Они прошли войну

Они прошли войну
Возрожденный праздник
А мы выжили, Нинка!
Гонка ценою в жизнь
Кукушка ( Старый снайпер )
Память из прошлого
Дядя Ля
Семеныч
Случай на фронте
Старец
Дядя Степа из детства (участковый)
С творчеством Симонова по жизни

Возрожденный праздник
Ветеранам войны, жителям моего старого дома, посвящается
Я и сейчас помню события пятидесятилетней давности. После долгого перерыва  Указом Президиума Верховного Совета СССР от 26 апреля 1965 года  9 мая объявлен праздничным  и не рабочим днем. Событие неординарное. В 1948 году, после трехлетнего отмечания дня Победы,   выходной  день был  признан нецелесообразным,  что  все силы нужно  бросить на восстановление разрушенного войной народного хозяйства. И лишь в 1965 году, уже в эпоху Брежнева, празднику было вновь воздано по заслугам. 9 мая вновь стал выходным. Больше того, Указом Президиума Верховного Совета СССР от 7 мая 1965 года в ознаменование 20-летия Победы над фашистской Германией в Великой Отечественной войне 1941—1945 годов учреждена  Юбилейная медаль «Двадцать лет Победы в Великой Отечественной войне 1941—1945 гг.»  То есть восстанавливался статус фронтовика, ветерана. Эти действия правительства были восприняты с огромным удовлетворением.  По такому случаю прядильно-ткацкая фабрика № 2, где работали мои родители и соседи нашего деревянного двухэтажного дома,  обьявила торжественное собрание с концертом. В этой ситуации уместно вспомнить писателя Даниила Гранина с его «Чужим дневником» «… Поначалу мы бренчали орденами, медалями, но нас быстро окоротили, здесь тоже награждали за дело…— у всех имелись заслуги, все были причастны. …Мы перестали носить даже колодки. Единственное, что отличало фронтовых, — это нашивки за ранения, но их на пиджак не присобачишь».
Непривычно торжественные наши соседи выходили во двор. Они неловко чувствовали себя в выходных костюмах, которые одевали разве что  на демонстрации 7 ноября и 1 мая. Волжский грузчик, дядя Коля, смахивая с обшлага пиджака невидимые пылинки,  ворчал, что вот ведь, отдал после Указа мальчишкам  медали играть, и сейчас награды были бы очень кстати. Он был прав, наш сосед. Указом Президиума  Верховного Совета СССР от 10 сентября 1947 года были отменены денежные выплаты по орденам и медалям. По « многочисленным просьбам» самих фронтовиков, конечно, шутили ветераны.  Эта акция серьезно подорвала престиж участников войны,  и они потеряли интерес к своим наградам. Кто-то их убрал далеко в шкаф,   кто-то, а их было большинство, отдали играть детям. Я  помню наше босоногое воинство, у которого на заношенных ковбойках и рубашках болтались медали отцов. Еще не понимая святости этих наград,  мы обменивались ими, ставили на кон в биту…
Ситуацию выправил Сергей Васильевич,  сосед дяди Коли.  Он вышел,  блистая «иконостасом» орденов и медалей. Среди них выделяются ордена «Славы» второй и третьей степени.  Узнав причину расстройства соседа, он убегает домой и выносит орденские колодки. Эта услуга стала совсем недавно предлагаться в военторгах,  и Сергей Васильевич, будучи в командировке,  сделал  комплект для себя. Но раз такое дело, как не выручить соседа.  Нужно сказать, что разница в орденах и медалях у наших фронтовиков была невелика. Они, сержанты и солдаты Великой отечественной войны,  награждались, в основном, медалями «За отвагу», «За боевые заслуги».  Орденами «Красной звезды» и «Отечественной войны».  Когда несколько колодок украсила пиджак ветерана, и им гармонировал орден «Красной звезды», чудом не попавший в мальчишеские руки,  дядя Коля воспрянул духом.
Мужики, отчаянно дымя папиросами «Север», «Прибой»,  активно переговаривались.
Слышались отрывки из разговора:
-Смотри, Брежнев то! Мужик оказался! Не побоялся, восстановил выходной!
- А чего ему бояться! Чай генеральный секретарь. Да и фронтовик как-никак! Молодец, ничего не скажешь
-Может еще и надбавки восстановит!
-Ну на это не надейся. Вот медаль новую дадут.
-А на хрена мне эта медаль, коли  денег не платят.  Я свои - пацанам играться отдал.
- Забери обратно, пока не растеряли. Все же память. Видишь, вспомнили о нас.
Незаметно из подьезда вышел Илья Тихомиров, сапожник. В новеньком, явно купленном по такому случаю пиджаке, он чувствовал себя неловко. Его больше привыкли видеть в линялом халате, согнутым над сапожным столиком. Все, кто стоял во дворе,  в мгновение смолкли. Медали и ордена теснились на груди небольшого щуплого дяди Ильи. Но взоры ветеранов войны были прикованы к правой стороне груди: несколько нашивок желтого цвета бросались в глаза понимающим людям. Это были нашивки за тяжелые ранения. Он стоял и смущенно улыбался, инвалид войны, в прошлом полковой разведчик, неоднократно пересекавший линию фронта. Он  не привык к такому вниманию, а соседи подходили к нему, хлопали по плечу и говорили что-то доброе. Праздник Победы сблизил соседей.
Выходили из подьезда другие участники мероприятия. Поскрипывая новыми башмаками, они выдвинулись в сторону своей кормилицы - фабрики. К ним присоединялись другие ветераны поселка. Неожиданно с переливом заиграла гармошка. Весело задорно. Но недолго, смолкла внезапно. Через какое-то время, словно придя в себя, заиграла. Заиграла широко, привольно : …майскими короткими ночами… Негромко, сдержанно, подхватили фронтовики знакомый мотив. Они шли на праздник, на свой праздник.















А мы выжили, Нинка!
..                у "женской" войны свои краски, свои запахи, свое освещение
                и свое пространство чувств. Свои слова. Там нет героев и
                невероятных подвигов, там есть просто люди, которые заняты
нечеловеческим человеческим
 Строки из книги Светланы Алексиевич "У войны не женское лицо"

«У войны не женское лицо» –  сказала известная писательница Алексеевич Светлана Александровна в своей книге. И тем более не девичье - горько добавлю. Я, сын фронтовички, которой  4 июля 1943 года исполнилось восемнадцать лет,  и ее призвали от ткацкого станка, за который она встала в 1941 году и отправили на действующий фронт.  До призыва она закончила курсы всеобуча, получила военную специальность связистки и, миновав курсы молодого бойца, оказалась под Курском.
Потом была оборона Москвы, охрана воздушных рубежей столицы,  где моя мама встретила Победу. Затем был парад Победы, где тогда еще Баскакова Нина, в сводном полку ПВО столицы в отдельном батальоне девушек зенитчиц и аэростатчиц прошла мимо мавзолея и удостоилась улыбок и аплодисментов Правительства страны.
Моя дочь с интересом рассматривала  фотографии  военного времени, с которых на нее смотрела симпатичная светловолосая девушка. Это была  ее бабушка, которую она не знала.  Дочь  на компьютере старательно  «вытягивает» пожелтевшее фото. На ней печальная девушка,  одетая  в поношенную, еще старого довоенного образца, гимнастерку. На обратной стороне фото карандашом написано:  1943 год. Это Баскакову Нину только что призвали. Ее ждет телефонная катушка  под Курском.
-Пап, а что была такая необходимость брать девочек? – Спросила меня дочь. Я внутренне сжался. Сколько раз я задавал себе этот вопрос. Не находил ответа, честно скажу. Помните фильм «Зори здесь тихие» старшину Васкова, который кричит в глаза  диверсантам:  « Это же девочки! Им бы еще на танцы бегать!». Так и моя мама обошлась без танцев. Что я мог сказать дочери. Ровным счетом ничего.
Дочь, похоже, и не ждала от меня ответа.  Она вздохнула и  принялась  выравнивать края другой фотографии. Это уже 1944 год, как гласит надпись на обратной стороне. С нее смотрит  красивая блондинка. Тип русской красавицы, хоть боярыню пиши. Но красавица   в белом полушубке  с погонами и шапке-ушанке со звездочкой.
Далекий 1965 год. Страна готовилась отметить двадцатилетие Победы. Впервые  9 мая  был обьявлен выходным днем. Фронтовики воспрянули духом, ибо, чего греха таить, в послевоенных проблемах их подзабыли.  Принятое постановление  1947 года о лишении их денежной компенсации за ордена и медали, негативно сказалось на  настроении.  Это были деньги, на которые не посягала семья. Ветеран мог выпить в кругу своих товарищей  за свою военную службу. Результат был невеселый. Фронтовики не только перестали носить ордена и медали, они отдали их нам, пацанам, которых хлебом не корми, а дай поиграть в войну. Я хорошо себя помню в затасканной ковбойке, а на груди -  медали отца и матери.
И вот подарок Правительства: выходной день.  Дирекция  прядильно-ткацкой фабрики № 2, где трудились родители,  организовала в клубе торжественный вечер ветеранов войны. Не сговариваясь,  фронтовики вышли во двор нашего дома при полном параде. Не у всех хватило медалей и орденов ( мы их быстро растеряли), но орденские планки и нашивки за ранения украшали пиджаки наших ветеранов. Как же мы гордились своими отцами! Я гордился вдвойне: у меня воевали и отец, и мать. Маму, несмотря на сравнительно молодой возраст, на поселке уважительно звали «Георгиевна».
  Я  вспоминаю год  двадцатилетия Победы, когда матушка в качестве поощерения за неплохую учебу взяла меня, двенадцатилетнего мальчишку, с собой в Москву. К этому времени, она, не без помощи всесоюзной передачи Агнии Барто «Найти человека», нашла свою однополчанку Анну Наумову, с которой служила на рубежах обороны Москвы. Осенью 1945 года они расстались.
Восьмого мая мы вышли из поезда «Кинешма-Москва» и вступили на перрон Ярославского вокзала. Матушка  растерянно оглядывалась. Шутка ли: она не была в Москве с 1945 года! И если бы не приглашение Совета ветеранов Рублевской водонасосной станции, навряд ли бы  она  выбралась из нашей глубинки.
 К моему великому удовольствию мы спустились в метро. Станция «Комсомольская» меня очаровала. Матушке пришлось посидеть и подождать меня пока я проедусь несколько раз на эскалаторе. Долго ехали до станции «Молодежная», то ныряя в туннели, то выскакивая на поверхность. Я не отрывался от окна. Москва представала во всем своем величии.  Так же долго добирались на автобусе  до поселка. Поплутав в новеньких пятиэтажках, мы нашли нужный  дом.  Вот она, заветная дверь. Здесь мать шатнуло, она опустилась на ступеньки: - Подожди, Витюшка, что-то сердце захолонуло. – Сказала она, прислонившись плечом к стене.  На звонок никто не ответил. Открылась соседняя дверь и вышедшая  соседка сказала, что Анна помогает свекрови  по хозяйству. Мать  быстро сориентировалась в старой части поселка, обьяснив, что помнит эти старые улицы. Рублево повезло: на  водонасосную станцию, которая снабжала водой  Москву, не упала ни одна бомба и поселок сохранился.
Ее подруга возилась в  огороде. Мать решила ее разыграть   и поинтересовалась, нельзя ли снять комнату.  Хозяйка   посмотрела на высокую, светловолосую женщину с мальчиком,  чемоданом,  и растерянно ответила, что комнаты она не сдает. Но что – то у нее «щелкнуло». Она  испытующе смотрела на матушку, потом перевела взгляд на меня, -  снова на мать. Матушка деланно вздохнула и сказала: « Тогда дай ДД». Женщина охнула, схватилась за сердце, и, обхватив мать,  стала трясти ее за плечи, повторяя: « Нинка! Это ты…ты…!
Две женщины плакала в голос. Стояли, обнявшись, и голосили навзрыд. Две русские бабы, которые на своих девичьих плечах тащили и вытащили войну.  Я стоял, оцепенев. Мне было почему-то тревожно.
Убедившись, что все  происходит наяву, женщины вытерли слезы, вздохнули. Мамина подруга присела и внимательно посмотрела на меня. Я, как положено, зарделся и совсем некстати поздоровался.
- Здравствуй, здравствуй…сынок – сказала она, и голос ее дрогнул. – Знаешь, Нин, я тебя через него узнала. – Она кивнула на меня. - Уродится же такая копия.  Тебя как звать? – вот и хорошо, Витя. Меня… - она на минуту задумалась -  зови меня тетя Аня. – Нин, ты не против? – Повернулась она к матушке.
- Что ты, Анна!  Мы же, как сестры. Даже роднее - мать снова всхлипнула. – Только рада буду. Так в мою жизнь вошла мамина боевая подруга Анна Ефремовна Наумова,  оставшаяся для меня  на всю жизнь тетей Аней. Я долго не понимал, да это мне было и не нужно, что они не родные сестры. Позже, когда не стало матери, да и я повзрослел и стал разбираться в генеалогическом  материнском дереве, то понял, что она мне не тетя. Но  это не имело никакого значения.
Стало смеркаться,  Рублево погружалось в сиреневые майские сумерки. Мы медленно брели по улице.  Матушка и тетя Аня поминутно останавливались, вспоминали.   Самое повторяемое слово было: « Помнишь?» 
– Проходите, гости дорогие, - проговорила тетя Аня, пропуская нас в квартиру. Женщины быстро накрыли на стол, накормили меня и отправили спать, а сами остались на кухне. Какой тут сон!  Мать была зенитчицей,  и я ждал, что пойдут воспоминания фронтовых будней:  охрана воздушных рубежей, сбивание немецких самолетов.  Но пошла самая обычная женская беседа:  -  … Замужем? Была, …неудачно… Детей бог не дал…
 - Ты у врача была?  -  сдавленным голосом спросила мать.
- Да была - отмахнулась тетя Аня. – Ты представляешь, Нин, - записалась на прием к профессору. Зашла в кабинет. Сидит представительная дама, на меня не смотрит. Спросила фамилию, достала дело, почитала, потом посмотрела на меня и спрашивает: - А вы никогда не простужались?  - Голос тети Ани прервался. Стукнул стакан, это тетушка выпила воды. - Представляешь, Нин, задать такой вопрос фронтовичке! Я  поинтересовалась, читала ли она мою историю болезни, где пришита справка из госпиталя, в котором я лежала на обследовании. Профессорша покраснела, смутилась, зашуршала страницами. – Ой, простите меня, вы фронтовичка! - Да, милая моя, - отвечаю - с 1942 года по 1945.  – Веришь, Нин, она чуть не расплакалась. Я ее успокаивала, - тетя Аня усмехнулась. – Я все понимаю, кто будет заниматься болячками уборщицы со станции. Затем я у нее прямо спросила: могу ли  родить. Она отрицательно покачала головой. Сказала, что я настолько простужена, что ее задача сейчас меня подлечить, чтобы не было осложнений. А о ребенке не может быть и речи.
Тетя Аня  замолчала. Матушка тоже, чувствуется, сникла.
 – Помнишь, Нин, как мы из землянки осенью воду ведрами вычерпывали. Не войти было. А потом на нары из горбыля без сил валились.-  снова раздался голос тети Ани.
  - Да, - отвечала мать, – сил не было печку затопить.
 -  А чего ее топить, если дрова целый день в воде плавали, - усмехнулась тетя Аня. - Твою шинель расстилали и ложились рядышком, моей - накрывались.
  - Боже мой, Анна, как же было холодно –  сдавленно сказала мать. – Я после войны могла в бане сколько угодно просидеть. Не берет жар и все. Все мама ахала: как же ты намерзлась!
– Знаешь, - продолжала тетя Аня, - я про все это профессорше рассказала. Да еще добавила, что на передовой  в туалет была проблема сходить. Штаны ватные на несколько размеров больше, да кирзачи с ног сваливаются.  Пока со всей этой сбруей разберешься, тебя так просвистит.
- Ой, Анна, я сейчас разревусь – это уже - голос матушки.
 –Так профессорша рыдала в голос!  – Воскликнула тетушка. -  Она все настаивала, что бы я в ее институт приехала. Очень ей хотелось для меня что-то сделать. А чего сделаешь?  Детей не будет, а все остальное…  Я сама осилю.
Разговор оборвался. Я лежал, превратившись в слух, и думал, как же они непохоже рассказывают о войне. К двадцатилетию Победы было выпущено много фильмов, где мелькали красивые девушки в хромовых сапожках, синеньких юбочках. На головках щегольские беретики. А здесь: ватные штаны, кирзачи…
Раздался голос тети Ани: - Бог с ними, профессорами! Давай выпьем за тебя, подруга моя дорогая! Что у тебя все сложилось и получилось. Из письма я поняла, что у тебя двое мальчиков.  А муж как?  Фронтовик? 
-  Фронтовик  – ответила мать. – двадцать второго июня война началась, а двадцать третьего его призвали.  Студентом был, последний курс в Шуйском учительском институте заканчивал.
Раздался звон стопок. Женщины выпили и снова замолчали. Я лежал в полной растерянности. Ну, дела! А как же боевое прошлое! Странные эти женщины. Я еще слышал как матушка рассказывала об отце, что он был контужен, долго лежал в госпитале.
-  Так здоровье- то у него не ахти? - спрашивала тетя Аня. – Совсем не ахти – вздохнув, ответила мать. Так под эти бытовые разговоры я уснул в предвкушении завтрашнего дня. Тетя Аня сказала, что завтра  пойдем на позиции,  где  сохранились остатки землянок.
В шесть часов  бодрым  маршем нас  разбудило радио. – Вот ведь! Забыла радио прикрутить,  – раздался сонный голос тети Ани. – Нинка, ты куда? Давай еще поспим –  это она подскочившей матушке. Мне тоже не спалось. Мы в Москве, а я спать буду!
После завтрака женщины набивали сумку.  – Куда столько накладываем, Анна, - причитала матушка. – Неудобно как-то получается: я ничего не припасла.
- Ты еще посчитайся – весело сказала тетя Аня. – Вспомнила же «Дай ДД»!
- Мам, - вмешался я - что это у вас за пароль такой был?
- Пароль? -  Усмехнулась мать, -  действительно был пароль. 
- Так что это означало?  - Не отставал я.
- Не мучай мальчишку – вмешалась тетя Аня – все одно не разгадает.
- Ты и расскажи –  отмахнулась мать.
 – Чего рассказывать  – сказала тетя  Аня.  Расшифровывается очень просто: «Дай добавку».
- И все! – разочарованно произнес я. Снова облом. Нет никакой ценной для меня информации. Тетя Аня, заметив мое замешательство, рассмеялась.
- Это пароль такой, …на кухне. Я был окончательно сбит с толку.
 -Нин?  – сквозь смех спросила тетя Аня,  – а ты что, не рассказала сыновьям о нашей тайне.
- Да видишь, не удосужилась –  ответила мать.
- Витюш, – взяла инициативу в свои руки тетя Аня – все просто. Я была поварихой…
-  Час от часу не легче!  А я думал…
 - Что не ожидал? -  Расхохоталась тетя Аня, увидев растерянность на моей физиономии. – Да хочешь знать, это самая главная профессия на войне. Солдата накормить нужно было. В первую очередь. А потом воюй дальше. Правда, Нин? 
 - Это точно - отозвалась мать  от раковины, где мыла посуду.  -  Как же хотелось есть! –  воскликнула она.
-Вот видишь, Витюш,  -  кивнула на маму тетя Аня. – Разве я могла оставить голодной подругу! Вот и придумали:  «Дай ДД», чтобы никто не слышал и не видел, как я ей в миску лишний черпак каши положу.
Из радиоточки раздались сигналы точного времени. – Ой, заболтались!  –всполошилась тетя Аня, - пошли,  а то на встречу опоздаем. Наверняка, наши уже ждут.
Как проходила встреча матери с однополчанами пересказать невозможно. Обьятия, слезы…
Затем - путь на зенитную позицию.  Дорога была неблизкая, но за разговорами  время пролетело незаметно. Пока женщины готовились отмечать праздник, матушка и тетя Аня пошли на место, где стояла зенитная батарея, и остановились возле еще заметных ям.
- Вот оно, наше жилье – грустно сказала тетя Аня. Мать стояла, и я видел, как она крепилась и старалась не разрыдаться. Какое – то время ей это удавалось, но  справиться с собой она не смогла. Матушка заплакала. Сначала сдавленно, потом навзрыд.  Без сил она опустилась на колени и уткнулась в пенек. Я сделал движение, но меня удержала тетя Аня, сказав: - Подожди, она встречается с прошлым. Это вход в нашу землянку.
Матушка распрямилась, вздохнула, вытащила платок и вытерла слезы. Тетя Аня подошла к ней, обняла со словами: - Ну что, подруга моя боевая, легче стало. Мать  улыбнулась: -  сколько раз я во сне видела нашу землянку, девчонок. И вот она, наяву.
Тетя Аня грустно спросила: -  А ты помнишь о чем мы мечтали, когда в  сырых шинелях лежали, прижавшись друг к другу?  Мать печально  улыбнулась и сказала: - Помню, Аня, помню. Чтобы ночью в нашу землянку попал снаряд и накрыл бы всех спящих. Всех, разом! И конец мучениям.  Я похолодел. Чтобы так думали восемнадцатилетние девчонки! Да, у войны есть  женское лицо, только со слезами отчаяния на глазах.
Тетя Аня порывисто обняла ее и быстро, через слезы,  заговорила: - А мы выжили, Нинка, выжили! Мерзли, голодали, но выжили!
 Долго сидели подруги у  памяти своей юности. Я и сейчас их вижу: тетя Аня сидит на пеньке, а мама – возле нее, положив голову  с руками ей на колени. Сидели и молчали.
Раздались крики: - Анна, Нина, где вы? Идите, все накрыто!
… Я еще не знал, что несколько лет контузии, болезни, заработанные  на фронте,  отнимут у меня отца, а потом и мать.
  - Вот мы и остались с тобой вдвоем…сынок – скажет мне тетя Аня, когда я сообщу  ей о смерти матери.
А потом уйдет и тетя Аня. Светлая вам память, фронтовые подруги.












