66-летию "Поехали!" посвящается.
I9 - II - II / II - II - 6I
2018-й год.
Москва, лаборатория экспериментальной медицины.
Телевизионщиков я все-таки уболтала. Такую печальную историю сплела, что сама себе поверила. Расчувствовались. Ладно, говорят, валяй. Только недолго, минута у тебя.
И вот смотрю я, как научили, в камеру. Голову держу ровно, стараюсь не моргать. И говорю:
- Здравствуй, Витя!
***
2011-й год.
Москва, арт-объект «СолЯнка».
Международная выставка современного искусства.
Не хотела я идти ни на какую выставку, мне и дома отлично было! Лежала себе, никого не трогала. А мать, ни с того, ни с сего, завелась.
Сидишь, мол, круглые сутки в сети, скоро говорить разучишься. Никуда не ходишь, ничем не занимаешься. ЕГЭ сдавать через год, а ты предметы никак не выберешь!
Совсем психованная стала. Как заметит, что я в телефон втыкаю – аж трястись начинает. Девчонки говорят, у них дома то же самое. Общий какой-то дебилизм, модно стало интернет-зависимости бояться. Пришлось игрушку бросать и с Оксанкой на выставку топать, ей подруга билеты халявные подогнала.
Раньше в этом здании завод был, а теперь – галерея. Арт-объект, если по-выпендрежному. А как по мне, так обычное разводилово. За деньги я б сюда в жизни не пошла! Убей - не пойму, ради чего народ такое бабло отваливает.
То коряги какие-то железные торчат, и лампочки к ним приделаны. То обрывки проводов с потолка свисают, а специальный вентилятор их в сосульку закручивает. То болты с гайками выложены в миску, будто угощение для киборга. Да я вам таких «экспонатов» с любой помойки – сто тонн притащу! Тоже мне, произведения искусства.
А сестрица с подружкой стараются – ахают, щурятся, головами качают. Это чтобы двое парней, которые тоже вокруг «экспонатов» лазят, не подумали, что дуры. Хотя парни – ничего особенного. Меня в упор не видят, типа не доросла еще. Как один такой брякнул – да за тебя дадут больше, чем тебе лет!.. Дебил. Ну, и ладно. Зато вай-фай есть.
Укрытие, от Оксанки подальше, я себе быстро присмотрела. Свинтила потихоньку и плюхнулась на пуфик в углу.
Первым делом, всем друзьям-знакомым селфи разослала – «Крисс и арт-объект!» (Крисс – это я). Но, не успели в ответ комменты понестись, как неизвестная сволочь толкнула под руку. Телефон выскочил, скользнул по паркету. Я – за ним. Даже обругать ту скотину не успела.
Пуфик отодвинула, чтобы телефон достать, думаю, пылищи под ним сейчас будет – ух! Но убирают «объект», видать, на совесть. Под пуфиком – ни пылинки. А рядом с моим телефоном шарик лежит, небольшой такой. Из темного металла.
Ну, я подобрала, конечно. Успела разглядеть, что на шарике выбиты цифры, и подумать, что где-то их сегодня видела. Успела почувствовать, как шарик нагревается.
А потом, впервые за все свои шестнадцать лет, сознание потеряла.
***
Глаза открываю – кругом темно. Лампы погашены, только в окна свет идет, с улицы. Окна –высокие, стрельчатые, от пола до потолка, и поделены на квадратики. Я только по ним и сообразила, что все еще на выставке нахожусь.
Села, и как заору:
- Оксан! Ты где?! Ты чего меня бросила?!
Я считаю - родственников хуже, чем старшая сестра, в природе не существует. Кто не верит, пусть попробует с нашей Оксаночкой пожить. Но без меня сестрица отсюда не ушла бы, это точно.
- Кто здесь? – отозвались из темноты. - Вы что тут делаете?
Я аж подпрыгнула.
Голос - чужой, незнакомый. Хоть и растерянный не меньше моего.
- Сейчас, - говорит, – подождите.
И где-то там, в темноте, огонек загорелся. Зажигалкой, наверное, чиркнул.
Тут и я сообразила фонарик включить – благо, телефон не уронила.
А парень ближе подошел, в ладонях огонек прячет.
