сидит у окна и так же как  вчера смотрит в окно.
-Вы уже встали? – удивился я.
-Давно – весело ответил старик. – Кто рано встает тому бог дает. Он радостно жмурился от назойливого солнечного луча,  шаловливо стремящегося мазнуть его, словно кисточкой, по лицу.
-Тогда доброе утро – окончательно проснувшись,   заявил я.
-Доброго ранку, молодой человек, доброго – быстро проговорил старичок. – Вставайте,  скоро приедем.
И то правда. Я бодро приподнял ноги, взмахнул ими, чтобы спустить на пол и …охнул. Глубокая,  неведомая ранее боль перерезала поясницу и ушла раскаленным гвоздем в  левую ногу. Я охнул.
-Что с тобой, милок? – Встревожился сосед.
-Спину прихватило – со стоном, сквозь зубы проскрипел я.
-Не шевелись! – Прикрикнул старичок, быстро вставая. – Не шевелись- повторил. Он подошел, удивительно ловко закинул мои ноги на койку, одновременно положив голову на подушку.
-Давно у тебя так? – Спросил он.
-Первый раз – простонал я. – Никогда раньше не было. С чего бы это.
-Ну милок, мало ли чего бывает. На все воля божья – проговорил попутчик, хлопоча возле меня.
-Давай -  ка перевернемся на живот -  сказал он и неожиданно быстро, неуловимым движением, перевернул меня.
-Не двигайся! – Шумнул он, видя, что я заерзал на койке. – Аккуратно –повторил. – Расслабься и лежи. Он взял полотенце, круто свернул его и подсунул мне под живот. Затем положил мне руку на  спину,  и я явно почувствовал тепло, исходящее от руки. Даже не просто тепло ладони, а поток тепла, направленный на меня.
-Да ты не бойся! – Воскликнул он, почувствовав, что я задвигался на койке. Я действительно забеспокоился, понимая, что старичок собирается со мной что-то делать. Честно говоря, я не очень-то верил всяким кудесникам от медицины и был уверен, что большинство из них элементарные авантюристы. Но уверенные движения старичка меня успокоили,  и я даже скосил глаза в зеркало, чтобы рассмотреть манипуляции рук моего врачевателя.
-Что, интересно? – Лукаво улыбнулся старик. –Ну смотри, смотри. Ничего особенного я с тобой не делаю. Что он делал с моей спиной  я так и не понял. Разве что запомнил касательные кругообразные движения. И никакой боли он мне не причинил. Боль медленно, волнами, уходила.  Я затих.
-Пока все – распрямляясь сказал старичок. – Сейчас поспи часок. Я тебя разбужу.
-Да какой тут сон – попробовал я возразить. Но старичок приложил свои теплые руки к моим вискам и я  провалился. Словно через минуту  услышал:
-Вставай, милок, скоро станция. Только не спеши. Поезд медленно подьезжал к перрону и, тяжело вздохнув, остановился. Мы стали собираться.
Боли не было, ни в ноге, ни в пояснице. Было ожидание, что все сейчас вернется: снова воткнется раскаленный гвоздь в ногу, резанет острая боль  поясницу.
-Сегодня болеть не будет – заговорил старичок, словно услышал мои мысли.
-Завтра могут быть боли, скорее не боли, а неприятное ощущение. Твоими позвонками словно играться будут.  Потерпи, скоро пройдет.
-Ты кем работаешь? –  Спросил он одеваясь.
-Доктором – смущенно ответил я. И, словно в оправдание добавил  –детским. Старичок, словно не замечая моего смущения, оживленно произнес:
-Хорошее дело делаешь, милок. Божье. Лечить детишек, поднимать их, самое лучшее для человека. Болезни, они, брат, не выбирают. Наваливаются на кого угодно, но досадно, когда маленькие человечки страдают. Так что ты не смущайся, милок, хорошая у тебя профессия.
Преодолевая смущение,  я спросил,  как ему удалось справиться с моей спиной.
- Это пустяки, парень – сказал, словно отмахнулся собеседник. Это тебя радикулит прижал. Ничего страшного, вроде насморка.
-Хорош насморк – хрюкнул я. – Ни сесть, ни встать!
-Вот ты детей лечишь, доктор, душу в них свою вкладываешь? – Спросил он.
-А как же – опешил я – я же врач – без души нельзя быть доктором, тем более детским. С ними особенно тяжело, они же не могут обьяснить.
-Вот – удовлетворенно сказал старичок – значит, в твоем докторском деле без души нельзя. Вот и я в тебя вложил часть своей души, теплом своим с тобой поделился. – Он помолчал и добавил: - Бога за тебя попросил, он и помог. А как по другому. По-другому нельзя.  Он говорил, а я смотрел в его светло голубые глаза и думал:
-Неужели все так искренне. Не может человек так играть. Да и зачем ему это. Привыкнув к нашему жесткому циничному миру, я не мог докопаться до сущности этого человека. Делиться теплом, вкладывать душу, просить у бога - все это отдавало ветхозаветностью, давним, теперь уже недоступным миром.
-А ты в Бога веришь? – Неожиданно спросил старичок. Я даже растерялся. Не хотелось рубить с плеча, что я даже не задумывался об этом. Старик по-доброму посмотрел на меня, положил руку на плечо:
-Не торопись с ответом. Мы подчас не знаем,  верим в Него или нет. Ты не то, что не веришь, у тебя необходимости в нем нет. Ты молод, полон сил, зачем тебе помощь, тем более божья.  Не веришь и не верь. Только не отрицай, не хули. Всегда будет возможность к нему повернуться. Он  –умный, он -поймет.
-Пойдем к выходу –  неожиданно сменил он тему. Мы вышли из тамбура.
-Ну,  прощевай - сказал старик и протянул руку. – Не болей, лечи детишек. Делай добро людям.-  Он взял свой чемоданчик, явно не обременявший его весом,  и пошел  к вокзалу.
Я вдруг вспомнил, что даже не отблагодарил своего исцелителя. Без его помощи валялся бы на полке и ждал, когда приедет «Скорая помощь».
-Постойте! – Крикнул я. – Сколько я вам должен?  Уж лучше бы я не спрашивал о цене. Старичок остановился, повернулся  ко мне,   и я увидел его потемневшие глаза.  Такая была  его реакции на,  казалось бы,  обычной вопрос. Я просто хотел отблагодарить его. Старик, видя мою растерянность,  смягчился и сказал:
-  Не нужно мне от тебя денег. Я здесь не при чем. Это Бог тебе помог. Я просто обратился к нему, он услышал и помог.  Иди с миром.
Меня совсем переклинило и я совсем не кстати стал бормотать, что я, дескать , от чистого сердца…ну и дальше про какую то благодарность…  И сам, не ожидая от себя такого, сунул деньги ему в карман со словами: - не обижайте… Как вспомню сейчас, как я себя вел, так уши начинают гореть. Что-то со мной происходило не ладное в этот день.
Старик все понял, что творилось в моей неприкаянной душе. Он перестал хмуриться, рассмеялся.
-Ну ежели от чистого сердца даешь, то ладно, возьму. Внучкам гостинцев куплю. – Сказал и пошел от меня.
Вдруг меня осенило, что мы даже не познакомились.
-Как звать вас?-  Крикнул я вдогонку.
-Дедом Михаилом кличут – раздалось в ответ.
На другой день, выйдя на работу, я, как лягушка-путешественница, занимал  коллег  историей  в поезде. Врачи и медсестры слушали: кто-то ахал, кто-то недоверчиво усмехался. Внимательнее всех слушала наша санитарка,  тетя Катя. Она,  положив руки на колени, сидела и молчала. Затем спросила:
-Как звать твоего спасителя?
- Дед Михаил – сказал я. – А что? Вы его знаете?
-Знать не знаю, но слышала о нем много. Повезло тебе, парень. Тебя исцелял известный  по всему краю знахарь, как угодно его называй. К нему люди на прием в очередь записываются.
После обеда мне стало плохо. Позвоночник против моей воли ходил волнами и вызывал неприятные ощущения. Казалось, что позвоночные диски сами по себе движутся и ищут место как им удобнее улечься.
Врач – ортопед посмотрел меня и сказал, что такое встречает впервые и посоветовал ничего не делать, а просто полежать. Что я и сделал. К вечеру боли ушли и спать я лег вполне здоровым человеком.
Время шло. Я жил, работал, но дед Михаил не выходил у меня из головы. Я спросил тетю Катю, где он живет. Та узнала адрес и, нужно ли говорить, что я скоро собрался и поехал в станицу, где живет знахарь, как его называла наша санитарка.
Первый же пацан  указал на дом, где живет дед Михаил. С замиранием сердца я шел на встречу с моим исцелителем и не знал,  как я ему обьясню причину своего появления. С дедом Михаилом я встретился у калитки. Он вел за плечо заплаканного мальчика с рукой на перевязи.
-Не плачь – говорил он ему.-  Рука целая, перелома нет. Ушиб сильный. Немного поболит, потерпи. – Утешал он мальчугана.
- С велосипеда свалился – вместо приветствия, словно мы вчера виделись, сказал дед Михаил. – Заходи – опять без перехода и пошел в дом. Я – за ним.
-Тебя как звать-то? – Спросил он, ставя чайник на плитку. Я назвался.-Хорошо, Игорь.
-Я знал, что ты меня найдешь -  сказал дед Михаил, хлопоча с чашками и разливая чай. Я вопросительно посмотрел на него.
-Не удивляйся, ничего удивительного - продолжал дед. –Ты врач и, я чувствую, не безразличный доктор. С душой работаешь.
Словно не замечая моего смущения, дед Михаил сел напротив  и поинтересовался,  как чувствует себя моя спина. На ответ, что все хорошо, он удовлетворенно кивнул головой, сказав:
-Ну и ладно, ну и хорошо.
Мы сидели молча, дед Михаил отхлебнул глоток, откинулся на спинку стула и выжидательно посмотрев на меня, сказал:
- По глазам вижу,  спросить меня хочешь на предмет моего ремесла. Так ведь? Не просто же так из областного центра приехал.
-Какое же это ремесло, дед Михаил, это талант – вступил в разговор я.
-Нет, не в таланте дело, Игорь. – усмехнулся старик. Все дело в богоизбранности.
-В богоизбранности ?– Переспросил я. –Это как? Нужно сказать, что я, помня, как дед Михаил часто поминает бога, стрельнул глазами по стенам в надежде увидеть иконы. К моему удивлению я не увидел ничего религиозного.
-Именно в ней, милок, именно в ней – задумчиво произнес дед Михаил. Многое, что я знаю, это вековые наработки знахарей, целителей. Секретов там нет. Только опыт в сборе трав, их применении. Посложнее с костоправством или, как вы, врачи, говорите мануальной терапии. Здесь все дело в наработках, в опыте,  так сказать. Ну и так далее. Это все ремесло. Богоизбранность, это совсем другое дело. Это передается по наследству. У нас в роду наследственность идет по мужской линии. То есть проводниками от Бога могут быть только мужчины.
 Мой дед был целитель. Царство ему небесное. Без малого сто лет прожил. До самой смерти людей лечил. А время- то было какое!  Войны друг за другом шли. Раненых, контуженных кругом… - он помолчал… - и все к нему шли. Никому отказа не было. Мог помочь или не мог, вопрос так не стоял. Брался и с божьей помощью исцелял людей.
 Детей у него было много, но талант или ремесло, как хочешь называй, он никому не передал. Некому было. Потом смута великая пошла на Руси. Революция, гражданская война. Детей раскидало по всему белому свету.
-Что и говорить, лихое было время -  тихо сказал дед Михаил. Дед не разбирался в цветах ленточек, что были на папахах у бойцов. Лечил всех  без разбора. Нужно сказать, что ни у кого не поднялась рука на моего деда - продолжал дед Михаил. Если  не его отвары из трав,  станицы бы от тифа повымирали.
Дед Михаил задумался, потом продолжил:
- Я его помню, старый он был уже. Белый - белый, как степной лунь. И ходил в длинной рубахе, тоже белой. Только глаза выделялись на этом белом фоне. Голубые-голубые, их время не тронуло, не выцвели.
Я был последним ребенком у матушки. «Поскребышек»- так ласково называла меня мать.  Рос я один, так как разрыв между братьями и сестрами был большой,  и им обуза была не нужна. Вот я и тяготел к деду. Ходил за ним как хвостик и все расспрашивал. Он мне многое рассказывал, заслушаешься, сколько  знал. Рассказывает, а сам ко мне присматривается, особенно к рукам. Как лучину строгаю, как пилку держу, все видел.
Однажды, вроде как ненарочно, он опрокинул кувшин со стола. Понятное дело, кувшин вдребезги. Мать бросилась было осколки собирать, но дед остановил ее и мне:
-Ну ко, Мишаня, собери осколки, да аккуратнее, все собирай. Мы его склеивать будем.
Сколько раз он склеивал  кувшин, дед Михаил  уже  не помнит. Помнит только,  как дед проведет пальцем по поверхности, найдет  бугорок, трещину и возвращает кувшин со словами:
-Пальцами, смотри, пальцами. Чувствовать нужно дефект. - И  все сначала- вздохнул дед Михаил.
Снова, в который раз,  брался терпеливый мальчишка клеить злополучный кувшин.  Дед проходил мимо,  с усмешкой смотрел из-под кустистых седых бровей. Видя, что мальчишка устал и сейчас все испортит, дед велел прекращать работу и шел с внуком в степь, в посадки. Там, на приволье, собирали травы. Дед был замечательный рассказчик, говорил увлеченно, словно сказку ведал,  и цепкая память мальчишки хватала премудрости с первого раза.
Наконец наступил момент, когда дед,   уже в который раз, просмотрел злополучный кувшин. Смотрел долго, тщательно прошупывая  подозрительные места.  Довольно хмыкнул, видимо,  изьянов не нашел. Затем повернулся  к притихшему внуку и,  сказав, что я угоден богу, поцеловал в маковку.
Дед Михаил умолк. Помолчав, он улыбнулся и сказал.-  Все, что я тебе сделал и  рассказал,  от него. Он поднял глаза на верх. Я подавленно молчал, понимая, что не могу бесцеремонно вмешиваться в святое для этого человека.
Пауза затянулась. Дед Михаил сам пришел мне на помощь:
-Забыл тебя спросить, а как спина? - Как-то обыденно спросил, словно участковый врач.
-Болела, но как-то странно - ответил я.- Скорее я чувствовал, что позвоночник шевелится, словно укладывается как ему удобнее.
-Ну все правильно – усмехнулся дед Михаил. – Так и должно быть.
-Но вы же с ним ничего не делали - воскликнул я. – Я бы почувствовал, если бы вы его выправляли.
-Почему не делал? Я программу позвоночнику задал. А все дальнейшее исцеление зависело от него. – Он поднял глаза вверх. - Он услышал и помог. Ты же сам говоришь, что позвонки шевелились - усмехнулся дед Михаил.
Мы снова замолчали. Я не знал,  что говорить и что спрашивать. Да и спрашивать было не чего и не о чем. Передо мной сидел богоизбранный человек. Человек, которому его дед доверил связь между ним и самим создателем. Доверил  как ему, в свое время, доверил дед или отец. И так из поколения в поколение. А для всех остальных смертных это табу. Нет у них на это права. Есть только одно право: воля божья. И эту волю божью нужно нести в мир и только на чистые помыслы.
Это трудная миссия доверить нить посредничества. Дед Михаил сказал, что дед не доверил свое, как он говорил, ремесло своему сыну, отцу деда Михаила. По каким критериям – он не сказал. Также не мог передать знания,  матери деда Михаила. Он не имел права передать все женщине. Почему - тоже молчок. Правда,  он обмолвился, что своей дочери  передал все, что мог передать. В частности  травы, могла принять ребенка, лечила переломы. То есть на что имел право передать, то и сделал. Не было у него божьего дозволения передать связь посредничества.
-Моя мать - говорил дед Михаил- лечила всю округу. Врачей в станицах не было, вот и ехали к матушке. Отказа никому не было. Это дед ей строго настрого наказал. И не дай бог требовать деньги. Богопротивное дело. Но если дают, то не отказываться.
По каким критериям он выбрал внука, дед Михаил не знает, только догадывается. Но и у него проблемы. Бог не дал сына,  внуков у него тоже нет. Как ни молил он Бога даровать наследника или внука, Всевышний оказался глух. ( В который раз я стрельнул гразами по стенам, в надежде найти хоть одну икону. Пусто).  По традиции, он передал  часть ремесла своей дочери,  и она продолжила врачевать сельчан. Внучки учиться не захотели, да и он не настаивал.
-Значит, - сказал дед Михаил, - таково веленье божье, чтобы закончил наш род врачевать раны людские. Со мной все уйдет.
Снова воцарилось молчание за столом. Я понял, что разговор закончен. Все что счел возможным сказать, дед Михаил мне рассказал. Я никогда не был верующим, но и не был оголтелым атеистом. Но сегодня, впервые, во мне шевельнулась вера в Бога.  Передо мной сидел человек, который был связан с Ним, связан невидимыми, но прочными узами. Я не видел, чтобы он перекрестился, икон в доме я тоже не заметил. Да что там икон! Нательного крестика я на нем не было.
-Ну, прощевай, доктор - сказал, выходя из-за стола, дед Михаил. Я понял, что  все, мое время вышло. Он проводил меня до калитки,  и мы расстались, расстались навсегда.
Дед Михаил был прав: позвоночник немного понапоминал  о себе и больше не болел.  Вскоре меня направили в интернатуру,  и я не возвратился на старое рабочее место. Но дед Михаил запал мне в душу. Я постоянно анализировал его слова, вспоминал мельчайшие детали разговора. Пытался записывать. Понял одно, мне не дано. Но я помнил и то, что часть своих знаний, мастерства он мог передать родственникам женского пола. Значит, не все запредельно. Нужно ли говорить, что я ушел на кафедру мануальной терапии и с головой ушел в искусство врачевания руками. Учился чувствовать бугорки, трещины того «кувшина», с которого начинал мальчишкой дед Михаил.
Однажды, на каком-то мероприятии я познакомился с коллегами  с кафедры психиатрии и стал их «пациентом», как острили они потом. Психиаторы  до мельчайших деталей, тонкостей  снова и снова заставляли меня проговаривать все, что я запомнил из действий деда Михаила, из его рассказа. Вердикт был один: да,  Он есть, он может помочь. Но помочь избранно. И к посредникам своим Он относится тоже избранно: если уж назначил, то доверяет полностью. Значит, не зря есть русская поговорка: «Боженька в ладошку положил» или «Боженька в маковку поцеловал».
Дядя Ля
Из квартиры номер 12 с утра до вечера слышался дробный перестук. Там работал сапожник Илья Тихомиров. Его звали «холодным» сапожником.  Мы, уличная детвора, не понимали,  почему дядя Илья – «холодный». На наши вопросы о своей «температуре» он только усмехался.  Говорить Илья не мог, так как его рот был полон гвоздей, которые он мастерски забивал в подошву кожаного ботинка или кирзового сапога. С чьей-то легкой руки его прозвали дядя Ля. Так «дядя Ля» и остался в моей памяти.
Работал он на кухне двухкомнатной квартиры, которую его семья из пяти человек делила еще с одним квартиросьемщиком.  Я его и сейчас вижу:  на низенькой скамеечке, под окном,  склонившись над «лапкой», так назывался нехитрый инструмент, которыми пользовались сапожники. Это приспособление напоминало железную подошву, закрепленную на прочной палке. На «лапку» надевался башмак или сапог, требующие ремонта, палка зажималась между колен мастера и все, рабочее место готово.  Он мог все: зимой работал с валенками,  подшивая подошвы  суровой ниткой, промазанной гудроном, чтобы не брала сырость.  Осенью и весной клеил разрезанные и проколотые голенища резиновых сапог, подбивал стоптанные ботинки, туфли. Народ на поселке жил бедно, обувь, особенно детская, передавалась от старших к  младшим. Занашивали так, что глядя на некоторую обувку, дядя Ля говорил:  попробует  затачать, но гарантии не дает. Но…делал, конечно. Мы, поселковые дети, часто просили заклеить то проколотую шину от велосипеда, то лопнувшую камеру от мяча. Отказа никогда никому не было.