Гонка ценою в жизнь
                Мы были высоки, русоволосы
                Вы в книгах прочитаете как миф
                О людях, что ушли не долюбив,  Не
                докурив последней папиросы
                «Мы». Николай Майоров.
Эти простые, но продирающие до озноба, строки касаются и моего отца. Он современник Николая  Майорова. Почти ровесники, оба ивановские. Николай Майоров  рано начал писать стихи и я, думаю, что в студенческой аудитории, к которой принадлежал мой отец, зачитывались молодым поэтом – студентом. Затем их породнила война.
  Эту историю я слышал от отца. Будучи студентом последнего курса Шуйского учительского института ( это были прообразы педагогических институтов), он был призван на другой день после обьявления войны. Начинал служить на Карельском  фронте, потом были - Ленинградский,  Белорусский. Закончил войну старший сержант Гришин Алексей Иванович в Кенигсберге, после чего был демобилизован по указу Сталина как преподаватель. Учителей увольняли в  запас к первому сентября.
В 1965  году зародилась традиция в нашем городе  ходить на кладбище и поминать всех, кто ушел от нас. Девятое мая стал народным праздником, независимо кто кем был: фронтовиком, тружеником тыла, ребенком, стоявшим  за станком на ящике. Этому способствовало постановление правительства обьявить день Победы выходным днем. Наш город война, слава Богу, не достала. Но в нем размещались  госпитали, и умерших от ранений фронтовиков хоронили на старом погосте. Воинское кладбище выглядело очень скромно: земельные холмики, с пирамидками, на которых указывалось, кто захоронен. Монументы, трибуны придут позже.
  Фронтовики не проходили мимо воинского захоронения. Привыкшие больше к спецовкам, они  неловко чувствовали себя в костюмах. На пиджаках - ордена, медали. Им не нужно было речей. Останавливались возле ближайшей к дороге могилы и, не присаживаясь, поминали тех, кто не дожил до Победы.
На обед собирались у моего деда, Гришина Ивана Ивановича, который по возрасту не был призван на фронт, но за ратный труд в тылу  награжден медалью «за доблестный труд».
Я и сейчас вижу их, своих дядьев. Это были «чернорабочие» войны. Рядовые, сержанты, они добросовестно тянули свою солдатскую лямку. Кто с винтовкой, кто с пулеметом, артиллеристы, они были на различных фронтах,  закончив войну, кто в Берлине, кто в Праге, кто в Кенигсберге.
Великая отечественная война. Она на генном уровне впиталась в нас и мы, независимо от возраста, были причастны к ней.  Мы были военными с детских лет. Любимым головным убором у пацанов была солдатская пилотка.  Как нам хотелось послушать наших родственников, которые, выпив за Победу, становились разговорчивее, но бабушка, накормив, выпроваживала нас на улицу.  Мы прильнули к окну, и я услышал голос отца. Это меня очень удивило.  Наши родители не любили рассказывать о войне.  «Нужно было, вот и воевали» - отмахивался от меня отец. Он даже по телевизору фильмы не смотрел. Исключение было сделано для фильма «Живые и мертвые»,  поставленному по трилогии К.Симонова.
-  Карельский фронт открыли в августе 1941 года. – слышал я голос отца.  – Под Ленинградом мы прошли курс молодого бойца и –  на Карельский  перешеек.  Фронт хоть и открывался, а войска оттуда и не уходили после финской кампании.- Отец помолчал, потом добавил.- Мы и не знали, что против нас стояли финские егеря. Старослужащие рассказывали, что губят солдат не как перестрелки, а финские снайперы. Это бывшие охотники, которыми   богата северная Финляндия.  Эти парни пощады не знали. Били хладнокровно. Причем выбивали старший и младший комсостав. Выйдет командир отделения из землянки по надобности, - щелчок и нет человека. И снова тихо, только сосны шумят.
- Осень наступила рано, в сентябре уже холодно. Зарядили дожди со снегом . -  Продолжал отец. – Промокнем на учениях,  а спрятаться некуда. Температура снижается, и шинели - колом.   На ногах - ботинки с обмотками и в них -  по болотам!  Все простудились.  –  Отец  вздохнул. -  Наше счастье, что активных боевых действий на участке еще не было. А то не знаю, какие мы были бы защитники.
-Вскоре ударили морозы. Они сковали озера. На их поверхности можно было кататься на коньках. В это время стали формировать лыжные истребительные батальоны. Первую роту сформировали  быстро. На  прикидочных гонках было видно, кто спортсмен-лыжник, а кто вытягивал только на природной силе. Шинель и  солдатские ботинки как-то с лыжами не увязывались,  да и вооружение ( винтовка) для лыж было очень неподходящее.
 То, что отец занимался лыжами и имел первый мужской разряд, это я знал. Он был  чемпионом по лыжным гонкам в Шуйском учительском институте. Обычно отец мало интересовался, чем занимаются его сыновья, но что касается лыж, то он не был безразличным к нашим успехам.
« Тренируйтесь, мальчишки, бегать на лыжах, в армии пригодится» - говорил он. Так что сообщение отца о лыжном батальоне меня особенно не удивило.
-Стали тренироваться. Много бегали  по пересеченной местности.  Карелия это не средняя полоса России, где приличную горку надумаешься найти. Мы были равнинные спортсмены, и гонять с сопок, да еще маневрировать среди гранитных глыб, было сложно. Когда бегали на ботинках,  было совсем плохо: ремни ногу не держали.  Нельзя было не только лыжами управлять,  устоять невозможно. А тут еще винтовка бьет по ногам. Командование поняло проблемы, и нам выдали кирзовые сапоги.  До стычек с финнами дело не доходило. Они вышли на свои исторические рубежи, заняли Петрозаводск и остановились. Стояли и мы.
Отец замолчал, собираясь с мыслями. Сидевшие за столом тоже молчали.  Чтобы Алексей Иванович разговорился…  Подействовал, наверное, день Победы, который стал нерабочим днем,  вручение  юбилейной медали «Двадцать лет Победы в Великой Отечественной войне 1941—1945 гг.». Не секрет, что с 1948 года, когда отменили выходной день девятого мая, да плюс указ Президиума Верховного Совета от 1947 года  об отмене  денежных  выплат по орденам и медалям негативно повлиял на настроение бывших фронтовиков.
- Однажды нам выдали белые масхалаты и сухой паек. – Продолжал отец, - Пополнили боекомплект. Все это сложили в армейский вещмешок, почему – то прозванный в армии «Сидор».  Ох уж этот «Сидор»! Более неудобного мешка трудно что – либо найти. С ним ходить – то невозможно, не то, что на лыжах бегать.  Возглавил роту старшина…  - Отец напрягся, - нет, не помню фамилию. Знаю, что он был чемпионом России по лыжным гонкам. Десять километров пробегал за милую душу, словно разминался. Мы,  кто до войны занимался лыжным спортом, пытались от него не отставать, но не удавалась. Уходил. 
Рано утром построили роту. Старшина обьяснил задачу и мы пошли. Поняли, что марш-бросок длительный.   С утра был хороший морозец и лыжи скользили неплохо. Старшина впереди поставил наиболее сильных лыжников, чтобы прокладывали лыжню. Так что я оказался за старшиной.
- Слушай, Алексей, - перебил отца дядя Гена – насколько я помню в финскую войну,  наших немало полегло   из-за отсутствия лыжной подготовки. Я как раз призывался в 1939 году, так не помню, чтобы мы активно бегали.
 – Ты прав, Геннадий. – Ответил отец - если даже и учили, то как-то по -  строевому.  Рисунки разбирали,  как стрелять с лыжных палок, ложиться, не снимая лыж. Этого мало. Бегать нужно уметь, все остальное придет. И вообще, воевать с финнами дело тяжелое. Они же люди лесные.  Мы в лесу, как куропатки, сбиваемся в кучу, а они словно тени между деревьев скользят. Да потом и лыжи у них  особые. Вроде охотничьих, даже шкурами подбиты.
 -Идем мы,  достаточно быстро, подгонять  не нужно. Лес сосновый, строевой, стволами в небо уходит. Тишина, только вершины сосен шумят. Страшно. Чувствуешь, что тебя кто-то ведет на мушке. А что сделаешь: твоя задача от старшины не отстать. А он спуску никому не дает. Успевает задних бойцов  подгонять, и впереди идти. Железный парень, что и говорить.
- Не помню, сколько времени  прошло, но рассвет забрезжил. Заря как желток  разлилась где-то вдалеке. О солнце и говорить нечего, оно из-за сопок так и не появилось. Среди сосен просвет выглянул.   Старшина  остановился, фонариком под полой  карту осветил,  посмотрел и вполголоса сказал, что сейчас будет озеро. Это недалеко от финских позиций. Идти нужно максимально быстро. На льду мы отличная мишень.  Сказал и пошел вперед. Мы - за ним. Хотя мы и лыжная рота, но,  лыжников в нее набрали немного, остальные - просто крепкие ребята. Растянулись по озеру прилично.
Отец снова замолчал. Налил себе воды, выпил. Народ терпеливо ждал. Все понимали, что сейчас будет развязка. О простом переходе отец бы и рассказывать не стал.
- Я иду, чувствую, что  ноги немеют. Темп старшина взял высокий. Да и не в  ботинках лыжных бежим, а в кирзовых сапогах. Подошвы елозят по резиновой накладке, а она старая, стертая. Наледь образуется, а сбивать некогда.   Того гляди сапог сьедет в сторону и в снег закопаешься. Шинель по ногам колотит, идти мешает.
И тихо. Кажется, дыхание последнего слышишь. Вдруг…Я даже не понял, что это. Словно палкой по забору кто-то играется.
- Бойцы, финны! - Закричал старшина – Ложись! Занимай оборону. А мы, народ еще необстрелянный, встали и головами крутим. Где они, эти финны? В какую сторону ложиться и оборону занимать. Озеро же, голову некуда спрятать.
-Ложись!-  Кричит старшина -  слева егеря! Передай по шеренге. А сам быстро упал и винтовку -  наизготовку. – Слышите, из пулемета бьют. Воон там, на сопке,  у них пулеметное «гнездо».
- Мне повезло –  продолжил отец. Я был рядом со старшиной и все делал как он.  Частокол по забору сменился более быстрым тарахтением. Это заработали автоматы,  а егерей не видно.
-Смотрите на сопку! На склон! – Надрывался старшина. - Цельтесь и стреляйте по моей команде. Не дайте им спуститься со склона. На озере они нас изрешетят!
- Вот тут-то я их и увидел. Егеря предстали во всей свое красе и подготовке. На  коротких лыжах в ботинках,  надежно схваченными жесткими креплениями, они виртуозно спускались со склона сопки,  Лыжными палками они не пользовались. Ремни палок висели у них на  руках,  а ладони сжимали  автоматы  Ловко огибая гранитные валуны, финны еще и стреляли. Они били по нам очередями,  Да так, что мы голов не могли поднять.
-Цельтесь! – Кричал старшина – Огонь!
- Из нашей цепи раздались одиночные выстрелы. - Что скажешь  – задумчиво сказал отец -  винтовка она и есть винтовка, очередями стрелять не может. Потом мы народ был необстрелянный, торопимся. Да еще сумрачное марево над озером клубится, прицел не видишь. Вскоре у нас в цепи стоны раздались. Винтовки затихать стали. А егеря почти со склона спустились. Некоторые уже у подошвы сопок оказались.  Похоже, на две группы разбиваются. Нас обходить собираются.  Я их наконец-то разглядел. Высокие,  крепкие, в коротких куртках. За спиной прижатые к спинам рюкзаки. Все пригнанное, ничего не болтается. Им даже ветер не мешал: шапки с длинными козырьками укрывали лицо, но стрелять не мешали. И глаза. Мне показалось, что я увидел их глаза. Они сверкали, словно лезвия финских ножей. В них был только холод. В душе у меня зародился страх, что противостоять этой группе мы не сможем. - Я – продолжал отец, -  поставил последнюю обойму и, видя, что старшина стреляет редко, решил не спешить тоже. А на фланге стали затихать выстрелы.
- Все, … - выругался старшина – патроны расстреляли – а финны к нам еще не подошли.
 – Что будем делать, старшина? – Спросил кто-то из бойцов, что лежали рядом с командиром. – Похоже, они нас обходят.
- Не только обходят - зло сплюнул старшина – они нас в плен брать будут. Слышите, не особенно активно стреляют, так, больше для испуга.
Воцарилось молчание. Егеря спустились с сопки и, отталкиваясь палками, стремительно побежали вдоль нашей цепи с явным намерением взять нас в кольцо.
- Так - неожиданно заявил о себе старшина. – Передайте по цепи. По моей команде встать и поворачиваем назад. Раненых спасти не сможем. Погубим и их, и себя. И бежим,  насколько сил хватит. Можете сбросить шинели, но не вздумайте оставить винтовки. Тогда вам конец, даже если  добежите,  ГПУ потери винтовки не простит. А так, может, обойдется. Будете говорить, что выполняли мою команду: «Отступать».  Все, парни, приготовились.
Я по его примеру сбросил шинель, ослабил поясной ремень. Подумал и сбросил этот проклятый «Сидор», который болтался за спиной.
-Приготовились! – закричал старшина. Он преобразился, словно это были лыжные соревнования. -  Вперед!
- Это прозвучало так странно! – Улыбнулся отец - команда «Вперед», а мы отступаем. Но команда была понята  и бойцы, кто поднялся,  неуклюже отталкиваясь палками,  заскользили.
- Быстрее! - Снова закричал старшина. – Если они нас окружат, никто не выберется. Затем обернулся к нам, нескольким человекам, которые за весь переход не отстали от него. – Ну что, парни, представьте, что вы на соревнованиях. Настраивайтесь на гонку пятнадцать километров, только наградой будет не кубок, а жизнь. Бегите, не оборачивайтесь! Вы никому не поможете, патронов у нас нет.   Если мы не сдадимся, они нас  перестреляют.
Отец помолчал.  За столом тоже задумались. Все понимали, что лыжная рота отступила с поля боя, это было противно советской науке побеждать. Нужно было погибнуть, ибо сдача в плен –  позор. Да и финны прославились своей жестокостью. Так что старшина все рассудил правильно.
-Ну и как, Иваныч, добежали - нарушил молчание дядя Петя. Это был стреляный волк. Без малого восемь лет провел он в армии. Только было закончил строчную, как добавили младшему ком.составу еще год. Затем - финская компания, а там и отечественная не за горами.
- Добежали – усмехнулся отец. –Старшина  развернул нас  и мы бежали цепью, как на соревнованиях.  Только « болельшиками» были егеря со своими «Шмайсерами». Они  не ожидали такого разворота и поостереглись стрелять, так как вторая группа финнов обогнула нас с другой стороны и оказалась напротив своих же. Это нас и спасло. А так бы всех покосили.  Я бежал, удивительно, без мысли быть убитым. Меня больше пугало, что сейчас кирзач соскользнет с лыжи,  и я закопаюсь в снег. Тогда точно конец.  Когда я буду отходить от этой гонки, то почувствую холод в сапоге. Посмотрев, увижу, что я оторвал подошву пальцами,  впиваясь в нее, чтобы удержаться на лыже.
-О господи! - Воскликнул дед.- За какие же грехи ты нас так наказал – и перекрестился.
- Это был еще не грех, отец,  – усмехнулся отец. – Вот когда мы ушли в лес и перестали слышать выстрелы, старшина дал команду остановиться. Мы оглянулись, а от роты десятка полтора бойцов осталось. Остальных перебили. Вот здесь мы почувствовали свой грех. Отставшие собой отвлекли егерей,  и мы имели возможность уйти.   Эта мысль пронзила всех одновременно.  Мы стояли, уткнувшись  лицами в палки, и не могли говорить. Долго стояли. Думали, что может кто-то еще подбежит. Никого. Мы прекрасно понимали, что сейчас творится на озере: раненые финнам были не нужны.
Старшина не дал нам отдыхать. Только наладилось дыхание, он  дал команду: «Вперед» и мы снова побежали. Придти к своим позициям, был вопрос времени.
Отец закончил рассказывать, налил себе воды, залпом выпил. Я никогда не видел отца таким: у него горели щеки, словно ему было стыдно.
- Так чем дело закончилось? – спросил дядя Гена, кавалер двух орденов «Славы», расписавшийся на рейхстаге.
– Да никак -  ответил отец.-  даже не арестовали за бесславный возврат. Винтовки мы не бросили, бой приняли.  Силы были неравные. Отступили по команде старшины. Только от старшины роты попало. Шинельки – то мы свои потеряли. Но в глаза не могли смотреть друг другу долго.
Неожиданно встал дядя Гена.  Он поднял стопку и сказал, - Ну что, Алексей, ты выиграл гонку со смертью. И никто вас, добежавших до своих, ни в чем не может упрекнуть. Погибнуть было легче всего, но вас, выживших в этом бою,  впереди ждали еще четыре года гонки, цена которой – Победа. Давайте выпьем за нее.  И  опрокинул стопку. Остальные  последовали  его примеру.
…Больше эту историю я от отца никогда не слышал.









Кукушка ( Старый снайпер )
                «Дело прошлое. Что было то
                было. Давайте жить дальше».
                слова старого оленевода-саами.
Эти слова произнес финн, лесоруб из маленького поселка под городом Рованиеми, что на Севере Финляндии. Это было в 1988 году, когда еще  жила  страна СССР, и мы были великим советским народом. Не «совком» как уничижительно назвали сами себя граждане одной шестой части суши.  Мы были граждане СССР.  Именно так нас и встречали в городе Рованиеми в обществе советско-финляндской дружбы.
Принимали нас достойно. Были интересные экскурсии по предприятиям, социальным организациям, банкам.  Мы  могли  посетить дома и посмотреть, как живут финны. Все было хорошо, но была  одна проблема: мы не могли себе позволить посидеть в баре. Нет, никакие представители спецслужб, как бы сказали сейчас, здесь  не причем. Причина была   простая: отсутствие финских марок.  Норма валюты для советского туриста составляла 70 финских марок на человека в день. И все. Учитывая, что хотелось привезти домой подарки,  мы дорожили  каждой финской копейкой. Но в бары  ходили и смотрели, как отдыхают финны.  Мы увидели воочию крепких финских парней в своей родной обстановке.
Мы сидели  в небольшом пабе.  Была суббота, и бары Рованиеми не могли пожаловаться на отсутствие посетителей. Вокруг города много  сельхозкомунн, лесорубов, рыбаков. Да и просто хуторов немало. Вся эта разношерстная публика  отдыхала в выходной день в центре провинции. Было шумно. Это миф, что финны молчаливы. Говорят они, дай бог каждому. В углу, недалеко от сцены, куда периодически выходили певцы, сидели бородатые крепкие парни в рубахах в красно-коричневую клетку. Они пили  пиво, громко разговаривали и  хохотали. Топали в такт певцам  тяжелыми ботинками и усиливали эффект громыханием литровых кружек по столу.
Мы сидели, тихо разговаривая. Официанты к нам не подходили. « Руссо туристо… ». Хотя какое там « Руссо туристо! ». И пива хочется, и домой подарки тоже  привезти хочется.
« Что мы, дома пива не попьем », -  подбадривали мы себя. Тем временем музыканты накачивались,  и музыка становилась неразборчивей. Парни хохотали все громче. Вообщем, пора идти домой. Посидели и хватит.
Но произошло то, чему собственно и посвящен рассказ. Парни стали кивать в нашу сторону, переговариваться и еще громче смеяться. Причем как-то ненатурально, с вызовом.
Это нам  надоело, и мы решили уходить. Чего нарываться. Люди выпили, куражатся. Вдруг один из бородачей зацепил палец за палец, вроде как изобразил автомат. Затем прицелился в нашу сторону и затараторил: « Пу-пу-пу ». Нас расстреливает, поняли мы. Снова  хохот. Нас это заело, и мы попросили  переводчика узнать, в чем дело. Сергей вскоре вернулся. Он обьяснил, что коренастый бородач показывал своим товарищам, как его дед в финскую войну расстреливал наших красноармейцев. Что тут скажешь?  Уходить под дружный смех этих парней нам не хотелось. И меня осенило. Мой отец не воевал в финскую войну, но Отечественную  он  начинал на Карельском фронте и в полной мере хватил лиха с финскими егерями. Отец, обычно немногословный человек,  начинал волноваться, когда вспоминал,  как  их буквально уничтожали финские снайперы. « Кукушки », так их называли красноармейцы.
Я и сейчас помню истории,  которые он нам рассказывал. Заканчивал отец обычно такими словами: « Учитесь, мальчишки, бегать на лыжах. В армии  пригодится ». Позднее, когда я оказался в Заполярье и увидел в каких природных  условиях  шла  зимняя война, то понял, о чем  говорил отец.
- Сережа - сказал я. -  Не поленись. Сходи к этим парням и скажи,  что мой папа  во вторую мировую войну их отцов и дедов тоже « Пу- пу ». Всем идея понравилась,  и Сережа был делегирован в противоположный угол. Оттуда раздался  оглушительный хохот. Так могли смеяться только здоровые, не обремененные проблемами, люди. Бородач протянул в нашу сторону вытянутые руки с двумя оттопыренными большими пальцами. Понравилось, значит. Ну и ладно, теперь можно уходить. Но не тут - то было. Бородач поднялся и, слегка раскачиваясь, пошел к нам.
-Ну, думаю, началось - с тоской подумал я. Драться в наши намерения не входило, но если начнут … Такое же настроение было и у моих коллег. Хорошенькое дельце: завтра местные газеты напечатают о советско - финской драке. Управляющий банком, главный врач больницы, транспортный прокурор. Что и говорить, хорошая компания.
Сергей сделал нам жест, что сваливайте ребята, а я с ним поговорю, но было поздно. Финн подошел к нам и, обращаясь к Сергею, что - то быстро проговорил.
- Он нас приглашает к своему столу - перевел Сергей. Мы растерялись:  денег  у нас нет! Чего делать за чужим столом. Но финн  добавил еще несколько слов.
- Мы его гости - перевел Сергей - он нас угощает.
- Сергей, что делать? - растерялись мы. Сергей был калач тертый, по поездкам набил руку и сказал, что пара кружек пива за чужой счет нам не повредит. И мы под общее одобрение всего паба пошли с пригласившим нас финном  к его компании. Парни  сдвигали столики и кричали что - то бармену. Пока мы рассаживались, принесли пиво. Бородач был очень доволен. Он громче всех шумел и хлопал нас по плечам. Его разгоряченные коллеги искренне радовались нашему появлению.
Расселись. Финны много говорили, нимало не заботясь, что мы их не понимаем. Сергей с трудом успевал переводить. Выяснили, что нас пригласили финские лесорубы, валившие лес где - то неподалеку. В субботу у них выходной и они решили попить пивка. Хорошее дело - кто бы возражал. Мы, в свою очередь, рассказали, что приехали из Мурманска, чем вызвали еще больший шум уже за соседними столами. Оказалось, что рядом сидели водители, которые возили лес из Верхнетуломского леспромхоза Мурманской области.  Финны валили там лес и расплачивались с СССР за него финским сервилатом. Настроение в баре дошло до пиковой отметки. Мы успокоились, что все закончилось  миром. Водители подвинули свои столы к нашим, и  мы оказались в окружении разгоряченных бородатых финских парней, открыто улыбающихся и пробующих на нас свои познания русского языка.
Вдруг наш знакомый бородач спросил что - то у Сергея, кивнув в мою сторону.  Финн спрашивал,  правда ли, что мой отец воевал против финнов. Сергей перевел, что да, мой отец воевал на Карельском фронте. Там против Красной армии стояли финские егеря, как союзники  фашистской Германии. Что тут началось! Шум неимоверный. Финны кричали, что они никогда  не были союзниками Гитлера, а вместе с германской армией возвращали свои территории, отобранные СССР в 1940 году.  Мало этого, когда Финляндия вышла из каолиции с Германией, фашисты, отступая, сожгли Рованиеми. Сказать нам было нечего. Они были правы. Эти парни неплохо знали свою историю. Разговор зашел о родителях, которые воевали.
Мы вспомнили  тех, кто воевал в эту, тогда еще непонятную и малоизвестную, « Зимнюю войну ». Помолчали, как водится.
Неожиданно заговорил бородач.  С несвойственным для него тихим голосом, он стал рассказывать о своем деде. Дед воевал в зимнюю войну. Он сейчас очень старый человек, но хорошо помнит  события тех лет. Народ снова зашумел и мы поняли, что сидящие просят рассказать своего друга о деде. Мы потом не раз удивлялись, что финны умеют слушать и слышать. Вот откуда берут истоки «Калевалы», скандинавских рун и саг!
Оказалось, что его дед, саам по национальности, был снайпером и убил больше ста солдат. Здесь возникла пауза: все поняли, что это были советские солдаты. Я внутренне вздрогнул, так как отец говорил, что красные звездочки на серых шапках красноармейцев были отличной мишенью.
Бородач был великолепный рассказчик, да и Сергей старался с переводом. Вскоре было забыто пиво и все, хозяева и гости, внимательно слушали.
- Мой род идет от саами. Отец был саами, дед был саами. Все мы были саами - неторопливо вещал финн.
- Мы любим свою землю,  не претендуем на ничью другую, но и свою мы не отдадим никогда. Так говорит мой дед. Я с ним тоже согласен. 
- Зимняя война была для нас священной  войной, и все финны встали на защиту своей земли. К нам на помощь пришли даже шведы и норвежцы. -  негромко вещал финн.
Мы напряженно слушали. Шел 1988 год. Год горбачевской оттепели. Приподнялся железный занавес, но знали мы о политике СССР на Севере  очень мало. Позже на прилавках появится литература, не только художественная, но и научная. Горькая правда, проявится на свет, через старательно заретушированный слой идеологии. СССР окажется не таким уж безобидным. Но  тогда …, да что говорить. Мы слушали этого парня. Верили и не верили. Как скажите реагировать, когда парень с горечью говорил, что под Рованиеми стоит памятник погибшим пассажирам автобуса, который подорвали советские партизаны.
- Кому было нужно? – вопрошал финн - убивать мирных жителей, среди которых были дети, ехавшие в школу и пастор. То, что он говорил правду, я узнаю через несколько лет, когда в областной  газете пройдет ряд очерков о реальной зимней войне в Заполярье. Да, так отличился мурманский партизанский отряд « Большевик Заполярья », подорвавший автобус.
Финны слушали и серьезно кивали головами. А бородач вещал дальше о том, что война не обошла и стойбище его деда. Здесь все улыбнулись: очень уж не вязался облик коренастого бородатого лесоруба с хрупкими малорослыми коренными обитателями тундры. Бородач оценил улыбки и пояснил, что его бабушка была шведской финкой и он первый в роду, в ком проявилась стать скандинавских викингов.
- Саами тоже не остались в стороне, и встали на  защиту своей страны. Они формировали оленеводческие батальоны для перевозки грузов в районах Заполярья. Многие, природные охотники, становились снайперами.  Здесь лесоруб на минуту умолк, перевел дух и сделал большой глоток пива. Остальные тоже расслабились и выпили. Рассказчик продолжал:
- Мой дед добровольцем вступил в финскую армию. Он был уже не молод  и не подлежал призыву по возрасту, но он пришел на призывной пункт и настоял на своем.  Он стал снайпером. Дед всю жизнь пас оленей. Он много ходил на лыжах. Мог не уставая идти за оленями во время долгих переходов, и, конечно, метко бил волков, это исчадие тундры. Он не знал промахов. Не один заполярный хищник с предсмертным воем катился по насту тундры, сраженный метким выстрелом. Теперь у деда были другие цели.
Наступила оглушительная тишина в пабе. Все понимали, что сидим  мы, представители другой страны, которая в недавнем прошлом напала на их Родину. Позднее, я понял, что так, наверное, чувствовали себя немцы, когда приезжали в СССР  после войны с визитами дружбы.  Это чувство называется виной и будет сидеть в генах поколений. Мы молчали, и финн продолжил свой рассказ.
- Но дед не был убийцей. Ему не хотелось стрелять русских пришельцев, которые, как  куропатки,  толпились на полянах и просеках. Его поражала бестолковость и полное неумение русских выжить в лесу. Он слышал, что Россия  страна лесов и рек, а русские солдаты совершенно не умели воевать в лесах. Дед останавливал колонны русских солдат, выбивая меткими выстрелами командиров, а расстреливать солдат, не понимающих, откуда щелкают выстрелы, отдавал егерям с их автоматами. Было ли их, испуганных, обмороженных людей, жалко? Да, наверное, было. Но он оправдывал себя тем, что их никто не звал сюда. Что им не хватало у себя дома?  Он не знал России, но его отец в молодости бывал на ее территории  и знал, насколько она велика. Он рассказывал  об этой земле долгими зимними вечерами.
Затем наступил момент, когда у русских появились солдаты, которые умели стрелять. Дед нюхом охотника почувствовал, что это не просто солдаты, это охотники. Окончательно он понял это, когда его выследил русский снайпер и дед, услышав сухой щелчок, инстинктивно сжался в своем укрытии. Пуля впилась в ствол сосны совсем рядом с  головой. Снайпера подвело незнание местности и особенности температуры. Было очень холодно, и нужен был прицел на опережение, чего не сделал неведомый противник. Да и дед, убедившись, что русские не видят его, несколько расслабился в правилах маскировки. Дед сообразил, что нажимал на спусковой крючок не советский стрелок. Еще он понял, что там, на той стороне, откуда раздался выстрел, появился хитрый противник. Выстрел, который мог стать роковым, Напугался ли дед? Нет, конечно. Он был саам, и с молодости умел смотреть смерти в глаза.  Он выслеживал хитрых волчиц, коварных россомах. И этого охотника он поставил в их ряд. Только стал тщательнее прятаться, выбирая позицию.
Дело было в тайболе, то есть в притундровых лесах, и место для поединка людей, решивших убить друг друга, было уникальное. Дед сразу понял, что охотник прекрасно маскируется как в скалистых разломах, так и на деревьях. Он чувствовал противника, но не видел. Тот прекрасно маскировался. Но деда выручала его тундра, его родная стылая земля. Ему помогали особенности солнца, которое после долгой полярной ночи не торопилось покидать небосклон и светило во все стороны. Это явно сбивало с толка неведомого стрелка.
- Ему помогали духи - неожиданно заявил рассказчик. Мы вопросительно подняли на него глаза. Да и другие слушатели выразили недоумение.
- Да, ему помогали духи - повторил упрямо финн. Он был воодушевлен воспоминаниями о деде. Он разогрелся, глаза светились. При ближайшем рассмотрении он оказался не молод, этот парень. Он был нам ровесником, то есть рожденным после войны.
- Дед был лютеранином, но верил и молился духам тундры. И духи помогали ему. -упрямо повторил рассказчик. Дед слился с тундрой. Он зарывался в снег как куропатка, рыскал по тайболе, словно волк. Забивался в валуны сопок. Он вел невидимого противника. Но и сам чувствовал за собой слежку. Умение деда маскироваться  тоже мешало советскому снайперу сделать роковой выстрел.  Дед понимал, что в этом поединке промаха не будет. Противник выслеживает его, как и он, свою жертву. Они друг друга стоили: охотник - саам и неведомый представитель русской земли.
Они настолько изучили друг друга, что каждый мог составить о противнике свое мнение. Так дед понял, что слабое звено у противника, это деревья. Он устраивал на них гнезда, но не понимал особенности тайболы.  Дед понял это и порадовался за себя. Ему нужно было выбрать время дня, когда солнце, заходя за горизонт, не сядет за вершину сопки, а пронзит тайболу своими лучами насквозь. Тогда-то противник будет отличной мишенью. « Это  была не тайга » - подумали мы, поняв,  кто мог стать достойным противником финского деда. Мы чувствовали, что скоро наступит развязка рассказа. Финн еще сделал глоток из кружки и не стал томить нас молчанием.
- Деду повезло. Он  правильно рассчитал свою позицию на склоне сопки, с которой просматривалась вся окрестность. Он видел ели, корявые сосны, густой подлесок. Охотник чувствовал, что противник замаскировался на дереве. Но он был невидим. Пока. Пока солнце, белесое заполярное солнце, вместо того чтобы уйти за горизонт, не появится из-за сопки и осветит лесотундру. Саам рассчитал все верно.
Дед не слышал собственного выстрела. Он не видел, как тело врага упало в пушистый сугроб. Тряхнуло только верхушку ели. И все. Но этого было достаточно. Дед выбрался из своего укрытия, встал на лыжи и пошел к месту падения. Но не напрямую, а в обход: противник мог быть ранен. Принюхиваясь как зверь, дед был почти уверен, что противник мертв.  Он решил убедиться в смерти противника. Дед не любил подранков и переживал, если ранил зверя и не смог добить его. Он не ошибся.
Мы потрясенно молчали. Мы даже не воспринимали перевода Сергея, который применил весь опыт переводчика и дар филолога. Нам казалось, что мы, слушая финна,  понимаем его рассказ, как понимали притихшие его друзья. Мы жили и работали на Севере. Мы не были коренными жителями Заполярья. Не были охотниками. Да и бесполезное это для нас, горожан, дело понимать и чувствовать тундру.   Она могла быть не предсказуемой. Могла помочь, а могла и убить. Мы явно поняли, как суровый заполярный край помог своему сыну выиграть в этом поединке. Поединке, в котором не могло быть подранков. Призом за него могла быть только жизнь. Жизнь одного из них.
  Тело он увидел издалека, хотя снайпер  был в масхалате. Но теперь ему не нужно было прятаться. Он лежал лицом вверх и его глаза были открыты. Дед никогда не видел таких глаз. Это были глаза – щели. Узкие глаза на удивительно бронзовом, круглом лице. Из- под  капюшона торчали черные  короткие волосы.  Они напоминали  волчью шерсть на загривке. Дед стоял перед поверженным противником, как он стоял не раз перед убитым волком, и смотрел на его диковинное лицо. Дед не знал таежных национальностей России и не мог понять, что с ним достойно сражался сын сибирской тайги. Да ему и не нужно было этого. Он же не звал его сюда. И навряд ли бы этот охотник пощадил его, попавшемуся на мушку  его винтовки.
Долго стоял дед перед поверженным противником, пока холод не стал заползать под малицу, сшитую из шкур белого оленя, и делавшей деда невидимым в наступающих сумерках. Он наклонился, снял рукавицу и закрыл удивительные глаза чужеземца, в которых отражалось чужое для него заполярное небо. В нескольких шагах дед увидел след от упавшей винтовки. Он достал ее из снега, вытер полой малицы. Это была старая винтовка с залоснившимся прикладом. На ней, как и на винтовке деда, не было оптического прицела. Этот охотник, как и дед, ходил охотиться на человека, как на зверя.
Дед забросил винтовку за спину и пошел прочь, не оставляя следов лыжами, подбитыми шкурой оленя. Он уходил прочь от убитого. Но он чувствовал себя неуютно. У него не было радости победы,  наоборот, навалилась усталость. Что с ним? Дед остановился, подставил лицо ветру. В его глазах  стояло бронзовое лицо неведомого ему охотника с узкими глазами-щелями. Дед вдруг явно представил, как ночью к нему подберется пугливый песец и вопьется зубами в застывшее лицо, как будет алчно раздирать его. Он повернулся и решительно зашагал в обратную сторону. Убитого  почти занесло поземкой, но дед нашел его. Нашел и лыжи противника. Он даже не удивился, что лыжи были похожи на его снегоступы. Он давно понял, что имел дело с тундровым охотником, только другой страны. Он взвалил тело на лыжи и повез  к подножию сопки. Там долго заваливал его камнями, чтобы ни один мелкий хищник не смог добраться до каменной могилы. После чего повернулся и, не оглядываясь, пошел прочь.
Рассказчик замолчал. Тяжело передохнул, выпил пива. Мы молчали. Было понятно, что дед - саам охотился за представителем тунгусской, корякской или другой национальности советского севера. Молчали и финны, переживая услышанное. А финн вдруг улыбнулся и сказал:
- А дед жив! - и мы все заулыбались, словно досмотрели кинофильм с хорошим исходом.
- Он еще ходит на лыжах, хорошо видит - продолжал внук - и даже выпивает. Правда, один раз в году. Мы поняли, что это за дата.
- Он наливает стопку водки. -  Поднимает ее и говорит, обращаясь к нам:
- Что же, что было, то было. Давайте жить дальше. Мы, не сговариваясь, встали и свели свои кружки в единое целое.
После этого все поняли, что разговор закончен. Мы поблагодарили рассказчика и пошли к выходу.