- Вы здесь работаете? – спрашивает. – А как… - и запнулся.
Потом вскрикнул и рукой замахал – спичку держал, оказывается, обжегся, когда догорела. Смотрит, будто на привидение.
Я себя даже оглядела украдкой – мало ли что? Но, вроде, нормально выгляжу.
Шорты с лямками, джинсовые – Оксанка отдала, сама в них не влезает. Майка зеленая, дольче-габановская, на одно плечо. Топик под ней сиреневый, точно в цвет колготок. И лак на ногтях - такой же, над типсами-снежинками полдня вчера трудилась. Косметику размазать я никак не могла, а на башке до того все залачено, что атомным взрывом не снесет. Надоели мне, вообще-то, черно-белые волосы, давно хочу в малиновый перекраситься, но, в целом, прилично все. Это парень - странный какой-то. Симпатичный, но чудной.
Одет в зачуханную куртку с пуговицами, как на прабабкиной наволочке. Штаны - из той же убойной коллекции. Ботинки – не знаю, где такие выкопал, а на голове и вовсе черт-те что.
Я чуть не брякнула: «Че пялишься?!», но сдержалась.
А парень мне руку протянул.
- Вставай, - говорит. – Ты… вы… наверное, в самодеятельности участвуете?
Я как заржу. На нервной почве, не иначе.
- Ну да, - говорю. – Вот, прямо в ней и участвую. - За руку его схватилась, встала. - Где здесь выход? – спрашиваю.
Идиотский вопрос, конечно. Но, и правда, не помню, куда идти.
Парень говорит:
- Пойдем, провожу. Мне самому пора. Сморило, должно быть, – а сам теперь, вместо меня, на телефон уставился.
Та-ак.
Спрятать бы его, от греха. Но только тогда совсем темно будет.
Я в любимый телефончик вцепилась покрепче, и вдруг про шарик вспомнила.
- Сейчас, - говорю, - погоди.
Села на корточки, и давай по полу шарить. Вот, если б спросили, на фиг мне тот шарик сдался, в жизни бы не ответила! Ну, хоть нашла быстро.
Подняла, а парень говорит:
- О!.. Надо же, куда закатился. Спасибо, - и ладонь протягивает.
А мне почему-то жуть как не захотелось отдавать. Еле удержалась, чтобы за спину не спрятать.
- Это твое? – спрашиваю. Обиженно, будто в детском саду.
А он вдруг заулыбался.
- Такое же, - говорит, - мое, как и твое. Государственное! Это – шарик от подшипника, я его случайно уронил. Полез поднимать, и вдруг сморило. - нахмурился, лоб потер.
Не понравилось мне это заявление почему-то.
- Вот и меня, - говорю, - сморило. Когда этот сра… дурацкий, то есть, шарик поднимать полезла. Идем, что ли?
- Идем, – парень говорит. А сам опять на телефон уставился. - Какой интересный фонарь!
Ну да, еще бы не интересный. Последняя модель, на день рождения еле выпросила. Я сделала вид, что не слышу, и пошла. Куда – неясно. Отсюда подальше.
Парень за мной. А потом вдруг, странным каким-то голосом, говорит:
- Стоп. А это еще что?!
***
Реву я вообще-то редко. Только сестричка любимая до слез довести может. А сейчас жуть как хотелось разреветься. Потому что устала я объяснять этому придурку, что никакой кругом не завод!
Что это – арт-объект, блин. Самый, между прочим, дорогой и модный в столице! И откуда взялись гробы с колесами на той половине зала, с которой он сюда пришел, я понятия не имею. Не было их тут.
А парень орал, что уже год здесь работает. На заводе. И никакие это не гробы с колесами, а станки! Я, вроде, не первоклашка уже, должна понимать. А откуда взялась та дрянь, которой половину цеха заставили, он понятия не имеет. Не было ее тут.
В конце концов, мы оба наорались и заткнулись. Понятно стало, что друг друга не переспорить, так и смысл - глотки драть?
Парень, похоже, к тому же выводу пришел.