Как только начинало припекать солнце, и образовывались проталины, дядя Илья выходил со всей своей мастерской, размещался под старой акацией и обустраивался надолго. Только заморозки да «белые мухи» прогоняли его в помещение. Поразмыслив, мы, местная детвора, решили, что если он сидит большую часть года на улице, невзирая на непогоду, поэтому его и зовут «Холодным». Позже тайна приоткроет свои занавеси, когда на глаза попадется книга «Москва и москвичи» Гиляровского. В.И. «Холодные сапожники» — так в старое время называли сапожников, работавших на улице («прямо на холоду») с примитивными приспособлениями. «...С правой стороны ворот (Триумфальных), под легкой железной лестницей, приделанной к крыше с незапамятных времен, пребывали «холодные сапожники», приходившие в Москву из Тверской губернии с «железной ногой», на которой чинили обувь скоро, дешево и хорошо. Их всегда с десяток работало тут, а клиенты стояли у стенки на одной ноге, подняв другую, разутую, в ожидании починки».
Вокруг  рабочего места дяди Ильи образовывались стихийные посиделки. Мужики, сидя на карточках, отчаянно смолили вонючие, популярные в то время,  папиросы «Прибой», «Север». Разговор крутился о житейских вещах: рыбалке, предстоящем походе за грибами. Да мало ли разговоров могло быть у мужчин, пока хозяйки готовили ужин. Потом все разбредались по квартирам, а дядя Ля неутомимо стучал молотком или, надев кожаную варежку, чтобы не порезать руку о нитку, прошивал очередную сандалию. Иногда на него находило: он доставал гармонь и играл. Играл  красиво, все больше русские наигрыши. Тогда возле него собирались  женщины, переделавшие свои домашние дела. Мог и похулиганить, пел частушки. Подчас вольного и неприличного содержания. женщины ругали его «охальником», прижимали концы головных платков  к губам, плевались и уходили, под жеребячий хохот мужиков. А дядя Ля, посмеиваясь, брался за свою нескончаемую работу. Когда наступали сумерки, включал переноску, небольшую лампочку, провод которой тянулся в форточку его комнаты. Двор постепенно пустел.  Люди уставали  на фабрике и шли отдыхать, так как в пять тридцать всех будил фабричный гудок, оповещающий, что в шесть начиналась смена. Народ в доме жил, как говорила моя тетушка,  «пришлый» с деревень, откуда их пригнала на рабочую окраину послевоенная нужда. Одним из «пришлых» был и дядя Ля.
Да, такой был наш дом, двухэтажный, деревянный, с печным отоплением. Он считался частично благоустроенным, так как в нем были встроены туалеты, в простонародье «уборные». Тем самым он отличался от неблагоустроенных, где «удобства»  размещались во дворе. Ярлык  «дома барачного типа» к нашим домам приклеят  позже, а в пятидесятых годах они считались очень даже сносным жильем. Действительно, народ жил и не гневил бога. Еще не было принято постановление ЦК КПСС о массовом жилищном строительстве, когда неистовый Н.С.Хрущев произведет революцию в жилищном строительстве, наладив серийный выпуск, некогда знаменитых, а теперь  «легендарных» хрущевок.  Повторяю, жить было можно, так как, извините за натурализм, бегать по нужде в холодный туалет, размещенный на улице, было не нужно. Дрова жильцы заготавливали сами или покупали на лесном складе. Уголь дружно воровали на железнодорожной станции. Вообщем, не бедствовали.
 Угнетало одно, это чрезмерная скученность. В двухкомнатных квартирах жило две семьи, в трехкомнатных, соответственно, три. Очень редко, но это если многодетные, –семьи жили в двух комнатах. Вот и семья дяди Ля ютилась в  пятером в одной комнате. Дядя Ля не имел даже кровати.  Он спал там же, на кухне,  бросив на пол только старую телогрейку. Проблем  идти куда-то на работу у него не было: встал и готов. Устал,- шило в стенку, телогрейка рядом. Конечно,  он создавал массу проблем соседке, которая не могла пользоваться сполна кухней. Она даже готовить была вынуждена у себя в комнате.
Сапожник дядя Ля был  добросовестный, но не без греха, присущего всем мастерам обувного дела. Он пил и  довольно часто.  Тогда все шло по боку. Заказы были забыты, а он сидел и играл на гармошке. Народ требовал выполненную работу, ругался, грозил забрать обувь. Жена, тетя Паня, просила, чтобы потерпели немного,  и он все сделает. Народ на поселке был терпеливый. А чего! Чай «Сам» в запое, нечто не понимаем.
Наступало время,  дядя Ля заканчивал пить  и садился за дело, путая день с ночью. Затем, водрузив мешок с заказами на плечо,  шел по поселку и раздавал отремонтированную обувь. Брал за труд  не много, даже извинялся, если хозяйка, рассматривая обувь, недовольно вещала, что нынче дорого. Дядя Ля оправдывался, что вся проблема повышения цены за ремонт в том, что дорог клей. Здесь Ля был прав.  У поселковых модниц появились  туфли на кожезаменителях ( на микропоре, как мудро называл его дядя Ля)   и обычный клей, с которым сапожник работал, не мог «схватить» подошвы. Нельзя было подошву  и пришить, нитка «резала» губчатый  материал.  Приходилось покупать синтетический клей, а цене на него «кусалась» Но вот, зимой, на валенках,  осенью и весной- на резиновых сапогам, он всенепременно сэкономит и возьмет за ремонт дешевле, - клялся сапожник.  Получив скудные гроши за ремонт, дядя Ля удалялся. Он прекрасно понимал поселковую публику:  «жили от дачки до дачки», так называли зарплату на фабрике.
Раздав обувь и получив какие-то деньги, дядя Ля шел…нет не в вино-водочный магазин.  Он шел…в промтоварный магазин и покупал…краски. Да! Дядя Ля был художником и отчаянно, явно проклиная самого себя, вместо того, чтобы купить необходимое в дом,  покупал краски.  Какие краски он покупал, масляные или анилиновые,  я не знаю. Но деньги он тратил подчистую,  и вечером, когда  супруга Ильи приходила с работы, слышалась ее отменная ругань. Самое безобидное слышалось вроде «паразита».
Если же траты были существенными, и от нервности дядя Ля позволял себе «маленькую», то тетя Паня в горячности материлась «как сапожник».
Вот еще одна напасть на голову специалистов   серьезной и необходимой профессии. Почему « как сапожник»?  Ларчик здесь открывался просто: сапожник, заколачивая гвозди  в подошву, частенько попадал по пальцам. А какой человек, даже интеллигентный, в горячке не выскажется. А если старый сапожник! Да удар был сильным. Вот и пошло это сравнение гулять по другим профессиям.
Дядя Ля, понимая сложность ситуации, бубнил что-то про страсть художника, что картины он обязательно продаст и деньги в семье будут. Благоверная  в отчаянии махала рукой и закрывалась в комнате. Дядя Ля укладывался спать в зависимости от времени года: зимой- на кухне,  летом- шел в сарай.
 С проблемами нужно переспать ночь. Утром тетя Паня уходила на работу, а дядя Ля садился творить. Вытащив из-под кровати заготовленный планшет с натянутым холстом (  Холст дядя Ля воровал с киноафиш у клуба. Но оправдывался, что берет старые афишы от просмотренных  фильмов. Рейки для планшета –  там же.) Сделать планшет и натянуть холст,  для него проблем не составляло и наступал   волнующий миг для творца. Дядя Ля  укреплял планшет на самодельном мольберте и принимался за работу. Нужно признаться, что с натуры он не писал, а делал копии  картин русских художников с открыток. Работал    старательно, по клеточкам перерисовывал рисунок, затем творил кистями.
Мне помнится, что вся детвора поселка стояла у него за спиной и наблюдала, как он работал.  Писал дядя Ля долго и тщательно. Само собой разумеется, что работы по профессии откладывались на неопределенное время.  Написав картину, дядя Ля  шел по домам, предлагая шедевр за не очень большую плату. Хозяйки только улыбались в ответ, отнекиваясь по причине отсутствия денег.
И то правда. Где наш поселок и где картины. Буду не прав, если скажу, что наши жилища не украшались. Очень даже украшались: фотографиями в больших рамках, в которые помимо основного фото подталкивались по периметру масса других. Были ярко раскрашенные китайские  рамки, которые продавали горластые китайцы, бродившие по дворам толпами. Гордостью хозяек были написанные такими же творцами, как дядя Ля, картины под ковер, написанные на клеенке. Сюжетов было хоть отбавляй, начиная от грудастых русалок, возлежащих на краю озера, до романтических рыцарей, увозящих прекрасных дам в никуда.
Дядя Ля не унывал. Он терпеливо открывал одну дверь за другой и…и везде его ждало одно и тоже – отказ. Доходил черед до нашей квартиры.
Здесь был особый случай. Дядя Ля уважал мою маму. Он  даже звал ее тетей Ниной, хотя был гораздо старше.  На поселке мать была единственной женщиной, которая прошла войну.  Из мужчин -  почти каждый  фронтовик, кто постарше, а вот женщин не было. Не удивительно, что мать в свои  тридцать с небольшим,   стала Георгиевной. А для дяди Ильи даже тетей Ниной. Он ее побаивался, так как она его «чистила» за пьянку.
На смех матери, что какая она ему тетя Нина, дядя Ля старательно выговаривая слова,  произносил что-то вроде: - Дык, тетя Нина, ты же на фронте была. Ты пережила столько, что на этих (он широким жестом обводил рукой улицу) на десятерых хватит. Ты одна меня понимаешь.
-Фу- отмахивалась мама от нежданного собеседника.- Ты что за дрянь выпил? Политуры хватанул, что ли?  Ведь, сдохнешь, Илья! А тебе еще троих поднимать. Дядя Ля виновато сопел, исподлобья поглядывая на матушку.
-Тетя Нина, купи картину. – шел он в наступление. Мать брала картину, рассматривала ее на свету и возвращала художнику. – Красивая.  Нет, Илья, денег - говорила она, - дотянуть бы до дачки.
-Тетя Нина, да всего пятерку прошу – расходы на краску и то не покрою –не отставал сапожник. Нужно сказать, что пять рублей дядя Ля просил после реформы 1961 года. Прошла деноминация один к десяти. «Старыми» деньгами такую сумму – пятьдесят рублей - сапожник бы и просить не посмел.
-Илья, нет денег – отмахивалась мама –отстань.
-Тогда взаймы дай – выговаривал быстро Илья. – Просто так он уходить не собирался. «Тетя Нина» была последним его рубежом. Мать пристально смотрела на него. Лицо и лысина дяди Ильи были багровыми.
-Илья, снова не спал ночь? Голову ломит? - Строго спрашивала мама. – Что же ты в больницу не идешь? -  Она знала что спрашивала.  Илья Малышев, в прошлом лейтенант, командир взвода полковой разведки, был инвалидом первой группы и страдал от жутких головных болей из-за ранения в голову.
Матушка  давала ему деньги  «авансом» за будущую работу,  то в долг без отдачи, потому что знала, что только водка могла притупить боль приступов. Откуда она знала про его проблемы, богу весть.
- Да ты, теть Нин, не беспокойся – снова заторопился Илья – мне бы деньжонок,  я бы харчишек купил, да в леса ушел. Действительно, как только наступало теплое время, дядя Ля уходил в глухие леса  Заволжья на реку Меру. Сколько он там был, чем питался, никто не знал, но приезжал поздоровевший. Немногие знали, что там Илья боролся со своими недугами. Дядя Ля боялся, что приступы прихватят его дома,  и он всех перепугает.
- Вот тебе рубль, Илья,  и иди – матушка строго смотрела на него – но не водку, а на продукты.  – Может,  в больницу сходишь? –Снова спрашивала она взбодрившегося сапожника.
 –Не могу я идти в больницу, тетя Нина!  Сил нет! – Горько говорил сапожник. – Сколько можно полосовать мою лысину! Живого места нет, одни рубцы  – ронял он через силу слова.
Позже я узнаю, что у дяди Ильи череп был собран, а пробитый осколками верх, заменен металлической  пластиной, на которой время от времени нарастали хрящи. Они давили на мозг и возникали чудовищные боли. Илья сходил с ума от них.
-Ладно, иди – спохватывалась матушка.- Да, вон картошку возьми.  Она, правда, прошлого урожая. Ну да в лесу сойдет.
-Теть Нин, спасибо.  Я тебе грибов сушеных принесу - Илья хватал кошелку с картошкой и убегал.
-Илья! – кричала вслед мама – картину забыл! Но ищи в поле ветра.
 – «Охотники на привале» Илья Тихомиров – читала мама подпись на обратной стороне.- И фамилию ты, Илья, свою забыл, жениной подписался.  Мама еще какое-то время рассматривала картину, затем клала ее на шкаф и, вздохнув, принималась за домашнюю работу.
Придет время, когда  дядя Илья  покинет наш поселок. Его,  как ветерана войны и инвалида,  с семьей,  в количестве пять человек,  переселят из опостылой им всем одной комнаты в трехкомнатную квартиру.   Но произойдет это очень не скоро: на двадцатипятилетие  Победы, то есть в 1970 году. Его найдет орден Ленина, которым он был награжден во время войны.  Как часто бывало, орден не нашел своего героя.  Илья Малышев был тяжело ранен и отправлен в госпиталь. Его долго лечили, Затем  снова фронтовые дороги, победа,  пенсия по инвалидности,  полунищенское существование… Так что орден пришелся очень кстати.

Дядя Степа  из детства
Неумолимо летит время. Кажется, еще совсем недавно мы жили в огромной стране под названием СССР и были самыми счастливыми людьми на свете. И одним из символов нашего счастливого времени была милиция. Да-да, не удивляйся молодое поколение: любовь к советской милиции нам закладывалась с детства. И одной из основных книжек младшего возраста  была книга  Сергея Михалкова « Дядя Степа милиционер». Это был символ советского строя, надежный охранник советского бытия и друг детей.
Но произошли события, которые описывать и, главное, давать им оценку нет ни сил,  ни желания. Все в прошлом. Другая страна. Другие ориентиры. В том числе и почившая в бозе милиция, которая выродилась в перестроечные времена в « ментов» и стала притчей в языцах  как символ произвола и коррупции. Обидно.
Он шел по поселку, внимательно оглядываясь по сторонам.  Большой, немного сутуловатый,  шагал тяжело, размашисто. От всей его фигуры в старом, еще синем, милицейском кителе веяло силой и уверенностью.
Это шел дядя Ваня, он же Митрич, а если уж совсем официально,  то старшина милиции Ежов Иван Дмитриевич, наш поселковый участковый. Когда он появился, я не знаю. Вероятно, когда заселялся наш  поселок, новый Рубленый. Эту историческую дату я не помню, так как родился  аккурат в даты заселения. Дядя Ваня, казалось, сросся с поселком, в котором проживали труженики прядильно-ткацкой фабрики № 2. Нужно отметить, что  он жил неподалеку от своей основной работы. Проще, прямо на поселке, занимая с женой маленькую комнату в коммунальной квартире  деревянного двухэтажного дома без каких-либо намеков на удобства.
Он шел, по - хозяйски заглядывая в палисадники, огороды, в раскрытые двери сараев и котухов. Одновременно расшугивал и нас, пацанов, пятидесятых годов рождения, подозрительно роящихся в тени поленниц дров. Неожиданно он останавливался и кричал в глубину сарая, откуда доносился квохтание куриц:
- Марья! Как твой, не бузотерит!
Из сарая показывалась неопределенного возраста женщина, вытирая руки о передник и близоруко щурясь от солнца.
-Слава богу, Митрич. Уж спасибо тебе. Вразумил его, окаянного. Ведь взял моду, чуть что, так кулаки распускать.- Причитала она скороговоркой. Но дядя Ваня ее уже не слушал. Он шел дальше, оглядывая свое беспокойное хозяйство.
Хозяйство у него был огромное. Целый рабочий поселок, выстроенный фабрикой для рабочих, прибывающих из деревень Заволжья. Время было  послевоенное. Людей не хватало. И на производство были завербованы крестьяне окрестных приволжских деревень. Так что на поселке жили бывшие колхозники, вырвавшиеся от колхозной крепостной зависимости и безденежья. Нравы царили на поселке деревенские. Свежеиспеченные пролетарии привыкли не надеяться на государство и жили по старинке. Выращивали скотину, копались в огородах. Это в будни. В выходные и праздники пили горькую до почернения в глазах, затем дрались, потом валились под столы и спали. На утро - на работу.
Нравы были вольные, и участковому работы хватало, особенно после дачки. Так текстильшики называли получку на фабрике. Тогда, то в одном месте, то в другом раздавался заполошный бабий крик:
-Караул, люди добрые. Ведь по убиват!- Это не в меру хватанувший дешевого портвейна пролетарий начинал доказывать кто в доме хозяин. И хозяйка, чтобы спастись от увесистых мужниных кулаков бежала вдоль улицы к дому, где жил участковый.  Независимо от времени года и  суток стучались бабы в дверь к участковому. Дядя Ваня был скор на сборы и расправу. Размашисто, чуть ли не бегом, на ходу застегивая китель, а то и без него, в одной рубахе, он спешил к месту происшествия. Как правило, это было недалеко. За ним охая и ахая спешила пострадавшая.
Разговор с дебоширом был короткий. Обычно хватало одного вида милицейской фуражки. Нарушитель бубнил что-то оправдательное и утихал. Но бывало, когда дядя Ваня применял силу. Он коротким тычком в бок валил разбушевавшегося главу семейства и отработанным движением вязал ему руки собственным ремнем, выдернутым из брюк.
- Ты уж поаккуратней, Митрич. Не убей до смерти. Ему ведь детей подымать надобно.-  В это время к месту происшедшего опасливо приближалась детвора, с испугом поглядывая на поверженного папашу.
Никаких протоколов не составлялось, хотя для таких случаев дяде Ване полагалась сумка - планшет, предмет нашей мальчишеской зависти. В нем ютились несколько листков бумаги да огрызок карандаша.
Все было проще. Покурив,  и убедившись, что нарушитель успокоился и спит, поражая окрестности пьяным храпом, он развязывал его, продевал ремень в брюки и говорил благоверной поверженного.
- Слышь, Катерина. Проспится твой, пусть ко мне заглянет на беседу.- И все.  Снова шагал наш участковый по улице поселка, поднимая  сапогами слежавшуюся пыль.
Утром  на лавочке возле дома его поджидал помятый виновник случившегося. Он переминался с ноги на ногу и невнятно бубнил:
- Слышь Митрич…Ты это, того… Уж извини…Перебрал маненько… Ты уж на работу не сообшай…  Участковый сидел на лавочке и молча слушал похмельный лепет, рисуя прутиком вензеля на земле.
Когда ему надоедало  косноязычие провинившегося, он вставал, одергивал китель и неожиданно сжимал кулак перед носом ошеломленного собеседника.  Тот с испугом, изумленно, смотрел на огромный, поросший рыжей шерстью, кулак.
-Ты у меня мотри, Николай. Еще раз хозяйка пожалуется, что ее мытаришь и детишек шугаешь,  сообщу на работу. А там, сам знаешь, …церемониться не будут.- И уходил, оставив раскаявшегося наедине со своими мыслями о бренности бытия. На производстве с пьяницами и дебоширами, действительно, не церемонились: лишали премиальных, а, самое главное, задерживали очередность на квартиру. Так что было чем рисковать. Сконфуженный виновник еще долго бормотал, что-то извинительное  в спину. А дядя Ваня шел по привычному маршруту, оберегая покой тружеников текстильного края.
Пока он идет, зорко посматривая по сторонам, я расскажу, что был наш участковый обычным российским  деревенским мужиком. До войны закончил семилетку. Работал в колхозе.  Началась война. Воевал, причем не слабо воевал. Когда  надевал парадный китель, то мы, мальчишки, открывали рты от великолепия орденов и медалей.  Мужики, моложе по возрасту, и не хватанувшие фронта, беззлобно подшучивали:
-Митрич! Да ты у нас как Жуков… На что дядя Ваня бормотал смущенно -  Да будет вам зубы скалить. Чай праздник…
Отвоевал Иван Дмитриевич, приехал в свою деревеньку за Волгой. Без того-то  верхнее Поволжье было не богатым, а тут военное время и вовсе подкосило сельское хозяйство. И отправился наш Митрич на другую сторону Волги на прядильно –ткацкую фабрику. Работал бы Иван Ежов на производстве, если бы его не вызвали в горком партии. А Митрич, как бы сказали на поселке,  был «партейный».
 Время было послевоенное. Лихого народа в городах и поселках было много  и милиции работы хватало. Тогда и стали проводиться партийные наборы для укрепления милицейских кадров  среди бывших фронтовиков. Акция была мудрая и своевременная. Призывали  офицеров запаса, орденоносцев, то есть людей зрелых и состоявшихся. Образование скажите? Какое там образование, если милицейский (так называли милицию после войны) на дежурство с автоматом выходил. Прошли какие-то курсы и все. И направили старшину Ежова на охрану общественного порядка. Такой был наш дядя Ваня, а учитывая, что бог ростом и силушкой его не обделил, то фигурой он был очень даже авторитетной.
Как стойкий оловянный солдатик тянул свою лямку дядя Ваня. Прошла реформа в милиции и  полинявший китель послевоенного образца заменила новая  синяя форма. Военные кителя заменил злегантный костюм с рубашкой и галстуком. Вид у дяди Вани стал щеголеватее, а заботы не убавлялись. 
В его введении было противопожарное оборудование, порядок на чердаках и многое другое.  Но самое главное это были люди. Те самые,  которые в три смены работали на фабрике, возвращались на забытый богом и властями поселок. Народ пил и пил крепко. Правительство обьявило нешуточную борьбу с самогоноварением. И эту самую борьбу возложило, конечно же,  на участковых.
А с кем бороться?  Спросите вы. Получалось, что с народом. Да, с тем самым народом, ради которого затеяли эту самую борьбу. И как вы скажете бороться со своим соседом по кухне. Обыск и изьятие самогонного аппарата тоже входили в обязанности участкового. Хмурый и неразговорчивый заходил участковый на кухню, как к себе домой, лез на полати и вытаскивал творение рук человеческих. Затем садился и, раскрыв свою знаменитую сумку, писал протокол. Никакие просьбы и мольбы не помогали.
-Доносы друг на друга писать не нужно -  буркал он прощание и уходил. Все понимали: сосед на соседа написал донос.
 Я был ребенком, но помню середину пятидесятых и начало шестидесятых годов. Сошли на нет бандитские формирования, стали редкостью грабежи прохожих, но работы у участкового не  уменьшилось.
Квартирные кражи, взломы хлевов и увод скотины. Трещали под фомками замки голубятен. Воровали даже белье и веревки, на которых это белье висело. Дядя Ваня поднимал свою «картотеку» и практически сам, без следователей, находил преступников. Все заканчивалось банально. Ворами оказывались сами соседи, в основном, тащивших все с забора  на выпивку.
Но больше всего хлопот приносили дяди Ване подрастающие поколения. Наиболее старшие были еще довоенного года рождения, а дальше шли послевоенные и пятидесятые, к которым принадлежал и я. Посему хорошо помню поселковые кодлы, в низко надвинутых кепках, отчаянно матерящихся и курящих «чинарики». Это был резерв для уголовного мира. Почему так было, не знаю. Но уголовная романтика давлела над поселком, что даже мы, мелкотень, и та подражала авторитетам.
Дядя Ваня делал все, что мог. Но что он мог. Разогнать картежников, предупредить об ответственности нечистых на руку. Конечно, он мог отправить всех в колонию. Кого- то взрослую, кого-  для малолетних. Но было одно но. У многих не было отцов и эта «подроща», как ее называли в те времена,  даже не закончив восьмилетки, работала и приносила матерям какие - никакие деньги. Наиболее отпетых, когда дело дошло до поножовщины, посадили. Тех, кто подавал надежды на исправление, дотягивали до армии. Там, за три года, их, как правило, приводили в норму и на «гражданку» парни возвращались домой. К одному из первых они шли к дяде Ване и благодарили за его участие в их жизни
-Да што я…вы сами… вишь какие молодцы вымахали…Отнекивался дядя Ваня, подозрительно отводя глаза и старательно закуривая, ломая спички.
Шли годы. Неутомимо нес свою службу наш участковый. Только седели виски у дяди Вани, да походка стала тяжелее.
 Пришло время  и мне  служить.  Когда я уволился в запас и вернулся на поселок, то не встретил дядю Ваня. По поселку носился на мотоцикле новый участковый с лейтенантскими погонами. «Толя –свисток», - так окрестили его острые на язык поселковые старожилы. На мой вопрос матушка ответила, что вышел дядя Ваня в отставку, попрощался с людьми, с которыми сжился и уехал за Волгу «доживать на природе», как он выразился.
Новый участковый на поселке появлялся нечасто, работа его явно тяготила, встречи  со стареющим населением были скучны и он, облегченно вздыхал, закончив работу.
- Эх! Нет нашего Митрича, - вздыхали соседи – уж он то бы это дело не бросил, все бы довел до конца - и печально смотрели вслед тарахтящему мотоциклу.



