Память из прошлого
Эту историю я слышал давно, даже очень давно, учитывая, что время спресовалось и двадцать лет это уже солидный срок. Услышал и, как это часто водится, - забыл. И не удивительно, столько произошло перемен в нашей, некогда стабильной жизни, а тут какая – то история. Речь пойдет о населенном пункте в юго -  западной части Мурманской области. Название этого посления не у всех на слуху. На 67-й параллели, за Полярным кругом, между сопок, лесов, озёр, в излучине горной реки Тунтсайоки расположено селение со странным названием Алакуртти. В нем живет небезразличный человек, активно интересующийся историей своего края Степан Михайлович Оленич. 
По словам Степана Михайловича история Алакуртти интересная и поучительная. Человек он любознательный, собрал обширную картотеку о своих родных весях и охотно делился с теми, кто интересуется историей Кольского полуострова. Я оказался, с его точки зрения, человеком небезразличным и мы, пока ехали от города Кандалаши до села Алакуртти, разговорились. Рассказчик он был отменный, я умел слушать, и вскоре мне казалось, что я знаю историю этой местности давно.
История села уходит в глубь веков. В книге финна Тунтсона Коямоты, бывшего жителя одного из хуторов близ Алакуртти, сообщается о старейшей «династии», родословная которой начинается с 1630 года. Но не пытайтесь найти старое село. Его  нет. Село сожгли в 1940 году в ходе «Зимней войны».  Кто? До сих пор спорят краеведы, ученые. Российская печать доказывает, что село сожгли сами финны, уходя на запад после поражения в «Зимней войне». Финны, и не без основания, доказывают, что после того как гражданское население покинуло свои дома и пошло в направлении  финской Саллы, Красная армия спалила их жилища.  Это подтверждали  дети войны, которые уходили с матерями в финскую Саллу. Так что нынешнее село Алакуртти ничего общего со старинным селом,  не имеет.  Да и не только Алакуртти постигло забвение. Та же участь постигла и бывшие хутора,  которых было много вокруг алакурттинского поселения.   Когда видишь остатки прошлой жизни, причем некогда благополучной, неприятно сосет под ложечкой.  Жаль, что многие красоты окрестностей Алакуртти не задевают души местных  властей,  не появилось желания сохранить эту культуру для потомков. Это и есть первейший признак безкультурия нации - неуважение к истории своего края, к его памятникам. За отсутстивие приемственности поколений и уважения к своим корням нас  не любят на западе.
Село  Алакуртти, вернее его остатки, после изестных советско- финских событий оказалось в составе Карело-финской республики. Была такая «буферная» республика в 1946 году. Просуществовала она не долго,  и село Алакуртти перешло в состав РСФСР, включившись в Мурманскую область.  Здесь Оленич замолчал, словно собирался с мыслями.
Ему было над чем подумать и что рассказать. Родился он в 1946 году, то есть  был ровесником советского периода населенного пункта Алакуртти. Вся его сознательная жизнь была связана с ним. Он был на советской работе и пытался в меру своих скудных возможностей способствовать процветанию  родного края. Но с прцветанием было не ахти, а с перестроечных времен и вовсе дело заглохло. На это «заглохшее дело» и смотрел Степан Михайлович из окна уазика. Когда постсоветская  власть обьявила о том, что у нас нет «потенциальных противников»,  первым делом начали сокращать армию. Правильно или нет – вопросы обороны не мое дело, но уход военных напоминал бегство. После их  остались  порожние  бочки, траки от танков, какие-то фантастические сооружения из бетона. Все это не красило окрестности.  А он был благополучный, этот край озер... когда был финским. Здесь испокон веков жили финны, которые занимались сельским хозяйством, деревообработкой, ловлей рыбы.   Финские крестьяне выращивали неплохие урожаи, полностью обеспечивая окрестные селения сельхозпродуктами. В большинстве своем, население жило отдельными хуторами. Жили зажиточно.   Позже я увижу фотографии тех лет, когда  Алакуртти входило в финскую губернию Лоппи. Правда краеведы предупредили меня , чтобы я не пытался заниматься сравнениями. Ибо современное  село Алакуртти стоит совершенно на другом месте. На месте старого - разбита грандиозная свалка. Вот таковы итоги «востановления исторической справедливости» по включению финской территории в лоно « матери» -России.
 Уазик нещадно мотало из строны в сторону. Мы ехали не по дороге, ее просто не было. Мы двигались  в «направлении», так невесело пошутил Оленич. Направление было   в сторону государственной границы, передвинутой по результатам Зимней войны.
-Дальше будет еще хуже – подбодрил меня Степен Михайлович, видя как я потираю ушибленную голову после очередного броска нашего авто. – Скоро приедем к поселку геологов, а там на ГТС пересядем (гусеничное транспортное средство). Я невольно прижмурился. В студенческую бытность я был на Таймыре и достаточно поездил на таких тружениках тундры. «Проходимец», - ласково называли жители норильского края этот вездесущий вид транспорта. В  сравнении с ним наш уазик выглядел образцом  комфорта. 
-Скоро приедем! – Прокричал Михалыч, скорее, для собственного успокоения. – Вон там хутора!-  Показал он куда –то вперед. Там, куда махнул рукой Оленич, простирались сплошные заросли  иван-чая, да настырные осины лезли на огромные валуны. Между валунов залегли, свернувшись калачиком, небольшие бочажки озер, лукаво поглядывавших на нас голубыми глазами.
Север, Заполярье. Обетованная страна, которая манила  неугомонных землян, независимо от национальности, будь то финн, норвежец или русский мужик. Расшугивая робких жителей тундры, саами, они вгрызались в эту неуютную землю и начинали вести отсчет времени. Так шли годы, превращаясь в столетия. Вырастали поколения на новой,  ставшей им родной, земле.
-Все! Лексеич, приехали – вывел меня из ступора Оленич. Уазик, опасно накренившись, вильнул в сторону и неожиданно выехал на поросшую мелким кустарником  поляну.  Я, вслед за Оленичем,  вывалился из транспорта и увидел торопящего к нам человека.
-Степа, дружище, какими судьбами! – Прогорланил он, приближаясь к нам. –Тихо, свои –  скомандовал он двум волкоподобным лайкам, которые с молчаливой подозрительностью потянулись к нашим лодыжкам. - Знакомься – сказал Оленич , показав на меня. –Хороший человек – добавил он, словно это имело при нашей встрече какое –то значение.
  -Николаич - так вот коротко, без церемоний представился  в свою очередь хозяин местного становища. 
Степен Михалыч и Николаич обнялись. – Что-то давно ты не бывал у нас, Михалыч –хлопая по спине Оленича проговорил Николаич. Он выглядел импозантно. Среднего роста, без малейшего намека на живот, подтянут и бодр. Когда я вгляделся в его заросшее бородой лицо, то понял, что этот человек не молод. Выручали глаза: молодые ясные, они пытливо  и быстро осмотрели меня и, видимо, остались довольны результатом.
-А я верю!- Воскликнул хозяин поселка.-  Плохих ты не привезешь, а, Степа! – Засмеялся Николаич и снова хлопнул Михалыча по спине. Судя как повел плечами Оленич, силушки у его друга было немеряно
- Вот кстати, что ты приехал – говорил Николаич, пока мы шли к некоему подобию бревенчатого барака. – Сегодня рыбалка была отменная. Голец так и прет. Потерпите немного, сейчас уху сварганю. – Кстати, ты для друга водочки привез? – Неожиданно остановившись, произнес Николаич.
-А как же!-  Бодро воскликнул Оленич. –И водочки, и хлеба, крупы, какой – никакой , достал. Уж не обессудь, со снабжением у нас труба.
-Ну, спасибо дружище, - проникновенно сказал Николаич. – Я тут поиздержался, все времени нет добраться до Алакуртти. Позже я узнаю, что Николаич на своем, нещадно чадящем «Проходимце», ездил в село за продуктами. К слову сказать, что сей транспорт он собрал сам  из брошенных геологами и военными запасных частей и агрегатов.
-Чего стоим - спохватился хозяин.- Проходите к столу, перекусим чем бог послал. Пока еще уха сготовится. Счас. Я мигом!  Он умчался принести, что «бог послал», а мы сели за самодельный массивный стол с добротными лавками. Вся мебель была сделана с любовью и тщательно.
-Михалыч, что за тип? -  Осторожно и негромко спросил я Оленича. Тот поморщился: -Да наш он, алакуртинский.  Служил зампотехом в танковом полку(заместитель по технической части). Сколько живу в селе, столько и помню. Жена у него в школе работала. Парней двоих вырастил. Все честь по чести. Семья как семья, дай бог побольше таких. И тут эта перестройка...мать ее... Прости меня господи. Обычно спокойный и даже флегматичный Михалыч в сердцах стукнул солонкой по столу. –Ну не могу я спокойно говорить про этого...меченого. Скажи, Лексеич, что ему нужно было, окаянному. Генеральный секретарь. Такая власть. Ну и руководи страной, преобразуй экономику, ломать то все зачем. Вот  Николаич попал под молох всех этих реформ. Отставка, работы в поселке нет. Началось безденежье, жена в школе месяцами зарплата не получает. Попивать начал. Жена не выдержала и уехала. Что –то с квартирой произошло. Она же служебная была, от воинской части. Вообщем плюнул на все  Николаич и поселился в этом поселке геологов. Они его забросили с начала перестройки.
- ...Чего, Степа, Горбачева клеймишь...- неожиданно раздался голос Николаича. Он подошел сзади нас  с блюдом гольцов.- Плюнь ты на него. Самим нужно выживать. Помощи ждать неоткуда.  Давайте попробуем, свежий посол.  - А чего не наливаете? Негоже так. Лексеич, ты самый молодой, давай - ка пошевелись. Разлей ветеранам. Пока я «шевелился», Николаич быстро распластал гольцов и сделал огромные бутерброды. – Э, Лексеич, ты чего скромно наливаешь. Или не знаешь где у стакана края? –   поправил хозяин.
-Николаич, ты полегче – вступился за меня Оленич –  нам еще до хуторов ехать.
-Нашел проблему! – воскликнул Николаич. – Чего здесь ехать, с десяток километров. Доставлю в лучшем виде. Вон  Конек-горбунок.  - кивнул он в сторону ГТС – копытами бьет. – Ты долей,  долей до краев - это уже мне.
-Ну, мужики, за встречу - провозгласил алакуртинский Дерсу Узала и влил в себя стакан водки. Лихо влил, ничего не скажешь, даже кадык не шевельнулся. Потом посидел и не спеша выдохнул. Чувствуется, что он по жизни имел дело со спиртом. Пить  мог и умел. – Хорошо идет - только и сказал.
- Ты чего как красно девица?  – Что это за мода пить полстакана! Ну-ко давай добирай. Николаич внимательно проследил,  как я старательно допил налитое и удовлетворенный вручил мне бутерброд.
-Николаич,- заступился за меня Оленич – ну не напрягай. Чего гонишь? Но Николаича понесло. Забыв, что он поручил мне разливать, лихо разлил вновь. – Между первой и второй промежуток небольшой – ухарски произнес Николаич и не дожидаясь нас опрокинул стакан.
- Все, хватит! – Решительно заявил Оленич, вставая из-за стола. - Поехали. Заводи свою шарманку.
-Это я мигом – вьехал в ситуацию Николаич. Вскоре мы немилосердно стучались головами  плечами о жесткие переборки ГТС. Николаич знал свое дело и ухарски вел транспорт. Мне показалось, что прошла целая вечность, прежде чем Николаич повернулся к нам и прокричал: - Шабаш, приехали!  ГТС выбрался из очередной колдобины и, лихо развернувшись, застыл на месте. Потирая ушибленные места,  мы неуклюже выбрались из транспорта.  Огляделись. Недалеко синело озеро, в него, пенясь на валунах, вливалась небольшая шустрая речка.
  - Вот здесь и стоял самый большой хутор –  сказал  Оленич. Я крутил головой и ничего похожего на остатки жилья не увидел.
- И не увидишь – ответил Михалыч, после моего вопроса. - Сожгли все, когда финнов погнали в западную Саллу. Да и времени посчитай сколько прошло. Почти полвека. Пойдем, я тебе покажу остатки фундаментов. Он уверенно двинулся в плотный осинник. – Вон, видишь, впадина. Это и есть дом. Вернее то, что от него осталось. - Эге, копатели и сюда добрались. Смотри, угол раскопали. Я посмотрел, куда указал Михалыч и увидел следы раскопа.
  –Чего ищут, Михалыч? - Спросил я краеведа.
- Да все, что найдут! – в сердцах воскликнул Оленич. На горе людском хотят заработать. Финнов же погнали отсюда в двадцать четыре часа. Вес разрешили  лимитированный.  Что можно было положить на санки?  Дай бог одежду собрать. Март еще был на дворе. Все остальное оставили.
-Подожди, Михалыч – перебил я его. – П официальной печати Алакуртти и хутора сожгли сами финны, чтобы не оставлять Красной армии.
-Ты читай больше – неожиданно вмешался подошедший Николаич. С Алакуртти вроде так:  спалили они  ее. Старое поселение и не восстанавливали, знаешь, наверное. Я согласно кивнул головой.
-Ну вот,- довольный проявлением своей эрудиции –сказал Николаич. А хутора пожгли наши. Здесь же до границы двадцать километров. –Михалыч? –воскликнул неугомонный Николаич, - ты историю, что финн рассказал, помнишь?
-Да помню, помню - неохотно пробурчал Оленич. Он стоял и задумчиво смотрел на «направление». Было над чем подумать главе сельской администрации, доведенного до ручки перестроечными процессами  села Алакуртти. Не представить, что  совсем рядом живет и процветает финская волость Куусамо с  центром  Салла. Я позже буду проезжать это место и увижу добротные дома, отличную инфраструктуру.
- Что за история?  Степан Михалыч- спросил я Оленича.
 - Да история нехитрая,-  откликнулся Оленич -  это пару лет назад было. Мы принимали группу финнов, жителей Саллы,  по пограничной программе. Встретил я их на КПП и поехали мы вот по этой самой дороге. Я смотрел на финнов и видел,  как они затихают и становятся напряженными.  Они  были детьми, когда  их  с родителями погнали отсюда.
- Ну вот - продолжил Оленич –  едем, дорога, сам видишь, никакая. Народ пожилой, чувствуется -  устали,  и мы решили сделать привал здесь. Тем более, что финны напоминали об этом хуторе.  Хотели  посмотреть,  что от него осталось. Я  помалкивал, что смотреть там нечего. Народ вышел из автобуса. Остановился в изумлении. Смотреть действительно,  нечего. - Вот здесь мне стало не по себе - задумчиво вещал Оленич  - женщины плакали, мужчины вставали на колени и целовали землю. Чувствовал я себя хуже не придумать -  продолжал Михалыч  – словно  виноват в чем – то.
- Конечно виноват - прервал его молчавший до этого Николаич.- Именно   виноват, потому как ты, дружище, - приобнял он за плечо друга, представитель власти. Сначала советской, а сейчас без поллитра не разберешься, что ты представляешь.
- Николаич, помолчи христа ради - оборвал Николаича глава администрации - без тебя тошно. Как вспомню эту историю... Да ну тебя – в сердцах оборвал Михалыч оратора.
 –Все, Степа, молчу, молчу - сник Николаич, понимая настроение друга.
-Я обратил внимание на одного финна – продолжил Михалыч. – В возрасте, но крепкий, подтянутый. Он все ходил вокруг и приглядывался. С одной стороны - посмотрит на остатки фундаментов, с – другой зайдет... Вытащил из сумки какой-то листок, долго крутил его. Потом пропал в осиннике. Вернулся, попросил у водителя лопату и снова исчез. Долго его не было. Остальные пассажиры успокоились, сходили к озеру,  фотографировались на память. А попутчика все нет. Я  беспокоиться стал. Мало ли чего...человек пожилой. Вдруг расстался крик. -  Я аж вздрогнул – усмехнулся Оленич. Но крик был радостный и появился финн. Он почти бежал и в руках держал какой-то предмет. Я присмотрелся и понял, что это чайник. А финн тем временем подбежал к своим и стал им что - то обьяснять, показывая на кусты. Я тихо подошел к гиду и попросил перевести. Гид мне сказал, что финн по рисунку определил, где стоял их дом, нашел кухню и решил покопать в надежде,  что может найдет что-то из вещей.
Финн настолько разволновался, что силы покинули его. Он сел на траву, держа чайник в руках и вдруг у него из глаз брызнули слезы. – Я сам готов был слезу пустить - усмехнулся Оленич.  - Оно же понятно, что чувствовал этот старый человек, который встретил память своего детства.
- Мы решили ехать - продолжил Оленич - гид обьявил посадку. Все пошли в автобус, а этот все стоял и смотрел в сторону, где когда-то был его дом. Затем вздохнул и пошел садиться. В руках у него был чайник. В автобусе он стал аккуратно очищать свою находку от земли. Работая, он что-то  рассказывал соседу. Гид тихо сказал мне, что он  говорит, что это их чайник. Он хорошо помнит его.
-Мы приехали в Алакуртти, была обязательная программа по осмотру села, посещению памятников войны  Финны вежливо слушали, но явно было, что в мыслях они далеко. Затем один из них попросил нас показать им старое Алакуртти.  Что все, что они видят, конечно, интересно, но они хотели бы поклониться старым местам, где они жили детьми. Вот здесь мне стало плохо.  Старое Алакуртти не восстанавливали. Село построили на новом месте, а там, где было попелище,  устроили свалку. Как это было сказать финнам! Выручил гид - продолжил Оленич. Он обьяснил, что сейчас нас ждет обед, а после  мы продолжим осмотр местности и он покажет,  где было старое поселение. Финны все поняли и безропотно пошли обедать.
 –Мы их отлично накормили. Выпили, как водится. Народ пообмяк, стал разговорчивее. А финн все молчал и не расставался с сумкой, в которую он упрятал свою драгоценную находку. Я решился и через гида попросил финна рассказать о себе. Тот  сначала нехотя, потом оживленнее, заговорил: « Когда началась Зимняя война,  я был уже большой мальчик. Мне было восемь лет. Я рано стал взрослым, так как отец ушел воевать... –  здесь финн сделал паузу, подыскивая подходящее слово. Вообщем он был на фронте,  и я с матерью кормил  братишку и сестренку. Мы все время жили на этом хуторе. С нами по соседству жило еще несколько семей,  и мы помогали друг другу и ждали когда кончится война. И она закончилась...».  Он грустно улыбнулся.
«-  СССР - огромная страна и Финляндия не могла  долго сопротивляться. Наш маршал Маннергейм обьявил капитуляцию   Финляндии , поблагодарив солдат финской армии за самоотверженную борьбу.  Финляндия вынуждена была отдать территории, которые требовала ваша страна. Я был маленький и ничего не понимал. Но из разговора взрослых  было ясно, что нас ждут нелучшие времена. И они наступили».
  Финн разволновался и замолчал. Сделав глоток чая, он продолжил:  «Я хорошо помню это. Словно все произошло вчера. На хутор пришли советские солдаты. Они собрали жителей и обявили, что мы должны срочно покинуть свои жилища и идти в сторону западной Саллы. Там мы перейдем   новую границу  с Финляндией.  Женщины стали плакать. Я помню окаменевшую мать с прижавшимися к ней маленькими детьми. Солдаты стали торопить нас. Они обьявили, чтобы мы взяли с собой только необходимые вещи. У матери все валилось из рук. Я помог ей собрать поклажу и положить на санки. Я видел,  как  у соседнего дома солдат сбросил с санок узел, который показался ему лишним. Мать не стала дожидаться, что нас тоже обыщут,  и сняла часть груза. Потом мы встали у санок и не двигались,  словно надеялись, что произойдеи чудо и мы никуда не пойдем. Стало темнеть, ведь еще был март, но солдаты грубо погнали нас. Мать посадила младших детей на санки, я впрягся с ней и мы пошли. Мы пошли в никуда. Сзади оставался наш дом из которого нас выгнали.  Я шел молча, глотая слезы.  Сестренка и братишка смотрели на нас испуганными глазами и молчали. Мы, жители хутора, вытянулись в цепочку и побрели. Вдруг стало светло. Словно вставало солнце. Мы  повернулись и ... встали. Отказали ноги, не было сил идти. Это не вставало солнце, это горели наши дома. Их подожгли солдаты. Наш путь был один – вперед».
Финн замолчал. Молчали и мы.  Когда молчание затянулось и стало невыносимым,  финн продолжил: « В Салле нас никто не ждал. Оно и понятно, мы -беженцы и с нами нужно было делиться всем необходимым. Позднее, когда я буду взрослым, то узнаю, что  Финляндия потеряла одиннадцать процентов земли и приняла  четыреста тридцать тысяч человек, в одночастье лишивших домов, всего самого необходимого. Было очень тяжело. Но местные власти устроили нас,  и жизнь стала налаживаться. Потом снова началась война, другая. Мы ее называем войной-продолжением.  Мы узнали, что  финская армия вновь заняла нашу землю, но мы уже не решились возвращаться и осталась жить в Западной Салле.  Я преподаю в местной школе и всю жизнь  хотел посмотреть на родные места. Наше средства информации сообщали нам, что на месте наших хуторов ничего нет. Русский сделали там мертвую зону. Мы не понимали это. Зачем? Зачем нужно было выгонять людей на мороз, чтобы сжечь их дома, а потом забросить все. Я всю жизнь собирал материалы о своем крае. Но пресса очень неохотно рассказывала нам о вас. И вот теперь я посмотрел на все своими глазами. Я приеду домой и покажу своим родным  находку. Мои сестра и брат живут рядом и будут рады увидеть этот чайник, единственное, что теперь нас связывает с нашей  родиной.
Оленич закончил рассказывать.  Мы молчали. Действительно, чего здесь скажешь. Шла война, жестокая, на выживание.  Но потом, после войны, что мешало превратить этот  край в развитый сельскохозяйственный район. Нет ведь, нагнали военных и сделали милитаризованную зону. Оленич словно угадал мои мысли.
- А  финны просили эту территорию в аренду.- Сказал он. Об этом Козырев  (в те времена министр иностранных дел России) проговорился.
 –И что? –Спросил я.
–Ничего- отрезал Оленич - сработал принцип: Ни себе,  ни людям. Разговор не складывался. Мы действительно не понимали,  что делается в нашей стране. Перестройки уже нет, а идет...? А что идет, говорить не хотелось.
- Мужики! По машинам! Есть хочется - скомандовал наш танкист и быстро нырнул в люк ГТС. Дорога обратно показалась не такой длинной. Мы молчали, да и Николаич, словно чувствуя наше настроение, не куражился, и машину вел осторожнее.
Совместив обед и ужин, мы сидели за столом и вяло переговаривались. Время было такое, что идти  осматривать окрестности,  было уже поздно. Спать -  рано. Оленич развел костер,  сел на обрубок дерева, и молчал, вглядываясь в набирающее силу пламя.
-Михалыч, а ты помнишь историю с губной гармошкой?  – Вдруг заговорил  Николаич.
- С какой губной гармошкой? –Оторвался от созерцания огня Оленич.
- С какой, с какой! Да перводчик, финн, рассказывал, помнишь?  – нетерпеливо настаивал Николаич.
-Ааа,-  протянул Оленич. – Так это давнишняя история и она не здешняя. Это дело было под Выборгом.
- Ну и что, что под Выборгом. Про финнов же. Ты расскажи, видишь,  Лексеич темой интересуется – не отставал наш гостеприимный хозяин.
- Что за история, Степан Михалович? – Вклинился я.
-Что за история, говоришь?  Да ничего хорошего. Прямо скажу, жлобская история. Если бы не переводчик...он, кстати,  карел, не финн. ( Это Оленич – в сторону Николаича. Тот досадливо отмахнулся, дескать, какая разница. Давай, рассказывай) я бы не поверил, что люди так могут поступать. Ну да ладно, расскажу –  сдался Михалыч.
Было это несколько лет назад. Где-то в конце восьмидесятых.  Туристический автобус с финнами прошел границу под Выборгом и поехал по старой финской территории. Финны, которые ехали в автобусе, были уроженцы здешних мест.  Посему и ехали по составленному маршруту, чтобы  посмотреть на свою родину.
 – Я ездил по тем местам – отвлекся Оленич. –  Скажу, там дома стоят не чета нашим: каменные добротные. Финны тогда ушли по коридору и дома эти не сожгли  и не разбомбили. Их в спешном порядке заселили переселенцами  из Псковской и Новгородской областей.
Финны волновались, они смотрели в карты местности, у некоторых были  тетради с записями. Они явно готовились к встрече с малой родиной. Гид только успевал отвечать на вопросы. Автобус проехал какую-то деревню, - не помню название, –как финн, сидящий у окна, вскрикнул и попросил гида, чтобы водитель остановился.  Пассажиры  недоуменно посмотрели на коллегу, а он уже выскочил из автобуса и бежал к дому, едва видневшемуся с дороги.
Финн быстро поднялся на каменное крыльцо добротного, поседевшего от времени дома, и постучал в дверь. На стук вышел хозяин. Финн что – то говорил ему, показывая на крышу. Хозяин, русский мужик, одетый в привычный в те времена  спортивный китайский костюм, развел руками и пожимал плечами : «Дескать, ничего не понимаю». Подошедший переводчик прояснил ситуацию. Оказывается,  финн родился в этом доме, а в 1940 году, когда отодвинулась государственная граница, их выпроводили в Финляндию. Он хотел бы посмотреть дом. Хозяин недовольно пробубнил что-то, но разрешил. Вышедшие из автобуса попутчики с интересом наблюдали за земляком. Финн приставил лестницу к слуховому окну чердака и, неожиданно для его возраста, быстро поднялся   и нырнул в него.  Какое-то время все, задрав головы, ждали появления. Время шло. Хозяин недовольно что-то сказал переводчику. Вдруг раздался радостный возглас. Из окна появился финн, в руках он держал небольшой деревянный пенал, густо покрытый пылью. Финн спустился, подошел к своим и под любопытствующие вопросы, открыл его. В пенале, заботливо завернутая в синее сукно, лежала губная гармошка. Когда финн развернул ее, она, как новая, сверкнула хромированными боками.  Дыхание времени ее не задело. Народ ахнул, а финн, дрожащими от волнения руками, взял инструмент и подул  в его. Гармошка отозвалась  незатейливыми звуками. Финны восторженно зашумели, а хозяин мрачнел на глазах. Он в раздражении дробил зубами  торчавшую во рту спичку. Финн немного успокоился и рассказал окружившим его попутчикам, что это его гармошка. Отец сделал ему подарок  на семилетие.
- Наша семья была небогатая, скорее среднего достатка - рассказывал финн, заботливо заворачивающий инструмент в сукно.- Считали каждую марку, каждый ерик, но не бедствовали. Я очень хотел иметь такой инструмент и даже научился у своего приятеля играть несколько песенок.  Но отец был строгий человек и просто  купить такую дорогую вещь, он не мог. Но и обижать отказом ему меня не хотелось. Я был единственный сын из трех детей, причем старший. И мы с ним договорились, что я буду выполнять часть работ, которую обычно выполнял работник. На том и порешили. Я ухаживал за скотиной, помогал матери по хозяйству. Вообщем, зарабатывал деньги, не раз спращивал отца насколько я наработал». Финн перевел дыхание, народ внимательно слушавший его историю, засмеялся, а переводчик быстро пересказал ее мрачному хозяину.
 « Отец только смеялся над моими вопросами и говорил, что еще немного и заработанной суммы хватит. Наступил день моего рождения,  и мы поехали с отцом на ярмарку и там, в магазине, я выбрал понравившуюся мне гармошку. Отец, попыхивая трубкой, с улыбкой смотрел, как сияют мои глаза. - Финн помолчал, затем продолжил:
«Но радость была недолгой. СССР обьявил Финляндии войну. Мой отец ушел на фронт, а я, уже не за деньги, а на правах старшего, занялся хозяйством. У меня были две маленькие сестренки,  и их нужно было кормить».
Финн снова замолк, собираясь с мыслями. Гид  перевел рассказанное русскому хозяину. Он почему – то не реагировал на столь интересную историю, а только яростней жевал спичку. Похоже, что его вся эта шумиха с гармошкой раздражала.
 «Вскоре, вы сами это помните, нас погнали на запад, за Выборг. Разрешено было взять только личные вещи. Мать металась по дому, собирая нехитрые пожитки. Места не хватало. Я был ребенок и не понимал, почему сердитые дядьки в серых шинелях и странных островерхих шлемах, нас погоняют.  Я решил спрятать свою гармошку на чердаке. Подоткнув ее под стропилу,  успокоился, что надежно спрятал и смогу снова ее найти, когда мы возвратимся. - Финн  перевел дыхание.- Мог ли я знать, что мы покидаем свой дом навсегда»- грустно закончил он.
Затем он подошел к переводчику и что-то сказал. Тот, согласно кивнув головой, подошел к хозяину и перевел ему просьбу финна отдать гармошку. Она ему очень дорога. Он хочет показать ее своим детям и внукам. Хозяин раздраженно посмотрел на седого пожилого человека и резко ответил. Это слово и переводить было не нужно. Оно было понятно даже финнам. Убедительности ради,  он отрицательно покачал головой. Финны взволнованно зашумели и вразнобой стали говорить гиду, что это несправедливо, так как гармошка их спутника. Мужик снова хрипло сказал: «Нет» и протянул руку за инструментом.  Финн испуганно прижал пенал к груди  и  быстро заговорил. На глазах у него показались слезы.
Переводчик  стал убеждать хозяина дома, но тот только криво усмехался и даже что- то высказал. Переводчик не стал переводить сказанное, но его суть состояла в том, что, может, ему и дом  освободить. Финн словно понял, что этот хмурый русский, сказал что-то неприятное. Силы его покинули, он присел на ближайший камень, охватил голову руками и заплакал. Наступила гнетущая тишина. Финны стояли пораженные, они не знали, что делать.
Переводчик, а он, действительно, был карел из Петрозаводска.  Финкой у него была бабка, которая обучала внука, чтобы он помнил родной язык своих предков.  Это ему очень помогло при изучении карело-финского языка в Петрозаводском государственном университете. Гид первый сообразил, что нужно хозяину: «Давайте, мы ее у вас купим» - обратился он к русскому. Алчный огонь вспыхнул  в тусклых глазах хапуги. Он на мгновение задумался, затем кивнул головой,  назвав сумму. Переводчик охнул. Названной суммы хватило бы не на один музкальный инструмент. На взывание к совести, русский категорически качал головой и сделал еще попытку забрать инструмент. Финн прижал гармошку к груди и не желал с ней расставаться. Переводчик сказал ему, что находку можно купить и назвал цену.  Финны возмущенно зашумели. Сумма действительно была неправдоподобно велика. Нынешний хозяин финского дома стоял, широко расставив ноги в китайском трико с лампасами, и был явно доволен собой. Финн вытащил из кармана бумажник и торопливо пересчитал  купюры. Он отдал  их переводчику, сказав, что до указанной суммы не хватает, но он обязуется по приезду в Финляндию перевести недостающие  деньги. В ответ прозвучало хриплое:  «Нет, базар закончен» и снова рука потянулась за гармошкой.
Михалыч  замолк, вздохнл и отпил глоток чая. – Никогда бы не подумал - сказал Степа, задумчиво глядя в костер, - что русский человек способен на такое. Но факт есть факт.
-И тут произошло такое, что я бы не поверил, если бы рассказывал кто-то другой - продолжил Оленич, - но я знаю этого переводчика и  могу ему верить. Финны сбились в кружок, о чем-то поговорили и  стали доставать бумажники.  Сколько они собрали денег,  я не знаю - сказал  Степан Михалыч, - да и переводчик не сказал, но то, что кошельки вытрясали до последней марки, он видел. Русский с кривой усмешкой наблюдал за финнами. Организатор мероприятия,  почтенного вида финн, явно старше всех в группе, подошел к переводчику и отдал ему деньги. Тот   передал их хозяину дома. Русский неторопливо пересчитал марки, не погнушался сосчитать и металлические монетки.
Переводчик терпеливо ждал окончания процедуры пересчета. Русский закончил считать и снова, обнажая в кривой усмешке прокуренные желтые зубы, что-то сказал гиду. Тот понял, что мало, не хватает. Это переводить было не нужно. Финны со злобой смотрели на хапугу. Денего больше ни у кого не было.  Тогда переводчик достал свой кошелек и добавил необходимую сумму. Оказывается, не хватало совсем немного. Русский  пробурчал что-то и, не оглядываясь, пошел к дому. А финнов как прорвало. Они стали смеяться, хлопать по плечам еще не пришедшего в себя коллегу, после чего пошли рассаживаться в автобус. Финн еще какое-то время  сидел на камне, словно не верил своему счастью. Он сидел и смотрел на некогда свой дом,  который  был такой близкий и дорогой в его воспоминаниях. Сейчас он был для него чужой. Что думал этот старый человек,  было понятно каждому. Потом он резко встал и, не оглядываясь, пошел к автобусу. Гармошку он по - прежнему прижимал к груди.
- Народ был оживлен-  продолжил Оленич. - Смех стоял в автобусе всю дорогу. Все остались без денег, но никто не унывал.  Не смеялся только финн с гармошкой. Он  смотрел на всех  счастливыми глазами и благодарно улыбался своим попутчикам.
Оленич перевел дыхание. - Я никому не рассказываю эту историю. Разве что Николаичу. - помолчав, сказал Степан Михайлович.-  Никому. Мне стыдно. Стыдно за свого соотечественника. Русский человек, который в трудную годину делился последней краюхой хлеба превратился в жлоба и хапугу. Почему! В чем причина? Часто спрашиваю себя и не нахожу ответа.
- Не мучайся Степа - заговорил Николаич.-  Время такое наступило, каиново, останел человек, оскотинился.
-Да, перестройка натворила чудес – продолжил Оленич, - Я уверен, что в советское время такого бы не произошло. Финнов бы напоили чаем и гармошку подарили, радуясь, что человеку сделали приятное. Почему всплыло в человеке все низменное? 
-Вот здесь я тебе отвечу, Михалыч -  ввернул Николаич – Деньги, наживу поставили во главу угла.  А русский человек всегда был богат душой. Вот душу сейчас старательно выхолащивают.  Ты посмотри, какая пена идет с телевидения. Мультфильмы и те - про дядюшку Скруджа. Тьфу! Говорить противно. Все снова замолчали. Костер прогорел. Раскаленные угли покрылись сединой пепла. Лишь изредка через нее прорывался лукавый язычок пламени, чтобы подразниться и исчезнуть. Почувствовалась усталость, все – таки был большой день.
 Время  Заполярья обманчивое. Несмотря на поздний час еще светло и  не хочется уходить в дом. Солнце бродило по привычному небосклону, не собираясь уходить, хотя в августе начинало смеркаться.  В далеке, на горизонте, появились сиреневые разводы.
-Эге, мужики – заговорил Николаич, -  дело - к дождю. И правда, появился ветер, зашумели тревожно кроны сосен. Уплотнился воздух, вокруг все посерело, стало призрачным.
- Пошли в дом - скомандовал наш хозяин – пора на боковую. Дождь зарядит на все ночь. Мы не споря потянулись за ним. Дождь в Заполярье - обычное дело: начинается,  когда ему вздумается и закончится, когда заблагорассудится. Посему вопросов и не задавали. Дождь – так дождь,  спать - так спать. Когда  мы зашли в дом, то нас охватил плотный горячий воздух. Словно закрыли в коробке. В  уши полез настырный комариный звон.
 Комары, это исчадие Заполярья. Как здесь спать. Николаич  прочувствовал наше паническое настроение и крикнул из соседней комнаты, где что –то искал: - Счас пологи найду. Так что не бойтесь, не сожрут.  В это время  мелкие капли дождя царапнули не совсем чистые окна.  Дождинки зацепились за пыль и лениво, не спеша, сползали вниз, оставляя за собой гусеничный след. Там, внизу, на подоконнике, они расплывались темным пятнышком. Вскоре дробный стук по крыше заявил, что дождь разыгрался и надолго. Стекла стали ясноглазыми и за оконом проклюнулся пейзаж: серый иллюзорный. Глядя на такие пейзажи  в голову начинает лезть всякая чертовщина.
- Похоже надолго зарядил  – это Николаич принес нам пологи и серые содатские одеяла. –Не обессудьте, что есть. Это он намекнул на отсутствие белья. – Подушки, там, на койках. Спать!- скомандовал он. – Завтра рано разбужу. Ну и ладно. В тишине комнаты раздался разнокалиберный звон и бряцанье пружин. Это взвыли и заиграли пружины старых армейских кроватей.
Быстрее всех заснул Николаич. Его мощный храм волнами шел из соседней комнаты. Так мог спать только человек не обремененный совестью и проблемами.
–Позавидуешь, - подумал я – слушая рулады, которые выводил лесной отшельник. Сон ушел. Я лежал с открытыми глазами и прокручивал в памяти события сегодняшнего дня. Заросшие иван-чаем и осинником разрушенные фундаменты домов. Изуродованные танковыми гусеницами, заброшенные поля,   бочки из- под бензина, разбросанные по берегам озер и рек. И рассказы, главное услышанные от неьбезразличного человека.  Рассказы,  берущие за живое.
 Я  не берусь судить события полувековой давности, когда разразилась война между маленькой Финляндией и навалившимся на нее всей своей мощью СССР. Это уже история. Но история с губной гармошкой это еще не история, чтобы беспристрасно препарировать ее.  Захлестывают эмоции. Почему  появился в нашей, совсем недавно  благополучной стране этот моральный урод?  Он родился  после войны. Не голодал, не ходил раздетым  - разутым, учился в советской школе. И вдруг такая черствость. Привычно винить перестройку, которая словно поганой метлой подняла в воздух всю нечисть? Стоит ли. Были годины похуже на нашей земле. Может, что-то низменное таится в нашей душе? А события последних лет взбаламутили слежавшуюся грязь,  и пошла на поверхность серая ноздрястая пена. Не знаю. А  может от того, что  жил этот юродивый  не на своей земле, не в своем доме? Нет и не было у него корней, прочно державших его на земле. Может от того, что он окупант? Пусть не явный, но не привечает его отобранная у финнов земля. Не греет, она его.  Да и не выкладывается он на этой суровой, не очень плодородной земле. Так, живет случайными заработками. Отсюда и душевная черствость.  А что будет дальше, когда жажда наживы, незаработанных денег овладеют сознанием большинства?  Так, размышляя о бренности бытия, я заснул.
Проснулся от зычного крика хозяина: - Кончай ночевать! Подьем! В окнах плескался серый рассвет.  Было сумрачно. Продолжал моросить дождь. Небо плотно занавесилось тучами, и солнце безуспешно пыталось пробиться через них. Север он и есть север, куда без дождя.
После утреннего чаепития  мы быстро собрались, попрощались с гостеприимным хозяином и тронулись в обратную дорогу.