Помялся немного и говорит:
- Ну, ладно. Погорячились – хорош. Давай итоги подводить. Первое - дверь не открывается. Окна тоже. – Палец загнул. – Второе - как включить свет, мы не знаем. – Другой загнул. – Что происходит, не имеем ни малейшего представления. – И вместо того, чтобы дальше пальцы загибать, подмигивает. - Тут уж, мне кажется, единственное, что остается – познакомиться! Меня зовут Виктор. Можно Витя. – и руку подает.
Пипец, все-таки, до чего странный! Сроду я ни с кем за руку не знакомилась.
Но сделала вид, что так и надо.
- А меня, - говорю, - Кристина. Для своих - Крисс.
Он удивился почему-то.
- Необычное, - говорит, - имя! Это, в честь революционерки какой-нибудь?
Сказал, тоже – необычное. Да у нас, только в классе, две Кристины... Но все равно, приятно стало. Я засмущалась, и давай шарик на ладони катать.
- А что это за цифры? – спрашиваю.
Выбито на шарике вот как:
I9 – II – II
Витя этот присмотрелся.
- Думаю, - говорит, - серийный номер. Хотя, вообще-то никогда о такой маркировке не слышал.
А я вдруг вспомнила, о чем подумала – до того, как грохнуться.
- А-а, - говорю. - А я с чего-то решила, что это - дата сегодняшняя. На билете так было написано: Девятнадцатое-одиннадцатого-одиннадцатого.
Он брови свел.
- И что это значит?
Я обиделась.
- Ты прикалываешься, что ли? Сегодня какое число, по-твоему?
- Одиннадцатое. По крайней мере, с утра было.
Тут я вовсе присвистнула.
- Ты где, - говорю, - такую траву забористую взял? Девятнадцатое сегодня, календарь открой! Девятнадцатое ноября две тысячи одиннадцатого года. Город Москва, планета Земля! Ты чего?
Это у него лицо стало такое, как будто по башке треснули.
- Ка-кого, - говорит, - года?!
Тут я на всякий случай подальше отсела. Не под травой парень, явно. Потяжелее что-то.
А он хмурится.
- Дай-ка, - говорит, - шарик.
Взял его, крутит в пальцах. То так, то эдак поворачивает.
И медленно говорит:
- Бред какой-то.
Помолчал, и снова:
- Натуральный бред!.. Смотри. – показывает мне. – Если вот так держу – какая дата?
Я вздохнула.
- Дурак, что ли? Сто раз повторила – девятнадцатое ноября.
- А если вот так? – и шарик вверх ногами переворачивает.
И тут я чувствую, что как-то мне нехорошо. Того гляди, опять в обморок упаду. Если перевернуть, то вот что получается:
II – II- 6I
А Витя этот поторапливает:
- Ну?
- Одиннадцатое ноября.
- Какого года?
- Шес… - я аж подавилась. И договорила чуть слышно: - Шестьдесят первого.
***
…- Ты хоть расскажи что-нибудь. Интересно же – какие вы, потомки?
Это мы, уже после всех воплей, болтать начали.
Москвой полюбовались в окна: с разных половин зала, оказывается, разную Москву показывали.
Витькина – темная какая-то, хоть и фонари горят. Дома – не выше пяти этажей, а улица широченной кажется. Наверное, потому, что машин почти нет, и едут еле-еле. Вывески редкие, унылые. И грохот издали слышен – он сказал, что трамвай гремит.
А моя – яркая, праздничная, с цветными рекламами. С небоскребами Сити. Машин полно – и по дороге несутся, и обочины сплошь утыканы, но тишина. На моих-то окнах – изоляция.
Хотя, один фиг, ни Витькины деревянные рамы, ни мои пластиковые открыть нельзя. Даже дотронуться невозможно, рука будто в стенку уперлась. К двери не пробиться, и наверху то же самое. То есть, потолок-то высоко, но Витька шарик подбросил – не долетел до верха, отскочил.
И в зале все поделилось ровно пополам. На моей половине, как было, так и осталось – паркет, зеркала, стойки для экспонатов. Ну, и сами экспонаты никуда не делись – хотя, если б пропали, я бы не расстроилась. А его половина вся заставлена станками. Тесно стоят, почти впритык друг к другу: он объяснил, что рабочие ухитрялись одновременно с двумя-тремя машинами управляться. Пол – голый, бетонный, стены зеленой краской покрашены. И запах стоит тугой, тяжелый. Как у деда в гараже.