Навечно в памяти народной
Мне повезло: когда первый космический корабль, пилотируемый человеком, ворвался в космос, мне шел девятый год. Память в этом возрасте впитывает все, как промашка. Помнил собак Белку и Стрелку, запуск первой ракеты на Луну.  Вздыхал о собаке Лайке и гордился, что застал запуск первого спутника.   
  А тут такое событие: человек в космосе! 12 апреля 1961 года потрясли не только  весь мир, но и сонную дремоту наших весей. Всюду: у поселкового магазина, у колодца шли разговоры. О нас, пацанах, и говорить было нечего. Мы жили этим, дышали.   О Гагарине зазвучали  динамики. Да, именно, динамики, так как в наших богом и фабрикой забытом рабочем поселке не у всех были радиоприемники, а телевизоров- два-три. Газет выписывалось мало, журналов- еще меньше. 
Когда шла трансляция встречи Гагарина по телевизору, то пустели улицы, народ сбегал с работы. К владельцам телевизоров в квартиры было не пробиться. Хозяева молча терпели такое нашествие.  Наш маленький «КВН» распирало от важности. Шутка ли, у его маленького, в ладонь экрана, собрался весь  дом. Счастливцы сидели напротив линзы (был такой оптический инструмент для увеличения экрана), кому не повезло- довольствовались видом сбоку. Но видели все. Не пропустили ни одной детали. Даже развязавшийся шнурок у Гагарина.
Цветные фото этого улыбающегося парня вырезались из журнала «Огонек» и приклеивались к  стенам. Гагарин прочно вошел в наши дома.
Затем был 1968 год.  Хорошо помню  хмурое мартовское утро, когда вошла мать в комнату и села на диван, на котором спал я. Губы у нее дрожали. Я не успел спросить в чем дело, как она сказала: -Гагарин разбился и заплакала. Я был ошеломлен. В первую очередь не тем, что погиб человек, а то, что заплакала мать. Я никогда не видел ее слез. Фабричная девчонка, в тридцатые годы потерявшая отца, прошедшая войну, голодное послевоенье -слез из нее было не выжать. Так можно было плакать только о очень близком человеке. Крепко вошел Юрий Алексеевич в сердца простых людей.
Казалось бы и все. Осталась память об этом уникальном человеке, но мне повезло больше чем другим.  В 1972 году меня призвали служить, и я попал в Центральный водно-спортивный клуб ВМФ.  Знакомясь с техникой, которую мне предстояло обслуживать, я  обратил внимание на изящный катерок, стоявший в одном из боксов.
«Катер Гагарина»-услышал я. Катер был подарен первому космонавту королевой Дании. Возник вопрос, где его ставить. Кто откажет первому космонавту? Так и прописался катерок в ЦВСК ВМФ. Прошло только пять лет  как его не стало, и память о нем  была свежа. Удивительно,  как по доброму к нему относился многочисленный коллектив клуба. И звали его просто: Юра.
В оличие от Гагарина другие космонавты для своих выходов использовали катер Министра обороны СССР. Это был мощный корабль на подводных крыльях, сопровождаемый эскортом «Стрел». Когда приходил и уходил на катере Юрий Алексеевич не знал никто.
В котельной клуба работал кочегаром некий Сергеич. Имени- фамилии я его не помню. Дядька как дядька, пожилой, простецкий, не дурак выпить.  Вахты в котельной несли и матросы. Одним из них был  я, оказавшись одной смене с Сергеичем.
Помню холодную мозглую осень.   Катера вытаскивались на берег, накрывались чехлами и стояли до весны. В такой  неуютный день в котельную заглянул  погреться матрос   в заведование которого был катер Гагарина.  Катер  он только что вытащил на берег. 
Холодно было на улице, посему в котельную зашли матросы и мастеровые,  задействованные на подьеме катеров. Вскоре в котельной стало тесно, зашумел чайник. Чай разлили по эмалированным кружкам и люди с наслаждением, грея руки о их горячие бока, сделали по глотку. Сергеич как-то буднично спросил, обращаясь к матросу:
-Как катер?
-Все нормально, подняли. - не отнимая губ от кружки ответил он.
-Да, хороший катерок- задумчиво сказал Сергеич.
-Хороший- повторил он, думая о своем.
-Ну не будет же королева дарить первому космонавту какое-то барахло- произнес кто-то из зашедших.
-Да я не об этом- отмахнулся Сергеич.-Хозяина жалко. Так погиб нелепо.
-Да я бы на месте правительства его летать не пускал- высказался один из сидящих.
-Дурак- бесцеремонно оборвал выскочку напарник Сергеича.- Он же летчик. Он не мог не летать.  Это как птицы, без полета загибаются. В котельной воцарилась тишина. Только слышалось шумное прихлебывание.
-Сергеич -вдруг очнулся его напарник. -Ты бы рассказал свою историю молодежи. А то уйдешь на пенсию и все забудут.
-Отстань- отмахнулся Сергеич. - И так все знают.
-Что за история, Сергеич?- Оживилась наша матросская братия.- О чем?
-Да Сергеич лично знаком с Гагариным, но он человек скромный, стесняется-засмеялся напарник.
-Отстань- снова отмахнулся Сергеич.
-Сергеич, ну не таите, расскажите историю - заныли мы.
-Ладно, слушайте.- Сергеич сел удобнее на стуле, закинул ногу на ногу и отхлебнул чаю.
-Вообщем дело было так.- в котельной повисла тишина. Только слышен был шум вентиляторов.
-Гагарин, Юрий Алексеевич, получил в подарок от королевы Дании катерок. Отличный  катерок. У нас таких не делают. А где ставить? За ним же уход нужен. Вот он и обратись к нашему начальству. Ну кто такому человеку откажет. Так  и прописался катерок у нас в хозяйстве.
-Да ты не тяни, Сергеич. Ты по делу, давай, по делу- хохотнул неугомонный напарник Сергеича.
-Я сейчас вообще ничего рассказывать не буду,  да и вас поразгоню по работам-огрызнулся рассердившийся Сергеич. Многочисленные вопли призвали замолчать выскочку.
Умиротворенный и польщенный вниманием масс Сергеич продолжил:
- Вообщем стал Гагарин к нам приезжать. Бывало приедет и никто не знает, что он в клубе. Ходит в спортивном костюме и в кедах, катером занимается. Начальник клуба из кабинета выскочит, а Юра только рукой машет, дескать, отстаньте все, отдохнуть хочу. Сергеич замолчал, отхлебнул чаю.
-Хороший был человек, что и говорить. Простой. А как улыбнется! -Сергеич снова помолчал.
-Ну так вот.- собрался с мыслями Сергеич.
-Как сейчас помню, был понедельник. А я с приятелем  намедни поддал крепко и голова болела спасу нет. Хожу по территории и все думаю где-бы деньжат перехватить полечиться. Ни у кого нет. Хоть у офицеров спрашивай. Так вот и до КПП дошел. - Сергеич помолчал  немного потом снова продолжил:
-Сел на лавочку, обхватил голову руками, чтобы нет сильно трещала. Вдруг вижу «Волга» к КПП подкатывает. Встала. Чего -то долго шлагбаум не поднимают. Я вгляделся и,... батюшки мои...Гагарин...Юрий Алексеевич...
-А ты его раньше видел, Сергеич- не выдержал кто-то из матросов.
-Да видел и не раз- отмахнулся Сергеич.
-Его все видели- раздался чей-то голос из мастеровых. -Он же по клубу без охраны ходил.  Я ему даже аккумулятор как-то помог донести. Как сейчас помню: стоит он на пирсе, рядом -аккумулятор. А я по своим делам иду. Слышу: - Друг помоги донести. Это мне,... Гагарин! Взялись мы за ручки и донесли аккумулятор до мастерской.
-Что и говорить, хороший был человек. -задумчиво произнес Сергеич. Нужно ли говорить,  как слушали мы, матросы-мальчишки, немудреное повествование кочегара. А тот продолжал:
-Смотрю я на «Волгу», а у самого мысль в голове крутится. Я ее гоню, а она, проклятая, лезет и лезет. Э, думаю, была не была. Сергеич замолчал, словно собирался с мыслями. Все молчали и смотрели на рассказчика.
-Вообщем, подошел я к машине, наклонил свою небритую физиономию к боковому стеклу и поздоровался. Гагарин приветливо улыбнулся и тоже ответил. Это меня приободрило,  и я обнаглел окончательно. Сергеич  тихо засмеялся. -Вообщем, я ему и говорю:
- Юра,  дай трешницу в долг.  Мы обомлели. Чего угодно мы ожидали от кочегара Сергеича, но, чтобы трешницу...в долг...у первого космонавта.
-А он что!- Не выдержал кто-то.
-Да ничего.  Как расхохочется. Да так заразительно, что мне  легко стало. Будто у соседа в долг попросил- ответил, улыбаясь, Сергеич
Продолжая смеяться, Гагарин повернулся к пиджаку, что рядом висел, вытащил бумажник, достал три рубля и, все еще смеясь, подает мне со словами: - Держи.
-Я, конечно, зубубнил:  - В получку, дескать, отдам...А он, продолжая смеяться: - Да ладно... Котельная давно не слышала такого смеха. Смеялись долго до слез.
-Так, трешницу-то ты пропил, Сергеич? -Спросил кто-то всхлипывая.
-Пропил, конечно, - вздохнул Сергеич.
-Экий ты, Сергеич. Нужно было сохранить в память. Что тебе каждый день на выпивку космонавты трешки дают- напомнил о себе его напарник.
-Надо было, чего тут скажешь. Да уж больно  опохмелиться хотелось- рассмеялся, присоединяясь к нам, Сергеич.
-А потом отдавать стало некому- погрустнел Сергеич. В котельной стихло и народ молча стал выходить.
Последняя моя встреча с памятью Юрия Алексеевича состоялась в поселке Корзуново Печенгского района Мурманской области. Я стоял возле домика первого космонавта, в котором он жил с декабря 1957 года по 1960. После училища его направили в истребительную авиацию Северного флота. Путь в космонавтику старший лейтенант Гагарин начал здесь, на  аэродроме, спрятавшемся  в заполярных сопках. Здесь   же он совершил свой первый самостоятельный полет.
Какие чувства мною одолевали? Сложно сказать, ведь рядом стояли такие же домики, которые доброжелательно светили своими окнами, отпечатывая светлые квадраты на снегу. Был самый разгар полярной ночи,  и поселок весело светился огнями уличного освещения. Дом-музей был погружен в темноту. Но не в нежилую темноту. Казалось, что сейчас придет домой хозяин, скрипя снегом. Увидит нас и скажет: - Чего стоим? Заходите. Нормальное заполярное гостеприимство. Но никто не прошел, никто не пригласил. Больше того, через какое-то время домик демонтируют и увезут в столицу авиации Северного флота-Сафоново. Но мы тогда этого не знали и жалели, что музей закрыт.
Наша машина  быстро проехала отворотку и выехала на Печенгское шоссе, щирокое и ровное, как взлетная полоса. Это и была настоящая взлетная полоса, резервная, конечно, для особого периода. Дай-то бог, чтобы никогда не наступал этот «Особый период», а парни с  гагаринскими улыбками поднимали свои истребители только в тренировочные полеты.







Новогодняя песенка
К моей родственнице Вале, работавшей в   БРИЗе и НОТ, что означало  бюро рационализаторства и изобретений и научной организации труда Мурманского морского торгового порта. (Во времена социализма такие отделы были почти на каждом предприятии) забежала  сестра Галя. Она очень торопилась, и, как выяснилось, не зря. БМРТ (большой морозильный рыбопромысловый траулер) на котором промышлял треску ее муж Серега шел « По зеленой»  выгружаться в ближайший рыбный порт. Есть  такой термин у рыбаков: когда они с полными трюмами  идут в порт на выгрузку. Все это, конечно, замечательно: выполнение плана, премии…  Но. Все «Но» состояло в том, что шла последняя декада декабря и рыбаки Мурмана, к классу  которых принадлежал Серега, ходивший в море рефрижераторным механиком, не чаяли под новый год придти в родной порт и встретить праздники дома. Но ушлая «Севрыбпромразведка» усмотрела косяки трески в Западной Атлантике и дала указание БМРТ быстро выгрузиться в Калининграде и бегом -  к треске. Что делать, рыбаки. Нельзя ждать пока треска подкормится и уйдет. Но встреча Нового года в кругу семьи  для экипажа БМРТ накрывалась медным тазом.
К чести руководства «Мурманрыбпрома» была организована поездка, вернее полет, жен рыбаков в Калининград. Такие мероприятия практиковались в рыбных организациях, ибо, когда теперь БМРТ придет в порт приписки - богу весть.
Улетать нужно было сегодня. Посему Галина из отдела кадров, где ей подписали заявление на несколько дней в счет отпуска, примчалась к сестре, чтобы отдать ключи от квартиры и проинструктировать Валю по части детей. Их было двое: Оля и Настя. Если с Олей проблем не было, так как она училась в школе, то с Настей забот было больше: она ходила в детский сад. Валя даже не удивилась ситуации. Она родилась в Мурманске. Ей ли не знать проблем рыбацких семей. Торопливо поцеловав сестрицу, Галя убежала собираться, а Валя спокойно продолжала способствовать развитию научной организации труда в Мурманском морском торговом порту.
Мурманск начинал готовиться к встрече Нового года. Бегали профсоюзные лидеры, выбивая фонды на детские  подарки, доставлялись елки в школы, детские сады. Администрация Мурманского кукольного театра сходила с ума, чтобы укомплектовать новогодние представления. Желающих сделать детям праздник и показать кукольный спектакль, было много. Но расторопные дамы из профсоюза порта смогли найти общий язык с дирекцией театра и им выделили время. Порт - организация большая солидная, для нее предусмотрели аренду всего зала. Валя получила четыре билета: два для своих девиц Кати и Нины, и Оле и Насте в придачу.
Организационная часть была выполнена, теперь оставалось только навести антураж подрастающих красоток. Школьницы Катя и Оля занимались собой сами, Нине тоже выдали новую плиссированную юбку, а с Настей возникла проблема. То ли Валя не смогла найти у Гали в гардеробе  Настины выходные ансамбли, то ли Галя не успела обновить видовой ряд Настены, которую за лето, проведенное в деревне, как за уши дернули,  и она вымахала на полголовы. Не знаю. Но  факт тот, что одеть Настю было не во что. Валя вышла из положения. Все же две старшие сестрицы рядом и вещей для выхода, хоть и поношенных, было хоть отбавляй. Настю одели. Это ничего, что Катины туфли были великоваты и носы ехидно изогнулись вверх, а Олино платье как -  то обвисло на Настиных плечиках. Но все было в меру и все было красиво. При таком прикиде  весь девичий косяк во главе с Валей двинулся в театр кукол. Настроение у девиц было праздничным.
Детей и родителей было много. Гардеробщицы расторопно  обслужили Валин контингент, девицы сбегали в туалет, и были готовы наслаждаться зрелищем. Они пошли в зал, нашли свои места, сели. После чего Валя перевела дух.
Сцена оживала. Раздался мелодичный звон колокола, означающий начало спектакля. Свет в зале погас, и зрители погрузились в сказку. Представление прошло на одном дыхании, и после непродолжительного перерыва с приятностями в буфете началась вторая, развлекательная часть.
На сцену вышла распорядительная тетя и хорошо поставленным учительским голосом предложила детям выступить со сцены, а дедушка Мороз подарит им подарки. Зал заволновался. Мамы стали подталкивать своих чад ухватить счастье из мешка деда Мороза, дети робели. Вообщем, привычная ситуация в таких случаях.
Не успела Валя поговорить со своими барышнями, как раздался звонкий голос Насти: - Можно я! - Настя протянула руку и встала.
-Конечно, девочка, проходи на сцену - заблажила учительская тетя. Настя, отдавливая ноги сидящим в креслах, пробиралась по ряду к выходу. Неизвестно почему, но Вале стало как-то тоскливо. Вроде ничего не произошло, Настя вышла на центральный  проход и уверенно шла к сцене. Валя, когда одевала Настю,  не рассчитывала на публичность и теперь издержки сборной солянки бросались в глаза. Туфли к тому же стали  гнусно поскрипывать. А их красный цвет не гармонировал с зеленым колером  видавшего виды Олиного платья. Но Настина уверенность перекрывала все. У Вали возникло   смутное предчувствие,  от которого   похолодело внутри и отчаянно захотелось покурить.
-Проходи девочка - тетя распорядительница помогла Насте взобраться на сцену и подвела ее к микрофону. Настя предстала залу.
-Как тебя звать, девочка - тетя излишне заботливо спросила Настену.
-Настя – коротко, четко ответила Настя.
-А фамилия - не отставала распорядительница.
-Садыкова - так же по-военному отчеканила Валина племянница.
- Внимание, дети. Сейчас Настя Садыкова исполнит… А что ты будешь исполнять, Настя?- снова обратилась тетя к Насте.
-Песню - Настя была немногословна. Валя  почувствовала, что сознание у нее из сплошного стало проблесковым, и в глазах поплыла  сцена. Дело в том, что Настя за весь, еще очень короткий, жизненный путь не была замечена ни в одном исполнении песенок. Ни дома, ни  в детском саду.
-А как называется песенка, которую ты хочешь спеть? - Не унималась тетя. – Наверное, про елочку?
-Да, про елочку. - Настя была сдержанна и говорила мало..
-Дети, сейчас Настя споет песенку,  про елочку. Послушаем Настю - торжественно провозгласила тетя. Не успела аккомпаниатор ударить по клавишам, как Настя распрямилась и чисто руслановским жестом широко развела руки. Затем, не обращая внимания на мелодию, Настя громко и расковано запела:
-Ах, барсук, барсук, барсук! Повесил яица на сук,
девки думали малина,  откусили половину!
Пианино как-то спотыкнулось и затихло. Пианистка сидела, оставив пальцы там, где ее охватил ступор. Распорядительница обвисла на собственном скелете. Зал ошеломленно молчал. Затем, а виной всему были взрослые, оглушительно захохотал. Раздались даже аплодисменты. Конечно, хлопали не дети. Настя все это восприняла на свой счет и театрально поклонилась. Раздался второй всплеск веселящихся взрослых. Вале захотелось умереть. Для начала они стала тихонько сползать с кресла.
Распорядительница калач тертый, быстро пришла в себя. Она схватила у безмолвно стоявшего деда Мороза, который тоже как-то оцепенел, большого плюшевого мишку, всучила его Насте  в руки и, уже без праздничной торжественности, стала подталкивать ее к ступенькам со сцены, приговаривая скороговоркой:
-Спасибо девочка, иди, иди…
Настя наслаждалась реакцией зала и не думала уходить. Дети не все поняли содержание песенки. Младшие спрашивали мам, а где же песенка про елочку. Постарше выясняли у краснеющих родителей детали и содержание столь нестандартного произведения.
Настя все поняла по-своему. А чего?  Зал неиствует, шум, аплодисменты! Вот только тетя чего-то сердится. Настя решила продлить минуты славы, да и подарков у деда Мороза еще много.
-А я еще песенку знаю - обратилась Настена к тете, которая безуспешно пыталась сдвинуть ее к лестнице.
-Нет! Все, девочка, спасибо!- Истерически взвизгнула распорядительница. Она обратилась к залу с возгласом: - Родители, чей это ребенок! Заберите его. Иди, девочка, иди!   Зал взорвался хохотом в очередной раз. Это были работники порта и оператора по апатитовому комплексу   Садыкову Галину народ, естественно, знал. Да и Валя не осталась незамеченной. Так что глаза присутствующих были повернуты в ее сторону. Валя представила,   как выступление Насти  завтра будет обсуждаться в порту и упорно сьезжала все ниже с кресла. Что она имеет отношение к Насте,  Вале решила не сознаваться.  Настя, тем временем, в обнимку с плюшевым мишкой  прошла по проходу и двинулась по своему ряду.
-Ну как, тетя Валя, тебе понравилось?- спросила Настена, глядя на Валю своими ясными голубыми пуговицами, удобнее устраиваясь в кресле.