Дядя Ля
Из квартиры номер 12 с утра до вечера слышался дробный перестук. Там работал сапожник Илья Тихомиров. Его звали «холодным» сапожником.  Мы, уличная детвора, не понимали,  почему дядя Илья – «холодный». На наши вопросы о своей «температуре» он только усмехался.  Говорить Илья не мог, так как его рот был полон гвоздей, которые он мастерски забивал в подошву кожаного ботинка или кирзового сапога. С чьей-то легкой руки его прозвали дядя Ля. Так «дядя Ля» и остался в моей памяти.
Работал он на кухне двухкомнатной квартиры, которую его семья из пяти человек делила еще с одним квартиросьемщиком.  Я его и сейчас вижу:  на низенькой скамеечке, под окном,  склонившись над «лапкой», так назывался нехитрый инструмент, которыми пользовались сапожники. Это приспособление напоминало железную подошву, закрепленную на прочной палке. На «лапку» надевался башмак или сапог, требующие ремонта, палка зажималась между колен мастера и все, рабочее место готово.  Он мог все: зимой работал с валенками,  подшивая подошвы  суровой ниткой, промазанной гудроном, чтобы не брала сырость.  Осенью и весной клеил разрезанные и проколотые голенища резиновых сапог, подбивал стоптанные ботинки, туфли. Народ на поселке жил бедно, обувь, особенно детская, передавалась от старших к  младшим. Занашивали так, что глядя на некоторую обувку, дядя Ля говорил:  попробует  затачать, но гарантии не дает. Но…делал, конечно. Мы, поселковые дети, часто просили заклеить то проколотую шину от велосипеда, то лопнувшую камеру от мяча. Отказа никогда никому не было.