Витька походил-походил по залу, и говорит:
- Все ясно. Мы с тобой – внутри сферы. Это - пространственно-временная аномалия.
Поумничать решил.
Я говорю:
- Зашибись! И долго оно так аномалить будет?
Он плечами пожимает.
- Не знаю. Но очень хочу понять, для чего нас вообще сюда поместили.
- Кто поместил?!
- Ну, кто?.. Ваши ученые, я так понял, путешествия во времени не освоили пока. Не капиталисты же! Какие-нибудь, может, далекие потомки? Которые научились сжимать время и скручивать пространство? Я вот недавно статью читал, в «Технике – молодежи», там как раз про это было.
Я говорю:
- Ты читай поменьше, а то облысеешь. Сказки это все!
- Да? – он говорит. – А как ты объяснишь то, что происходит? Я, по-твоему, галлюцинация? – и по плечу меня хлопает.
- Дурак ты, - говорю, – а не галлюцинация.
Но объяснить, и правда, ничего не могу. Не похож Витька на призрак. И станки в соседнем зале - не похожи. Я об один так коленкой приложилась, что до сих пор болит.
А он дальше несет:
- Получается, что искривилось само время! Не просто же так? Что-то ведь теперь должно произойти? – задумался. – Слушай! Может, ты меня предупредить о чем-то должна?.. Чего нельзя делать в моем времени – для того, чтобы у вас несчастье не случилось?.. А? Может, землетрясение было? Или метеорит упал? Или в мировой политике изменения?
- Да отстань ты, - говорю, – ничего никуда не падало! Землетрясений в России вообще не бывает. А про политику я знать не знаю, у меня отчим - и тот новости не слушает. Говорит, что от этого пищеварение портится.
Витька нахмурился.
- Безыдейный, - ворчит, - какой-то. А с родным отцом что?
- В смысле?
- Ну, почему ты с отчимом живешь? Куда отец-то делся? Жив?
Я удивилась.
- Жив, конечно, что ему будет? Разошлись они с матерью, вот и все.
- О! – у Витьки аж глаза загорелись. – Слушай! А может, ты моя внучка?! У тебя дедушек как зовут?
Я – давай ржать.
- Не Викторами, - говорю, - не надейся.
Он поник.
- Да ну тебя. Вообще думать не хочешь... Ладно. Тогда расскажи хоть, про будущее. Может, еще какая идея в голову придет. И вообще, интересно.
Я говорю:
- Нет уж. Сначала ты! Мне тоже интересно, про старину послушать.
Он поломался – ерунда, мол, - но рассказал.
Что живет недалеко, на Ордынке. В этом году десятилетку заканчивает – я вспомнила, что раньше в школе десять лет учились, - а на заводе подрабатывает, сосед по коммуналке пристроил. В трудовой написано, что ученик слесаря, хотя по факту – подай-принеси.
Отец – Витька говорил «батя» - на фронте, артиллеристом был. В сорок четвертом комиссовали, по ранению, а в сорок пятом Витька родился. Его, оказывается, в честь Победы назвали. И еще брат есть, Санька, на три года младше.
У бати после ранения сердечная болезнь обострилась, он уже пять лет, как умер. Витька после седьмого класса хотел в ФЗУ идти – это, как у нас – колледж, - но мать отговорила. Сказала, чтобы дальше учился. Витька по математике способный и по физике. Он все ждал, когда астрономия начнется, учебник еще в том году прочитал. В космос-то его не возьмут, здоровье подкачало, но все равно…
- А вы, - он говорит, - небось, до Венеры-до Марса давно добрались? Осваиваете во всю? Я «Страну багровых туч» три раза перечитывал! – и смотрит с надеждой.
Не прикалывается. Правда думает, что добрались. Даже неудобно стало.
Я говорю:
- На Марс, вроде, америкосы собираются. Хотя, может, и путаю что-то.
Витька аж подпрыгнул.
- Как – америкосы?! Они что, раньше Советского Союза полетят?! Куда ж партия-то смотрит?
Я удивилась.
- Какая еще партия?