Теща
Утро для  Анастасии Петровны  складывалось удачно. Несмотря на весеннюю распутицу на дорогах и отвратительное движение переполненных автобусов, она смогла сесть и даже занять место. Этому способствовала конечная остановка, хотя так было не всегда. Народ, отчаявшись сесть на своих пунктах, садился в обратную сторону и ехал до конца. Там, сев на сиденья, приходил в себя, с удовольствием наблюдая за давкой на остановках.
Нечто подобное происходило и с Анастасьей Петровной. Сев у окна, поставив корзину, с которой она ездила на рынок, на колени, она безучастно смотрела в окно. Смотреть было не на что. С одной стороны шли дома жилищной кооперации, построенные в тридцатые годы теперь уже прошлого века, с другой - красно- коричневые корпуса прядильно-ткацкой фабрики.
Автобус немилосердно кидало на ухабах. Но пассажиры  терпеливо молчали, ибо другого пути добраться в город, как по старинке называли центр, не было.  Туда же направлялась и наша тетя Настя.
 Следующая остановка нарушила пассажирскую идиллию. Понятия очереди на остановках не наблюдалось, посему действовал принцип сильного. Не удивительно, что первыми в автобус  ворвались мужчины, затем – женщины, что по отчаяннее. Следом, уже с подобием очередности,  заполнили оставшееся пространство женщины не такие активные как предыдущие, пожилые люди, дети. Но войти всем не удалось.  Народ  толкался в спины стоявщих в дверях автобуса  в робкой надежде втиснуться. Напрасно водитель вещал через трансляцию, что автобус переполнен,  и с открытыми дверями он не поедет. Напрасно. Люди сопели и висели на подножке. Как закрылись двери, уму непостижимо. Но автобус все-таки тронулся и, покачиваясь на колдобинах, как утица, двинулся дальше в «направлении», как шутили местные умники. О дороге  не говорили, ее просто не было.
Давка в автобусе Анастасию Петровну не коснулась, но так как она сидела на сидении  одна, то заскочивший один из первых мужиков попытался сесть на небольшой участок, остававшийся от занятого тетей Настей  места.
-Ну-ко, тетка, подвинься! Расселась тут!  - беспардонно заявил мужик,  безуспешно пытаясь  присесть на свободный кусок сиденья.
-Куда я тебе подвинусь - беззлобно отозвалась тетя Настя. Женщина она была дородная, кресло занимала почти все,  и посему двигаться ей было некуда.
- Куда-куда, подожми ж…-  не отставал мужик, в очередной раз сьехавший с маленького оставшегося пятачка.
-Я сейчас корзину на голову одену, будет тебе ж…- также безучастно глядя в окно, огрызнулась тетя Настя. Автобус одобрительно  заржал. Мужик зацепился за верхний поручень и затих.
Несколько остановок автобус проехал не останавливаясь. Если бы кто-то даже и захотел выйти, то не выбрался бы, ибо выходить, чтобы пропустить выходящего, народ не желал. На свято место пусто не бывает. На свободный кусочек нацелилась маленькая худенькая женщина, с очками на остром носу.
-Разрешите?– Просящее, почти застенчиво, спросила она тетю Настю.
-Как синичка – подумала Анастасия Петровна и в знак согласия шевельнула корпусом. Но и этого хватило.
-Спасибо – сказала  «синичка», чудом устроившись на остатке места.
Так и доехали до конечной остановки. Пассажиры  повеселели  и,  со словами: «Слава богу, добрались»,  выходили  из автобуса, приводили  себя в порядок, после чего спешили по своим делам.
Тетя Настя выходить не торопилась. Она подождала, пока автобус освободится,  и неторопливо - величаво, вышла через переднюю дверь.  Выйдя,  она неторопливо поправила свою чернобурку, которая вольготно разлеглась на плечах Анастасии Петровны, после чего двинулась в сторону городского рынка. Водитель, присевший на ступеньку кабины покурить,  долго смотрел в ее сторону, затем растер каблуком окурок и, со словами: -Есть же бабы! - Полез в кабину.
Пройдя по рынку,  тетя Настя вышла на городскую площадь, посмотрела на остановку и охнула…- Народа! - Чтобы сесть в автобус,  нечего было и думать. Да еще полная корзина.
Неожиданно Анастасию Петровну  осенило: нужно пойти в городское  отделение милиции, где работает ее зять,  и попросить  отправить ее на служебном транспорте. Тетя Настя повеселела, перехватила корзину  и пошла в сторону милиции.
-Вам кого? – Спросил Анастасию Петровну  дежурный сержант из-за стеклянной перегородки .
-Мне бы Коренева Александра – оглядываясь по сторонам,  сказала тетя Настя.
-А он сегодня не дежурит – почему- то весело сказал вихрастый сержант. Затем  строго спросил -  Вы кто?
-Как это кто? –   возмутилась  Анастасия Петровна –  Я? - Теща!
-Сержант обомлел от  такого заявления. Пока он собирался что-то сказать, раздался веселый голос из приоткрытого кабинета: -  Это чья там теща!
Из кабинета вышел капитан, дежурный по городу.
-Теща Александра! Собственной персоной! А Александр сегодня не дежурит. –  Высказал он все разом.
-Дааа, - разочарованно протянула  тетя Настя – а я хотела…
- Что- то нужно, Анастасия Петровна.- Спросил капитан, увидев растерянность на румяном безмятежном лице тещи.
- Да хотела машиненку попросить, до дома доехать, в автобус не сесть –проговорила тетя Настя.
- Ну, тещу не довезти до дома…себе дороже  - рассмеялся капитан. – И громко заявил -Машину теще!
-Щас, это мы быстро – скороговоркой проговорил сержант и убежал.
-Садитесь Анастасия Петровна, подождите немного, сейчас доставим в лучшем виде. В дверях проявился сержант, вид его был растерянный.
-В чем дело? – Поднял глаза капитан.
–Машины в разьезде – растерянно сказал помощник.
- Что? Ни одной нет? – Так, больше для порядка, - переспросил капитан.
Сержант отрицательно покачал головой. В отделении повисло молчание.
-Идея! – Воскликнул сержант. – Мотоцикл свободный!
-Ты чего, сдурел? – Капитан строго посмотрел на помощника. – Тещу на мотоцикле! Соображаешь, что говоришь.
-Ну, машин же долго не будет – виновато произнес сержант. Капитан думал недолго: - Анастасия Петровна? –Спросил он притихшую тетю Настю.- На мотоцикле поедете?
Пока тетя Настя думала, вмешался  сержант.  - Не беспокойтесь, мотоцикл с люлькой.
- Тетя Настя подумала, представила переполненный автобус, вздохнула и сказала: - поехали.
-Вот и ладненько – повеселел капитан. – Давай быстрее –это он сержанту.
Тот подхватил корзину и  пригласил  тетю Настю к выходу. К ним,  тарахтя, лихо  подлетел забрызганный грязью желтый мотоцикл с надписью «Милиция».
-Кого везем? – Весело спросил мотоциклист в кожаной куртке.
Дежурный сержант глазами показал на  Анастасию Петровну –теща Коренева.
-Ааа! – Уважительно произнес мотоциклист: - садитесь, - пригласил он тетю Настю.
-Куда? Туда что ли? Да я не залезу на эту голубятню – растерялась   тетя Настя, глядя на заднее сиденье мотоцикла.
-Давайте  -  помолчал мотоциклист – глядя на дородную Анастасию Петровну –попробуем в коляске.
-Уберусь? – Нерешительно спросила тетя Настя.
-Без проблем - улыбнулся мотоциклист. Совместными усилиями он, с помощью сержанта,  усадил тетю Анастю в коляску. Мотоцикл накренился.
-Ну вот, все в порядке – заявил помощник дежурного. –  тщательно застегивая кожаную покрышку на тете Насте.
-Шлем! – Вспомнил мотоциклист. Он достал шлем и водрузил его на голову Анастасии Петровны. Вид  тети Насти  в мотоциклетном шлеме в обрамлении чернобурки был столь уморителен, что помощник дежурного прыснул.
-Корзина, -  вспомнила тетя Настя.- Где корзина?
Корзина была  торжественно водружена на коляску. Тетя Настя охватила   корзину руками  и успокоилась.
-Поехали! – Скомандовал мотоциклист,  и мотоцикл с натугой сорвался с места. При повороте мотоцикл опасно накренился.
-Эээ! Голубь, ты там по аккуратнее…не дрова везешь… - прикрикнула тетя Настя.
-Да уж оно понятно, чай тещу везу  - усмехнулся мотоциклист.
Замелькали автобусные остановки, на которых было много народа. Тетя Настя поерзала в тесной люльке, устраиваясь  удобнее,  и с удовольствием смотрела по сторонам.
Мотоциклист аккуратно обьезжал рытвины и колдобины, чтобы не побеспокоить драгоценный груз.  С ревом транспорт вьехал во двор дома, где проживала Анастасия Петровна.
Вызволял тетю Настю из плотно занятой коляски мотоциклист с помощью подошедшего соседа











«Бусы» (Золотая цепь)
Девяностые годы. Калининская губерния. Деревня Завидово, что расположилась на берегу рукотворного, так называемого « моря». На краю деревни, когда - то кто-то выкопал котлован, но на том строительство  и закончилось. Талые воды сделали свое дело: стены котлована оползли, и котлован из куба превратился в чашу. Грунтовые воды заполнили его, а берега быстро обросли ивняком. Получился пруд. Самый настоящий пруд, которые так любили писать русские художники, отдыхая в деревнях. Пруд этот так удачно вписался в ландшафт, что жители стали забывать, что когда-то он был фундаментом и считали, что  его вечной неотъемлемой частью деревни. В нем завелись караси и еще какая-то рыбная мелюзга, водоем  облюбовали утки. По тихой безмятежной глади поплыли листья кувшинок. Нужно ли говорить, что пруд был любимым местом для времяпровождения деревенских ребятишек и дачников, сваливающихся в деревню на летний заслуженный отдых.
Наш племянник Леша относился ко второй категории. Его, даже не дожидаясь окончания года, отправляли в деревню для вольного выпаса. Оно и понятно: жил Леша в Мурманске. С учебой он не утруждался, да и чего вы хотите от вьюноша лет этак шести - семи и закончившего первый класс. Наш Леша по примеру деревенских ребят обзавелся удочкой и прикипел к рыбалке.
Леша сегодняшний день решил посвятить рыбной ловле  и пообещал бабушке улов, которого, по его разумению,  должно было хватить на ужин. Подготовился он серьезно: рядом стояла банка из-под кофе со свежее выкопанными червями, Уток он отогнал на другой край пруда. Бросок! Крючок с великолепным червяком улетел туда, куда желал распорядитель рыбалки. Поплавок, бултыхнувшись, лег на бок и задремал. Все, можно ожидать поклевки. И рыбак погрузился в созерцание.
Но Леша  наслаждался своим одиночеством  недолго. К пруду со стороны соседних домов подходил молодой человек крепкого сложения. Голову его венчала модная  в те времена прическа «Аэродром». На человеке были шорты и футболка. На ногах шлепанцы. Он явно собирался освежиться. Леша посмотрел в его сторону, посопел, но промолчал. Молодой человек скинул шлепанцы, стянул футболку и изьявил готовность идти в воду. Леша, поняв, что его рыбалка накрылась медным тазом,  поднял сердитые глаза на непрошенного  пришельца и увидел на груди оного крупную золотую цепь.
«Устами младенца глаголет истина» -так гласит народная мудрость. Леша внимательно посмотрел на ювелирное украшение и произнес: -Дядя, бусы-то сними, утонешь.
…Начало лета. Жара. Деревенский пруд. На нем плавают утки, стелются листья кувшинок…


















С добрым утром
Заполярье. Начало июня. Природа Севера медленно, но с каждым днем все увереннее набирала силу и освобождалась от затянувшейся стылой стужи. Низкорослые перекрученные сварливым ветром карликовые березы подернулись зеленым маревом едва распустившихся еще клейких нежно-зеленых листьев. Листья, словно цыплята, только что вылупившиеся из  почек, были робки и  стыдливы. Вездесущая мать-мачеха выбросила свои яркие желтые цветы прямо на обочине грунтовой дороги, по которой катился автомобиль. Даже черные заполярные сопки, обожженные арктическими морозами и ветрами, и те криво, неловко улыбались, радуясь солнцу.
Природа Севера просыпалась. Просыпалась пугливо, готовая в любой момент скрыться в своих норках. Полковник Регулян смотрел на все это великолепие из окна уазика и радовался. Он  недавно в Заполярье, куда его забросила служба из родного Баку. Но что удивительно: он прикипел к этому суровому краю, полюбил всей душой, как может полюбить импульсивный южный человек. Солнечный Баку вспоминался все реже, а душу заполняло нежное трогательное чувство к этой неяркой застенчивой природе. Вот и сейчас он наслаждался пробуждением заполярного края.
Машину тряхнуло: она переехала бревенчатый мостик через реку Ваенгу.  Ваенга недавно освободилась от тесных ледяных застругов и, радуясь свободе, непрерывно тараторила перепрыгивая с камня на камень.
Полковник попросил остановить машину и вышел. Снял флотскую фуражку с полковничьим золотым шнуром и подставил коротко остриженную голову лучам солнца. Солнце с удовольствием мазнуло лучами по голове. Регулян зажмурился и вздохнул. Глубоко, протяжно. Хотелось так стоять вечно.
В чувство его привел матрос-водитель. Он деликатно кашлянул и напомнил, что время идет к построению. Регулян сел в уазик и они поехали. Солнце светило в лобовое стекло и заставляло жмуриться.
Ворота КПП были раскрыты и они без помех проехали к месту построения. Воинская часть стояла по подразделениям, готовая к утреннему разводу. Заместитель командира нервно ходил вдоль строя и нетерпеливо посматривал на часы. Маленькая- застыла на восьми, большая двигалась к двенадцати. На кораблях, стоявших в заливе на рейде,  запели горны: началась подготовка к подьему флага. Но за командиром части не водилось грехов опаздывать. И на этот раз он был точен. Регулян принял рапорт заместителя. Повернулся к строю и, вздернув руку к козырьку фуражки, должен был произнести четко и кратко по военному: «Здравствуйте, товарищи!». Но то ли в голове командира продолжала журчать речка Ваенга, то ли солнышко еще раз прошлось по голове полковника. Но вместо громового командирского раската раздалось приветливое: «Доброе утро, товарищи».
Строй потрясенно молчал. Что угодно! Ко всему привыкли. Но такое! Но столбняк длился недолго. Строй понял, что творилось в душе командира в этот солнечный день.
Ответное приветствие было громче и дольше чем обычно: «Здравия желаем товарищ полковник» вырвалось с территории части, ушло на залив и долго рвалось эхом по прибрежным скалам. Все довольно улыбались, а больше всех солнце, которое   успевало строить рожицы в бляхах матросов и отражаться зайчиками от козырьков фуражек офицеров.




















Имя им собиратели
Люди уходят,  вещи остаются- сказал собиратель старины художественный руководитель  театра «Геликон-опера»Дмитрий Бертман. Он сравнивает человеческую жизнь с песчинкой в масштабе вечности. Человек уходит в никуда также как и появился. А вещь остается. Она долго живет на этом свете, пока что-то с ней не совершится и она уйдет в небытие. Но некоторым вещам везет: они находят новых хозяев, становятся любимы, к ним привязываются и они проживают еще одну жизнь.
Но как найти нужную тебе вещь или, правильнее, как вещь может найти себе хозяина, вот это уже сложнее. Для любителя есть отдушина. Это барахолки, «блошиные рынки». Они есть везде, особенно в Европе. Чем цивилизованнее страна, тем больше в ней «лоппе маркетов», то бишь  «блошиных рынков», как говорят в Норвегии. В России тоже появились подобные «барахолки». Прочную славу приобрел «блошиный рынок» на метро «Удельная», в Санкт-Петербурге. Конечно, ему далеко до таких «блошинок» как в Стокгольме или Лондоне, но все- таки. Походить там можно, если бы не грязь вокруг.
Что значит покупать старые вещи. Создавать коллекцию или что «приглянется»?  Я приобретаю любую вещь, которая приглянется, но предпочитаю взять, что мне встречалось на пути в жизни, но по каким-то причинам утеряно. То есть очеловечиваю приобретение, если оно связано с каким-то событием в жизни. Не устою перед «хэнд мэйдом», если от него веет теплом, конечно.
На развалы приходят и просто так, за эмоциями. Если совсем заберет твое внимание что-то, напоминающее детство, то купить. В общем, вернуть себе прошлое. Так делается  не только в России, во всем мире люди живут этим.
У нас, к сожалению,  нет понимания вещи как носителя памяти поколений. Редко, когда есть фамильные вещи, передаваемые из поколения в поколение. Проблема в том, что мы не имеем родовых гнезд, где бы была сосредоточена память. Мы как перелетные птицы. Если даже виною не войны, касающиеся старших поколений, то одно только распределение после окончания учебных заведений чего стоило. А комсомольские молодежные стройки! Народ ехал на время,  оставался навсегда.  Какие уж там родовые гнезда и уважение к памяти прошлого.
Я вспоминаю  теперь уже далекие события в моей жизни. Программа массового жилищного строительства принятая на самом высоком правительственном и партийном уровне обеспечила массовую подвижку в жизни  тогда еще советского народа. Это, в основном, шестидесятые годы.
Прошло достаточно времени с окончания войны, а народ продолжал ютиться в коммуналках, подвалах,  не особенно надеясь на отдельную квартиру. Но такое, благодаря постановлению, произошло и не отдельной кампанией, а массовым строительством и переселением в новое жилье. Я помню ошалевших от счастья людей покидающих наш рабочий поселок из переполненных комнат в коммунальных квартирах.  Люди с собой не брали ничего. И без того нехитрое имущество безжалостно бросалось, чтобы ничего не напоминало старую постылую жизнь. Люди разводили костры и сжигали прошлую жизнь. Корчились в огне старые дедовские горки и комоды.  Языки пламени пожирали самодельные фоторамки, с которых смотрели молодые люди в гимнастерках военного образцы или застыли в ожидании момента, когда вылетит «птичка» солидные бородачи в расстегнутых пиджаках, чтобы была видна цепочка. Все исчезало в огне. А люди радовались началу новой жизни и покупали современную мебель.
-Зачем ты притащил это барахло? –  отреагировала матушка, когда я притащил старые часы с кукушкой, чудом спасшиеся от огня. На мое невнятное обьяснение следовал жесткий вердикт: - Отнеси в сарай, пусть там висят. Клопов нам только не хватало. Как же я вспоминал эти часы! Они были очень старые, на них был навеян пласт времени. «Саби-ваби», как бы сказали японцы. А они толк в старине знают. Затем  в сарае  рядом с часами поселился громкоговоритель или «динамик» в простонародье. Люди старшего поколения помнят этот круглый черный плафон, висящий на стене. Как говорила моя матушка, - «во время войны их включать боялись.  И цвет у него похоронный» -добавляла. Мне его отдали соседи: им выделили отдельную двухкомнатную квартиру и они на радостях купили радиолу. Какой уж там репродуктор.
В эти годы я мальчишкой  бегал в фабричный клуб в фотокружок, где осваивал премудрости фотодела. Наш руководитель, человек увлекающийся историей, краеведением  постоянно говорил нам: - Не проходите мимо выброшенных фотоальбомов и фотографий. Люди не ведают, что уничтожают свою историю. Потом спохватятся, но будет поздно.
И мы подбирали фотоальбомы. Неизвестные  люди, смотрели на нас со страниц. Мне казалось, что они смотрят на нас с укоризной. Им не хотелось уходить в небытие. Когда мы приносили найденное в помещение  фотокружка, то наш руководитель тщательно просматривал фотографии. Оказывалось, что он знал многих, кто работал на фабрике. Попадались уникальные фотографии трудовых коллективов, были запечатлены проводы на войну…
Я представляю как в этих семьях, так необдуманно расставшихся  со своей историей, не хватает образов своих, теперь уже смело можно сказать, предков. Помню,  как расширились глаза моего внука, который попытался разобраться в нашем генеалогическом древе: мы дошли до прапрапрадеда. Это уже по историческим понятиям –пращур. Хотя с моих, теперь уже дедовских позиций,  это был мой прадед. Я и сейчас храню его, чудом сохранившийся портрет.
Кто-то из писателей сказал «Родина начинается с родителей». Весь европейский мир трепетно относится к своей семейной истории. Я помню своего норвежского приятеля, который докопался до своего пращура. А это ни много ни мало  1709 год! Как нашел? Достаточно просто: копаясь в семейном архиве он наткнулся на незнакомую ему фамилию и заинтересовался ею. Что-то вспомнила мать, что-то –дядюшка и выходило, что этот человек их пращур по линии матери. Первигу (так зовут моего норвежского друга), человек увлекающийся и написал в государственный архив Норвегии. Ему долго не отвечали, затем на его адрес пришел  пакет, в котором было письмо…да с описанием истории его предка. Он был швед и даже воевал в Полтавскую битву! К письму были  приложены отсканированные документы, где только упоминался его предок. Я слушал и не верил. Но как не верить, если передо мной лежала папка с  документами. Нужно ли удивляться, что Первигу носит сейчас двойную фамилию.
Людей, увлекающихся сбором старины,  пренебрежительно называли «барахольщиками».Но они были людьми необидчивыми и терпеливо сносили насмешки.  Их было  мало, но они были.   Это люди, которые в силу увлечения, в  понимании необходимости  сохранения стремительно уходящих в никуда предметов, посвящали себя спасению забытых вещей. Они брали все, что попадет в руки. Чаще всего все, что было найдено на свалках,  накопано на огородах. Находки   размещалось в сарае,  в лучшем случае на полках, а то и просто навалом на полу. Таким фанатом был мой старший двоюродный брат. Он тащил все, что было найдено и вызывало хоть какой-то интерес. Удивительно, но соседи прониклись вниманием к неугомонному парню и несли ему, что находили. Жаль, он рано ушел из жизни. Сейчас, когда проснулась у народа тяга к своим корням, интерес к прошлому родного края, он бы, я уверен в этом, организовал свой музей.
Вторым авторитетом для меня является Владимир Гречухин, заслуженный деятель культуры, председатель районного Общественного собрания, города Мышкин, что в Ярославской области.  Храню его первую книгу, которую он написал будучи преподавателем истории средней школы. Вот она:  Гречухин В.А. Простые реликвии. Рассказы для детей среднего и старшего школьного возраста. Ярославль: Верхне-Волжское кн. изд. 1986г. 136 с.  Я был уже взрослым человеком, но с удовольствием прочитал простую в изложении книгу История формирования школьного музея, созданного им, повторяла нашу, нашего фабричного клуба. И инициатором этого незнакомого доселе дела выступал наш руководитель фотодела.
Я иногда задумываюсь: а если бы меня после окончания восьмилетней школы не понесло по стране,  вернись я после службы домой и, как знать, подхватил бы эстафету своего брата и был бы смотрителем честного краеведческого музея.
Постепенно они росли в понимании дела, которому они посвятили свободное время. Да что там греха таить: мой брат ушел с должности помощника мастера текстильного производства, так как работа была сменная, напряженная, а у него столько дел…  В итоге он ушел на другую, стабильную, хотя и малооплачиваемую  работу. Работа была, как тогда принято говорить, непыльная и он мог что-то еще делать и на работе.
У единомышленников моего брата появлялась определенная культура: они начинали читать книги по краеведению, по искусству. У них определялись пристрастия. Нельзя же грести все подряд. Это можно сказать, шел первый этап  формирования коллекционера. Второй этап или стадия, как хотите называйте, -это изучение специальной литературы, поиски информации в архивах, библиотеках.  Возникает понятие систематизации. Имейте в виду, на дворе были  шестидесятые годы. О компьютерах понятия не имели. Да что там компьютеры! За хранящую дома печатную машинку можно было огрести кучу неприятностей.
Затем наступает  самый сложный этап бывшего собирателя. Не каждый  доходит до этого этапа: публикация собственных статей в газетах, журналах. Принятие участия в конференциях. Если собиратель пройдет все эти ипостаси, то из него выкуется коллекционер. Там уже недалеко и до музея, хоть и частного.
Вещи становятся экспонатами. Они уже не безлики. Их сертифицируют ( а это уже специализированные знания), подбирают соответствующую литературу. Бывает так, что экспонат сопровождается художественным рассказом. Тем самым экспонат помогает посетителям глубже понять свою родную землю, на которой он родился, но то ли по равнодушию, то ли из-за неимения времени  просто не интересовался. Жил как Иван не помнящий родства.  А если этот «Иван» он пришел  в такой доморощенный музей с детьми, послушал увлеченного человека, то, как знать, придя домой он с детьми переберет все, что у него годами лежит в сарае в виде барахла. Он не даст своей благоверной,поборнице чистоты и порядка выбросить, старый утюг или абажур. Возникает корень любви и памяти.
Если  каждый человек  сохранит старинную вещь, расскажет своим подросшим детям историю этой семейной реликвии, то, считай, сохранилась крупица памяти. Памяти не только человеческого корня, это будет память, как часть государственной культуры.
У нас не принято  уважение к прошлому через вещи, вещи которые поколениями хранились в семье, имели отношение к земле. Вот отсюда и наша «легкость» в подьеме с насиженного места, разрыв вековых и родственных связей. А там и до потери собственного исторического достоинства не далеко.
Любой предмет, валяющийся на полиэтилене на барахолке метро «Удельная», это реликвия ушедшей эпохи. Та хочется собрать все это, очистить от грязи ржавчины и разместить хотя бы на полках. Наиболее ценным составить сертификат и вручить владельцу. Нечто подобное есть на знаменитом лоппе маркете в Стокгольме. При нем существует служба искусствоведов, которые помогут тебе найти и выбрать, что нужно и, главное, не дадут ушлым барыгам от коллекционеров, втюхать начинающему любителю старины, халтуру.
Сейчас в стране появляются частные музеи, музеи районного значения. Словно народ спохватился, что уходит со временем что-то близкое, дорогое. На улице царство чистогана, СМИ глушат основами политэкономии: деньги-товар-деньги, выраженными в самой примитивной форме: ларьками, набитыми консорогенной продукцией или шмотками китайского производства. И вдруг музей валенка или утюга. Какой-то неуемный чудак выставил на обозрение свое богатство, гордость, дело своей жизни. Он ничего не ждет от власти: организует и все. Помогут – спасибо, нет – тоже спасибо. Одна только просьба: лишь бы не мешали.
Читая о таких музеях,  я задумываюсь, а какой бы музей я организовал. И сам себе отвечаю-  елочной игрушки. Почему? Отвечу. Что из всех воспоминаний прошлого дорого для любого человека. Мне, кажется,  что это детство. «Сердцем помню только детство», — писал Иван Алексеевич Бунин.  А самым ярким пятном детства для меня является новый год.
Когда я и брат были маленькими, то матушка ночью наряжала елку и утром , проснувшись, мы видели зеленую  красавицу во всем новогоднем великолепии. Также после старого нового года, елка исчезала,  и утром на месте елки лежали два небольших мешочка: подарки, оставленные дедом морозом. Это стало традицией нашей семьи:  для маленьких наряжать ночью. Мы становились взрослее, таинство елки стало явным и я уже сам доставал игрушки из дальнего угла полатей на кухне. Туда же задвигал заветную коробку после праздников.
Коробка с игрушками. Мне кажется, что я знал по памяти каждую. Где она куплена, когда. Жили мы очень стесненно, деньгами счет знал каждый член семьи…но елочные игрушки покупали. Они разные, эти украшения. К ним относились бережно, для сохранности каждая игрушка заворачивалась в газету.
Бережно открываю коробку. Наверху, бережно, проложенные ватой лежат шары. Это семейная гордость. Они были куплены отцом в 1948 году во время командировки в областной центр на семинар. Они большие, разноцветные и немного тяжелые. Их цепляли за более жесткие ветки.
Затем шли игрушки поменьше. Это был набор сокровищ. Выкладываю на стол игрушки на металлических  крепежках. Это, в основном, герои сказок. Затем шли птички, животные… был даже маленький серебряный чайничек с крошечным носиком. Да, чуть не забыл. Разве забудешь яркие ягоды клубники, малины, и даже луковицы.
Затем шли игрушки из ваты. Это моя гордость, я ими очень дорожу. Как можно забыть крошечную балерину в накрахмаленной юбочке! А она куплена в 1946 году! Ее купили моя бабушка и дедушка на рынке. Они знали, что война закончилась, дети, слава богу, остались живы. Значит, будут внуки, значит будет наряжаться елка. Рядом с балериной приютился ватный, покрытый лаком ванька-встанька. Из головы у него торчит крючок, чтобы зацепить за ветку. Он ровесник балерины. Все елочные игрушки тогда делались вручную в артелях, каждая из них  расписывалась, а что творилось руками, то несло на себе печать добра, ласки и любви.
И, наконец, различные бусы, которыми украшалась елка. Они спускались  от верхушки или, наоборот, висели  словно украшения для сарафана. И вершина всего: верхушка. У многих были звезды, но у нас в семье прижились верхушки.
И, когда коробка пустела,  оттуда извлекались снегурочка и дед-мороз. Они ровесники моему брату. Первый новый год для него ( а ему было две недели) был 1948, новогодняя пара  была куплена на  новогоднем базаре.
Сейчас в доме пусто и мы, теперь уже дедушка и бабушка, наряжаем для себя небольшую искусственную елку. Игрушек требуется совсем немного, но я не отказываю себе в удовольствии открыть старую, видавшую виды коробку и перебираю игрушки. Вспоминаю моменты из своего детства, новогодние елки, которые проводила для нас школа, фабричный клуб. Для меня это больше чем игрушки,  них моя жизнь, мое давно ушедшее детство.
