Как только начинало припекать солнце, и образовывались проталины, дядя Илья выходил со всей своей мастерской, размещался под старой акацией и обустраивался надолго. Только заморозки да «белые мухи» прогоняли его в помещение. Поразмыслив, мы, местная детвора, решили, что если он сидит большую часть года на улице, невзирая на непогоду, поэтому его и зовут «Холодным». Позже тайна приоткроет свои занавеси, когда на глаза попадется книга «Москва и москвичи» Гиляровского. В.И. «Холодные сапожники» — так в старое время называли сапожников, работавших на улице («прямо на холоду») с примитивными приспособлениями. «...С правой стороны ворот (Триумфальных), под легкой железной лестницей, приделанной к крыше с незапамятных времен, пребывали «холодные сапожники», приходившие в Москву из Тверской губернии с «железной ногой», на которой чинили обувь скоро, дешево и хорошо. Их всегда с десяток работало тут, а клиенты стояли у стенки на одной ноге, подняв другую, разутую, в ожидании починки».
Вокруг  рабочего места дяди Ильи образовывались стихийные посиделки. Мужики, сидя на карточках, отчаянно смолили вонючие, популярные в то время,  папиросы «Прибой», «Север». Разговор крутился о житейских вещах: рыбалке, предстоящем походе за грибами. Да мало ли разговоров могло быть у мужчин, пока хозяйки готовили ужин. Потом все разбредались по квартирам, а дядя Ля неутомимо стучал молотком или, надев кожаную варежку, чтобы не порезать руку о нитку, прошивал очередную сандалию. Иногда на него находило: он доставал гармонь и играл. Играл  красиво, все больше русские наигрыши. Тогда возле него собирались  женщины, переделавшие свои домашние дела. Мог и похулиганить, пел частушки. Подчас вольного и неприличного содержания. женщины ругали его «охальником», прижимали концы головных платков  к губам, плевались и уходили, под жеребячий хохот мужиков. А дядя Ля, посмеиваясь, брался за свою нескончаемую работу. Когда наступали сумерки, включал переноску, небольшую лампочку, провод которой тянулся в форточку его комнаты. Двор постепенно пустел.  Люди уставали  на фабрике и шли отдыхать, так как в пять тридцать всех будил фабричный гудок, оповещающий, что в шесть начиналась смена. Народ в доме жил, как говорила моя тетушка,  «пришлый» с деревень, откуда их пригнала на рабочую окраину послевоенная нужда. Одним из «пришлых» был и дядя Ля.
Да, такой был наш дом, двухэтажный, деревянный, с печным отоплением. Он считался частично благоустроенным, так как в нем были встроены туалеты, в простонародье «уборные». Тем самым он отличался от неблагоустроенных, где «удобства»  размещались во дворе. Ярлык  «дома барачного типа» к нашим домам приклеят  позже, а в пятидесятых годах они считались очень даже сносным жильем. Действительно, народ жил и не гневил бога. Еще не было принято постановление ЦК КПСС о массовом жилищном строительстве, когда неистовый Н.С.Хрущев произведет революцию в жилищном строительстве, наладив серийный выпуск, некогда знаменитых, а теперь  «легендарных» хрущевок.  Повторяю, жить было можно, так как, извините за натурализм, бегать по нужде в холодный туалет, размещенный на улице, было не нужно. Дрова жильцы заготавливали сами или покупали на лесном складе. Уголь дружно воровали на железнодорожной станции. Вообщем, не бедствовали.
 Угнетало одно, это чрезмерная скученность. В двухкомнатных квартирах жило две семьи, в трехкомнатных, соответственно, три. Очень редко, но это если многодетные, –семьи жили в двух комнатах. Вот и семья дяди Ля ютилась в  пятером в одной комнате. Дядя Ля не имел даже кровати.  Он спал там же, на кухне,  бросив на пол только старую телогрейку. Проблем  идти куда-то на работу у него не было: встал и готов. Устал,- шило в стенку, телогрейка рядом. Конечно,  он создавал массу проблем соседке, которая не могла пользоваться сполна кухней. Она даже готовить была вынуждена у себя в комнате.
Сапожник дядя Ля был  добросовестный, но не без греха, присущего всем мастерам обувного дела. Он пил и  довольно часто.  Тогда все шло по боку. Заказы были забыты, а он сидел и играл на гармошке. Народ требовал выполненную работу, ругался, грозил забрать обувь. Жена, тетя Паня, просила, чтобы потерпели немного,  и он все сделает. Народ на поселке был терпеливый. А чего! Чай «Сам» в запое, нечто не понимаем.
Наступало время,  дядя Ля заканчивал пить  и садился за дело, путая день с ночью. Затем, водрузив мешок с заказами на плечо,  шел по поселку и раздавал отремонтированную обувь. Брал за труд  не много, даже извинялся, если хозяйка, рассматривая обувь, недовольно вещала, что нынче дорого. Дядя Ля оправдывался, что вся проблема повышения цены за ремонт в том, что дорог клей. Здесь Ля был прав.  У поселковых модниц появились  туфли на кожезаменителях ( на микропоре, как мудро называл его дядя Ля)   и обычный клей, с которым сапожник работал, не мог «схватить» подошвы. Нельзя было подошву  и пришить, нитка «резала» губчатый  материал.  Приходилось покупать синтетический клей, а цене на него «кусалась» Но вот, зимой, на валенках,  осенью и весной- на резиновых сапогам, он всенепременно сэкономит и возьмет за ремонт дешевле, - клялся сапожник.  Получив скудные гроши за ремонт, дядя Ля удалялся. Он прекрасно понимал поселковую публику:  «жили от дачки до дачки», так называли зарплату на фабрике.
Раздав обувь и получив какие-то деньги, дядя Ля шел…нет не в вино-водочный магазин.  Он шел…в промтоварный магазин и покупал…краски. Да! Дядя Ля был художником и отчаянно, явно проклиная самого себя, вместо того, чтобы купить необходимое в дом,  покупал краски.  Какие краски он покупал, масляные или анилиновые,  я не знаю. Но деньги он тратил подчистую,  и вечером, когда  супруга Ильи приходила с работы, слышалась ее отменная ругань. Самое безобидное слышалось вроде «паразита».
Если же траты были существенными, и от нервности дядя Ля позволял себе «маленькую», то тетя Паня в горячности материлась «как сапожник».
Вот еще одна напасть на голову специалистов   серьезной и необходимой профессии. Почему « как сапожник»?  Ларчик здесь открывался просто: сапожник, заколачивая гвозди  в подошву, частенько попадал по пальцам. А какой человек, даже интеллигентный, в горячке не выскажется. А если старый сапожник! Да удар был сильным. Вот и пошло это сравнение гулять по другим профессиям.
Дядя Ля, понимая сложность ситуации, бубнил что-то про страсть художника, что картины он обязательно продаст и деньги в семье будут. Благоверная  в отчаянии махала рукой и закрывалась в комнате. Дядя Ля укладывался спать в зависимости от времени года: зимой- на кухне,  летом- шел в сарай.
 С проблемами нужно переспать ночь. Утром тетя Паня уходила на работу, а дядя Ля садился творить. Вытащив из-под кровати заготовленный планшет с натянутым холстом (  Холст дядя Ля воровал с киноафиш у клуба. Но оправдывался, что берет старые афишы от просмотренных  фильмов. Рейки для планшета –  там же.) Сделать планшет и натянуть холст,  для него проблем не составляло и наступал   волнующий миг для творца. Дядя Ля  укреплял планшет на самодельном мольберте и принимался за работу. Нужно признаться, что с натуры он не писал, а делал копии  картин русских художников с открыток. Работал    старательно, по клеточкам перерисовывал рисунок, затем творил кистями.
Мне помнится, что вся детвора поселка стояла у него за спиной и наблюдала, как он работал.  Писал дядя Ля долго и тщательно. Само собой разумеется, что работы по профессии откладывались на неопределенное время.  Написав картину, дядя Ля  шел по домам, предлагая шедевр за не очень большую плату. Хозяйки только улыбались в ответ, отнекиваясь по причине отсутствия денег.
И то правда. Где наш поселок и где картины. Буду не прав, если скажу, что наши жилища не украшались. Очень даже украшались: фотографиями в больших рамках, в которые помимо основного фото подталкивались по периметру масса других. Были ярко раскрашенные китайские  рамки, которые продавали горластые китайцы, бродившие по дворам толпами. Гордостью хозяек были написанные такими же творцами, как дядя Ля, картины под ковер, написанные на клеенке. Сюжетов было хоть отбавляй, начиная от грудастых русалок, возлежащих на краю озера, до романтических рыцарей, увозящих прекрасных дам в никуда.
Дядя Ля не унывал. Он терпеливо открывал одну дверь за другой и…и везде его ждало одно и тоже – отказ. Доходил черед до нашей квартиры.
Здесь был особый случай. Дядя Ля уважал мою маму. Он  даже звал ее тетей Ниной, хотя был гораздо старше.  На поселке мать была единственной женщиной, которая прошла войну.  Из мужчин -  почти каждый  фронтовик, кто постарше, а вот женщин не было. Не удивительно, что мать в свои  тридцать с небольшим,   стала Георгиевной. А для дяди Ильи даже тетей Ниной. Он ее побаивался, так как она его «чистила» за пьянку.
На смех матери, что какая она ему тетя Нина, дядя Ля старательно выговаривая слова,  произносил что-то вроде: - Дык, тетя Нина, ты же на фронте была. Ты пережила столько, что на этих (он широким жестом обводил рукой улицу) на десятерых хватит. Ты одна меня понимаешь.
-Фу- отмахивалась мама от нежданного собеседника.- Ты что за дрянь выпил? Политуры хватанул, что ли?  Ведь, сдохнешь, Илья! А тебе еще троих поднимать. Дядя Ля виновато сопел, исподлобья поглядывая на матушку.
-Тетя Нина, купи картину. – шел он в наступление. Мать брала картину, рассматривала ее на свету и возвращала художнику. – Красивая.  Нет, Илья, денег - говорила она, - дотянуть бы до дачки.
-Тетя Нина, да всего пятерку прошу – расходы на краску и то не покрою –не отставал сапожник. Нужно сказать, что пять рублей дядя Ля просил после реформы 1961 года. Прошла деноминация один к десяти. «Старыми» деньгами такую сумму – пятьдесят рублей - сапожник бы и просить не посмел.
-Илья, нет денег – отмахивалась мама –отстань.
-Тогда взаймы дай – выговаривал быстро Илья. – Просто так он уходить не собирался. «Тетя Нина» была последним его рубежом. Мать пристально смотрела на него. Лицо и лысина дяди Ильи были багровыми.
-Илья, снова не спал ночь? Голову ломит? - Строго спрашивала мама. – Что же ты в больницу не идешь? -  Она знала что спрашивала.  Илья Малышев, в прошлом лейтенант, командир взвода полковой разведки, был инвалидом первой группы и страдал от жутких головных болей из-за ранения в голову.
Матушка  давала ему деньги  «авансом» за будущую работу,  то в долг без отдачи, потому что знала, что только водка могла притупить боль приступов. Откуда она знала про его проблемы, богу весть.
- Да ты, теть Нин, не беспокойся – снова заторопился Илья – мне бы деньжонок,  я бы харчишек купил, да в леса ушел. Действительно, как только наступало теплое время, дядя Ля уходил в глухие леса  Заволжья на реку Меру. Сколько он там был, чем питался, никто не знал, но приезжал поздоровевший. Немногие знали, что там Илья боролся со своими недугами. Дядя Ля боялся, что приступы прихватят его дома,  и он всех перепугает.
- Вот тебе рубль, Илья,  и иди – матушка строго смотрела на него – но не водку, а на продукты.  – Может,  в больницу сходишь? –Снова спрашивала она взбодрившегося сапожника.
 –Не могу я идти в больницу, тетя Нина!  Сил нет! – Горько говорил сапожник. – Сколько можно полосовать мою лысину! Живого места нет, одни рубцы  – ронял он через силу слова.
Позже я узнаю, что у дяди Ильи череп был собран, а пробитый осколками верх, заменен металлической  пластиной, на которой время от времени нарастали хрящи. Они давили на мозг и возникали чудовищные боли. Илья сходил с ума от них.
-Ладно, иди – спохватывалась матушка.- Да, вон картошку возьми.  Она, правда, прошлого урожая. Ну да в лесу сойдет.
-Теть Нин, спасибо.  Я тебе грибов сушеных принесу - Илья хватал кошелку с картошкой и убегал.
-Илья! – кричала вслед мама – картину забыл! Но ищи в поле ветра.
 – «Охотники на привале» Илья Тихомиров – читала мама подпись на обратной стороне.- И фамилию ты, Илья, свою забыл, жениной подписался.  Мама еще какое-то время рассматривала картину, затем клала ее на шкаф и, вздохнув, принималась за домашнюю работу.
Придет время, когда  дядя Илья  покинет наш поселок. Его,  как ветерана войны и инвалида,  с семьей,  в количестве пять человек,  переселят из опостылой им всем одной комнаты в трехкомнатную квартиру.   Но произойдет это очень не скоро: на двадцатипятилетие  Победы, то есть в 1970 году. Его найдет орден Ленина, которым он был награжден во время войны.  Как часто бывало, орден не нашел своего героя.  Илья Малышев был тяжело ранен и отправлен в госпиталь. Его долго лечили, Затем  снова фронтовые дороги, победа,  пенсия по инвалидности,  полунищенское существование… Так что орден пришелся очень кстати.













Семеныч
Пгт Никель. Печенгское отделение госбанка. Двух этажное здание нахально разместилось на облысевшей от сернокислотных дождей сопке и давлеет над поселком.
 «Спрут»-метко назвал его председатель тамошнего райисполкома. -Как положено банку-скромно отвечал я.
Первый этаж, помимо кассового помещения, занимали инкассаторы. Приходили они: «Как стемнеет», то есть к вечеру и готовились на выезды.
 Начальник группы инкассации Александр Семенович Вилков, всю жизнь провел в Никеле, или Колосйоки, как его называли до 1944 года. Семеныч был человек-легенда.
  Призвался в конце тридцатых, встретил финскую в погранвойсках, а там и Отечественная не заставила себя долго ждать.  Оттрубил наш Семеныч на печенгской земле около восьми лет, так как сразу его из армии не отпустили. Демобилизовался с ранениями,  контузиями и на восстанавливаемый комбинат «Печенганикель» его не взяли по здоровью. Мужик  в отчаяние впал, но в то время о людях заботились и привлекли Семеныча  к работе в милиции.
 -Хлопотное было дело-вспоминает Семеныч. Надоедали «нарушители» границы, в лице гражданских лиц. А точнее старые бабушки-саамки, которые никак не желали признавать новые границы и только ведомыми им тропами ходили, теперь уже в чужую страну, в гости к своим товаркам. Пограничники на них даже времени не тратили. Поручали бабушек милиции и те везли их, не понимающих в чем дело, обратно.
 -Докучали пацаны - вспоминал Семеныч. Бои шли вокруг поселка жестокие, два раза полуразрушенный Никель переходил из рук в руки воюющих сторон.  Потом - Петсамо-Киркенесская операция, закончившаяся освобождением северной Норвегии от немцев. В результате всех  военных действий оружия и боеприпасов было вокруг полным –полно. Раздолье для пацанов, одним словом. И хлопот полон рот для милиции.
 - Буквально разоружали всю местную шантропу -говорил Вилков.-  Устраивали облавы, изымали целые арсеналы в сараях, чердаках, но все одно слышалась в сопках стрельба, взрывы. И небезобидные. Он мне показал несколько инвалидов с тех «героических» времен. Зрелище удручающее: без глаз, без рук.
Так  и служил Александр Семенович в  МВД. Хорошо служил, до капитана дошел, но опять здоровье внимания к себе потребовало. Комиссовали его из органов уже в зрелом возрасте, но тут на удачу отделение банка открыли. Не коммерческого, конечно, а государственного, чтобы строящийся комбинат «Печенганикель» обслуживать. В то время слово «коммерческий»  не слышали, в дурном сне присниться не могло. В банке организовали группу инкассации, то есть сбор денег. Туда и отправили Семеныча, на что он и не возражал. Мужик он был опытный, не одну портупею стер, так что работа была не в тягость. А что касалось ответственности, то после войны ее у всех хватало, и деньги были всегда в целости и сохранности. Полетели годы. Менялись люди, но Семеныч, как стойкий оловянный солдатик,  служил инкассации. -При деньгах-так любил он выражаться.
Даже в отпуск не выезжал. Нет, был случай, в начале пятидесятых. Но сам он об этом распространяться не любил, кто-то из его сотоварищей рассказал на какой-то массовке.  Дело было так. Семеныч призывался откуда-то из-под Куйбышева (Самара, теперешняя) и решил на родные места посмотреть. Сказано-сделано - поехал он на Волгу. Но как-то неудачно начал ехать. Дорога была длинной, нескорой, железнодорожный транспорт не спешил явно. Нужно было сказать, что Семеныч тоже не спешил. А чего? вагон-ресторан рядом.  Семеныч выпить не дурак. Да и попутчиков  сколько было в то время! В отпуска ездили  не каждый год, а когда дорога полагалась, то есть государство оплачивало проезд в отпуск труженику Севера. Так что было с кем посидеть Вилкову, было. Так это только до Москвы добраться нужно было, а там еще до Самары пилить. Ну и пилил наш Семеныч ни шатко, ни валко и добрался, наконец, до Куйбышева. Конечно, поездки в поездах любого не красят, а если еще с регулярным ненормированным распитием, то тем более. Вообщем, вышел на перрон города Куйбышева наш герой  небритый, весьма помятый и со слегка трясущимися руками. Вид у него явно был не фартовый, что и было замечено местной шпаной. Ждать автобуса в свою деревню ему пришлось долго. Опять же буфет рядом. Вообщем развезло Семеныча на волжском приволье  от пива «Жигулевского». Все понятно, пиво да на старые дрожжи. Вот и захмелел мужик. Тут его вокзальные фраера и прижали. Мало деньги и вещи отобрали, так  еще  избили, и без документов оставили. Семеныч - в милицию.  Побитый, с небритой рожей, без документов, без денег. Естественно, никто не верит его блажи. Ладно не поверили, так еще в каталажку (обезьянник по- нынешнему) посадили. Пока проверили биографию Семеныча, пока родственникам сообщили, время прошло достаточно. Одним словом, не получилось у Семеныча триумфального вхождения в родное селение как полагалось, труженику  Севера с «длинным рублем». Не было у Семеныча ни длинного рубля, ни короткого. А если честно: ни копейки, одна только щетина на физиономии, да одежка мятая-перемятая. Ну, куда ехать таким героем в деревню. Вообщем, посидел наш Семеныч с дальним родственником на травке за вокзалом, выпили самогонку, родственником предусмотрительно захваченную, и решил Семеныч домой возвращаться. А чего? Правильное решение. В послевоенную деревню, без копейки, без подарков, в таком виде. Сты-до-ба! Нужно сказать, что и родственник его понял и не настаивал на визите.
- Поменялись они с родственником одеждой -вспоминал вилковский кореш, который так доверительно выдал нам тайну Семеныча. Время послевоенное, голодное, раздетое, а в деревне тем более.  Вилков хоть и увозился в обезьяннике, но был все же в одежде справной: гимнастерке габардиновой и брюках диагоналевых. Для деревни так вообще как смокинг для нас. Родственник был вне себя от счастья. А когда Семеныч махнул рукой и снял с себя еще и сапоги хромовые, в гармошку, так родственник вообще над землей воспарил. Сбегал куда-то,  самогону нашел, уговорили и его. После чего Семеныч, в драном белье,  сел в пассажирский поезд по справке, выданной милицией, что он пострадал во время своего вояжа. И поехал Семеныч из негостеприимной Самары к себе, теперь уже домой, на родной Север. Лежа на третьей полке пассажирского вагона, голодный Семеныч зарекся посещать родные пенаты. Да, к слову сказать, и родственник, с которым он встретился, у него был единственный…
Полетели годы. Семеныч исправно нес инкассаторскую службу. Шло время,  сменились инкассаторы не по одному разу, а начальник группы инкассации каждый вечер был на своем посту. Слово он свое сдержал: из Печенгского района он никуда не выезжал, разве что до Мурманска, да и то по служебным делам. Все отпуска он проводил на рыбалке, причем в одиночку. Компаньонов на дух не терпел. Возвращался из своих рыбацких вояжей похудевший, загорелый и абсолютно отдохнувший.
И энергично брался за работу.   Орлам своим распускаться не давал. Инкассация  дело щепетильное: торговые точки, столовые. Столько соблазна. Жестоко карал Семеныч нарушителей. Самодостаточный был мужик, что и говорить, можно сказать аскетичный.
Как-то добился я фондов в конторе на мебель.  Износились мы вдребезги. Перед клиентами было стыдно. Мебель была еще довоенная, чуть ли трофейная. Семеныч пошел в отказ, что не желает он менять стол в инкассаторской. Нужно сказать, что стол был отменный, из лиственных пород, очень прочный.  Точно был трофейный. Но уж очень затасканный. На все мои происки поменять стол, Семеныч отвечал вежливым, но жестким отказом. А когда уж очень я его достал, он не выдержал и сказал: «Ленин, Виктор Алексеевич, на пеньке писал, а какие работы были». Так я от него и отстал. 
Семеныч жил этим районом, который знал с довоенных времен. В его голове уживались старые финские названия. Он их произносил сочно, с удовольствием. Для нас, приезжих, это отдавало старинными шведскими сказками, вроде «Снежной королевы»: Петсамо, Сальми-ярви, Кайтакоски, Колосйоки…Он, казалось, знал все ручейки и озера, помнил их названия.
Чем он становился старше, тем ближе для него была война. Казалось, он жил ею. Чем бы ни начинался разговор в их инкассаторской комнате, все сходило к военному времени. То Вилков ввернет какое-нибудь название вроде бы известного всем населенного пункта, а он, оказывается, финский.  Сам не замечаешь, как сидишь на стуле и во все уши слушаешь Семеныча.
А ему только дай волю, была бы аудитория.
Когда мы выезжали по делам в Мурманск, то-  все, курс краеведения  проходили полностью. Семеныч, если у него в конторе дела были только чисто хозяйские, принимал для приличия настоечки и, сев на переднее сиденье, начинал повествование. Обычно в машину набивалось много народу, в дело и не в дело ехали в областной центр. Кто ехал просто так, для прогулки, тут же начинали выпивать и закусывать. Разогревшись, внимали рассказам Семеныча. А тот и рад благодарной публике. Его несло.
Наваливалось на бампер графитовое полотно дороги, мелькали, в зависимости от сезона, заснеженные или покрытые желтой вуалью изверченные березы, а если - весна, то в окна машины заглядывали изумрудные молодые листья. Красиво. Нестерпимая голубизна одного  озера сменялась другим, уже темно-синим блюдцем. А вот уже бурлит, вся в белоснежной пене, речка возле погранотряда.
- Граница на замке-резюмировал Семеныч. Действительно, под общий смех, мы увидели на воротах в пограничную зону обыкновенный навесной замок.
Мы обогнули  озеро Сальми-ярви, на котором, собственно и стоит Никель. От величественных картин Заполярного Севера цепенеешь, уходят мысли,  и ты бесцельно смотришь в окно машины, созерцая мелькающий калейдоскоп красок.
-…Вот  я ему и говорю. Нужно цепи искать…-проникает в уши неторопливое повествование Вилкова. Невольно вслушиваешься. Вообще-то я все его рассказы знаю, но может новенькое выдаст старый.
-…Вот я ему и говорю- продолжает Семеныч: -Зубило, стой, так ехать нельзя улетим в кювет.
 - Да ладно тебе заливать, Семеныч, нормально ехали -встревает вышеупомянутый Зубило, в миру Коля Зубцов, водитель инкассации.
 - Чего нормально, а кто на боку лежал под Корзуново?- Повысил голос Вилков. Я напрягся. Когда это наша инкассация в кювет завалилась?
 - Это не при вас, Виктор Алексеевич -почувствовав мое напряжение, дал пояснение Вилков.
 -А ты, Зубец, не мешай, когда люди рассказывают, лучше за дорогой смотри.  Нам второго Корзуново не надо-это уже в затылок Зубцову.
 - Ну тебя,  Семеныч -отмахнулся Зубцов: -Сколько времени прошло, а все помнишь.
-А как же -повеселел Вилков: - Кто как не я вас, молодых, научит. -- Это уж точно -вздохнул Зубцов.
 Какое-то время в машине было тихо. Но вот раздалось движение, и кто-то нетерпеливо произнес:
 - Ну а дальше-то как было, Семеныч? Вот он, кульминационный момент. Семеныч ждал его, изнемогал, но самому начать, ни-ни.
- Ну что дальше, что дальше… -Семеныч поерзал на сидении, устраиваясь поудобнее: «..А дальше было так». И замолчал, собираясь с мыслями.
- Вообщем, гололедица страшная, едем то боком, за задом. Я Зубцу говорю, что так до Зинкиного бока не доедешь, будешь на своем на обочине лежать -начал издалека Семеныч.
 - Да ладно тебе заливать, Семеныч-не выдержал Коля. Семеныч пропустил  зубилову реплику без внимания. Что тут скажешь. Художник!
В итоге Вилков все же рассказал, что хотел. А смысл всей истории сводился к тому, что он, видя, как кувыркается на обледенелой дороге машина, вспомнил, что в войну недалеко стоял немецкий автобат. К великому изумлению Зубцова и остальных инкассаторов, Вилков,   не слушая их, и демонстративно не видя характерного поворачивания пальцем у виска, пошел в известном ему направлении.  Вскоре раздался крик:
 - Чего сидите, тащите цепи.- Это изумленной публике подтвердил  Зубцов, добавив, что они решили, что Вилков умом тронулся, когда тот вдруг заявил: - Зубило, тормози, здесь немецкий автобат стоял, сейчас цепи на колеса возьмем. - Это прозвучало так,  словно,  в соседнее ДРСУ заехать.  Будто не прошло и тридцати с лишним лет.
- А цепи в гараже лежат-весело добавил Зубцов.
Я повеселился вместе с публикой, а потом задумался, что как же породнился с местностью человек, что время для него потеряло границы. Зубцов жил памятью о войне. Пока мы миновали серые невзрачные пятиэтажки Заполярного, Семеныч убивал нас знанием местности.
Откуда бы нам узнать, что дорога, по которой мы ехали вдоль озера Сальми-ярви до Заполярного, была построена канадской концессией для отправки никельской руды с рудника Каула-Котсельваара в порт Лиинахамари. Что отдельные топкие места на этой дороге были сделаны в виде гатей из бревен, сцепленных цепями. Настолько прочно, что по ним ходили тяжело груженые рудой студебеккеры. Дорогу проектировали канадские инженеры, очень толково и удачно, так как ее никогда не заносило снегом. Это была «Дорога жизни» для Никеля в послевоенное время. Действительно, Печенгской дороги федерального значения не было и  народ, желавший добраться из Мурманска до Никеля плыл пароходом до Лиинахамари, затем на трофейных студебеккерах, переделанных под пассажирский транспорт путем сколачивания на кузове будки от ветра. На вопрос как же ехали, Вилков усмехнулся, думая о чем-то своем, и ответил: -Нормально ехали- . Потом  добавил: - Суток двое-трое. Через какое-то время, помолчав, произносил: -Молодые были, море по колено. В машине воцарилась тишина. Так получилось, что из ехавших, местных не оказалось. Все приезжие.  И каждый задумался о том лихом времени, когда «Длинный рубль» и романтика гнали людей на такие «подвиги».
-Летом было проще-вдруг снова заговорил Семеныч: - Гидроплан до Никеля долетал, на озере садился. Можно было до Мурманска за пивом слетать.
 -Быстрее до Норвегии сьездить -раздался голос из салона.
 - Ага-сказал Семеныч: - Если только на танке.
 -Александр Семеныч, а вы были в Киркенесе? -Это уже я встрянул. Дорога отвлекала он производственных мыслей и, чтобы не зацикливаться на предстоящем совещании, я включился в разговор.
 -А как же был-охотно ответил  Вилков: - В сорок четвертом, во время Петсамо-Киркинесской операции.  Не туристом, конечно - добавил он.
 - Ну, наверное -усмехнулся я.
- Это взлетная полоса -резюмировал Семеныч, когда мы выскочили за Заполярный на необычайно широкую и ровную дорогу.
-Зубцов, смотри, не взлети -ткнул локтем Вилков друга. Справа по дороге мы оставили Корзуново и Лоустари, военные городки морских летчиков и танкистов.
- Раньше, Виктор Алексеевич, и туда инкассировать ездили -обратился ко мне Вилков. - Потом в Заполярном инкассацию организовали, и эти пункты им передали.
- Жаль -включился Зубцов: - Там военторги богатые.
 - Да- поддержал Семеныч: - Снабжение, особенно у летчиков, да после войны, было шикарное.
Справа на нас надвигалась огромная величественная сопка. Из крутых склонов, подернутых лесом, выпирали мощные базальтовые лбы. Беспощадной силой веяло от этого природного бастиона.
 - Немцы здесь стояли -словно прочитал мои мысли Семеныч: -Ничем нельзя из было выбить.
 - И как же с ними справились? -Спросил кто-то.
 -А никак, сами ушли- сказал Семеныч. - Только генерала своего потеряли, убило его при бомбежке. Его вдова после войны сюда приезжала, по линии Красного креста и хотела памятник мужу поставить.
  -И чего? Поставила? - Спросил кто-то.
 - Счас! Как же!-Усмехнулся Семеныч. - На сопку, на место гибели мужа ее допустили, а памятник ставить не разрешили. Огромный такой памятник, стела. Ее морским путем в Лиинахамари привезли.
 - Неужто обратно повезла -испугалась за вдову наша попутчица.
 - Да нет, стелу выгрузили в порту, а обратно кто же ее повезет. -глядя в окно закончил Семеныч.
 - Так, Семеныч, куда же стелу подевали. -Разволновался народ. Семеныч был великий актер. Он подождал, пока схлынет напряжение, и добавил:
- Да никуда! Вы каждый день не по одному разу мимо нее проходите. Народ ахнул. Все поняли, про какую стелу говорит Семеныч. Она стоит посередине площади у райисполкома в честь возращения исконного русского  Печенгского района в состав России.
- Семеныч? -Неожиданно вмешался в разговор молчавший Зубцов. - Говорят, Генеральская сопка самая высокая точка в районе? Семеныч никак не ожидал такой любознательности от водителя. Он подозрительно посмотрел на Зубцова, но тот внимательно смотрел на дорогу, и сказал:
- Да нет, Коля, не самое высокое. Зубцова погубило любопытство:
 - А где же самая высокая, Семеныч? -Не унимался Зубило.
 - Где говоришь? -задумчиво повторил Вилков. Потом помолчал, посмотрел в окно машины и добавил: - Да у твоей Зинки на пупке. От хохота машину вильнула.
- Держи руль крепче, Прежевальский -крикнул невозмутимый Вилков хохочущему Зубцову.
Машину тряхнуло. Это мы въехали на мост через реку Печенгу. Печенга, Петсамо, снова Печенга, столько изменений, столько препон обрушилось на этот населенный пункт, что он практически исчез с лица земли.
- Вон стоит красное кирпичное здание -Семеныч протянул руку и все увидели маленькое неказистое здание из красного кирпича.
 - Это единственное здание осталось после войны. Что же впечатляет.  - А здесь была церковь Трифона Печенгского-Вилков кивает на невзрачную деревянную избу. -Сейчас в ней КЭЧ» (квартирно-эксплуатационная часть. Военные, одним словом). Действительно, никакого намека на церковь.
 - Церковь не раз обращалась к властям с просьбой отдать им на восстановление это здание, но отказывают -продолжал Вилков. Проскочили Печенгу. В машине установилась тишина, замолчал и Семеныч, задремал, наверное.
Обратно ехали веселее. Народ был оживлен: кто-то нагулялся по областному центру, я и Семеныч оформили свои дела. Я удачно отчитался по плану, Семеныч разжился материальными ценностями сверх отпущенных фондов и пребывал в прекрасном настроении. Не просто так, конечно. Судя по покрасневшей физиономии, содружество областного отдела инкассации и районного прошло в теплой дружеской обстановке. Отдыхающие изнемогали. Уже были приготовлены бутерброды, разложена треска горячего копчения, ждали команды. Я и Семеныч не могли успокоиться и просчитывали итоги поездки. Наконец Олег Борун, постовой банка, взмолился: - Мужики, хватит болтать, завтра дебит с кредитом сведете, а сейчас водка нагревается. Действительно, чего тянуть.
Еще допереживая сложный путь выбивания материальных ценностей в лабиринтах областной конторы, Семеныч принял налитый стакан и с чувством выпил его. Все остальные последовали его примеру. Вот уже остался позади поворот на Печенгу. Исчез залив с раскинувшимся над ним Мурманском. А впереди сопки, сопки…
 - Как же вы далеко забрались! -Вспомнил я слова Сережи Попова, нашего однокурсника, который хотел заехать к нам, будучи в Мурманске в командировке. Не вовремя он приехал, в феврале. Время  ветров и заносов. Не раз мы слышали по местному никельскому радио о том, что закрыт перевал, переметены дороги, остановлен даже железнодорожный транспорт. Сообщения с Мурманском нет. Честно говоря, не больно-то нам это было и нужно. В Заполярный пробивались и привозили хлеб. Молоко было под боком в местном совхозе. И все. Гостей мы особенно  не ждали. Так вот   Сережа собрался в одну из суббот заехать к нам в гости, а на автовокзале тетка –кассир с характерным вологодским говорком пропела: - Иии, милай, какой там автобус, закрыт Никель, надолго закрыт. Метель там у них. Абаи дни будет закрыт по метеосводке.
На Сережин вопрос о том, что, может, он на поезде уедет, тетка словоохотливо пропела, что и железная дорога закрыта, что ее расчистить не могут. Глядя на расстроенную физиономию друга, тетка сочувственно посоветовала - Не расстраивайся, милок, нетути туда дороги, нетути. Позвони своим друзьям, они люди привычные, поймут. Ты летом к нам приезжай, летом у нас хорошо -мечтательно протянула тетка.
 Расстроенный Сережа не стал слушать о том, как хорошо тетке летом в Мурманске, а пошел на переговорный пункт позвонить нам. Его и здесь ждала неудача. Связи с нами не было, обрыв на линии.
 - Вот здесь я и понял -вспоминал Сергей: - Как же вы далеко забрались!
Машина тем временем старательно взбиралась на очередную сопку и резво катилась вниз. Было похоже, что мы кувыркаемся в облаках. По мере выпитого, разговор в машине становился оживленнее, слышался смех, делились впечатлениями о проведенном дне
Вот и Долина славы, ранее долина смерти. Остановились, постояли. Семеныч стал серьезен, мы тоже замолчали. Затем Вилков сел в машину и через какое-то время тихо сказал. - Какие зднсь бои шли, вспомнить страшно. Кто-то из сидящих поинтересовался: - Как же в таких условиях немца остановили?
И тут услышали, чего нигде не слышали и не читали: -А его и не останавливали, он сам встал. Выдохся и встал. Дороги ему не хватило. Мы ошеломленно молчали.
Конечно, мы тоже вросли на Западной Лице, но устояли бы против танков, я не знаю -задумчиво молвил Вилков.
 - И чего бы было? -спросил Олег.
 - Да ничего, вдавили  бы танками в тундру -ответил Семеныч: -И ведь не отступишь, свои, нквдэшники изрешетят.
 - Как это? -не выдержал и я.
 -  Да так -отрезал Семеныч: - Мы на позиции, а сзади нас части НКВД с автоматами и с приказом расстреливать отступающих. Помолчали. Каждый переваривал услышанное.
 - Вот поэтому не больно-то я люблю все эти пышные мероприятия по поводу юбилейных дат-задумчиво сказал Семеныч. - Кто эту Победу завоевал они или убиты, или уже умерли от ран да болячек.
 Олег молча разлил остатки из бутылки и тихо сказал. - За тебя, Семеныч.
 А почему бы и нет -воскликнул Вилков и с удовольствием выпил.
 Дорога вилась серою лентою, с каждым поворотом приближая нас к пограничному пункту Титовка. С него начинался Печенгский район. Мы ехали домой.