Тут он вовсе поперхнулся.
А я историю плохо знаю, но в башке, вроде, что-то заворочалось.
- А, - говорю, - ну да! Ты ведь - коммунист, небось? Вы же, раньше, все коммунисты были?
Витька долго молчал. А потом, осторожно так, спрашивает:
- А вы?
***
Да что ж такое! Часа не прошло, как знакомы – а уже два раза в хлам разругаться успели.
Потому что, видите ли, я сказала, что плевать хотела и на космос, и на все партии, вместе взятые - у меня там родственников нету. А Витька сперва пялился, как на дуру, а потом сказал, что, была б я парнем – по-другому бы со мной поговорил. Отвернулся и отсел подальше.
Но долго не промолчал – деваться-то некуда.
- То-то, - говорит, - смотрю, ты так выглядишь чудно! Одета, как стиляга, размалеванная вся. Я сперва подумал, что в агитбригаде выступаешь. А, раз у вас даже комсомола нет, так вы, выходит, все такие? Ни за внешним видом, ни за моральным обликом следить некому, получается?
Ух, я разобиделась! Тоже мне, моралист нашелся. На себя бы посмотрел!
Но огрызаться не стала, по-другому решила обломать. Это он, в моем времени, старый дед, а сейчас-то – обычный парень.
Я подождала немного для виду, а потом к Витьке подошла. Села рядышком. Майку с плеча пониже спустила.
- Мне и так, - говорю, - страшно, да еще ты ругаешься. Что я тебе плохого сделала? – Голову поднимаю, а взгляд печальный-печальный.
Редкий парень не повелся бы. И Витька, смотрю, притух.
- Ладно, - ворчит, - извини. Кто ж виноват, что у вас комсомольская работа не ведется... Давай мириться. – и опять руку подает.
Вот же блин! Нормальный обниматься бы полез. Утешать девушку.
Ну ничего, так тоже сойдет.
Я руку ему на ладонь положила. Погладила, будто случайно. Вперед подалась – так, чтобы майка с плеча еще ниже съехала, и то, что из топика выпирает, лучше видно стало.
Сработало – застыл. В темноте не видно, но чувствую, что краснеет. Взгляд отводит.
Я его другой рукой по щеке погладила. Лицо приблизила к лицу.
Ну?!.. Целуй давай! Тут-то тебе и прилетит – уж что-что, а обидно ржать я умею.
Но Витька вместо того, чтобы целоваться, меня за руку поймал.
- Да ты чего, - говорит, - рехнулась, что ли? Ты меня за кого принимаешь? – хоть и красный весь, но глядит твердо. – Это, что, у вас так положено?!
Сроду я парней по морде не била. Как-то, и повода не было, и вообще, за всю жизнь только с Оксанкой дралась - и то в детстве. А тут – как замахнусь!
Но промазала, Витька уклонился.
И вот тогда я разревелась. Без вранья, по-настоящему. Обидно почему-то стало до чертиков.
Вскочила, побежала.
Пуфик, тот самый, увидела, кинулась на него – и реву.
- Заберите меня отсюда! – ору. – Домой хочу!
Долго вопила, но только, конечно, никто за мной не явился.
А, когда заткнулась и уже просто всхлипывать начала, Витька говорит:
- Хочешь, расскажу, как мы Гагарина встречали?
Подошел, оказывается, и рядом сел.
- Да иди ты, - ору, - со своим Гагариным! Он помер давно. Разбился.
Пусть хоть не мне одной обидно будет.
А Витька говорит:
- Это у вас он помер. Я, если хочешь знать, может, тоже уже помер! Мне отцовский порок сердца по наследству перешел, даже в армию, на медкомиссии сказали, не возьмут… Ну ладно, это неважно. Ты слушай.
И погнал.
Как Гагарин в космос полетел, а вся страна по радио за полетом следила. Да что – страна! Весь мир следил, с замиранием сердца. Как он приземлился, в Казахстане где-то, и как его потом в Москве встречали.
Витьке повезло. Школа его – недалеко от улицы Димитрова. Их, учеников, вдоль улицы построили с цветами, а машина, на которой Гагарина везли, мимо ехала. ЗИС правительственный, черный с хромом. Красивый – до жути.