Вещные сказки
                «Он находит поэзию там, где другие едва осмеливаются
                искать ее, в предметах, которые считают некрасивыми, на
                чердаке, где ель лежит в обществе крыс и мышей, в
                мусорном ведре, куда служанка выбросила пару старых
                воротничков и т.д.» Гольшмидт критик Дании.
                О известном сказочнике Хансе  Кристиане    Андерсене.

Да читатель, ты правильно сделал, что остановился и задумался. Есть над чем. Да, это действительно «вещные сказки», но не от слова «вещать», а от  слова-вещи.
Действительно, название идет от слова вещь, так как в сказках  живут вещи. Вещи разные, старые и молодые. Дорогие и не очень. Самодельные, и сделанные машиной. Одни стоят на полках  и на них любуются. Каким-то повезло меньше: они прожили свою короткую жизнь и стали мусором.  Но не спешите выбрасывать их. Вспомните Андерсена. Он умел в тусклой обыденности окружающих  предметов домашнего обихода открыть чудесное, извлечь поэтический смысл из какой-нибудь штопальной иглы или старого крахмального воротничка.
 «Он находит поэзию там, где другие едва осмеливаются искать ее, в предметах, которые считают некрасивыми, на чердаке, где ель лежит в обществе крыс и мышей, в мусорном ведре, куда служанка выбросила пару старых воротничков и т.д.». Так сказал о великом сказочнике Гольдшмидт, датский критик и знаток произведений Андерсена.
Великий сказочник был уверен, что пока для людей существуют сказки, они остаются детьми. Человек – большой ребенок, живущий в мире собственных сказок, даже если он не отдает себе в этом отчет, говорил он
С ним согласны и великие норвежские сказочники «Норвежские братья Гримм». Народная мечта о рае «Вороны Ут-Реста» в пересказе Асбъёрнсена напоминает о том, что сказки учат не только мечтать, но и жить. Как часто кажется, что человеческая жизнь проплывает мимо «чудесных островов». Как часто кажется, что где-то солнце светит ярче, чем всюду, луга зеленее, поля плодороднее… Там - счастье, спасение от всех бед. 
В основе сказок - мечты бедных о богатстве, слабых об обретении силы, неудачников о везении, несчастливых о счастье. Это также необъяснимо, как присутствие в мире сказочности или волшебства. Художник  есть волшебник. Ему дано украсить мир посредством привнесения в него ярких, оптимистичных красок и динамичных, лаконичных, обаятельных образов, и еще чего-то такого, о чем знают волшебники.
За жизнь, как днище корабля ракушками, обрастаешь вещами и вещичками. Они прочно прикрепились к твоей жизни — не отдерешь! Собственно, они и есть вехи твоей жизни, фиксация того, что с тобой случалось. С каждой связано какое-то воспоминание, соображение, чувство. Мне хотелось бы написать роман, где действующими лицами были бы вещи. Они хорошие, яркие персонажи, им есть, что рассказать. Их истории, переплетения их судеб, их рождения и смерти — чем не тема для романа? И та любовь, которая вызвала их к жизни... Вообще, чем они хуже людей?
Как вы думаете, как живут вещи, которые перестали быть нужными своим хозяевам? Которые убрали «до поры до времени» в кладовку и там благополучно забыли? – они тихонько шепчутся, вспоминая о пережитом, и, конечно же, мечтают о том, что когда-нибудь они снова станут нужны людям. Прислушайтесь к их голосам. И вы сможете стать автором необычных «Сказок старого буфета».
С потерей старой вещи уходит безвозвратно часть твоего прошлого. Прошлое. Прошлого не вернешь, будущего не существует, остается только настоящее, в нем и живи. А о прошлом тебе напомнит вещь. Она давно не употребляется, вышла из обихода, но выбросить ее рука не поднимается. Хотя по фэн-шую вещь должна упокоиться на свалке.
Кто-то увязывает свое прошлое со старым домом, городом, в котором прошло детство. Кто-то тоскует по старым вещам. Не зря в возникших галереях прошлого всегда много народа. Значит память прошлого через вещи присуща человеку.
Такая мысль мне приходит в голову, когда я в очередной раз захожу в лавку к старьевщику или посещаю «блошиный рынок». Толкучки  России я не люблю. Это не храм старых вещей, где каждая имеет место и о которой продавец может рассказать многое. В России все в куче. Продавец тебя не видит. Ему ты не интересен. Продать бы подороже- с тоскливой надеждой смотрит он на тебя, старательно копающегося в, казалось, бы самой неперспективной куче. Копание затягивается. Продавец раздражается и смотрит на тебя … Ну как может смотреть на тебя продавец, если он раздражен! А уж если ты уходишь, ничего не купив, в спину тебе вонзится острый кинжал ненависти. Не люблю толкучки России!
Ходите по рынкам и барахолкам, смотрите на старые, казалось, еще совсем недавно бывшими такими нужными вещами. Посмотрите по тексту ниже, и вы наткнетесь на рассказ «Линейка». Линейка непростая, линейка логарифмическая. Что вы думаете? Я ее купил на блошином рынке. Кому бы в свое время пришло в голову выбросить или сдать старьевщику такой необходимый инструмент. Это был символ  инженера.
Сейчас при посредстве интернета возникло много сайтов, в том числе и исторических. Их много и смотреть все совершенно необязательно. Но есть, те которые призывают к обьективной истории . Их я смотрю. Мне попалось очень хорошее сравнение:  «история, это чулан забитый рухлядью». Исторические эссе этот чулан расчищает. И здесь возникает опасение, как- бы увлекшись одной идеей не выбросить что-то важное.Важное, на самом деле, может выглядеть очень неважно: запись сделанная на обрывке газеты того времени…Счета на коммунальные услуги. Так называемые жировки.
Эти коммунальные бумаги, напечатанные на такой грубой бумаге, что, кажется о нее можно занозиться,  великолепное свидетельство того времени, которое подкормленные идеологи пытаются всячески извратить для оправдания событий происшедших двадцать лет назад.
Но вот это не извратишь. Это немые свидетели нашего счастливого детства. Посмотрите: красный флажок на деревянной палочке, с которым ты ходил с родителями на демонстрацию. Счастливый, оттого, что ты маленький и вся еще жизнь впереди. А пока тебя защищают от всех невзгод папа и мама.  Разве пройдешь мимо и не посмотришь  на разновидности пионерских значков. Да вот и сам галстук. Планшетка с комсомольскими значками. Это летопись советской молодежи. Каких только нет. И отличник социалистического соревнования, и ленинский зачет. А вот  мой: Почетная грамота ЦК ВЛКСМ. Довольно идеологии. Очередной столик со слониками, что стояли у нас на комоде. Мы подхихикивали над ними, а мать бережно протирала их и ставила на место в горку. Наверное, хватит бродить по развалу. Но мимо такого не пройти. Я таких коллекций не видел. Это елочные игрушки из папье-маше. Кто-то тщательно собрал эти послевоенные игрушки. У меня перехватило дыхание. Я рос ними и тщательно убирал их, разрядив елку. Вот застыла в прыжке балерина в марлевом платье с блесками. Рядом разместилась корова из папье-маше, а вот ванька- встанька. Эта игрушка даже не из папье-маше. Это бумажная форма, набитая ватой, смазанная клеем для прочности и разукрашена. Жаль, не узнать какой артели пришло в голову изготовить такое.  Он, пожалуй, самый старый, где-то 1946 года рождения. Спрашиваю продавца о возрасте игрушки. Что вы думаете? Он не знает. И вообще игрушки не его. Жаль, не поговорить о таких раритетах. Ухожу с чувством неудовлетворения: нужно бы купить и сохранить эту коллекция. Она достойна памяти.  А представляете, как бы ожили эти игрушки на новогодней елке. Как бы почувствовали себя нужными рыбки и кораблики из картонных половинок, как бы лукаво смотрелись вишенки из-под картонных листьев.
  «Без ненужных вещей, как это ни странно звучит, жизнь бесцветна, в ней нет тепла, обаяния и характера», — утверждает Любовь Шакс, хозяйка арт-галереи «Роза Азора». Галерея известная в Москве никогда не бывает пустой. И дело не в продаже, хотя это тоже важно, предприятие коммерческое, но все же важно другое: память. Мы как-то быстро растеряли свои вещи, немых свидетелей прошлого. Напрягитесь и вспомните, где ваш портфель,  с которым вы пошли в первый класс. Куда подевался ваш пенал и я уж не говорю про чернильницу – непроливашку. Мы стали перекати поле. Меняем квартиры. Стесненные жилищные условия заставляют не задумываясь выбрасывать ваших спутников. Да что там пенал! Посмотрите, нередко в мусорных контейнерах скорбно смотрят на вас черно-белые фотографии.
Когда-то Ирина Павловна Уварова, известный искусствовед, в своей статье назвала галерею «Роза Азора» «Факультетом ненужных вещей» (помните, был такой роман у Юрия Домбровского?). Этот ярлычок очень точно отражает ассортимент подобных лавок.
Люди устали от чернухи, хочется красивой доброй сказки.  Люди разобщены, живут за закрытыми дверями, не любят разрешать чужих проблем Сказки показывает доброту, красоту, свет, учат чему- то подсказывают. Вот здесь и пригождаются старые вещи, которые гасят агрессивность нашего времени.
Кому мешают сказки о добре и зле? Я не призываю к «плюшкинизму», чтобы трястись над каждой вещью. Но, может быть, когда ты купишь за копейки плюшевого мишку, лежащего среди редиски и петрушки, у бабушки на железнодорожной станции, ты станешь чуточку добрее. А если подаришь его соседской первокласснице, то она, глядишь, пройдет  и не остановится у витрины, где на тебя смотрит красотка Барби, а рядом с ней - бой френд.
У меня солидная «вещная» коллекция. Они стоят  в шкафу. Это безмолвные спутники моей жизни. Одни старые, другие не очень. Это мои друзья. Они помогают мне работать. Я подолгу стою перед ними, и думаю. Вспоминаю где и при каких обстоятельствах они приобретены. В какой стране. Какой символ они для страны.  Большинство из них куплены, да простит меня читатель за надоедливость, на блошиных рынках. Но я этого не стесняюсь, так как только там я видел настоящих охотников за древностями. Они есть везде, начиная от Портабелло в Лондоне и заканчивая примитивными дакпойнтами на Кипре.  Спросите, почему я ничего не рассказываю про антикварные магазины.  Я захожу в них, конечно, задаю умные вопросы, но ничего не покупаю. Почему? Да просто они мне не по карману. А потом это коллекционные варианты, предметы роскоши. Меня больше интересует быт человека.
Затем каждая вещь, это носитель  своей истории. Если ты ее не увидел сразу, то не нужно волноваться. Она придет. Вы ее услышите, только нужно постараться.
Старое зеркало
В простенке  висело старое зеркало. Оно было не только старое, оно было  мудрое. Казалось, его не брало время. Прочная рама из орехового дерева надежно охраняла зеркало от случайностей. Хотя стекло покрылось сеточкой морщин от времени, оно как лицо старого человека, не потеряло своей привлекательности.
Зеркало помнило, как в него торопливо заглядывали дети, показывали сами себе язык и убегали. Затем они стали задерживаться и прихорашиваться. Молодые люди, хмурясь,  придирчиво рассматривали свой торс, терли ладонями поросший порослью подбородок, барышни вертелись в надежде увидеть в себе что-то лучшее.
Шло время. В квартире менялись поколения, зеркало неоднократно занавешивалось черным платков и в квартире говорили шепотом. Затем все стихло и в квартире никто не жил. Свет не включался. Только вечерами последние лучи солнца заглядывали в коридор, чтобы отразившись от зеркальной поверхности, вылететь из затхлой коридорной темноты.
Чистый лист
Он был ослепительной белизны как  свежевыпавший снег. Лист был до обидного не индивидуален. Размер стандартен. Чист. Он был начисто лишен индивидуальности, как и тысячи его собратьев на бумажной фабрике. Это был стандартный унифицированный лист. На нем не было даже водяных знаков, чтобы хоть как-то причислить себя к отмеченным особам.
Но лист был амбициозен. Почему? Откуда амбиции, он не мог этого сказать. Но он желал быть первым. Лист  рвался быть первым  в рукописи. Чтобы с него начинался роман или повесть. Он даже не хотел думать о том, что может попасть в офис, где на нем напечатают бизнес-план. Нет, только первый лист в рукописи. И то, что на нем будут писать старомодной ручкой «Вечное перо» он даже не сомневался. Откуда в нем было это заложено, я не знаю.
Он плыл на конвейере среди таких же безликих собратьев. Их было очень много, чистых безразличных к своей участи. Но лист торопился жить, и так случилось, что свалился с конвейера. Может,  он слетел сам или в цехе прошел сквозняк. Не знаю.  Только он взлетел и приземлился недалеко от конвейера. Он тихо лежал на полу и не мог даже подумать, что на его сейчас наступят и он закончит свой путь в контейнере для брака,  даже не начав жить.
-Подберите лист. Аккуратнее с продукцией - прозвучал строгий голос и тут же чьи-то руки подобрали его и положили на конвейер. Лист снова оказался среди себе подобных. Но пока он летал, затем лежал,  ожидая своей участи, его партия ушла, а новая только подходила и лист оказался первым в новой партии. Он очень обрадовался такому стечению обстоятельств и даже забоялся,  как бы не слететь с конвейера  снова. Но все обошлось. Он был уверен, что уж сейчас-то он будет первым и непременно попадет к писателю. Но лист не знал особенностей работы упаковочной машины, которая собирала листы так, что первый оказывался на дне пачки. Так случилось, что наш лист был довольно бесцеремонно положен на дно коробки, а на него уложили девяносто девять собратьев. «Сто»-засветилось на табло и коробку заклеили. Лист оказался не только внизу коробки, но его еще и заклеили, иолировав от внешнего мира. Лист был в отчаянии.
Но судьба благоволила ему. Коробку быстро подхватили и увезли в магазин, а там она была куплена. Лист, конечно, не знал о такой удаче. Его  осветил яркий свет, и он понял, что лежит на столе поверх всех. Снова первый! Человек, купивший пачку бумаги, по рассеянности вскрыл дно коробки, и наш лист оказался наверху. Лист  был вне себя от радости. То, что он попал к писателю, он даже не сомневался. Лист  очутился  в кабинете,  заставленного  шкафами, из - стекол которых виднелись корешки книг. На  большом столе  стояла печатная машинка, а под столом, о ужас, размещалась большая корзина для бумаги.
 Хозяин кабинета, большой сутулый человек стоял возле окна и мял  бороду. Он что-то бормотал. Затем подбежал  к столу и набросал несколько строк на лежавшем листе. Затем поднес лист к глазам и со словами: - Не то! Не то!-  скомкал лист и бросил его в корзину. Большой человек нервно заходил по комнате, а лист, побелел от страха: он был первым в пачке.  Ему предстояло запечатлеть для вечности то, что напишет писатель.  Лист продолжал наблюдать за писателем, который роняя стулья, метался по комнате. Затем он сел за стол, снова набросал несколько строк и застыл. Человек  долго сидел неподвижно. Потом,  словно полотенцем,  вытер руками лицо.  Он взял лист и несколько раз прочитал написанное. Лист сжался от страха: сейчас его скомкают и бросят в мусорную корзину. Но произошло чудо. Человек   стал делать из листа журавлика. Да, настоящего  бумажного журавлика. Затем он забрался на подоконник, открыл форточку и с силой бросил журавлика в воздух.
-Лети, идея, лети мысль. Я не смог воплотить тебя в жизнь! Лети на свободу –  произнес человек. Затем, очень довольный слез и стал одеваться. Замотав шею длинным шарфом, нахлобучив на голову берет он, замурлыкав незатейливую мелодию, хлопнул дверью и побежал по ступенькам вниз.