Случай на фронте (Леминги)
Как-то раз мы сидели на берегу озера Сальмиярви. Рыбалка была удачная и вскоре в котелке аппетитно булькала уха из гольцов. Наш Дерсу Узала, старый охотник Семеныч,  колдовал над ухой, бросая в нее разные травы, корешки.   Я прилег у костра и лениво следил за пробегающими облаками. Из состояния спокойствия меня вывел громкий писк, перешедший в визг. Я быстро привстал и стал оглядываться, ища источник шума.
-Да это лемминги, лежи – окликнул меня Семеныч – рыбные потроха не поделили. – Смотри – показал он ложкой в сторону. Там действительно копошилась коричневато-желтая кучка. Пеструшки отчаянно ссорились, и растаскивали рыбьи отходы. Люди их нисколько не пугали.
-Смотрю я на них - заговорил Семеныч – мышь мышью, а порой словно сходит с ума и движется. Куда? – Он помолчал. – Лопари со стойбиш снимались и уходили, когда лавина пеструшек шла в их направлении.  Наша команда привстала,  чтобы послушать Семеныча. Всю жизнь проживший в Заполярье, охотник и рыболов, он был неиссякаемый источники баек. Вот и сейчас мы  приготовилась услышать интересное. И не ошиблись.
-Боюсь напутать- начал Семеныч, неторопливо помешивая варево в котелке – осенью то ли 1942 года, то ли  1943. Память дырявая стала.- Мы стояли на обороне Мурманска. Окопались, вгрызлись в берега реки  Западная Лица и остановили немца. Те тоже встали, закопались в окопы. Сидим, друг на друга смотрим. Даже не стреляем, чего патроны тратить. А осень! Давно такой не было. Грибов, ягод, видимо-невидимо.
-Время идет – продолжал Семеныч, - погода портиться начала. Мелкий дождик сечет. Вдруг мы шевеление на немецкой позиции заметили. Ну, как положено, тревогу обьявили. Народ был тертый, два раза повторять не нужно. Изготовились. Но что- то у немцев на позициях неладное  происходит:  крики какие-то невнятные, головы без касок над брустверами замелькали. 
Вдруг немцы из окопов выскочили. Мы думали они в атаку пойдут.  Но как-то странно они выскочили. Без оружия, руками машут, ноги высоко задирают. Цирк да и только. Смотрим и не знаем, что делать, то ли стрелять, да как-то людей безоружных убивать не хочется. Немцы  тем временем, в сторону побежали. Словно с ума посходили. Прыгают, бегут…и пропали.
Командир наш позвонил куда нужно, оттуда команда пришла усилить наблюдение. Выставили дополнительные дозоры, бойцы уползли, затихли. Время пошло, все тихо. Немцы больше не шумят, мы тихо сидим. Вдруг крики раздались. На этот раз на  русском языке. Смотрим,  наши дозорные вылезают из пунктов наблюдения и бегом к нам. Хорошо, хоть винтовки не бросили. А за ним какая-то бурая лавина идет. Что за чудеса!
Тем временем бойцы прибежали, свалились  в окопы,  только и сказали: - Мыши! Тучи мышей, в окопы падают,  им конца края не видно.
Семеныч замолчал, снова помешал  ложкой уху. Мы знали характер старого товарища и ему не мешали, соберется с мыслями и продолжит. Действительно, Семеныч посмотрел по сторонам и продолжил рассказ.
-Ну, пока суд да дело, кто-то глянул в сторону немецких  позиций, а там…мама дорогая… вал валит, коричневый. Вроде мыши, вроде нет. Мы же люди были не северные, призывались из средней полосы. А они бегут быстро, пищат, грызутся между собой. Страх да и только.  Грызуны тем временем к нам приблизились и потекли рекой в наши окопы. Ничего не видят, падают нам на ноги, кусаются. Пришел наш черед из окопов выпрыгивать. А окопы, словно живые, шевелятся. По ходам растекаются, в блиндажи заползают.
-А немцы, Семеныч? Не стреляли – спросил кто-то из любопытных.
-Да какая там стрельба! – Отмахнулся Семеныч. - Не до того было. Окопы тем временем заполнились и «мыши» поползли дальше. А там река, Западная Лица.
-И что вы думаете? - остановил   свой рассказ Семеныч.- Не остановились! Как шли валом, так с берега - и в реку. Кто плывет, кто тонет! Птиц налетело! Тучи! Даже чайки с моря прилетели. Как они узнали о таком нашествии.  Прямо с поверхности  воды хватают. А кто из мышей до берега добрался, так их уже поджидают.  Никогда столько зверья не видели. И хорьки, и куницы. А лис! Всех пловцов подобрали. Семеныч снова умолк. Что же,  нужно подождать.  Собравшись с мыслями, он заговорил.
-Пока мы там вдоль окопов прыгали, со штаба армии фургон пригнали. Специалисты приехали. На предмет эпидемии решили анализы взять. Думали, что немцы применили запрещенное оружие. Они нас все химией пугали.
-Бактериологическим оружием вас пугали - неосторожно высказался кто-то из умных и тут же был уничтожен испепеляющим взором Семеныча.
-А я что говорю! Химическим оружием!  Будешь ты мне подсказывать!. Слушатели шумнули на грамотея  и тот пристыжено замолчал.
-Вот я и говорю – продолжил Семеныч, покосившись на «умника» -отловили специалисты несколько штук, отнесли в фургон. Там у них эта располагалась… - Семеныч наморщил лоб -…-  вот ведь забыл…Присутствующие, помятуя непростой нрав рассказчика, опасливо помалкивали, пока один из отважных не решился. – Полевая лаборатория.
-Во-во! Она самая! Вот ведь, помнил же…- Семеныч оживился. – Ну, стало быть, проверили этих зверьков и никакой заразы  не нашли. 
Пока суть да дело - продолжил Семеныч.- Неожиданно заговорил водитель  фургона. Пока все паниковали,  он  помалкивал, сидя на ступеньке кабины машины. Оказалось, что он лопарь из Ловозерского района и знает, что такие нашествия бывают в тундре. Пеструшки, а правильно, лемминги, словно с ума сходят.
«Дьявол тундры» в них вселяется - неторопливо заговорил лопарь. - Саами со стойбищ снимались и уходили, если шаманы предвещали этот ужас. Не уйдешь, беда будет. Всю упряжь  нартовую сгрызут, нарты изгрызут. Все изгрызут, что оленем пахнет. Олени с ума  сходили, чувствуя приход этих дьяволов тундры. Бороться с ними бесполезно, нужно просто уйти с их дороги. –  продолжал  лопарь. – Они идут к морю, в котором утонут.
-Сам не видел,- говорил лопарь,   но старые  люди рассказывали, что лемминги окружают лодки рыбаков в море или в реке  и наполняют их до того, что те тонут. После этого несколько лет их будет  мало  в тундре. А потом снова размножаются,   все повторяется - добавил невозмутимый житель тундры. Бойцы, пораженные таким рассказом, молчали.
-А нам-то чего делать? – воскликнул командир взвода. – Скажи, если ты такой умный.
-Ничего не надо делать, товарищ командир - помолчав, ответил лопарь. – В окопы идите, - за вас бог тундры все сделал. Ушли пеструшки.
- Ну,  раз бог тундры вмешался, то нам, действительно, делать нечего. Тем более, что зверьки чистые, на эпидемию это не похоже. –  сказал начальник лаборатории. - Поехали, товарищи – это он - к своим сотрудникам – а то немцы опомнятся и стрельбу откроют.
- Вовремя сказал, - заметил  Семеныч. - Немцы, видать, тоже отошли от потрясения и тихо-тихо, перебежками, стали занимать свои окопы. Что скажешь, война.
-Вот такая история приключилась с этими пеструшками. – оборонил Семеныч в заключении. - Хорошо все так закончилось, а могли бы люди погибнуть. – С тех пор я их на дух не переношу –подытожил рассказ старый тундровый охотник.













Старец
Это глава, взятая из повести автора:  «Там, где сходятся меридианы».
Печенгский монастырь…Смотрю с тоской:
Какая дряхлость, обветшалость, хилость…
Восставший из немилости людской,
Ты сам собой являешь Божью милость.
Поэма «Сказание о ста шестнадцати мучениках»Н. Колычев