Банка
На этажерке жила банка. Пустая стеклянная банка. Она была уже не молода, о чем говорила ее пробка, она была не стеклянная, а пробковая. Бока ее были не совсем прозрачные, а слегка мутные и в них «плавали» воздушные пузырики. Эти дефекты наводили на мысль, что банка была выпущена не с заводского конвейера, а изготовлена кустарным способом, то есть в ручную. К тому же она была кособокая, и ее дно было неровное. Соседки по стеллажу смотрели на нее свысока, и искоса.
Банка  чувствовала отчуждение своих высокопродных товарок  и только вздыхала. Ей и самой не нравился стеллаж, на котором его разместили хозяева, принеся с рынка. Да, она была куплена на одном из развалов  блошиного рынка. Жизнь преподносит неожиданные сюрпризы не только людям. Вещи тоже попадают в передряги, да еще какие. Наша банка по рождению была банкой трудягой. Когда ее изготовили в мастерской, она не залежалась на складе, ее ждали, так как она была нужна. Таких банок было много, и их всех разом купил рыбак. Банке он сразу понравился.  Это был рабочий человек, у него были сильные руки. Он не бросал банки, а аккуратно уложил их в ящик, предварительно переложив соломой. Она поняла, что попала в руки рыбаку, так как мастер, изготовивший  партию, пожелал на прощание покупатель отличного улова.
Линейка
Она лежала среди барахла. Рядом валялась потрепанная колода карт. Громоздилась куча потрескавшегося домино.  Коробка с пуговицами и булавками не в счет. Они таращились на умную соседку круглыми испуганными глазами. Карты, как разухабистый жиган,  поглядывали на нее искоса. Домино напоминало добродушного увальня, для которого общение с такой соседкой было запредельным для его обывательского сознания.
Она лежала, стараясь не обращать внимания на косые взгляды недоброжелателей, и тяжело вздыхала. Никогда не думала, что  у нее будет такая незавидная судьба. С ее умом и интеллектом оказаться на прилавке барахольного ларька!
Было время, она была востребована. Много работала,  чувствовала себя нужной. Да что там нужной! Просто необходимой. Ее хозяин был инженер и не представлял свою работу без нее.
Но наступило время, когда хозяин перестал ходить на работу. Он сидел дома в тапочках и днями смотрел телевизор. Она лежала на полке в шкафу и скучала. Линейка тоже оказалась на пенсии. Хозяину было тяжело и непривычно  сидеть без дела. Иногда он подходил шкафу, брал ее с полки, двигал стекло, рейку. Она тогда оживала и светилась теплым мягким блеском. Но хозяин вздыхал и клал ее обратно. Закрывал шкаф, подолгу стоял возле ее старинных  приятелей «Кульмана» и «Ватмана». Брал линейку и что-то механически рисовал. Затем вздыхал и снова садился на диван, нажимал на кнопку пульта и смотрел в глаза опостылевшему телевизору.
Однажды раздался резкий женский голос, что комната завалена ненужными вещами. Можно навести там порядок. Зачем все вещи, которые стоят и пылятся. Кульман инстинктивно сьежился, он стоял возле окна и мешал подходить и открывать форточку. Раздался тихий шелест, это ватман, открепившись от кнопки уныло шевелил краем. Да, они были первыми претендентами на очищение. Линейка тоже  напряглась. Кому интересно покидать належанные места!
Хозяин не спорил. Он принес коробки и стал складывать нужные когда то вещи, ставшие ненужными. Он брал толстые справочники, каждый из них напоминал что-то из старой жизни, будь то запущенный проект или сложный расчет сданный во-время. Вздыхал, подолгу держа тот или другой том и, вздохнув, клал на дно коробки. Книг было много, а хозяину хотелось с каждой попрощаться,  сказать спасибо и только потом отправить в ящик.
Зашла хозяйка с перекинутым через плечо полотенцем. Она долго смотрела на страдания  пенсионера и сказала, чтобы не церемонился, так как никому сейчас его богатство не нужно. Она была права, в комнате сына на столике стоял новенький компьютер.
После того как были уложены книги, хозяин подошел к шкафу. Раскрыл дверцы и,  молча встал перед полками. Он любил этот шкаф. Еще будучи молодым инженером, ютясь в маленькой комнатке, он притащил его из подвалов института, где работал. Не ленясь, тщательно очистил его стены, отшлифовал шкуркой и покрыл морилкой. Рядом возилась она…  тогда еще молодая и смешливая. Хозяин тоскливо посмотрел на кухонную дверь. Оттуда доносился грохот посуды.
Шкаф заиграл отмытыми стеклами. Он тоже был рад служить людям дальше. И он служил. Наряду со справочниками на полках  лежали пеленки, убогая косметика тех времен, и она, линейка, нужная востребованная вещь.
А теперь очередь  на выброс дошла и до нее. Хозяин долго стоял, держа ее в руках. Ему было больно. Только что он положил в коробку вечное перо, как назывались чернильные автоматические ручки. Он даже помнил, когда ему его подарили. Он не любил шариковых ручек  и пользовался авто ручками, вызывая беззлобный смех коллег. Туда же ушел дырокол, столько лет прослуживший верой и правдой. И вот теперь она. Хозяин бережно положил ее поверх вещей, уложенных в коробку.
Мимо ларька ходили люди. Они ничего не покупали, просто ходили и смотрели. Смотрели на все эти вещи, из которых когда-то состоял их служебный и рабочий мир. А сейчас они  лежали на обочины цивилизации никому не нужные. Хозяин ларька понимал ситуацию, но изменить их жизнь он тоже не мог.
-Пап, смотри логарифмическая линейка - раздался молодой женский голос.
-Где ты видишь? - мужской голос в ответ.
-Вон, возле карт, да левее за кучей из домино.
-И правда. Как она сюда попала!
Линейка, а это была именно она, вздрогнула, когда ее вытащили из пыльной витрины и стали рассматривать.
-Вот дожили - тихо  произнес мужской голос – логарифмические линейки на барахолке валяются. Было время, когда на них в школах учебные часы отводили. Я в училище зачет по ней сдавал.
-Папи, я помню. В школе мы ее проходили, я еще к тете Вале на консультацию бегала - проговорила молодая особа с интересом рассматривая линейку.
Мужчина стоял задумавшись. Вроде ничего не произошло, но находка пробудила сумятицу чувств, воспоминаний.  Счеты, арифмометр, логарифмическая линейка, таблица Брадиса…Бог мой! Как это давно было и ушло далеко-далеко.
-Папи, ты чего задумался? Посмотри, домино. Может купить, с  внуком будешь вечерами костяшками стучать.- Раздалось предложение.
-Можно - сказал отрешенно дед, держа линейку в руках. Класть ее на витрину ларька ему не хотелось. Это отдавало предательством  того старого ушедшего, но бесконечно доброго мира.
Продавец, тем временем нашел коробочку для домино и укладывал темные костяшки.
-Может взять?- Неуверенно произнес мужской голос.
-Зачем она тебе?- Раздалось в ответ.
-И то правда. Он положил линейку на место.
Линейка обмерла. Для нее поник белый свет.  «Все» - подумала она. -Это конец. Вспыхнувшая надежда, как лучик, блеснула и погасла. Никому она не нужна. Даже вот этому, который сдавал по ней зачеты.
Они отходили от лавки и, странное дело, он почувствовал себя виноватым. Только в чем, спрашивал он себя.
А сам уже знал. Он помнил как преподаватель геодезии и гидравлики, старый и вредный, слегка гнусавым голосом распекал его, застывшего у доски, что он чего- то неправильно рассчитал.
- Наврали вы, сударь, наврали.-  словно радуясь его ошибке в нос напевал преподаватель. Возьмите линеечку да проверьте расчетик, может, и ошибочка найдется. Хе-хе. Краснея от стыда, он брал именно такую линейку и с ужасом видел, что посмотрел не туда. Он даже помнил, когда это было:  друзья заглянули в комнату и позвали пить пиво…
-Может, на арифмометре попробуете - издевался преподаватель.
-Пап, ты куда?- дочь недоуменно смотрела на него, решительно повернувшегося назад.
-Он только махнул рукой, сказав, что быстро. Дочь все поняла и улыбалась в след.
-Я знал, что вы вернетесь - сказал продавец. Хмурое лицо его расправилось и помолодело от улыбки. - Я был уверен в этом - добавил он.
На немой вопрос он ответил просто - Вы с ней разговаривали. От денег он отказался.
- Рад, что попала в хорошие руки -  ответил продавец.
Придя домой,  он долго смотрел на покупку, вспоминал шкалы, двигал бегунок. Затем совершил несколько примитивных итераций и все. Дело дальше не шло. И тут он    понял: он разучился  на ней считать









Картина старого дома
У меня на стене висит картина. На ней старый деревянный двухэтажный дом. Такие проекты строились в пятидесятые годы. Сейчас их называют «домами барачного типа». Они были неблагоустроенными и вокруг стояли в хаотичном беспорядке дровяники, котухи для скотины и птиц. Художница четко и тепло передала прошедшее время. Время. Оно не только прошло, оно улетело, а дом стоит,  немой свидетель ушедшей эпохи.
Летели годы, складываясь в десятилетия. Они тоже на дворе не задерживались. Пятидесятые, шестидесятые…и, боже мой, наступили семидесятые. И хотя на окраины стройными рядами шли пятиэтажки, наш дом  стойко переносил проблемы бытия. Его, казалось, ни касались постановления партии и правительства: по-прежнему наши мамы ходили за водой на колонки, полоскали белье на Волге, а постаревшие папы мужественно занимались с заготовкой дров. Дом старился вместе с жильцами. Он грузно оседал в землю и, еще недавно высокие окна, засыпал зимой снег, а летом разросшиеся кусты шиповника закрывали их.
Наши родители уходили на пенсию. И хотя по постановлениям различного толка ткачи и прядильщики имели право уйти на пенсию раньше, этого никто не делал. Работали « пока не споткнемся», как говаривали наши мужички. Но пришло время…стали спотыкаться. Забыты социальные статусы, кто кем был. Все они превратились в  пенсионеров. Фабрика проводила их на заслуженный отдых. Действительно заслуженный. Стаж работы некоторых достигал пятидесяти лет! С одной записью в трудовой книжке: принят на работу на прядильно-ткацкую фабрику №2. У большинства был перерыв…призван в ряды Красной армии в 1941 году. И далее:  1945 или 1946-  принят на работу…и все. Только вставлялись вкладыши в разделе награды и поощерения. Что  говорить: умели и могли наши родители работать. У меня  хранится родительский архив, состоящий из грамот и благодарственных писем.  И наступило время, когда не стало сил работать. Даже наш папа, который еще вел уроки в своей школе ФЗУ, переименованной в ГПТУ, и тот сдался.
Становилась привычной картина, когда  папа, рафинированный интеллигент, не допускавший ни с кем панибратства и фамильярности, сидел на лавочке с бывшим волжским грузчиком дядей Колей. Они тихо распивали шкалик, выданный нашей мамой, и закусывали огурчиками, полученными от супруги дяди Коли. И уж совсем  медведь сдох, когда мимо них проходил другой  сосед, Сергей Васильевич и на приглашение дяди Коли посидеть, поднимал голову и кричал в окно своей благоверной:
-Кать, я тут с мужичками посижу!. Я не представляю, чтобы было лет десять назад…
А сейчас из окна миролюбиво раздавалось:
-Посиди, посиди, пока я ужин сготовлю…
Все стало проще, тише. Только зачастили машины  «Скорой помощи» на поселок, да стал появляться еловый лапник, уводивший в последний путь. Может, потому и сплачивались наши родители возле своего старого дома. Становились более внимательными друг к другу, стремились помочь. А виной всему была старость и полная неперспектива переехать в более комфортные дома. И что удивительно: наши родители не роптали, а тихо тянули свой крест. Больше того, они даже радовались тому, что живут на тихом поселке, в деревянных домах. Они как бы сами себя утешали, что нет ничего хорошего в этих сырых пятиэтажках, что те,  кто переехал не долго наслаждались удобствами…
-Было бы здоровье - говорили мужички и, чокались, выпивая за это самое здоровье. По мере выпитого, разговор оживал и чаще звучало слово: «Помнишь…». Им, нашим папам, было что вспомнить. Дореволюционное детство, работа в страхе в тридцатые годы, войны, послевоенье. Казалось, что такого не может выдержать человек. Не может выдержать такого напряжения сил физических и нравственных. А они нет, сидят, выпивают и Бога не гневят.
Всегда жалею, что тяга к написанию меня тогда миновала, и я не записывал эти родительские  беседы тихим вечером под старыми тополями за чекушкой. Сколько всего можно было услышать, если незаметно присесть рядом.  Я призывался не со своим годом и какое-то время жил дома. И застал старость родителей и соседей.
И когда они, по зову своих благоверных , шли ужинать я смотрел им вслед и сердце сжималось глядя на их опущенные плечи, согбенные спины. Они катастрофически быстро старели. Старели и уходили. Когда я вернулся со службы, дом опустел.
Помню, когда в «матросской форме при погонах» подходил к дому, то на лавочке одиноко сидел дядя Сережа. Он подслеповато прищурился и, даже признав, для острастки спросил:  -Вить, ты что ли.
-Я, дядя Сережа,  - я подошел к нему и мы обнялись.
- Вымахал не узнать.  Глянь, Георгиевна, каков флотский!  Старик расчувствовался, шмыгнул носом и произнес грустно:
-Вот Алексей Иванович не дожил. Порадовался бы.- Мы помолчали.
-Дома-то, поди, не останешься? -Спросил он. Так, больше для поддержания разговору.
-Учиться уеду, дядя Сережа - ответил  я.
-Учиться? –Полувопросил сосед. - Хорошее дело, коли охота к этому делу есть. Здесь вмешалась моя мама:
-И пусть учится, Сергей Васильевич. Что дома делать. Смотри, кто не уехал из молодежи, все спиваются.
Здесь моя мама попала в самую точку. Сейчас эти времена называют застойными, но они еще были и пьяными. Пили крепко. Посему наши мамы не чаяли выпроводить нас с нашего поселка, да и из города тоже.
-Ну и ладно. Ты заходи по- соседски. Посидим, поговорим - мы пошли домой, а наш сосед остался на лавочке.
Затем отчего-то начинало стучать сердце. Становилось душно. Так давит воротничок рубашки. Ты хочешь расстегнуть пуговицу, а пальцы не справляются,  и тогда ты рвешь ворот. Пуговицы, подпрыгивая, рассыпаются веселым скоком по полу. Так и мы прощались с родным поселком. Рванул воротник и уехал -так пишу я о своем решении уехать учиться.
Пошел совсем другой отчет времени. Учеба. Она спрессовывала время, и я считал время от сессии до сессии. До обидного мало ездил домой.
- Помнишь, старый дом, как от подьезда разбрасывались еловые лапы в никуда. После этого остальные жители становились роднее друг другу. – спрашиваю я картину, на которой нарисован наш дом. Молчит старый дом. Ему нечего сказать.
  Пришло время, когда ездить стало не к кому. Не стало матери, затем - ближайших соседей. Дом словно чувствовал себя виноватым. Он съежился, вдавил фронтоны в крышу и спрятался за переросшие его тополя. Что мог сказать мой старый дом? Время шло. Это уходило его время, а ты рвался вперед,  и некогда было присесть на скамейку и посидеть с оставшимися стариками. Потом не с кем стало и сидеть.
Наступил момент, когда я, приехав в очередной раз, пришел на наш старый поселок, не встретил своих ровесников. Кто-то перебрался к детям, а кто-то…опять этот еловый лапник. Словно неумолимый хронометр, он отщелкивал положенное кому-то время. Сейчас он фиксирует  наше время. Мимо проходили люди, кто-то здоровался, кто-то равнодушно шествовал  не глядя на сидящего на лавочке дядьку. У всех свои дела.
Я сидел, не замечая времени. Все казалось, что сейчас взорвется улица ребячьим гомоном,  выйдут скоротать вечерние часы взрослые.
Но ничего не случилось. Молчал старый дом, тихо было на улице. Даже редкие прохожие шли, по – крысиному, прижимаясь к стенам дома. Они доходили до подьезда и ныряли в него как в нору, где не было электрического света.
Смеркалось. Сумерки обволакивали нехитрые строения вокруг дома, а я сидел на лавочке. Сидел и думал. Мы долго сидели друг против друга: я и мой старый дом. Сидели и молчали. Слова были лишние. Если  заговорить, то основным словом было бы: « Ты помнишь». Я все помню, мой старый дом. Я все помню. Помню когда в твоем дворе шумела галдела малолетняя шантропа, а ребята постарше прятались в поленницах и шхерах сараев, чтобы переброситься в картишки. Я помню, когда мы первоклашки, одетые в серую форму,  шли в школу с цветами « золотые шары» в руках. А наши матушки провожали нас, прижав кончики платков к губам.  Ты внимательно следил за нами, когда непривычно, разбившись на пары, мы прятались от людских глаз. Заботливо прятал для прощания в подьезде. Приходило время, и мы уходили служить. И вот мы сидим друг против друга и нечего сказать. Остается только молчать.
Я не видел такого печального зрелища, пира нищеты и забвения. Зажигались огоньки в окнах. Засветилась лампочка и в нашей квартире. Но это была уже не наша квартира.  Квартиры, в которых не было жильцов, мрачно смотрели на мир синяками пустых окон. Было грустно и хотелось плакать.  Старый дом. Как фантом, как призрак тянет он меня в прошлое, которое никогда не вернешь, да и не нужно это делать. Дом стоит на отшибе, вдали от центра, сюда мало кто ездит. Дома прогнили, они старые. Прогнили до брусчатого каркаса, который от времени словно окостенел. Доски проедены грибком, поражены сыростью. Этот дом отжил свое, его можно только продать, продать со всем нутром, ибо эта начинка забытого времени. Она никуда не годна. На этом месте может еще подняться жилище только уже совсем другой цивилизации.
Где она, другая цивилизация. Скоро двадцать пять лет, как  распался Советский Союз. Такое бы сказать мои старым соседям, которые не дожили до эпохи перемен. Сочли бы сумашедшим и посоветовали бы пить меньше. Ан произошло. И теперь стоят полуразвалившиеся дома и не ждут ничего. Как старые люди, которых не берет смерть.
С тяжелым сердцем я покидал  поселок. Было такое ощущение, что навсегда. А старый дом  долго смотрел мне вслед, как старый человек, слеповато щурясь.
Кто-то очень умно сказал, что родись, живи умри в все в том же старом доме. Если у кого то была такая судьба родиться и прожить жизнь в одном доме, он, безусловно,  счастливый человек, думал я глядя на картину своего дома, единственного свидетеля моей прошедшей жизни.

                Вена
                Есть города, облик которых вызывает в   
                воображении понятие “империя”. Париж, 
                Петербург… Вена уверенно войдет в призовую
                тройку.  Петр Вайль. Гений места
Столица столиц, так бы я назвал этот город. Это не город в общем понимании привычного смысла. Это город Вавилон, ибо такого потока людей, такого смешения национальностей не берусь сказать, где встретить еще. В глазах мелькают лица разных рас, лиц человеческого Вавилона.
Буддийский монах в кроссовках…
Ортодоксальный еврей в круглой шляпе поверх головы и при длиннющих пейсах. Рядом- детеныш в кипе.
Неспешно идет бритоголовый турок. Недавно побрил голову. Она отливает синеватой  сталистой окалиной. Лицо четкое рельефное, с профиля хоть слепок для монеты чекань. Неожиданно широко улыбается. Ярко ослепительно сверкнули не знающие кабинета дантиста зубы. Так, наверное, выглядел его предок янычар, когда держал в зубах кинжал.
И, конечно, японцы. Есть поверье, что японцев в плохих городах не увидишь. В парах, взявшись за руки, они бодро прошагали мимо, непрерывно щелкая фотоаппаратами и весело чирикая.
Но есть  еще лица, которые выделяются из толпы. Это лица австрийских пожилых людей. Их ни с кем не спутаешь. Породистые лица,  сухие, обтянутые пергаментной кожей. Правильные носы. Под ними аккуратно подстриженные щеточки седых усов. На головах ежики. И глаза. Серые холодные.  Желтые веки обтянули глазные яблоки, нет привычных для такого возраста мешков под глазами. Их глазницы идеально приспособлены для моноклей, которые были неотьемлимой частью антуража австрийского, прусского, и, вообще, германского самодостаточного мужчины. На нем бы смотрелся мундир офицера австро-венгерской империи. Но и в породистом пиджаке из вечно модного твида австриец смотрится очень даже неплохо.
Сажусь на лавочку, убираю фотоаппарат и затихаю. Делаюсь незаметным. Остальное сделают глаза и память. Очень скоро ты не в состоянии ухватывать и разглядывать отдельные лица. Перед тобой движется  огромное, многоликое человеческое столпотворение. Ты не осознаешь отдельного человеческого индивидуума. Вспоминаю математический термин: «множество». Ты не воспринимаешь взлетающую в воздух птичью стаю как огромное количество самостоятельных птиц, а воспринимаешь ее как одно целое, как единый организм, так и здесь, движется человеческое множество. Оно заполняет широкие улицы Вены, бурлит на площадях , подпитывается из улочек и переулков. Одним словом Вавилон.
Встаю и спасаюсь от людского потока в маленьких улочках, уютных переулках. Они покрыты брусчаткой, помнящей грохочущие экипажы, которые, если встретятся, то не разьедутся. Вспоминается легкомысленная песенка: «Ночью в узких улочках Риги, слышу поступь гулких  столетий…». Нечто такое видится в узких улочках Вены.
Смеркается. Где-то, недалеко, огни и шум столичного города, а передо мной удивительный тупичок. В тупике - дом. Он смотрел своими подслеповатыми окнами на улицу и думал, как скоротечна жизнь. Давно ли брусчатая мостовая гремела от колес экипажей запряженных шестеркой лошадей, а сейчас на улице тихо. Разве что проскользнут авто шурша шинами по асфальту. Он стар этот дом. Многое видел, многое помнил. Его черепичная крыша выгорела, мох бриллиантовой зеленью разлился по крутым скатам. Фронтальное окно близоруко сощурилось, но с радостью жизни смотрело на улицу, на которой стояли такие же ветераны. Дом с пометкой 1904 год почтенно кланялся им, старцам,  фронтоны, которых гордо несли числа, начинающиеся с 17.., 18..годов
Раздается цокот копыт. Совсем рядом кланяется морда лошади, закрытая глазными шорами и с чехлами на ушах.  Поспешно отхожу в сторону. Возница благодарно кивает головой. Именно возница, а не кучер и не ямщик. В нем много достоинства и на голове обязателен котелок. Они разные по возрасту эти водители гужевого транспорта, но котелок и накидка обязательны. Лошади, приветливо кивая, тянут коляску, в которой сидят туристы с невысказанным блаженством на лицах.
Стучат копытами свидетели ушедшей эпохи. Глядя на их неторопливую иноходь, забываешь о стремительном веке сегодняшнем. Но время неумолимо, и зкипаж подгоняет, сверкая хрустальными фарами, роскошное авто.
Но, если ничего не сказать о венских кафе, то значит ничего не сказать о австрийской столице. Они везде: на площадях, улицах, переулках. И повсюду несут свое очарование. Они и чопорны, и домашние, респектабельные и одновременно демократичные. Одним словом, это венские кафе.  Своего кофе в Вене, естественно, нет. Его принесли с собой турки, когда  осаждали Вену, стараясь включить красавицу в Османскую империю. Взять они город не смогли, но привычку пить кофе жителям Вены привили. Это очевидный исторический факт. Об этом еще говорил в своей книге «Гений места» Петр Вайль. Кто не помнит, скажу. Это был известный искусствовед, рассказывающий о столицах мира так, что приехав в одну их них,  казалось, что  ты уже здесь был. А если вы закажете еще и яблочный штрудель, щедро политый ванильным соусом…, то можете никуда не спешить. Ваша жизнь состоялась. Прохладно? Закутайтесь в предложенный вам клетчатый плед и затихните. Понаслаждайтесь жизнью, это не часто случается.
Говорить о Вене можно много, можно много читать, но охватить все ее очарование невозможно, ибо своим величием он затрагивает все струны своей души.

Дунай
Я стою на мосту,  под которым протекает Дунай. Пусть простит меня читатель, но в глазах у меня отражается не река, как это подобает  при нормальных ассоциациях. Я вижу далекое босоногое детство и непрезентабельный ларек с косо прибитой фанерной вывеской «Пиво». Ларек был выкрашен в голубой цвет и предназначался для удовлетворения  потребностей ивановского пролетариата, продающего свою рабочую силу на прядильно –текстильных фабриках. И назывался он весьма лирично: «Голубой Дунай». Вот откуда тянется мое знакомство с великой рекой Европы. Прошло время. Дунай течет у моих ног, а я – про пивной ларек!
Дунай не велик, но самодостаточен. Течение реки быстрое в обрамлении каменистых берегов. Европейцы тщательно оберегают реку: берега убраны в камень, мусора на отмелях не замечено. Голубой Дунай, правда, в этот день  был серый. Но местные патриоты в один голос заявляли, что он действительно голубой, но сегодня подвела погода. По реке старательно плывут теплоходы, баржи. Плывут аккуратно с австрийско-прусско-немецкой педантичностью. Низкобортные, с приземистыми надстройками, они скользят по водной глади и такое впечатление, что у них просто не может быть аварий.
«Дунай, Дунай, а ну узнай, где чей подарок»-  со старательным акцентом выводила Эдита Пьеха незамысловатый шлягер пятидесятых. Очень странно слышался он в старом парке, раскинувшемся над Волгой.
«Вышла мадьярка на берег Дуная, бросила в воду цветок…»-напоминает память. А ведь мадьярка, это венгерка. А вдруг это она сидит с бумажным стаканчиком на улицах Вены и просит подаяние?  Жизнь как течение реки, непредсказуема. Каких-то двадцать лет назад страны социалистического лагеря, казалось, водой не разольешь…  А сейчас мы в гостях у новой, обьединенной Европы, но нам там места нет.
А пластинка с песнями знаменитого советского певца Георга Отса! Его очень любил мой папа, великий охотник до комиссионных магазинов. Так помимо «подприлавочного дефицита» продавалась всякая дребедень. В частности пластинки по копейке за штуку. Еще не виниловые. Черные, жесткие  Апрелевского завода. На проигрывателе нужно было использовать патефонную иглу. Папа  купил с полсотни этих пластинок с песнями популярных певцов. Их кто-то сдал, так как в обиход пришли виниловые диски. Услышав характерное шипение, я знал, что раздастся:
«…Дунай голубой…А мы его красным знали с тобой»-грустно выводил знаменитый певец шестидесятых.
«Дунайские волны, речной пароход весёлых туристов на Запад везёт...-мурлыкал мой папа, не имевший ни слуха, ни голоса. Папа знал что пел. Он всю войну прошел и цену словам:  «И бой тяжелый как во сне и бескозырке на волне… знал.
А я стоял на мосту и смотрел, как к мосту подходит  теплоход со словацким флагом и как вахтенный помощник капитана старательно проводит судно между мостовых опор. Сейчас Дунай  обьединяет, а не разьединяет страны. 
«Лучше пассажирские теплоходы, чем военные катера Дунайской флотилии»-пришли на ум оригинальные мысли и  я, довольный собой, поспешил в город.



























Земля обетованная. (Мертвое море)
Самолет круто опустил нос и пошел вниз, прошивая белые кипенные облака. Взору открылись покатые холмы, покрытые редкими кустами. Нагромождения бетонных кубов с зеркальными бликами стекол, судя по всему,  были населенными пунктами.  К ним стягивались пунктирами дороги, виляя между заплатами полей.
Стук колес самолета о посадочную полосу, оживление в салоне. Все прилетели. Мы в Израиле. Я не отрывал взгляд от экстравагантных молодых людей с окладистыми бородами. Они нахлобучивали широкополые черные шляпы и, несмотря на жару, облачались в длинные черные лапсердаки. «Ортодоксы»-подумалось мне.
Водитель такси, молодой эффектный еврей с гладко выбритым черепом, честно признался, что в эту сторону он еще не ездил, но за два часа берется нас доставить до Мертвого моря. Мы поехали. Быстро  выскочили из Тель-Авива, эдакого бетонного монстра на великолепный трехполостный бан. Встречная полоса была  в стороне в метрах пятидесяти. Едь не хочу. Позднее мы узнаем, что дорогам в Израиле уделяют первостепенное внимание.  Все потому, что у них первой проблемы нет, -  гнусно хихикнул я.
Авто притормозило на развилке и круто ушло налево. Кончилась сказка израильского благополучия: ухоженные поля сменились унылыми пустошами, на которых паслись длинноухие козы. Стояли  степные корабли-верблюды, лениво и высокомерно разглядывающие проезжающие машины.  Появились подобия селений, нагромождения бетонных плит, шиферных крыш, коробок и прочего живописного строительного мусора. Это проживают арабы, которые и являются хозяевами скота. С чистотой, чувствуется,  жители не заморачиваются и огромные запущенные свалки размещены рядом с подобием домов. Между кучами мусора играют в футбол оборванные дети.  Я облегченно вздохнул. – Все нормально, все как у людей. Где не убирают, там и гадят. Дело привычное.  Пустоши хоть и с редкой, но травой сменились глинистой пустыней. Зрелище удручающее. Только неугомонные овцы старательно выискивали что-то среди глинистых комков земли. Изредка, среди глинистых распадков мелькала чахлая растительность.
Глиняные склоны были обезображены шрамами расщелин, промоин, пещер. Все это делало пейзаж призрачным нереальным, словно ты очутился на другой планете.
-Это кладовые соли – вновь ввел нас в курс дела жизнерадостный водитель. Присмотревшись, мы поняли, что белесые искорки на гребнях гор, не что иное, как залежи соли. Она лежала на поверхности.
 Такси бодро забралось на возвышенность и вдали зеленым стеклом блеснуло что-то.
-Мертвое море, - сообщил водитель, - скоро приедем.
Слева от дороги возникли как миражи кубы из бетона и стекла. Возле них стояли пальмы, мерцали чахлой зеленью кусты.
-Арат-   городок, которому нет и пятидесяти лет.–сообщил водитель. Знаменит уникальным для здоровья воздухом. Прибежище для пенсионеров и больных легкими. Позже мы будем в этом городе. В нем живут рабочие с химических фабрик, которые перерабатывают соль, добываемую со дна моря и окрестных гор. Город не запомнился ничем. Быстро проехали населенный пункт и поехали…вниз. Да так круто, что заложило уши.
Дальше будет еще хуже – почему-то радостно сообщил водитель. Уедем вниз на 400 метров ниже уровня моря. – Какого моря? – совсем не кстати подумал я. Не балтийского же с его кронштадским футштоком. Голова кружилась от поворотов.
-157поворотов на тридцать километров - снова радостно крикнул водитель. Во впадинах  гор, лишенных подобия растительности периодически вспыхивало ультразеленым светом гладь моря.
- Словно разлили медный купорос  - подумалось мне. Мелькнула выложенные камнем цифры:-  зоо метров.
- Это мы на трехсотметровой глубине – сообщил водитель. 
 Появились контуры высотных домов. Это были отели. Через несколько минут вьехали в местечко, где нам предстояло жить и лечиться две недели.
Утром нас разбудил заполошный крик. Он был такой дурной, что я выскочил на балкон посмотреть на источник. Источник звука стоял посередине газона, распушив свой великолепный хвост, и самозабвенно орал. Это был павлин. Он радовался утру, жизни, что рядом паслась скромная самочка. Павлину было хорошо
-Хи.а-Хи,а –кто –то придурковато захихикал на пальме.
-Еще один придурок- подумалось мне. Придурок и не думал прятаться. Он сидел на ветке пальмы и наслаждался бытием. Ростом со скворца, но наряднее. Особенно начиная с головы. Вокруг клюва у него шла желтая полоса и когда птица хихикала, то, раскрывая клюв, она преображалась в арлекино, так как вместо птичьей головы на вас смотрела глупейшая маска циркового клоуна. Разве что только желтая, а не красная, как у шутов.
Ну хватит клоунады. Я поднял глаза и замер. На меня смотрела гора. Огромная гора с отвесными склонами, которые опояс ывала дорога. Ниже –откос из щебенки. Далее, на узкой полосе  теснились отели. За ним…чуть не сказал по привычке «плескалось», теснилось море. Его тяжелая маслянистая поверхность лениво колыхалась. Ну точь в точь,  разлитое на воде масло.
Земля обетованная, царство божие, ребра северовы. Да много дано  таких названий земле израильской. Все это относится и к Мертвому морю, на которое мы прибыли для лечения.
Создатель все-таки справедлив: если уж он так разделал землю, не дав ей ничего, то богато одарил лечебными грязями и соленой водой, растворив там всю таблицу Менделеева. Несмотря на то, что почти пятьдесят лет идет интенсивная выработка грязи, море продолжает щедро делиться. Говорят, что пласт лечебных грязей составляет 21 метр. Проблема только с водой. Море стремительно мелеет.
Над морем всегда дымка. Это солевые испарения, мечта каждого асматика. Людей этот воздух буквально воскрешает. Как мухи на мед тянутся сюда люди, обремененные различными хворями, недугами. Вот мы и попали в это число со своим, скажем, двигательным аппаратом.
Большинство, конечно, евреи. Они разные эти сыны и дочери израилевы. Я слаб в различных течениях сложной религии  иудейства. Но мне интересно было рассматривать пейсы из- под широкополых черных шляп на головах худощавых молодых людей в длинных макинтошах. У других- наоборот: на выбритых головах чудом держались белые, черные, а то и разноцветные кипы. Этакие тюбетейки. Многие же мужчины просто брили головы, демонстрируя прекрасной лепки черепа. Много, много народа в этом благословенном местечке  Ал бокек.
Особенно много тучных бесформенных  крикливых, как на базаре, евреек. Их не разобрать, откуда они,  эти бесцеремонные женщины, пыхтящие как бегемоты и идущие не разбирая дороги. Не уступишь , или не успеешь уступить, сметут своими чудовищными бедрами.
Старость, старость. Она всюду. Сюда едут люди продлить себе жизнь дорогущим лечением в клиниках, но самое главное для каждого приехавшего, это вымазаться в лечебной грязи и полежать на поверхности Мертвого моря.
Солевые испарения делают свое дело: высокая рефракция воздуха над морем приближает противоположный берег другого государства настолько близко, что, кажется, можно дойти пешком. Впечатление обманчивое, до противоположного берега-10 километров. Посередине возведена искусственная насыпь – государственная граница. В подтверждение этому раздался оглушительный звук и из-за гор выскочили три истребителя со звездой Давида на борту. Стремительно пронеслись они вдоль границы, затем, круто заложив виражи, ушли вглубь страны. Израиль страна маленькая, таким самолетам не разгуляться, но они делали свое дело, демонстрируя мощь и готовность.
 –Израиль постоянно готовится к войне – скажет нам лечащий врач. Посему люди, несмотря на шум, спокойно лежали в шезлонгах, купались.
Покатились дни. Они были удивительно похожи друг на друга. Мы хихикали над собой, что вместо туристических троп нас ждало такси у входа и везло в клинику на процедуры, затем мы шли в соседний отель и погружались в бочку с рассолом и  торчали там как огурцы. После чего перегружались в резервуар с сероводородом и так далее, так далее. 
Глаза постепенно привыкали к унылому пейзажу и находили даже что-то привлекательное. Видовой ряд постоянно менялся: только что море было как оловянный поднос, и вдруг сменилось на цвет медного купороса и по нему поплыли белые льдины. Впору потрясти головой, но это так. Присмотревшись, поймешь, что это соляные отмели засверкали под лучами солнца, создав иллюзию льда. А купорос? Это играют блики на маслянистой поверхности. Горы, эти величественные безмолвные исполины создают иллюзию лежащих великанов. Кажется, что тебя окружают профили. Они разные, от злобных фавнов, до добродушных лопушков в стиле Швейка.
Мертвое море (пардон за каламбур), умирает. Оно мелеет. Мелеет катастрофически быстро. Всему виной интенсивная выработка солей. Добыча соли идет самым примитивным способом: экскаваторами. Затем влияет засушливость климата. Воды попадает в море все меньше. Это беспокоит всех, начиная от населения, который буквально кормится дарами моря, до правительства. Экологическая катастрофа не нужна никому.
Люди на пляже, их много. Они как молекулы сходятся, разговаривают, снова расходятся. Узнаем группы по национальностям. Мы всегда считали себя шумной нацией. Ошибка, я вам скажу. Вы не слышали, как разговаривают израильтяне: шумно, крикливо. Они нисколько не заботятся о том, что кто-то их слышит, что они кому-то мешают. Наверное. Так выглядит рынок на Привозе в Одессе. Русская речь преобладает. Как ни странно, евреи, приехавшие сюда много лет назад упорно говорят по-  русски. Коренные жители, говорящие на иврите к этому относятся снисходительно. О магазинах и речи нет – лишь бы товар купили. Есть даже канал на телевидении, где идут русские передачи. Слышится немецкая речь, английская. Пожалуй, и все. Но Вавилон он и есть Вавилон.
Они стояли и громко разговаривали. Просто разговаривали. Но все, кто был рядом,  их слышал, даже если и не хотел. Они, это две еврейские матроны. Как и положено еврейским матронам, каждая килограмм эдак под полтораста. Ярко выкрашенные головы апельсинами полыхали под лучами солнца, делая вызов по яркости самому солнцу.
-Ну и что – скажут мне жители Израиля.- Чего тебе не нравится, стоят две почтенные женщины и разговаривают. Громко разговаривают? Таки они по другому не умеют. У нас все здесь так разговаривают. Их все слышат? Ну и что из того! У них нет ни для кого секретов. И разговаривают они на иврите, а его не только гости страны, многие евреи не знают, особенно на Мертвом море. Здесь, в основном, заезжие евреи из Европы или России, а они даже на идише говорят с трудом. Так что две почтенные женщины могут спокойно разговаривать, не боясь быть понятыми.
-Да вообщем то ничего – соглашался я, это ничего что их разговора в ушах звенит. Все дело в том, что одна из них стоит на моей тапочке.
-В чем проблема! Она сейчас закончит разговор с о своей товаркой и уйдет,  и вы получите свою тапочку.
-Согласен, но мне тапочка нужна сейчас. Одну я, своей ногой как кочергой вытащил таки ( совсем по еврейски получилось «таки») из под копыт второй товарки. Она на тапочке, к моему счастью, не стояла. Так она даже головы кочан не повернула в мою сторону, и из-за чудовищного живота и груди  даже меня не заметила и что я ногу просунул между ее ступней, доставая тапочку.
-Что вы хочете! Она же разговаривала! Они обсуждали свои проблемы,  и ваши сори и экскьюзми были лишние. Тем более, я уверен, дамы не говорят на английском. Потом вы же получили тапочку.
-Получил, но только одну.
- А сколько вы хочете?
-Хотя бы еще одну и, желательно, такую же.
-Послушайте, имеете на руках свою тапочку и жалуетесь на жизнь! Ну вы и зануда.
Можно говорить сколько угодно, но тапочку оставлять под ногами этой слонихи мне было жалко. А собеседницы вошли в раж, говорили еще громче. Им явно не хватало слов своего исторического языка, и они включали русские обороты и вскоре я, пусть приблизительно, но понимал суть диалога. Как я понял для развязки было далеко и тапочку мне придется ждать долго.
Я присел и потянул за жалобно выступающий из-под ступни носок. Ну это сравнимо, если тянуть тапочку из-под бетонной плиты. Пришлось распрямиться и постучать по конопатому плечику дамы. Плечико напоминало бедро среднего человека и, естественно, достучаться было  невозможно. Можно с успехом стучать по фундаменту, стене. Да чему угодно. Дама таких тактильностей просто не замечала.
Пришлось сделать ладошку ковшичком и звучно похлопать спорщицу по вышеупомянутому месту. Хлопок напоминал, хлопание по общеизвестному месту. Паралельно я пригнулся в ухо и произнес: «Тапочку отдайте!». И что вы думаете! Даже не вздрогнула. Ее маленькие, глубоко посаженные темные глазки, уютно разместившиеся возле увесистого носа меня в упор не видели. Они  буравили оппонента и, судя по возросшему темпераменту, начинали брать верх. Ей было не до меня и тем более моей тапочки.
Я в полный голос заблажил на предмет освобождения обуви. Ноль эмоций. Спор достиг апогея и для повышения аргументации в ход пошли мясистые багровые окорока конечностей. Ими размахивали обе спорщицы. Как они друг друга не задевали, оставалось тайной.
Терпение мое иссякло. Я снова присел и сильно потянул за носок тапочку. Очень сильно потянул, решив, что, пусть я порву несчастную тапочку, но вызволю ее их под чудовищной ножищи. Вероятно, агрессивность моих намерений затронула окончания нервных волокон на поверхности ступни дамы и она тяжело, по- слоновьи, переступила. Этой паузы хватило, чтобы освободить злосчастную тапочку, которая хоть и была резиновой, но еще долго не могла восстановить свою первоначальную форму. А дама, переступив ногами, продолжала беседовать на весь пляж со своей спутницей. Меня для них, по прежнему,  не было.
Стих ветер, который два дня гонял сухой песок с глинистых гор и пытался поднять волну на море. Интересно сказал, гонять волну. На Мертвом море поднять волнение, это равносильно вызвать движение машинного масла в цистерне. Вода только меняла цвет: становилось то перламутровой, вроде разлитого бензина, то ярко-зеленой, совсем как медный купорос, то застывала и становилась оловянной.
Но из-за мутноватой взвеси испарений показались лучи солнца. Они сделали свое дело, и вода засверкала, как кусок только что обработанного металла. От мутновато –белесого, до ультрамаринового с преобладанием малахитовых пятен. И это на фоне сверкающих айсбергов отложений соли. Отдыхайте, уважаемый Рокуэлл Кент, отдыхайте. Вас там не стояло. Игрища солнца и поверхности Мертвого моря непередаваемы.
Впечатление картины усиливала рефракция воздуха. Воздух настолько прогрелся, что, несмотря на взвешенные частицы соли, поднялся вверх и завис, словно увеличительное стекло. Горы Иорданнии поплыли влево, вправо, потом вверх и зависли там, таинственно мерцая и покачиваясь. Экскаваторы, неутомимо вгрызающиеся в край берега, тоже расплылись и превратились в этаких доисторических ископаемых. Не уступали им и подьезжающие самосвалы. Казалось, они выплывали из гор, тоже подернутых дымкой и от этого становящихся таинственными, загадочными. Жаль, не знаю еврейского эпоса, должны же местные поэты отметить такое явление природы.
Вдали уютно укуталась в облака гора Содом. Напрягаюсь и вспоминаю, чем она так славна, что осталась в истории. Хотя, стоит гора и стоит, напоминающая чей-то профиль.  Кстати, тем же славно и гоморра, город, который стоял напротив. Нужно иметь крепкое воображение, чтобы представить что-то там стоящее. Хотя гиды местного разлива так вдохновенно рассказывают ветхозаветные истории, то начинает что-то чудиться в этих разломах, каньонах.
Так и стоят эти древнейшие горы, похожие больше на глинистые холмы. Но они такие  древние, современники давно ушедшего в дымку прошлого, что язык не повернется назвать их холмами. Как, впрочем, и сам Израиль, которому при нашем присутствии исполнилось 67 лет.
Хи-хи,с
Она сидела и вдохновенно всматривалась в сизую дымку над морем. Она щурилась, покусывала кончик карандаша и внезапно, словно наступало озарение, что-то черкала в своем блокноте. Затем все повторялось: глаза незнакомки пронзали соляную взвесь, словно пытаясь что-то разглядеть на противоположном берегу, где молчаливо сгрудились горы Иордании. Снова -быстрый шрих в блокноте, словно художник нанес недостающий фрагмент так необходимый для завершения рисунка.  и вновь устремленный взгляд.
-Стихи пишет -подумал я и профессиональный интерес заставил меня  преодолеть чувство неловкости и подойти сзади, изогнуть  шею и заглянуть в блокнот. То, что я увидел, ввергло меня в замечательное настроение, и я от удовольствия хрюкнул: «поэтесса» решала кроссворд.
Тролль
Я плавал, если можно так назвать ленивое висение спиной вниз, на оловянной поверхности Мертвого моря. Удивительное ощущение того, что нельзя утонуть. Делать нечего, вода держит твое бренное тело и остается только смотреть по сторонам. Картина однообразнее не придумать. Повторяется изо дня в день: маслянистая поверхность воды лениво колышется, а то и застывает как блюдо, на котором разбросаны в живописном беспорядке бренные тела лечащихся. Мерцающая соляная зыбь делала  их тела расплывчатыми.
От скуки я перевернулся на живот и попробовал изобразить плавание. Не тут-то было: спину прогнуло до болезненных ощущений, море словно хотели, чтобы я пятками достал затылка. Пришлось быстро принять привычное положение: спиной и всем остальным вниз. Но пока я болтался,  глаза ухватили пронзительный взгляд со дна моря.
-Что там может быть - подумал я –там же слой соли. Интерес хуже неволи. Но это Мертвое море и ты не можешь нырнуть и посмотреть. А посмотреть очень хотелось. Это же был взгляд! С усилием, преодолевая плотность воды, я встал и стал всматриваться в соль на дне. Это было нелегкое занятие, ибо вода прозрачностью не отличалась. Но все-таки что-то мелькнуло. Какие-то темные точки. То ли две, то ли три. Может они мне померещились, и я принял их за взгляд из преисподней моря. С неимоверным усилием я присел и, всплывая,  успел схватить обьект. На ощупь это был камень, правда, очень тяжелый, несмотря на небольшие размеры. Вытащив находку на поверхность и посмотрев, что нашел, я присвистнул: на меня со злым прищуром смотрели темные отверстия глаз. А губы, сложенные в плотную щель, готовы были плюнуть в меня ядовитой слюной. Я повернул камень в руках, надеясь увидеть что-то более привлекательное. Ничего подобного. На меня вновь смотрела маска, не менее отвратительная. Вдобавок ко всему на месте глаза было отверстие, и пробивающийся свет делал маску зловещей.
Это был тролль. Морской тролль, вернее, его маска. Снова поворот, час от часу не легче: солнечный луч выскочил из глазницы и осветил темную плоскость физиономии тролля, щедро посыпанную солью. Соль брызнула веселых спектром и маска захохотала. Злобно, радостно, словно джин, выскочивший из кувшина. В итоге, сколько бы раз я не поворачивал этот камень, на меня постоянно смотрела гнусная злорадная маска, корчившаяся в ядовитой ухмылке. Первое желание было забросить эту отвратность подальше в море. Но человек слаб. Это гласят истории и сказки, когда нужно отделаться от  нечистой силы, внезапно появившейся перед тобой  или не открывать кувшин, запечатанный прочной свинцовой печатью. Какое там!
-Подожду – решил я, всматриваясь в очередную гримасу, которую мне скорчила маска, как  я только шевельнул камень. Я вышел на берег и поставил камень в тени и стал наблюдать за ним. Камень был слепленным из глины, но давным-давно. Давно, так что с обратной стороны маски запекся плотной стеклообразной массой. Явно, что он был выброшен из недр земли вместе с тоннами лечебной грязи. Сколько времени он пролежал в глубине, пока подвижки дна, грунта не подтолкнули его к поверхности. И надо же ему наткнуться на меня! Эти наблюдения меня в радость не ввергли, тем более, что высыхая, маска привлекательнее не становилась. Соль так вьелась в поры камня, что высыхая, не осыпалась, а формировала лишаи на поверхности. Они красоты маска не добавляли. Вообщем, стихия и время  сделали свое дело и на меня со всех сторон смотрела, злобно ухмыляясь, отвратительная тролиная рожа.
- Кительсена на тебя нет – проворчал я, продолжая рассматривать свою находку.
-Господи, ну и чудище – воскликнула супруга, подходя. Мне еще больше стало не по себе. Значит, не мне одному чудится.
-Выброси ты его- продолжала половина.- Жуть какая-то
Я человек вполне разумный, реально смотрящий на действительность, но мне было не по себе. Я верил в энергию зла, но откуда могла взяться эта энергия в камне, только что поднятым со дна моря.  Что-то у меня топорщилось внутри. Хотелось   взять камень, размахнуться и забросить подальше с море, но рука не поднималась. Слава богу, не отсыхала, но и не поднималась.  А маска продолжала хохотать, глядя на мои сомнения.
В итоге я унес маску в номер отеля и поставил на балконе.
-Это же не дом – вяло успокаивал я себя. Номер отеля как проходной двор, зло к нему не прилипнет. Мистика - штука страшная.
-Если не веришь, и не верь.  Живи в ладу с собой  -  обьясняла мне одна  знакомая, не лишенная дара провидения. – Но тогда  ничего у Него и не проси, если припрет. Все одно, не услышит. Мудро сказано.
Наблюдения ничего не дали. Маска дышала злобой и, странное дело, я начал к ней привыкать. Действительно, стоит уродливое изображение фавна, меняющее свое настроение при изменении света. Но как бы лучи света его ни освещали, какие бы тени на него пастели не накладывали, он был злобен.
-Да улыбнись ты, чудище! – хотелось крикнуть ему.
-Выброси ты его –взмолилась супруга. Я взял маску в руки, внимательно, словно, впервые рассмотрел ее. Тролль, высохший на солнце, был еще страшнее. Это была уже мумия. Возникла мысль, что его нужно отправить туда, откуда он пришел, или, «явился» как бы сказали верующие люди. Из моря пришел, пусть в море и упокоится.
Я стою на берегу Мертвого моря. Маска у меня в руках. Море застыло как бутылочное стекло и даже не шевелится. Медный купорос его поверхности отсвечивает различными цветами от лучей солнца. По зеленому морю «плывут» белоснежные льдины отмелей соли.
Может они там и рождаются – подумалось мне о всякой нечистой силе. Ну что можно ждать от горького, зеленого моря, в котором даже утонуть нельзя, настолько оно плотное.
-Ну, что, образина, давай прощаться – так вот, запросто, обратился я к маске. Мне показалась, что тролль даже улыбнулся. Как мог, так улыбнулся. Правда, все одно: злобная ухмылка, готовая превратиться в жуткую гримасу.
-И улыбнуться то ты не можешь – горько подумал я. В довершение , я случайно повернул маску самой злобной стороной. Результат не замедлил сказаться: Глаз, в отверстие которого попал луч солнца , загорелся такой злобой, такой черной ненавистью ,что я размахнулся и зашвырнул чудовище подальше от берега. Только всплеск тяжелой воды напомнил мне о происшедшем.  Даже круги по воде не пошли.
-Живи один, своей стихии – подумал я и пошел подальше от моря.