Старик келарь не спал. Давно  ходики отбили двенадцать часов. Он не любил полночь.
-Вот еще один день прошел. Близится смерть, близится - бормотал он глядя , как одна стрелка спряталась за  другую. Часы равнодушно тикали. Он не любил электронные часы за беззвучность. Ему казалось, что время  подкрадывается и застает человека врасплох. Бессонные ночи  без тиканья часов порождают не мысли о будущем, а воспоминания,  как это бывает у старых людей. Терпел только ходики, гири которых лично подтягивал каждое утро.
-Зачем вам время -говорил он братии: ваше время в молитвах, а на молитву колокол соберет. Все мы держим путь в Царствие Небесное, куда попадем в положенный нам срок. Не нужно только торопиться туда и по пути с нами случается многое. Лишь глупцы ропщут на небеса и слишком уж из-за неприятностей переживают, забывая, что избежать их просто невозможно. Бог свидетель, все эти неприятности и испытания неизбежны.
Смерти он не боялся. Боялся только пропустить появление мессии. А что она должна появиться, он не сомневался.
-Вседозволенность царит на Руси. Люди про Бога забыли и Веру утратили - говорил он. Он преображался в такие минуты. Становился еще прямее. Глаза, казалось, пронзали насквозь.
 Старец бы очень удивился, если бы ему сказали, что его рассуждения были в той или иной форме написаны в классических произведениях русских и европейских писателей. Удивился бы, но не особенно. Он пришел к своим мыслям через свою долгую жизнь. А это сложнее, чем раздумывать о судьбах человечества в комнате «под сводами».
Старик долго ворочался на жесткой армейской кровати. Пружины противно скрипели. Бледный месяц лукаво заглядывал в окно. Переплет окна отбрасывал на старый щелястый пол косые тени. Пусто в келье. Койка да тумбочка. Армейское командование вошло в положение монастыря и оставило часть мебели и кровати. Даже одеялами поделилось. В углу мерцает лампадка. Старик больше чувствует, чем видит глубокие глаза Спаса. Старец сел на кровать, растер ладонями ноющие колени. Затем накинул рясу и вышел в братнину комнату. Монахи, послушники, трудники спали как солдаты, вместе.
-Господи Исусе, видишь ли ты рабов своих неразумных - бубнил он -направь души заблудшие.
Он сел на лавку возле стола и задумался. Вся его жизнь была связана с Богом. Он любил Бога, верил в него. Бог отвечал ему тем же. Старец был уверен, что отмечен Богом и благодаря любви к нему прошел войну живым, лагеря, послевоенное лихолетье. Посему он и избрал служение Богу смыслом своей жизни. И ни когда не жалел об этом. Но пришло время, и Бог умер. Так  решил старик. Потому что в последние время его молитвы не доходили до Бога. Такого не могло быть, чтобы Бог был глух к его просьбам. А сейчас он молчит и безразлично смотрит на людские мучения.
«Нет- одернул он себя._- Бог умереть не мог. Он бессмертен. Он по прежнему всемогущ, но он ушел от нас. Повернулся спиной к нам и ушел не в силах терпеть этот содом земной. Ушел, как смертельно уставший человек, который ничего не может сделать и покоряется обстоятельствам. У Бога много терпения. Он всегда всех призывал к долготерпению, но и у него оно, терпение, оказалось не вечным. Да если подумать, ничего вечного нет.
-Может лучше было бы, если ты Господи покарал их мечом разящим? -думал он.  Покарал бы всех обидчиков. Но кто они эти обидчики. Всех карать? Народ взалкал. Бог  запутался, посему всех и оставил.
 Старик распрямился, тенью прошел по братней комнате. Остановился возле самодельного  иконостаса. Он задумался, глядя на иконы. Со стен смотрели Трифон Печенгский, Феодорит Кольский, Варлаам Керекский. Все они сурово смотрели на старца, словно вопрошали: является ли он их достойным приемником. Бережет ли он землю Северную? Он еще раз всмотрелся в суровые лики святых. Это все, в основном, местные святые Причислены к лику святых поместным собором. Он, когда пришел исполнять послушание в монастырь, то прочитал житие святых Кольского края. Он всю жизнь читал жития святых. Они помогали ему понимать суть происходящего
Разные эти иконы. Разные люди их приносили. Некоторые из Мурманска приезжали. Он вспомнил как совсем недавно он подметал дорожку вокруг монастыря. У ворот остановилась машина. Из нее вышел высокий сухощавый мужчина с пакетом и быстрым шагом прошел в Церковь. Явно спешил. Скоро вышел, растерянно оглянулся. Увидев старца, он подошел к нему и спросил, кому может передать иконы. На вопрос что за иконы, сказал, что купил их на рынке. Не мог пройти мимо, видя, как  иконы лежат на прилавке в куче с бытовым барахлом. Вместе с ними отдает в монастырь церковную литературу.
-Что же не читаешь?- Спросил он подошедшего
-Они на старославянском, а я ему не обучен -ответил мужчина. Старец тем временем внимательно всматривался в него. Он оказался не молод, как ему показалось вначале. Глаза серо-голубые, настороженные, даже когда улыбается.
-Как пружина- подумалось старцу.
-А в церковь ходишь?- Как можно мягче спросил он мужчину?
-Хожу, но с познавательной целью - улыбнулся он только губами
-А что не молишься? Молитв не знаешь?
-Знаю, но не молюсь - был  короткий ответ.
-Почему? – Спросил старец.
-Не готов. Слишком велика ответственность.- Сказал посетитель и отдал пакет. Старец принял его. Мужчина слегка поклонился, попрощался и быстро пошел к машине.
Старец даже растерялся от такого: ничего не просил. Ни модного нынче благословения. Ничего.
-Как звать – то хоть скажи. Я помолюсь за тебя - крикнул он вдогонку.
-Виктор - раздалось.
-Господи! Вразуми раба божьего Виктора…привычно закрестился старец, глядя на иконостас. Но рука застыла на полукрестии. А чего собственно его вразумлять? Чтобы в церковь шел? Не пойдет. Может, пойдет, но позже, не сейчас. Церковь сейчас- мода. А на нем, кажется, и креста не было. Да такой его и не оденет. А  молитвы  знает.
Он вздохнул и осмотрел комнату, где спала братия, наработавшаяся за день. Послушаний много, а народу мало. И послушание на работу превышают послушание прямого назначения: служение Богу. Это беспокоило старца.
  Ему эта комната, со спящей братией напоминала фронтовую землянку. Только там спали солдаты, а здесь монахи. Где, какая граница, пролегла между ними. И если она граница? Те и другие служат: Одни Родине, Отчизне. Другие - Богу. А разве Бог отделим от  Отечества? Бог- Отечество, все одно.
-Расфилософствовался -поймал себя старик:-  какой ты философ! Служишь Богу верой и правдой, и будет с тебя. Вот отец Владимир, тот боец. Он ему  Пересвета напоминает. Только там, на поле Куликовом, яснее все было. А здесь что? Кто Челубей? Хотя эти, в джипах, похуже татарвы  будут. Те огнем и мечом по Руси шли, а эти растлевают страну, растлевают вседозволенностью. Бог не подвластен над вседозволенностью. Сложно покорить Челубея. Да и не покорять его нужно, а карать, карать мечом разящим. Ох, как нужны сейчас современные Пересветы.
Старец вздохнул и вышел на улицу. Ночь уступала место утру. Тихо, только шорох листьев да журчит неугомонная Печенга. Лопочет о чем-то своем, словно дите неразумное. Течение рек так схоже с человеческой жизнью. Сначала это веселый беззаботный ручеек, скачущий по камням и звенящий, как колокольчик, будто ребенок в детстве. Затем это уже речушка, пробующая силу на прибрежных кустах, деревьях и небольших валунах, словно подросток, чувствующий изменения в себе, и не понимающий, что они ему несут. Чуть ниже это уже дикий беснующийся поток, прорывающийся сквозь теснину скал и готовый смять все на своем пути – словно человек в расцвете своей молодости. Ему кажется, что он может все, в нем кипят необузданные желания и страсти, он полон жизни и нерастраченной любви. Но вот каньон заканчивается, и река немного успокаивается и соединяется с другой рекой, подобно тому, как соединяют свои судьбы двое людей. Объединившись, они становятся сильнее, спокойнее и теплее. Они дарят жизнь и тепло другим, и в этом находят радость. А еще ниже река совсем успокаивается, ее бег замедляется, она со спокойной мудростью неспешно несет себя к морю. Это ли не человеческая старость? И лишь достигнув моря, река сливается с сотнями и тысячами таких же судеб-рек и обретает покой.
 - Мели-мели, балаболка.- Река, словно его поняла, и зажурчала веселее:
-Я по-бе-жа-ла! Я по-бе-жа-ла!- Затарахтела она перепрыгивая с камня на камень.
-Беги, беги –добродушно проговорил старик- неси свои воды в Печенгскую губу. А там и в Баренцево море недалеко. Бескрайнее Мурманское море или «Море мрака», как свидетельствовали древние писания. Он много наслышался легенд, поморских сказаний а то и просто небылиц об «Ледовитом море- окияне». Так лопарские сказания вещали о берегах Северного Ледовитого океана, как о берегах «Мрачной Похъелы», владений страшной лопарской богини Лоухи. По сути своей здесь были пустынные норманнские берега, путь в «Норвегу».
Да и вот она: сквозь стелющийся по воде туман, как на картинах импрессионистов, едва проступали размытые очертания пустынной бухты. Край Российской земли. Вдали Норвегия.  Острым языком Варангер -фьорда отсекает самую северную полуостровную территорию европейской России от евразийского материка, то бишь от нас. Варангский залив, омывающий норвежский полуостров Варангер, назван так по имени русских варягов, проживавших здесь с гиперборейских времен. Голые величественные скалы.  Морская волна  яростно бросается на неприступную твердыню берегов, чтобы разбив грудь, мстительно шипя, отступить, набраться сил и вновь пойти на приступ. Даже если мореход благоразумно не станет штурмовать разбушевавшееся море, а уйдет в  укрытую от ветров шхеру, то его охватит безотчетный страх перед нависшими гранитными теснинами. Чем не Дантово предверие ада!
Девкина заводь, полуостров Рыбачий. Для старика это были святые места. Он бывал там. Не паломником, староват стал для таких походов. С помощью воинского уазика добрался он до обетованных мест и свершил земные поклоны памятникам советским воинам на полуострове Среднем, на Рыбачьем.
Старец стоял на гранитном мысу. В голове набатом звучали: «Огонь неугасающий», «Огонь чистилищный».  Снова напоминание, что именно здесь под вечными льдами земли горит огонь неугасающий… Даже викинги, эти исчадия морей, которых Европа называла «Языческими чудовищами» и те боялись берегов страшной Похьелы, страны «страны ужасов и злого чародейства». «Иотунгейме»-так звучала земля, населенная саами, звучала на языке викингов.
Кому, как ни ему, прошедшему войну, понять величие и подвиг этого «гранитного линкора». Так называли в войну полуостров Рыбачий. Старик стоял на  кромке земли. Волны, урча, накатывались на скалистый берег. Здесь проходит граница  России. Это — «родимая наша земля», как поется в известной песне военных лет. Именно здесь на  самом рубеже,  суровым летом 1941 года советские воины остановили продвижение фашистов, наступавших по всему фронту — от Ледовитого океана до Черного моря.
Вся земля  обильно полита кровью тысяч и тысяч солдат, которые точно бессознательно ощущали свою неразрывную,  космическую связь с краем, где некогда зародились истоки многих российских народов и прежде всего — русского. Горные егеря дивизии «Эдельвейс» так и просидели до конца войны в гранитных блиндажах хребта Муста-Тунтури: несмотря на неоднократные попытки прорвать линию обороны советских войск. Нога ни одного из них не ступила на полуостров Рыбачий. Может здесь и помогла Гиперборея. Встала на помощь обмороженным, голодным, но уверенным в своем святом деле людям?
-Если ли мера скорби- думал старец стоя на открытом берегу, где до сих пор вились остатки ржавой колючей проволоки от укреплений, которой можно измерить всю непомерность скорбей, выпадавших русскому народу на этом пути, всю неподьемность подвига и по сути невыполнимость поставленной задачи!
Нужна память, память не от раза к разу, а постоянная. Чтобы это место приобрело намоленность, как намолена церковь Рождества Христова в Печенге. Нужна  часовня Георгия Победоносца. Именно его, чтобы на века был понятен подвиг советского народа.
Здесь старик снова горько усмехнулся. Не любят нынешние правители слово «советский». Скрежещет оно у них  горло. Всеми силами пытаются замарать это слово, пропустить советский этап в жизни народа.
-Беспамятство, беспамятство - повторял старик, мерно шагая вокруг монастырского забора. Затем он присел на лавочку, что возле часовни. Уперся подбородком в руки на посохе и замер.
Напротив, на холме, застыл в рывке танк-Т-34. На  броне следы боев. Страшен танк в своем гневе, ох страшен. Старец даже прижмурился.
Он видел стелу с искусственным вечным огнем, панораму фронтового быта, выполненную искусным художником. Вроде все сделано добротно на века. Но забыли одно, когда ставили этот памятник: памятник защитникам Заполярья.  Не было здесь в 1984 году монастыря, когда шло строительство этого комплекса.  Была только КЭЧ воинской части. А там, под полом, упокоились 116 убиенных монахов, убитых шведами в шестнадцатом веке.  Забыли о былом. Так стоит ли удивляться, что клика, захватившая власть  сейчас, забыла обо всем советском.
 Старец вздохнул. Если бы он читал Шекспира, то  бы  вспомнил  удобную для таких случаев фразу: прервалась цепь времен. Но он был монах, который избрал свой жизненный путь: служить Богу. И для него было непонятно, как можно было заботливо укладывать тонны бетона в комплекс Славы, совершенно забыв, что рядом, в полном забвении, под полом, лежат мощи первых защитников земли Русской. Он своим разумением понимал, что существует единая память, память всем, кто сложил свою жизнь на алтарь Отечества. Он радовался, что: «Никто не забыт и ничто не забыто». Хотя его никто не пригласил и не вручил благодарственное письмо или очередную юбилейную медаль за то, что он мальчишкой прошел дорогами войны полных четыре года. Он бы хотел подойти к этому комплексу и просто поклониться, перекрестить лоб, поминая усопших. Но этот танк…Он отталкивает своей агрессивностью. Старик насмотрелся на  железо во время войны. Война…Он хватил ее сполна, хотя был подростком.
-Ну, Сашка теперь ты самый старший - сказал ему отец на вокзале:
-Береги мать, сестренок. И обнял его. Обнял не как сына-мальчика, а как мужчину. И он стал мужчиной: изнурительная работа в колхозе, на подсобном участке, чтобы прокормить сестренок быстро заставила повзрослеть. Еще вчера они, деревенские мальчишки, гоняли в футбол и ходили в лес, а сейчас до черных точек в глазах работали. Затем появились почтальоны с жуткими треугольниками. Не обошел старый однорукий почтальон и их избу. Он и сейчас слышит страшный звериный крик матери, потом тишина. Помнит ее черные, когда-то голубые глаза, и хриплый шепот.
-Жить надо, Сашка, жить. Их нужно поднять - и кивнула в угол, где сжались сестренки.
От воспоминаний у старца заволокло глаза. Вроде бы столько лет прошло. Ан - нет. Память, память всегда обнажает, как нерв, картинки детства, которое так быстро  закончилось.
 Потом их накрыло валом. Валом отступления советских войск. Войска шли нестройными рядами, опустив глаза. Солдаты  сьеживались от взоров старух, женщин, детей, торопились быстрее пройти деревню. Затем настал и их черед. Эвакуация - прозвучало хлестко,  как выстрел. Стронулись с места, но поздно. Буквально на следующий день по им, беженцам, хлестанули пулеметные очереди  из самолетов. Немцы летели так низко, что можно было разглядеть лица пилотов. Они смеялись и стреляли. Стреляли и смеялись. Народ в ужасе разбегался по обочинам, старался скрыться в лесу. Потом стали бомбить. Здесь он ничего не помнит. Помнит, как его свалило плотной стеной воздуха и все. Сколько он пролежал не ведает, но встал сам, шатаясь, и ничего не понимая. Он был в плотной тишине. Дорога, поле было перепахано снарядами. Он обошел все, где могли быть люди, но не нашел живых. Умели немецкие летчики работать. Он понял, что остался один. Потом встретил таких же бедолаг,  контуженных оглохших.
 Сначала их шла небольшая группа. Шли молча, отрешенно.  Потом с дороги их согнали танки. Это были немецкие  танки. Они  лежали в обочине и наблюдали за этими бронтозаврами. На броне сидели солдаты, без касок. Они пели песни и смеялись. Этой ночью беженцы разошлись в разные стороны. Он был недолго один. Ему повезло: он натолкнулся на потрепанное в боях воинское подразделении. Это были  солдаты  с оружием. Они выбирались из окружения с полной выкладкой,  неся на себе бесполезные винтовки. Он ничего им не говорил, не просил. Просто впрягся в лямку с пожилым бойцом и потащил пулемет. А вечером сползал на поле за картошкой и сидел рядом у небольшого костерка. Командир, заросший щетиной, только спросил имя и фамилию. И все. Ни кто не принимал его в сыны полка, да и полка не было. Был пулемет, который тащили, обливаясь потом и бессильная злоба, что не пригодится эта чертова машина в случае необходимости, по причине отсутствия патронов.
В подразделении советских войск, куда они  выбрались, с ними разобрались быстро: краткая проверка и  - маршевые роты. СМЕРШ особенно не злобствовал. Солдаты были нужны. А тут вышло  из окружения подразделение, да еще с оружием.
-Ты куда парень?- Спросил его солдат, с которым он сроднился за эти дни.
-Не знаю - сказал он -Можно я останусь?- Добавил.
Командир уже знал его историю и думал не долго. Нашли  заношенное обмундирование и вскоре он под руководством своего наставника  заматывал обмотки. И пошли. Пошли опять на восток. Матерясь, кляня судьбу. Затем встали и стали окапываться. Вот тут-то и познакомился он с танками вплотную. Их оборону неожиданно прорвал танковый клин. Он как сейчас помнит бронированную армаду, которая смяла их укрепления и пошла дальше.
Старец еще раз посмотрел на  танк на холме Славы. Он слабо  увязывался со скорбью. Старец  вздохнул. Снова вернулся в прошлое. Пошли бои, кровопролитные изнурительные. Он находился при санитарном взводе, и его задача была вытаскивать раненных с поля боя  и помогать в полевом госпитале. Как в песне: довелось в бою… Старец не любил бряцать железом. Служба санитаром приучила его к терпению и состраданию.
 Память услужливо вскрыла еще один пласт воспоминаний. Его подразделению был дан приказ взять высоту. Это военным высокого ранга -высота, а солдатам непонятная горушка, которую ценой собственной жизни нужно взять.  Достопримечательностью этого пригорка была церковь. Самая обычная сельская церковь, которые, как грибы боровики,  стоят в каждом русском селе. Полевая артиллерия выбрала ее в качестве прицельного ориентира. Старец зажмурился, и  в глаза полетели осколки красного кирпича, обнажая кирпично-красные язвы. Но церковь стояла. Лишь на единственном куполе зияли дыры от попаданий.
Утро перед атакой он запомнил. Дождь перестал недавно. Тучи клочковатые, рваные, подбитые алой выпушкой рассвета проталкивали друг друга за горизонт. Высыхал каплей крови на самом острие креста последний отблеск зари. Потом, после боя он слышал, как солдаты говорили об этом как о явлении.
 -Странная вещь- думал старец: - В атаку солдаты выскакивали из окопов с криком: -За Родину! За Сталина! Раненые же шептали почерневшими губами: - Господи! Спаси, сохрани!
Церковь, побитая, с продырявленной снарядами крышей, приняла их в свое лоно. В ней разместили полевой госпиталь. На страдания раненых скорбно смотрели святые, запорошенные кирпичной пылью и закопченные гарью. Руководил размещением раненых священник,  маленький шустрый старичок. Он раскрыл даже алтарь для размещения, сдвигал иконы, стоящие на полу, приговаривая:- прости меня господи. И когда кто-то из раненых неловко пошутил насчет грехов, то он быстро ответил, что церковь отмолит.
Он трудился наравне с санитарами, этот батюшка. И странное дело, раненые после его общения меньше стонали, чувствовали себя умиротвореннее.
Вечером же в церкви была непривычная для полевого госпиталя тишина. Священник сидел на приступке,  ведущем в алтарь, и читал Евангелие. Кто мог двигаться подползал сам. Тяжелораненые просили приподнять их. Старик читал негромко, но не церковной скороговоркой, а четко разделяя слова. Всем все было понятно. Зашедший военврач, худой с воспаленными глазами на небритом лице,  обомлел от такой картины, но вскоре сам сел на подставленный кем-то обрубок дерева, откинулся на стену и затих.
-Верую во единого бога отца –вседержителя -раздавалось под сводами побитого, но живого храма. Молчали и слушали. Слушали пожилые санитарки, положив распухшие от соды руки на колени. Слушали молоденькие медсестры, кучкой сбившиеся возле стола с медикаментами. Слушали бойцы и раненые, и те, кого сегодня «Бог миловал». Так и пошло, ежевечерние читки в церкви. Как-то само собой священник  стал учить его церковной грамоте и вскоре он стал заменять его на читках. Ему понравилось читать евангелие: это напоминало журчание ручья, через которое проявлялся смысл сказанного.
Никто не удивился, когда подразделение построилось для дальнейшего наступления, то в строю санитарного взвода стоял батюшка. В рясе, скуфейке, в кирзовых сапогах. За плечами болтался старенький мешок. Он его явно не отягощал.
-И вы с нами, батюшка - только и нашел, что спросить командир.
-Куда вы без меня- последовал ответ.
И пошли версты бездорожья. Затем погнали немца с оккупированной земли. Входили в сгоревшие деревни, где их встречали старики и дети. Где были церкви, батюшка служил службу.  Он просил помочь его, своего напарника. Так и закончил он, как шутил старец, заочно духовную семинарию.
Старец, как сейчас, видел огромные, бездонные глаза женщин, которые жили только одним: вырастить детей, других у них больше не будет. Во имя этого они будут впрягаться в плуги, и пахать на себе землю.
 Когда шла служба, в церковь набивались битком. Нужно было найти для всех слова. Он часто слышал, как священник читал не по писанию, добавлял свое. На вопрос паренька он отвечал коротко: -Утишить их нужно, Сашка, утишить. Иногда простое слово важнее библейское причты.
 Послушать службу  шли даже солдаты, несмотря на ругань политрука. Доставалось и священнику. Но заканчивался привал в деревне и снова версты, версты…
Погиб священник как на войне. Простой и желанной, для многих солдат, смертью. Ночью, когда начался обстрел позиций, в их землянку попал снаряд. Погибли все. Когда оставшиеся подошли к месту землянки, там дымилась огромная воронка.  Вдруг все вздрогнули. На краю воронки ветер перелистывал листки евангелия. Грязного обгоревшего по краям, но живого. Пожилой солдат подобрал книгу, бережно вытер ее обшлагом гимнастерки. Затем обернулся, нашел глазами его и сказал:
-Держи парень. Теперь твой черед нести слово божье.- Сказал просто, по- солдатски прямо, и у него не хватило сил произнести слова отказа. Они были неуместны. Никто в нем не сомневался: наступил его черед.
Старик глубоко вздохнул. И этот черед вылился на  годы войны, а потом и на всю жизнь. Слушали его чтение так же серьезно и в землянках, и в его деревне, куда он вернулся после войны. Там по сути дела шла та же война: только без выстрелов. Те же землянки, голод. И он со своим словом божьим нес веру в жизнь женщинам, подросткам. Он был уверен, что нужно сейчас слово, нужно как никогда. Нужно всем: голодным женщинам, осунувшимся детям, ссохшимся старикам. Но не всем понравились  сектантские сходки, как назвал его чтения председатель сельсовета. Расправа была короткий: срок за сектантскую деятельность и  перед ним открылась дорога на народнохозяйственные стройки. Теперь путь его лежал на Крайний Север, к «Ребрам северовым». Там нужна была дармовая рабочая сила, и правоохранительные органы работали на полную катушку. 
Из евангелия он узнал, что на «ребрах Северовых», здесь на Севере, высвободившиеся из уз Христианства «духи злобы поднебесной» творят бесчинства обуянные злобой. На практике он познал  «духов злобы поднебесной»: Вохру с ее тычками автомата в спину, жестокую хватку конвойных овчарок. То есть сполна прочувствовал силу демона:  «ибо демонская сила всегда подразумевалась под именем Севера».
  Но и там его старенькое, видавшее виды Евангелие,  не осталось без дела. Весь барак, невзирая на убеждения, и статьи уголовного кодекса слушал его, еще совсем молодого проповедника. Даже «Вохра» и та не решилась лишить его старого евангелия. Так с ним всю жизнь и идет он,  служит Богу. Евангелие и сейчас лежит на иконостасе.
Затекла спина. Келарь пошевелился. Ох уж эта память. Он не любил копаться в прошлом. Что толку? Только сердце рвать. Как не любил и будущее. Он знал  одно, что все предстанем перед судом Божьим. А там… А там каждому воздастся. Но видно уж сегодня выдалась такая ночь, когда его призвал Всевышний на беседу. Не на суд, а именно на беседу. И взворошил прошлое. Вспомнилась та, зеленоглазая, рыжеволосая, которая  отдала  свое сердце, ему, поселившемуся в рыбацкой деревне на Белом море. Ведь у него могли бы сейчас быть  внуки. Он снова вздохнул. Сжало сердце. Снял монашеский клобук, и ветер с Печенги рванул слежавшиеся седые волосы и пустил их по ветру.
 Где ты, где ты сейчас, та звонкоголосая рыбачка, которая пренебрегла многим ухаживаниям и избрала его, молчаливого заморыша. Ох и коротки вы, северные ночи, сумерки которых заботливо укрывали влюбленных. А потом…
- Не пущу!- Он вздрогнул. Сколько лет прошло, но этот крик и сейчас стоит у него в ушах.
-Не пущу!- Он снова прижмурился и увидел ее, отчаянные в своей безнадежности зеленые глаза. Платок, сьехавший на плечи и давший простор копне рыжих волос, которые, почувствовав волю, распались по плечам просоленной брезентовой куртки.
Не пущу – молили руки, охватившие его шею.
А он, опустив глаза, видел ее ноги, напрягшиеся в последнем порыве удержать любимого. Видел громоздкие резиновые сапоги, отчаянно сломанные в подошве, чтобы быть ближе к нему, к единственному, любимому. В этом порыве она вложила все: любовь, свое будущее…
…Она поняла все. Он  и сейчас помнит ее: поникшую. Бессильные руки, повисшие  вдоль тела. Внезапный ветер с моря поднял гриву ее волос,  разметал их по ветру. А он отталкивался веслом от каменистого дна и стремился к нему, монастырю, который слабо просматривался в тумане.
-Будь проклят твой Бог!…будь проклят…- услышал он заклинание и в последний раз увидел ее. Нет, не ее. Он увидел ее глаза: зеленые, бездонные, как это северное озеро. Затем по  глазам полоснуло рыжее полотно волос. Полоснуло, и стихло. И только серо- голубая пустынь…
Потом монастырь. Несколько лет работал послушником. И постриг. Сам владыко его рукоположил. Он любил свой монастырь. Северный оплот страны. Так уж издавна повелось: на юге границы охраняли казаки, а на Севере крепостями стояли монастыри. И нередко святые отцы меняли крест на меч и отражали набеги «немцев». Так на Руси звали всех непрошенных гостей.
 Прошли годы. Время прошлого надежно укрывали от него воспоминания.  Постепенно ушли те видения, которые преследовали его каждую ночь, и осталось только служение Богу. Жить целомудренно, соблюдать послушание священноначалию, в постничестве пребывать – одни и те же для любого монастыря. Монах – как солдат: дал присягу и себе уже не принадлежит, он принадлежит Церкви. Если Господь призвал на этот путь, то нужно терпеть те послушания, которые приходится нести в городе ли или в другом месте.
И если нет перед глазами тех, которые видели своими глазами былых подвижников и старцев, то действительно сложно на ровном месте возродить то, что было утеряно
Христианство тяжело внедрялось в Лапландии. Эта  земля всегда с большим трудом и сопротивлением расставалась с мраком язычества, идолопоклонства и страшного колдовства и что очень немногие истинные подвижники выстояли в этой смертельной схватке за души людские. «Только те подвижники, которые в полной мере бесконечным смирением и укрощением своей плоти и небывалой силой покаяния сумели обессилить лютого врага, только им удалось сподобиться святости на этой земле «и спасти вокруг себя тысячи»- неустанно повторял он послушникам, трудникам».- Время не властно над «Ребрами Северовыми».
-«Силы бесовские» не упускают возможности вырваться из-под вечных льдов и горе тогда христианину. Ибо христианин острее чувствует надвигающееся царства мрака и тьмы.
Он пошевелился, распрямляя затекшую спину.  Ударил колокол к заутрене. На дворе зашевелилась братия. Начался день.