Отьезд
Ранним утром трансфертный автобус нас подобрал у отеля, чтобы отвезти в аэропорт. Лечение кончилось, мы достаточно устали от процедур, лечений и с нескрываемым удовольствием погрузились в авто. Водитель, рослый, бритый наголо еврей, еще не проснувшийся, хмуро поздоровался, с неохотой помог погрузить багаж и мы  без разбега бодро бросились в дорогу. Темно, пустынная дорога. Словно призраки, висят над нами контуры гор. С другой стороны –черная мгла: там море. За ним мерцающие  огоньки –Иордания. Ни огня, ни темной хаты. Обетованная земля. Как же тебя разделал Бог. Так и хочется добавить «как бог черепаху». Но не добавляю. Здесь же живут люди, и им, что самое главное, нравится жить здесь. Жить в краю, где солнце летом зашкаливает до 50 градусов в тени, а зимой жгучие, от холода,  ветры гоняют тучи пыли с оголенных склонов безжизненных гор. Плети холодных дождей нещадно секут их, оставляя рубцы промытых каньонов и коварных промоин. А люди живут. Кропотливо выращивают из семян финиковые пальмы, выращивают фруктовые деревья. Главное, чтобы была вода, самая безжизненная пустыня становится оазисом, если пробивается пусть самый маленький родничок. Тогда вокруг него возродится жизнь. Будут цвести цветы, будут ухоженные поля, все будет.  И люди  радуются, что живут на своей исторической родине.
Проскочили темный, почти незаметный с дороги кибуц. Люди пока спят, еще очень рано. Но будьте уверены, скоро засветятся огни в окнах и народ выйдет на работу. А ведь это колхоз. Для нашего, не так давно советского уха, звучит странно. Если бы было светло, тои  для нашего  советского глаза предстала бы невиданная картина: ухоженные поля, скатные дворы. Это коллективная собственность, от которой как от чумы бежал  наш социалистический народ в неведомое капиталистическое прошлое. Что получилось, не моя тема сейчас. Приведу только фразу одного косноязычного « …Получилось как всегда». Здесь не «как всегда».  В кибуцы просятся, но принимают не каждого.
Глиняные  кряжи, что с левой стороны дороги, пошли на убыль. Они стали более пологими, мифические профили, уставившееся в вечное темное небо стерлись, крутизна сошла не нет. Выровнялся склон и с правой стороны автобана. Море, хотел привести избитую фразу «плещется», находится, совсем рядом. Оно, алюминиевое в предрассветных сумерках, похоже на столовый поднос.
С обеих сторон потянулась голая равнина. Постепенно, по мере движения нещадно погоняемого авто, появилась растительность. Скудные, жесткие , колючие кусты. Скоро появятся вездесущие козы и с удовольствием пережуют эту, если так можно сказать, зелень. Да вот они! Лупоглазые, нахальные, непривычно длинноухие, стоят вдоль дороги и тупо рассматривают наше одинокое авто. Значит, где-то есть жизнь. И правда. Мелькнул как каменное изваяние пастух, завернутый по случаю утренней свежести, во что-то вроде одеяла.  Из предутреннего марева выросло нагромождение каменных плит, шифера. Горы мусора. Здесь обитают люди. После хвалебной песни о кибуцах хочется сказать умную мысль, что подлинного равенства и социализм не дает. Бедных в Израиле много.
На востоке выкатывалось бледное желтушечное  солнце. Ему было лень напрягаться и оно, отчаянно зевая, лениво подсвечивало оловянную гладь Мертвого моря.
Авто сделало резкий поворот влево и мы, благодаря баннеру поняли, что выскочили на дорогу, ведущую в Иерусалим. Пейзаж изменился: козы пропали, пастухи – тоже. Появились автозаправки, небольшие поселки, но уже построенные не из мусора, а вполне цивилизованные коттеджи. Замелькали рощи гигантских пальм. И вдруг. Это «вдруг и сейчас стоит перед глазами: на горизонт выплыл огромный золотой купол мечети. Это была мечеть…
Мы ехали над Иерусалимом. Впиваюсь в окно и пытаюсь поймать, запомнить мгновения картин, бегущих под нами. Рядом с мечетью стена Плача, …Все!... Проскочили исторический центр. Мгновение, но какое. Ранним утром, на восходе солнца, когда город спит, повстречаться с вечностью. Но вечность дама капризная, она не позволяет расслабляться. Она появилась и исчезла, сменив видовой ряд массивами домов, раскинутых в художественном беспорядке.
Водитель не рискнул рассечь город по центральным магистралям, так как приближалось время, когда служивый и рабочий люд начинает добираться до работы. Возникают длинные пробки. Посему мы ушли на обьездные пути на окраине и обогнули «Вечный город». Он предстал перед нами, но не булгаковским ершалаимом, а обычным, можно сказать, европейским городом. С автобусами, набитыми рабочими людьми, шуршащими авто с невыспавшимися чиновниками, клерками всех мастей. Вдали замаячили скелеты строящихся многоэтажек. Город растет вверх, места вокруг мало. Вообще, я удивлением узнал, что Израиль очень маленькая страна. Не больше пятисот километров в длину и двухсот в ширину. Мелькнули  острые копья минаретов, вонзившихся в небо. Они стояли с приземистыми, словно пасхальный кулич, мечетями и напоминали Дон Кихота с Санчей Пансой.
Баннер услужливо приподнес нам информацию: Тель-Авив и контур самолета. Вы подьезжаете к аэропорту имени Бен Гуриона.
 

Мне часто снится шум дождя.
Но проснувшись, я понимаю, что это работает кондиционер. За плотными жалюзями температура около тридцати градусов. И это ночью. Чего ждать от Кипра летом. Это наваждение будет преследовать с мая по сентябрь. В октябре, может быть, начнет хмуриться небо, поползут сиреневые тучи с горных хребтов Троодоса. Но, может быть,  что не доползут природные цистерны до побережья. Застрянут в горах, прольют свои резервуары и порожние, легко доплывут до моря, что над ним расползтись причудливыми перистыми облаками. Климат  на земле настолько стремительно меняется, что со страхом жду, когда Кипр станет полупустыней. И это не воспаленная фантазия европейского человека. Старики качают головой, когда речь идет о дождях. Не было такой засухи. Не припомнят старые.
Ровный  шорох кондиционера. Он не успокаивает, о т него нужно отключиться и постараться уснуть.
Дождь. «Я вас люблю мои дожди». Это про  меня. Наверное, я из лягушачьей породы. Меня нисколько не беспокоили нудные монотонные дожди Заполярья, мокрая промозглая Балтика, искрометные развеселые дожди Скандинавии. И надо же так случиться, что оказался на Кипре с его сухим и, вообщем, благодатным климатом. Дожди придут, но нужно подождать, и они придут зимней ночью. Могут придти с мощными раскатами грома и оглушительными молниями, раскалывающими купол небосвода надвое. Могут подобраться тихо, подползти словно змея, не потревожив ни листика. Но это будет потом. А пока спать.
Самые светлые воспоминания всегда связаны с детством. Мы, детвора рабочего поселка.  Предоставленные самим  себе,  развлекали себя как могли.
Как было приятно, тайком от взрослых, забраться во время дождя на чердак и  пробраться к слуховому окну. Это окно, казавшееся с земли таким маленьким, было не меньше метра в диаметре. На свой страх и риск,  мы открывали окно и высовывали свои мордахи.
 Мы смотрели на плотную стену дождя, которая была не такой как на земле. Это была  стена воды, стоящая перед глазами, прозрачная, переливающаяся. Дождевая стена делала не реальной всю действительность. Мы смотрели через нее как через линзу: знакомые  картины размывалась, контуры теряли резкость.
Мы протягивали  замурзанные ладошки из окна, всовывали их в дождевую стену. Тяжелые дождевые капли, попадая на руки, дробились и разлетались на десятки  мелких, рождая в каждой солнышко Мы радостно смеялись и как заклинание повторяли: «Дождик лей, лей веселей. Лей пуще дам тебе гущи…». Откуда брались эти слова!   Но мы твердили их как молитву, как заклинание. Наверное, в нас просыпались гены язычников, и мы молились этой стихии, сами не понимая того. Набирали дождевой воды в руки и умывались, размазывая грязь по щекам. А всему этому сюрреализму аккомпанировал шум дождя. Да какой там шум. Грохот! Сотни, тысячи барабанных палочек били по металлической крыше, создавая немыслимую, непонятную для слуха, но в тоже время завораживающую мелодию. Мы сидели рядком, шести - семилетние шпингалеты, прижав к подбородку разбитые коленки и молчали. Каждый думал  о своем. А может, и вовсе ни о чем не думали, оцепенев перед этим природным величием, который вскоре заканчивался и освобождал место радуге. Мы вновь прилипали к слуховому окну.  Восхищенно, по первобытному, любовались этой картиной. Радуга раскидывалась от одного края поля до другого. Она дразнила нас своим многоцветьем, завораживала цветовыми переливами. Да и много ли надо для радости, когда тебе от силы семь лет!
Тихонько спускались с чердака, аккуратно, закрыв окно и крышку, и нас встречала земля. Распаренная, еще дымящаяся после дождя. Лужи нежились в лучах солнца, манили нас, завлекали. Наступив на мокрую землю босыми ногами, ты чувствовал как земля, еще теплая от дождя, чавкнув, проникает к тебе через пальцы и жирной колбаской вылезает поверх ступни. Удовольствие! Не передать. Ступни скоро становились грязными, но этого было мало. Нужно было сделать еще и сапоги. Черпая грязь из лужи, ты вымазываешь  ноги до колен, тщательно размазывая теплую липкую землю. И форсишь  друг перед другом. А почему не сделать перчатки? Лучше до локтей. Сказано, сделано. Вскоре от грязи у тебя свободным остается и без этого грязная физиономия. Подобрав себе такой антураж, почему-то безумно хотелось поплясать. Попрыгать по этим роскошным лужам и жирной грязи.  Дикие прыжки и выпады сопровождались оглушительным визгом удовольствия. После этого чистого места на тебе не было. А солнышко грело. Аккуратно, чтобы не обжечь все живое, еще мокрое от дождя, и поэтому особенно ранимое. Самый обычный чайный куст после летнего дождя, в каплях, в каждой из которых спряталось солнце, выглядел сказочным дворцом. И было огромным наслаждением неожиданно для всех тряхнуть дерево или куст, чтобы на сотоварищей обрушился дополнительный ливень брызг.
Мы скоро подсыхали. Сапоги и перчатки из антрацитово-черных делались бурыми и начинали трескаться, стягивая кожу. Выхода не было, нужно расставаться с этой красотой. Если было настроение, то такой грязной ватагой шли на Волгу, чтобы в ее, еще мутной после дождя воде, смыть все былое великолепие. Или брели на колонку и развозили грязь там, пока нас не шугнет какая-нибудь тетка.
Дедовский дом, старая кушетка у окна и ты лежишь,  поджав расцарапанные коленки к подбородку. Глубокая ночь, а тебе не спится. Старшие братья обещали взять на рыбалку,  и ты боишься проспать. А на улице разыгралась непогода. Поднялся ветер. Прошелся, пробежался этаким кондибобером по крыше, перебежал на старые тополя, рассыпав желтеющие листья. Ветер пригнал дождевые тучи,  и они щедро оросили землю. Тяжелые капли дробно ударили по крыше, потоки воды забурлили в водостоке. Внезапно распахнулись створки рам,  и тюлевая занавеска раздулась парусом. Вместе с ней в комнату ворвались тугие потоки воздуха, смешанные с каплями дождя. Ты вздрагиваешь от неожиданности,  но так, больше от внезапности. Страха нет, хотя тебе лет восемь-девять. Зашлепали босые ноги. Это проснувшаяся бабушка спешит закрыть рамы. Гулко стукнули ставни и снова  тихо. Слышно  как бабушка перекрестилась на образа, прочитав молитву,  и легла снова.
Сон ребенка короток. Так и я, проснулся ни свет ни заря, боясь проспать момент выхода. В комнату ворвался луч света, только что поднявшегося над землей. Он мазнул меня по заспанной мордочке и проскочил в угол комнаты этаким зайчиком. Там и затих.  Вскоре переместился в сторону, но уже не стройным, а этаким размытым. Причиной был цветок шиповника, который, щедро орошенный дождем, склонился к окну, роняя прозрачные, наполненные разноцветьем капли. Солнце осветило его, поиграло нежными розовыми лепестками и помчалось дальше. Зазвенел будильник и тут же затих. Это поднялась бабушка.
Осень. Финский залив. Петровские форты, на которые мы, матросы Балтийского флота,  заступали на сутки в караулы. Красно –кирпичные наросты, волей царя Петра,  выросли на серой свинцовой глади залива. Древние стены проросли кустарником. Разбойный балтийский ветер сорвал с них остатки листвы и нещадно трепал гибкие стволы. Его ухарский свист множился эхом гулких катакомб. Из низко ползущих туч посыпался мелкий дождь. Но не жизнеутверждающий, а гнетущий, словно предупреждающий, что он здесь временно. Ты прячешься под навес, но ветер, разыгравшись, умудрялся задуть и под него потоки белесых капель, которые, осев на черной шинели, успевали сверкнуть хрустальными каплями и таяли. Пришел разводящий, принес брезентовый,  стоявший колом, плащ. С хрустом натягиваю его, и дождь с радостью забарабанил по жесткой негнущейся ткани. Прислоняюсь к стене форта и стою, слушая непрерывную песнь дождя. «А вы ноктюрн сыграть смогли бы, на флейте водосточных труб..» Дальше забыл. Кто, кстати, написал. По-моему. Маяковский. Дождь шел долго, неторопливо, словно рассказывал мне о своей  жизни. Он никуда не спешит, этот балтийский дождь. Ему спешить некуда. Он льет долго, основательно, рассказывая мне, что скоро уйдет на покой. Скоро, очень скоро вместо него прилетят белые мухи. Но он вернется весной. Он, дождь будет не такой нудный и старый. Он придет веселым и молодым и не с ветром, а с солнцем. И мы сможет продолжить с ним наши разговоры. «…А я сегодня дождь, пойду гулять по крышам…»
Гулко прозвучали шаги. Это пришла смена. Я с неохотой отдал плащ напарнику и мой разговор с дождем закончился. Мне показалось, что дождь тоже огорчился, что закончился наш немой диалог.
Придя в караульное помещение, я, напившись горячего чая, уснул под мирное потрескивание углей в чугунной печке. Было сумрачно, единственное окно заливалось слезами осени. А когда проснулся, то по глазам ударила непривычная белизна. За окном весело плясали белые снежинки. Стих ветер и кружевные красавицы плавно дотанцовывали свой вальс бостон, прежде чем сесть на подоконник и растаять.
Прошли годы. Пролетела жизнь. Много было в ней дождей:  радостных светлых, переливающихся цветами радуги. Были и злые дожди: мутные, холодные. Много чего было.
За окном дождь.  Я сижу в кресле на террасе  и смотрю как дождинки наотмашь, грудью, бьются о стекло и без сил сползают в низ.  Шума дождя не слышно, только стук падающих капель. Падающих и тут же замолкающих.
Ничего не вечно в этой жизни – подумалось мне. Только что летела дождевая капля, яркая полновесная.  Летела свысока,  играя в перегонки со своими подружками, такими же каплями. И вдруг… Бац! …и все. Нет капли. Только стекает струйка воды. Но стихает ветер. Дождь меняет направление,  и капли летят и пропадают в газоне. Не слышно ударов. Только шум идущего дождя. Дождь идет плотно, мощно. Стекло террасы становится похожим на рифленое. Через него виден только размытый свет. Комната тонет в приятном полумраке и  на стенах колышутся световые пятна. Кажется, что ты в каюте и  плывешь по воде. Я особенно люблю такое состояние, когда плывешь. Невольно закрываются глаза, явственно ощущаешь покачивание. Тянет на философию.
Неужели так ушла жизнь, оставив тебя где-то на обочине. - Хороша обочина - фыркаю я - сидишь в  доме на террасе и бубнишь о прожитой жизни. – Хорошо или плохо, говоришь? А зачем тебе отвечать. Историю не поправить, свою жизнь тоже. Она тебе будет сниться по ночам.  Тогда и будет судить. Отмирает по частям жизнь, словно штукатурка отваливается от фасада. Но кусок куску рознь…
Спасает природа. Она незаметно погружает тебя в сон. Это включается  механизм природы, который вытаскивает тебя из бытия  и ненужных мыслей.
В России, после благ «бабьего лета, осень быстро прибирает красоты природы к своим рукам. Газоны становятся бурыми. Солнце все реже заглядывает в гости. В небесах простор для мутных туч, которые окрасили небо в свинцовый цвет. Листва на деревьях упорно сопротивляется велению времени. Старый клен на волжской набережной упорно не сдается наступающей осени. Под порывами ветра, дующего с реки, от трясет лохматой шевелюрой. Но она не вечная: как седина у человека, проскакивают в ней багряные листья. Они не жильцы. Спешно слетают и летят в перегонки по волжскому бульвару. Ветер, наигравшись с кленом, залихватски  ухватил березу за распущенные косы. Не противится красавица разгулявшему хулигану. Словно покорная жена она терпит трепку от подгулявшего мужа. –Когда же он утихомирится – стенает береза, а ветер уже мчится по откосу и оголяет осины. С этими дела совсем плохи: листья летят от дуновения ветерка. А  уж от порыва…словно медные пятаки рассыпает осина свое убранство и остается стоять голая, худенькая… Одно слово, осень. Не помню кто сказал, но кто-то сказал очень точно: Осень похожа на изысканную болезнь. По молодости ты любуешься листопадом, играешься упавшими листьями. Набираешь багряные листья клена или желтые дуба, ставишь их в вазу и любуешься. Поэты слагают стихи, художники пишут натюрморты. Но это в молодости. Сейчас ты видишь осенний сад, в первую очередь, как обнаженные деревья, причем деревья не первой молодости. Ты замечаешь, что первый снег не несет никакого очищения души, а быстро тает и оставляет грязь. А опавшие листья своим шуршанием напоминают о жестяных листьях на венках. И ты уже не тащишь охапку увядшей красоты в дом, а довольствуешься листком для закладки книги.