Дядя Степа  из детства
Неумолимо летит время. Кажется, еще совсем недавно мы жили в огромной стране под названием СССР и были самыми счастливыми людьми на свете. И одним из символов нашего счастливого времени была милиция. Да-да, не удивляйся молодое поколение: любовь к советской милиции нам закладывалась с детства. И одной из основных книжек младшего возраста  была книга  Сергея Михалкова « Дядя Степа милиционер». Это был символ советского строя, надежный охранник советского бытия и друг детей.
Но произошли события, которые описывать и, главное, давать им оценку нет ни сил,  ни желания. Все в прошлом. Другая страна. Другие ориентиры. В том числе и почившая в бозе милиция, которая выродилась в перестроечные времена в « ментов» и стала притчей в языцах  как символ произвола и коррупции. Обидно.
Он шел по поселку, внимательно оглядываясь по сторонам.  Большой, немного сутуловатый,  шагал тяжело, размашисто. От всей его фигуры в старом, еще синем, милицейском кителе веяло силой и уверенностью.
Это шел дядя Ваня, он же Митрич, а если уж совсем официально,  то старшина милиции Ежов Иван Дмитриевич, наш поселковый участковый. Когда он появился, я не знаю. Вероятно, когда заселялся наш  поселок, новый Рубленый. Эту историческую дату я не помню, так как родился  аккурат в даты заселения. Дядя Ваня, казалось, сросся с поселком, в котором проживали труженики прядильно-ткацкой фабрики № 2. Нужно отметить, что  он жил неподалеку от своей основной работы. Проще, прямо на поселке, занимая с женой маленькую комнату в коммунальной квартире  деревянного двухэтажного дома без каких-либо намеков на удобства.
Он шел, по - хозяйски заглядывая в палисадники, огороды, в раскрытые двери сараев и котухов. Одновременно расшугивал и нас, пацанов, пятидесятых годов рождения, подозрительно роящихся в тени поленниц дров. Неожиданно он останавливался и кричал в глубину сарая, откуда доносился квохтание куриц:
- Марья! Как твой, не бузотерит!
Из сарая показывалась неопределенного возраста женщина, вытирая руки о передник и близоруко щурясь от солнца.
-Слава богу, Митрич. Уж спасибо тебе. Вразумил его, окаянного. Ведь взял моду, чуть что, так кулаки распускать.- Причитала она скороговоркой. Но дядя Ваня ее уже не слушал. Он шел дальше, оглядывая свое беспокойное хозяйство.
Хозяйство у него был огромное. Целый рабочий поселок, выстроенный фабрикой для рабочих, прибывающих из деревень Заволжья. Время было  послевоенное. Людей не хватало. И на производство были завербованы крестьяне окрестных приволжских деревень. Так что на поселке жили бывшие колхозники, вырвавшиеся от колхозной крепостной зависимости и безденежья. Нравы царили на поселке деревенские. Свежеиспеченные пролетарии привыкли не надеяться на государство и жили по старинке. Выращивали скотину, копались в огородах. Это в будни. В выходные и праздники пили горькую до почернения в глазах, затем дрались, потом валились под столы и спали. На утро - на работу.
Нравы были вольные, и участковому работы хватало, особенно после дачки. Так текстильшики называли получку на фабрике. Тогда, то в одном месте, то в другом раздавался заполошный бабий крик:
-Караул, люди добрые. Ведь по убиват!- Это не в меру хватанувший дешевого портвейна пролетарий начинал доказывать кто в доме хозяин. И хозяйка, чтобы спастись от увесистых мужниных кулаков бежала вдоль улицы к дому, где жил участковый.  Независимо от времени года и  суток стучались бабы в дверь к участковому. Дядя Ваня был скор на сборы и расправу. Размашисто, чуть ли не бегом, на ходу застегивая китель, а то и без него, в одной рубахе, он спешил к месту происшествия. Как правило, это было недалеко. За ним охая и ахая спешила пострадавшая.
Разговор с дебоширом был короткий. Обычно хватало одного вида милицейской фуражки. Нарушитель бубнил что-то оправдательное и утихал. Но бывало, когда дядя Ваня применял силу. Он коротким тычком в бок валил разбушевавшегося главу семейства и отработанным движением вязал ему руки собственным ремнем, выдернутым из брюк.
- Ты уж поаккуратней, Митрич. Не убей до смерти. Ему ведь детей подымать надобно.-  В это время к месту происшедшего опасливо приближалась детвора, с испугом поглядывая на поверженного папашу.
Никаких протоколов не составлялось, хотя для таких случаев дяде Ване полагалась сумка - планшет, предмет нашей мальчишеской зависти. В нем ютились несколько листков бумаги да огрызок карандаша.
Все было проще. Покурив,  и убедившись, что нарушитель успокоился и спит, поражая окрестности пьяным храпом, он развязывал его, продевал ремень в брюки и говорил благоверной поверженного.
- Слышь, Катерина. Проспится твой, пусть ко мне заглянет на беседу.- И все.  Снова шагал наш участковый по улице поселка, поднимая  сапогами слежавшуюся пыль.
Утром  на лавочке возле дома его поджидал помятый виновник случившегося. Он переминался с ноги на ногу и невнятно бубнил:
- Слышь Митрич…Ты это, того… Уж извини…Перебрал маненько… Ты уж на работу не сообшай…  Участковый сидел на лавочке и молча слушал похмельный лепет, рисуя прутиком вензеля на земле.
Когда ему надоедало  косноязычие провинившегося, он вставал, одергивал китель и неожиданно сжимал кулак перед носом ошеломленного собеседника.  Тот с испугом, изумленно, смотрел на огромный, поросший рыжей шерстью, кулак.
-Ты у меня мотри, Николай. Еще раз хозяйка пожалуется, что ее мытаришь и детишек шугаешь,  сообщу на работу. А там, сам знаешь, …церемониться не будут.- И уходил, оставив раскаявшегося наедине со своими мыслями о бренности бытия. На производстве с пьяницами и дебоширами, действительно, не церемонились: лишали премиальных, а, самое главное, задерживали очередность на квартиру. Так что было чем рисковать. Сконфуженный виновник еще долго бормотал, что-то извинительное  в спину. А дядя Ваня шел по привычному маршруту, оберегая покой тружеников текстильного края.
Пока он идет, зорко посматривая по сторонам, я расскажу, что был наш участковый обычным российским  деревенским мужиком. До войны закончил семилетку. Работал в колхозе.  Началась война. Воевал, причем не слабо воевал. Когда  надевал парадный китель, то мы, мальчишки, открывали рты от великолепия орденов и медалей.  Мужики, моложе по возрасту, и не хватанувшие фронта, беззлобно подшучивали:
-Митрич! Да ты у нас как Жуков… На что дядя Ваня бормотал смущенно -  Да будет вам зубы скалить. Чай праздник…
Отвоевал Иван Дмитриевич, приехал в свою деревеньку за Волгой. Без того-то  верхнее Поволжье было не богатым, а тут военное время и вовсе подкосило сельское хозяйство. И отправился наш Митрич на другую сторону Волги на прядильно –ткацкую фабрику. Работал бы Иван Ежов на производстве, если бы его не вызвали в горком партии. А Митрич, как бы сказали на поселке,  был «партейный».
 Время было послевоенное. Лихого народа в городах и поселках было много  и милиции работы хватало. Тогда и стали проводиться партийные наборы для укрепления милицейских кадров  среди бывших фронтовиков. Акция была мудрая и своевременная. Призывали  офицеров запаса, орденоносцев, то есть людей зрелых и состоявшихся. Образование скажите? Какое там образование, если милицейский (так называли милицию после войны) на дежурство с автоматом выходил. Прошли какие-то курсы и все. И направили старшину Ежова на охрану общественного порядка. Такой был наш дядя Ваня, а учитывая, что бог ростом и силушкой его не обделил, то фигурой он был очень даже авторитетной.
Как стойкий оловянный солдатик тянул свою лямку дядя Ваня. Прошла реформа в милиции и  полинявший китель послевоенного образца заменила новая  синяя форма. Военные кителя заменил злегантный костюм с рубашкой и галстуком. Вид у дяди Вани стал щеголеватее, а заботы не убавлялись. 
В его введении было противопожарное оборудование, порядок на чердаках и многое другое.  Но самое главное это были люди. Те самые,  которые в три смены работали на фабрике, возвращались на забытый богом и властями поселок. Народ пил и пил крепко. Правительство обьявило нешуточную борьбу с самогоноварением. И эту самую борьбу возложило, конечно же,  на участковых.
А с кем бороться?  Спросите вы. Получалось, что с народом. Да, с тем самым народом, ради которого затеяли эту самую борьбу. И как вы скажете бороться со своим соседом по кухне. Обыск и изьятие самогонного аппарата тоже входили в обязанности участкового. Хмурый и неразговорчивый заходил участковый на кухню, как к себе домой, лез на полати и вытаскивал творение рук человеческих. Затем садился и, раскрыв свою знаменитую сумку, писал протокол. Никакие просьбы и мольбы не помогали.
-Доносы друг на друга писать не нужно -  буркал он прощание и уходил. Все понимали: сосед на соседа написал донос.
 Я был ребенком, но помню середину пятидесятых и начало шестидесятых годов. Сошли на нет бандитские формирования, стали редкостью грабежи прохожих, но работы у участкового не  уменьшилось.
Квартирные кражи, взломы хлевов и увод скотины. Трещали под фомками замки голубятен. Воровали даже белье и веревки, на которых это белье висело. Дядя Ваня поднимал свою «картотеку» и практически сам, без следователей, находил преступников. Все заканчивалось банально. Ворами оказывались сами соседи, в основном, тащивших все с забора  на выпивку.
Но больше всего хлопот приносили дяди Ване подрастающие поколения. Наиболее старшие были еще довоенного года рождения, а дальше шли послевоенные и пятидесятые, к которым принадлежал и я. Посему хорошо помню поселковые кодлы, в низко надвинутых кепках, отчаянно матерящихся и курящих «чинарики». Это был резерв для уголовного мира. Почему так было, не знаю. Но уголовная романтика давлела над поселком, что даже мы, мелкотень, и та подражала авторитетам.
Дядя Ваня делал все, что мог. Но что он мог. Разогнать картежников, предупредить об ответственности нечистых на руку. Конечно, он мог отправить всех в колонию. Кого- то взрослую, кого-  для малолетних. Но было одно но. У многих не было отцов и эта «подроща», как ее называли в те времена,  даже не закончив восьмилетки, работала и приносила матерям какие - никакие деньги. Наиболее отпетых, когда дело дошло до поножовщины, посадили. Тех, кто подавал надежды на исправление, дотягивали до армии. Там, за три года, их, как правило, приводили в норму и на «гражданку» парни возвращались домой. К одному из первых они шли к дяде Ване и благодарили за его участие в их жизни
-Да што я…вы сами… вишь какие молодцы вымахали…Отнекивался дядя Ваня, подозрительно отводя глаза и старательно закуривая, ломая спички.
Шли годы. Неутомимо нес свою службу наш участковый. Только седели виски у дяди Вани, да походка стала тяжелее.
 Пришло время  и мне  служить.  Когда я уволился в запас и вернулся на поселок, то не встретил дядю Ваня. По поселку носился на мотоцикле новый участковый с лейтенантскими погонами. «Толя –свисток», - так окрестили его острые на язык поселковые старожилы. На мой вопрос матушка ответила, что вышел дядя Ваня в отставку, попрощался с людьми, с которыми сжился и уехал за Волгу «доживать на природе», как он выразился.
Новый участковый на поселке появлялся нечасто, работа его явно тяготила, встречи  со стареющим населением были скучны и он, облегченно вздыхал, закончив работу.
- Эх! Нет нашего Митрича, - вздыхали соседи – уж он то бы это дело не бросил, все бы довел до конца - и печально смотрели вслед тарахтящему мотоциклу.

С творчеством Симонова по жизни
Далекий 1964 год. Забытый богом и фабричной администрацией поселок прядильщиков и ткачей, что приютился на берегу Волги рядом с кормилицей -  фабрикой. Невеселое время, я вам скажу. Кремлевский мечтатель, Хрущев Н.С. в своем неуемном желании привести страну к коммунизму, довел Россию до очередей в магазинах за элементарным хлебом.
Прошли новогодние праздники, а с ним  завершились школьные каникулы. Я, одиннадцатилетний пацаненок,  сижу за столом, пытаясь сосредоточиться над домашним заданием. Занятия в пятом классе начинались во вторую смену. В комнате царил полумрак, затянутые морозным кружевом окна неохотно пропускали белесый свет.
 «Что на улице делается»- подумалось, и я попытался открыть форточку, но ее плотно прихватил ночной мороз. Тогда я стал дуть на стекло и вскоре смог одним глазом посмотреть,  на улицу. Картина типичная для рабочего поселка:  снег плотно  накрыл сараи, котухи, балаганы. Верхушки заборов торчали из сугробов.  Словно нитка бисера протянулась тропинка от подьезда  вдаль, к цивилизации, там,  где фабрика, магазин, школа. Тропинку протоптали рабочие, идущие на смену. На улице тихо, словно поселок обложили ватой.
Я вздохнул и хотел отпрянуть от глазка, как увидел согбенную фигуру, старательно ступающую по тропинке. Фигурка тянула санки с большой почтовой сумкой.
- Почтальон! Тетя Маша, – радостно подумал я и бросился в коридор  надевать валенки. Да, это была наш поселковый почтальон. Кто звал ее Машей, кто Марией.  Для нас, детей, она была тетей Машей, которая, как стойкий оловянный солдатик, много лет обслуживала наш поселок нехитрыми услугами связи. Ее всегда ждали и почту разбирали тут же, у подьезда. 
- Намерзлась, поди… Пойдем чайком попою – приговаривала старушка соседка, которой тетя Маша отдала новогоднюю открытку.
-Спасибо, тетя Катя, потом как-нибудь. Почты много. Видишь, какая тяга – кивнула на сумку  тетя Маша, потуже затягивая серый шерстяной платок.- Еще на Буденный нужно дотащиться. - сказала почтальон, глядя  в сторону  едва видневшегося в снежной кипени поля следующего поселка. Такая была наша сторона: поселки, разделенные полями. Среди них полосы, отдаленно напоминающие дороги. Снегоуборочной техники  у фабрики не было. Случись что, никакая машина не проедет.
-Тетя Маша -  заблажил я, выбегая на улицу – в четвертую что-нибудь есть?
-А как же! Есть, держи – сказала почтальон, подавая газеты и, невиданный ранее, журнал серого цвета.
-Ром ан – газета – прочитала тетя Маша. –Ишь ты, я слышала, что есть такой журнал, но не видела. Алексей Иванович, поди, выписал. Я кивнул головой, всматриваясь в обложку.
-  «Солдатами не рождаются». Константин Симонов – проговорила тетя Маша. – И фотография есть. С фото смотрел на нас моложавый мужчина в черном свитере. В руках он держал курительную трубку. – Ну, читайте, если будет что интересное, попрошу у отца почитать. Молодец, Алексей Иванович, не пожалел денег, такой журнал выписал - повторила тетя Маша. Она была права, наш почтальон. Поселковый народ жил скупо, прижимисто, деньгам знал счет.  Выписывали, как правило, местную газету «Приволжская правда», чтобы знать городские новости да на последней странице печаталась нехитрая телевизионная программа (Медленно, но настойчиво, от премии к премии, в жилищах текстильного пролетариата стали появляться телевизоры). Рукодельницы, как мама,  выписывали журнал «Работница», чтобы получить выкройки и сразить местных модниц очередным фасоном платья ( для этих целей ей верно служила машинка «Зингер», доставшаяся в наследство от бабушки). Отец, как поселковый интеллигент, читал «Правду»,   а я, как пионер,  был подписан  на «Пионерскую правду».  А тут неизвестная никому «Роман-газета». Было чему  удивиться.
Почтальон впрягся в свои сани,  и потащился в сторону поля. Начавшаяся поземка быстро замела ее силуэт, а я побежал домой.
Роман-газета» №1.1964 год.  Симонов К. «Солдатами не рождаются». Роман. Книга 1. –  я пробежал  еще раз глазами серую обложку. Открыл мягкую обложку и углубился в чтение. Через несколько минут были забыты и уроки, и газета «Пионерская правда». Я окунулся в текст.
На дворе набирал обороты 1964 год. Советские люди еще не знали, что готовится акция по празднованию 20- летия Победы советского народа над фашистской Германией. Что восстановят выходной день и выпустят медаль «20 лет победы над фашистской Германией».  Это было очень кстати, так как фронтовики приуныли. За насущными задачами бытия как-то стерлись их заслуги. Да еще был памятен Указ  Президиума  Верховного Совета СССР от 10 сентября 1947 года, которым  были отменены денежные выплаты по орденам и медалям. По « многочисленным просьбам» самих фронтовиков, конечно, шутили ветераны.   Указ  ударил по престижу фронтовика,  и отцовские и материнские  награды  перекочевали на затасканные ковбойки таких пацанов, как я. А тут такой журнал!
Нужно ли говорить, что «роман-газета»  был зачитан. Его в семье  читали  все, у кого было свободное время. Даже мама, которая за хлопотами по дому и хозяйству смотрела только «Работницу» и та  успевала прочитать страницу-другую. А в конце месяца нас ждал новый подарок: роман-газета №2.1964 - Симонов К. «Солдатами не рождаются». Роман. Книга 1 (окончание).
Журналы  были  прочитаны очень быстро. Народ осмыслил написанное, и стал обмениваться мнениями. Невиданное дело: отец и мать, два фронтовика, заговорили о войне. Обычно из них нельзя было и слова выжать.
 –Война была, все воевали…- бурчал отец, отвязываясь от моих назойливых мальчишеских вопросов. Матушка, как человек более мягкий, отвечала, но, тоже не особенно распространяясь о своих годах, проведенных восемнадцатилетней девчонкой на фронте.
 – Призвали и пошла…  - отнекивалась она, хлопоча на кухне. Вот и поговорили… Я не помню,  по какому случаю собрались за столом  наши родные: мои дядья и тетушки. Простые работяги прядильно-ткацкого производства. Они прошли войну, вытянули разруху, царящую после войны.  И свершилось удивительное. После пары стопок добротного самогона ( несмотря на уголовное наказание за самогоноварение гнали все, включая поселкового участкового) отец достал  оба журнала «Роман-газеты» и со словами – Посмотри, Петр, - дал моему дяде. Тот полазал по карманам, надел видавшие виды очки, и углубился в чтение. Чтение затянулось,  и мама была вынуждена одернуть зачитавшегося брательника, вроде, ты,  что здесь избу-читальню устроил. Дядя Петя  оторвался от книги. – Сильно написано, Алексей, одолжи почитать. Отец с явной неохотой отдал шурину журналы, строго предупредив, чтобы не затерял. Так и пошли гулять наши журналы по всей, тогда еще многочисленной, нашей  родне. Что-то произошло с родителями и родственниками: они разговорились. Каждому было, что рассказать.
 Я четко запомнил вердикт отца: - Да, Петр, вспомнят  и будут писать о нас. – Помолчал и добавил – Только мы до этих времен не доживем.  Дядя Петя подвел итог: - Да будет тебе, Алексей. Такую войну пережили, живы остались,   слава богу. И снова забулькала по стаканам белесая маслянистая жидкость.
В силу возраста, я  не догадался сразу посмотреть выходные данные журнала.  Когда прочитал, то интерес к Константину Симонову только возрос.  Чтобы удовлетворить любопытство, я пошел в школьную библиотеку. Екатерина Игнатьевна,  пожилая седая женщина, которую мы втайне побаивалась, выслушала мое сбивчивое сообщение и спросила, откуда я узнал о Симонове. ( Позже, гораздо позже,  я узнаю, что в это время  заканчивались гонения на великого писателя и поэта). Узнав о вышедшей «Роман-газете»,  она как-то просветлела лицом и сказала, что ничего из запрашиваемых книг (  нужно ли говорить, что я запросил «Живые и мертвые», «Последнее лето») в нашей библиотеке нет. Увидев мою огорченную физиономию, она улыбнулась и сказала, что Симонов есть в программе средней школы и я обязательно познакомлюсь с его творчеством ( Я не оправдал ее  прогнозы, ибо среднюю школу не закончил). А пока она рекомендует мне вот что…Екатерина Игнатьевна ушла в закрома библиотеки и вернулась с серенькой невзрачной книжечкой.  – На вот, почитай, это стихи Константина Симонова. Я остолбенел. Ну действительно! Конкретному поселковому пацану – стихи!  Екатерина Игнатьевна  улыбнулась и добавила: - Почитай, почитай. Эти стихи о войне,  о дружбе…помолчав, добавила, …о любви. Откуда тогда мне было знать, что наш школьный библиотекарь с 1941 года по 1945  пройдет путь фронтовой медсестры. И когда в одну из торжественных дат, которые пройдут чередой после  девятого мая 1965 года,  я увижу ее в президиуме вместе с моей мамой, то очень удивлюсь.
А пока я взял сборник и ушел, от растерянности позабыв сказать «Спасибо». Выйдя из библиотеки,  аккуратно затолкал книгу в полевую сумку, чтобы не дай бог, сотоварищи увидят, что я докатился до стихов.
Константин Симонов. «Избранные стихи». Государственное издательство художественной литературы. Москва 1958 год. –  просмотрел я обложку книги, вытаскивая ее дома.
-Гммм,-  что-то заершилось в мальчишеской, тесной для лирики,  голове. Но сел и открыл  наугад, посередине:  «Ты помнишь, Алёша, дороги Смоленщины…», «Если дорог тебе твой дом…», «Майор привёз мальчишку на лафете…», «Жди меня, и я вернусь…».  Я, одиннадцатилетний мальчишка, зачитался! Зачитался стихами Симонова так, как не зачитывался никакими другими рассказами  программы школы. Конечно, я далек был от любовной лирики, но уже понимал, что была война, была передовая. Я видел ордена и медали отца и матери. Многое уже понимал. И эти стихи обобщили все прочитанное и увиденное ранее. Да еще наложились на недавно прочитанные журналы «Солдатами не рождаются».
Авторитета поэзии Константина Симонова добавила матушка. Как-то возвратившись из магазина,  я застал ее, читавшую эту книгу. На мой удивленный взгляд, она спросила, где я взял такой сборник.
-Екатерина Игнатьевна дала, в библиотеке – ответил я сбрасывая в коридоре валенки. –А что, мам? - Мать вздохнула и, помолчав, сказала, что некоторые стихи она читала в войну. -А вот этот… - Ну нужно ли говорить, что она прочитала: « Жди меня и я вернусь…».- Газету, в которой было напечатано стихотворение,  растаскивали  по карманам, кому газет не доставалось,  переписывали стихи на листок бумаги. Это я крепко запомнил.
Помню, как возвращал сборник библиотекарю и та, пряча улыбку, спросила, понравились ли мне стихи. Я, почему-то,  жутко покраснев, кивнул головой. Екатерина Игнатьевна поняла, что творится в мальчишеской душе  и отпустила меня восвояси, сказав, чтобы я заходил, она подберет еще.
Потом случится совершенно неординарное событие в нашей провинциальной жизни: весной 1964 года, а точнее в мае, в город завезут картину «Живые и мертвые».  Советский двухсерийный художественный фильм, снятый на Московской ордена Ленина киностудии «Мосфильм» в 1964 году режиссёром Александром Столпером по первой части одноимённого романа Константина Симонова –гласила аннотация в местной газете. . Почему неординарное? Да потому, что все фильмы в российскую глубинку приходили с годичным опозданием. А тут год в год. Что- то крепко щелкнуло в головах у правительства,  что не хлебом единым жив человек ( а у нас и с хлебом было из ряда вон плохо). Более того, фильм «Живые и мертвые» пошел не только в двух городских  кинотеатрах, но лента  закрутилась  и в фабричных клубах,  и сельских кино передвижках. Не верите? Да, именно так и было. Больше того, в виду сменности работы на фабрике, дирекция кинотеатра фабрики № 2 распорядилась, чтобы этот фильм показывали и утром. Что было! Народ валил валом. Это было массовое мероприятие. Мы, пацаны, умудрялись посмотреть  фильм по паре раз.
Кирилл Лавров, Анатолий Папанов,  Олег Ефремов, Людмила Крылова, и без того популярные актеры того времени, вознеслись на новые высоты, На высоты народного почитания и народной любви.
А летом, (я в это время буду в пионерском лагере), придут еще два журнала «Роман-газеты» №13.1964 - Симонов К. – « Солдатами не рождаются». Роман. Книга 2, и  №14.1964 - Симонов К. – «Солдатами не рождаются». Роман. Книга 2 (окончание). В это время наш папа был уже не оригинален. Почта, поняв какие доходы сулит им подписка, дала в «Приволжской правде»  перечень ожидаемых произведений во втором полугодии 1964 года. Среди них, конечно, были и продолжение роман-газеты «Солдатами- не рождаются». Представляю, как почтальон тетя Маша обрывала себе руки, разнося в разы увеличившуюся подписку.
Я думаю, что это был  лучший подарок к пятидесятилетию Константину Симонову, который страна отмечала в ноябре 1965 года. После долгого забвения он снова появился на писательском небосклоне и указом Президиума Верховного Совета СССР  был награжден орденом Ленина. В этой награде было признание народа за его трилогию: «Живые и мертвые», « Солдатами не рождаются», «Последнее лето».
Мне повезет. Я, служа в ВМФ СССР, услышу стихи Симонова  в Театре Советской Армии в Москве на тридцатилетие Победы в 1975 году. В то время театр практиковал  «фон» на задних рядах зала  из военнослужащих Вооруженных Сил Советского Союза. Читали стихи профессиональные артисты. И, конечно,  читали «:  «Ты помнишь, Алёша, дороги Смоленщины…», «Если дорог тебе твой дом…», «Майор привёз мальчишку на лафете…», «Жди меня, и я вернусь…».  Мы, двадцатилетние мальчишки, одетые в военную форму, отбивали себе ладони в аплодисментах, благодаря исполнителей.  В перерыве гости шептались и поглядывали на вход. По слухам обещали быть Константин Симонов и Борис Полевой. Но перерыв закончился, а гости не прибыли. Я  прослонялся у входа  до самого последнего звонка, но увидеть полюбившегося писателя и поэта не удалось
А в 1979 году    Симонова К.М. не стало. До обидного мало прожил такой большой человек. В его жизни было все: любовь, разочарование, взлеты,  падения. На него нападали критики, но он шел, большой красивый человек, не обращая внимания на всякую литературную муть, клубящуюся вокруг.  Обидеть его, это означало обидеть не только ветеранов войны, но и их жен, дождавшихся своих любимых.
Прошли годы. Набирали обороты восьмидесятые. Я закончил  МГУ имени Ломоносова,  получил распределение в Заполярье.
Страна готовилась отметить сорокалетие со дня Победы. Заполярье очень чувствительно к Великой Отечественной войне. По количеству бомб, сброшенных на Мурманск, он «уступил» только Сталинграду. Только на Кольском полуострове государственная граница осталась незыблимой. А полуостров Рыбачий за твердость получил название «Гранитного линкора».
Мы, комсомольцы Печенгского района, самого северо-западного района в СССР выехали на  Рыбачий, чтобы почтить память бойцов Полярной дивизии  и матросов Северного флота, защищавших полуостров. Там, на гранитных скалах, они остановили хваленых немецких егерей и заставили их вгрызться в негостеприимную заполярную землю. Но и советских бойцов полегло немало. Мы   возложили  венки к памятнику защитникам Заполярья, стоявшему у подножия хребтов Муста - Тунтури.  Здесь, на Рыбачьем, все напоминало о войне: мотки колючей проволоки, блиндажи из камня, и осколки, гильзы…Их можно было собирать горстями.
Вечером, в легких весенних сумерках, у костра начался импровизированный концерт. Звенели гитары, молодежь  пела бардовские песни.  Вдруг раздался высокий девичий голос: «Жди меня. И я вернусь…». Я повернул голову в сторону костра. У огня стояла худенькая девушка с короткой прической и читала стихи Симонова. Как она читала! У меня стыла спина от этих режущих душу строк. Эффект усиливался тем, что там, внизу,  неиствовало море, Баренцево море, ставшее могилой для многих  защитников Заполярья, которых ждали. В полной тишине она читала святые строки,  а когда закончила, то стояла мертвая тишина. Только ветер свистел в гранитных валунах.  Затем тишина взорвалась аплодисментами. Хлопали истово, от всего сердца.
 Затем, не сговариваясь, мы запели: «Прощайте скалистые горы…»-  гимн Советского Заполярья, реквием погибшим здесь, на этой стылой земле.  Запели разом, по порыву души. Это была наша благодарность той, которая ждала. А девушка стояла  счастливая, застенчиво улыбаясь. В руках она держала книжечку, по- детски, заложив страницу пальцем.
 Я найду эту книгу.  Константин Симонов «Мурманское направление»  «Мурманское книжное издательство» .1972 год.  «Мне захотелось объединить в этой книге, которая выйдет в Мур¬манске, все то, что на протяжении ряда лет было связано в моей работе с поездками в Заполярье, впечатлениями, вынесенными из этих поездок, с людьми, которых я встречал в  этих краях» - гласила краткая запись от автора. В этой книге были собраны рассказы и стихи, написанные Симоновым во время его командировок на Север, на кандалакшское направление. И, конечно же, так полюбившиеся народу самые популярные стихи.
А потом мутные волны перестройки накрыли страну. Масса конъюнктурщиков от литературы вцепилась в имена великих людей, создававших историю нашего государства. Не исключением оказался и Константин Михайлович Симонов. Некий  Огрызко  В.В., литературный критик,  в своей статье «Жертва своего времени: Константин Симонов» ( роман-газета № 13 от 2011) попытался навести тень на имя великого поэта и писателя. Но,  не удалось, не получилось.
После кончины его прах был развеян на Буйничском поле, что в Белоруссии. Поле,  которое писатель Константин Симонов описал в своем романе «Живые и мертвые». Именно здесь советская армия проявляла чудеса героизма. На обратной стороне камня закреплена табличка с надписью: «К.М.Симонов. 1916 - 1979. Всю жизнь он помнил это поле боя 1941 года и завещал развеять здесь свой прах»
Моя последняя встреча произошла с памятью Константина  Симонова совсем недавно, на Волге. Гуляя на бульваре своего родного города,  я увидел мираж. Да,  так мне показалось.  Разрезая форштевнем  волжские волны, по реке шел  красивый  теплоход. Когда я всмотрелся в  надпись на борту, то вздрогнул: на нем золотыми буквами было написано: «Константин Симонов».   Нужно ли говорить, что в мыслях промчалась все мои жизненные  сюжеты, связанные с памятью Симонова К.М. Я вцепился в поручни бульварного ограждения и  не выпускал теплоход из вида. Он же, не останавливаясь, величаво прошел мимо причалов речного вокзала и растаял в туманной  дымке. Прощай. «Константин Симонов».