Космонавт в машине в полный рост стоял. Улыбался, рукой махал. А ребята цветы под колеса бросали. Витьку в первый-то ряд не пустили, там малышей выстроили, но космонавта он хорошо разглядел.
Как тот смотрел, как улыбался во весь рот – будто весь мир обнимал. Глядишь, и понимаешь – вот он, настоящий советский человек!
А потом по радио говорили, что это – самый первый шаг нашей страны к покорению космического пространства. Скоро будут еще, и еще!
И на Марсе будут яблони цвести… Слышала такую песню?
Я головой мотаю, а Витька:
- Ну, и ладно. Зато плакать перестала.
И улыбается, не хуже своего Гагарина. Я и не поняла, как сама заулыбалась.
***
Витька с чего-то решил, что времени у нас осталось немного.
Если, говорит, в этом пространстве все перевернуто, то, теоретически, расстаться мы с тобой должны в полночь. Когда часы и так, и этак нули показывают. А времени – десять уже. И тут я вдруг поняла, что расставаться с ним жуть как не хочется. Сама не заметила, сколько всего этому дураку выболтала, ни с одной подружкой так не трепалась.
И про мать, как она вечно на работе занята, а домой приходит – орет, что лежу-ни фига не делаю.
И про Оксанку, которая вся из себя искусством интересуется, а по правде – только парнями.
И про то, что мне на хрен не уперся никакой универ.
И про одноклассников-дебилов, и вообще про разное.
А Витька – знай себе, кивает. Грустно так.
- Чудной вы, - говорит, - народ. Слушаю тебя, слушаю – никак в толк не возьму, чего ты от жизни-то хочешь?
Я обалдела малость. Задумалась.
- Чтобы все от меня отстали, - говорю.
- Ну, - он говорит, - допустим. Дальше что?
Я подумала и говорю:
- Все любимые сериалы пересмотрю – это раз. Кошку заведу, шотландскую вислоухую. Вот такую! – фотку нашла, показала ему. – Это два. И создам про нас с ней группу в контакте.
А Витька как заржет.
- Ты чего?!
- Да Тома Сойера вспомнил. Как тот мечтал, что купит саблю, барабан, щенка-бульдога и женится! – и хохочет.
Так, что и я не удержалась.
- Бульдога, - говорю, - не хочу, они слюнявые. И замуж тоже не хочу.
- Это, - Витька говорит, - я уже понял. Вот ведь… Мы-то думаем, что через пятьдесят лет – ух, как все будет! Реки вспять повернут, целину поднимут. На Луне базы построят, для покорения Дальнего Космоса. Все болезни победят! Коммунизм везде настанет, царство мира и труда! А ты говоришь, кошку вислоухую… Значит, выходит, что-то мы неправильно делаем.
Ржать перестал, задумался.
- Значит, - говорит, - как-то по-другому надо! Мы, может, для того с тобой и встретились, чтобы я это понял? И что-то изменил? А?
Я плечами пожимаю. А он, уверенно так:
- Ничего. Предупрежден – значит, вооружен. Вот, увидишь: вернешься в свое время, а там – совсем другая жизнь! Гораздо лучше.
Я сначала засмеялась, а потом загрустила. И подумала, что, будь у меня в моем времени такой друг - может, и на фиг бы не сдалась никакая кошка.
Витька это по глазам, наверное, понял.
- Ладно, - говорит, – не кисни. Разберемся! – и за плечи обнял.
Всю жизнь бы вот так, рядом, сидела.
- А может, мы и не расстанемся? – я лепечу. – Может, когда стенка эта пропадет, я в твоем времени окажусь? Или ты – в моем?
Витька задумался.
– Ну, лучше бы, - говорит, - конечно, чтобы ты - в моем. Мне мамку бросать нельзя. А вообще…
И все. Перестала я его слышать.
Чувствовала еще, недолго – дыхание, руки, - а потом пропало все.
Как так?! – это я успела подумать. Ведь нету еще, полуночи-то? Почему?!
А потом у меня снова в глазах потемнело.
***
2018-й год.
Москва, лаборатория экспериментальной медицины.
Витьку я, конечно, искала.
Весь интернет перерыла, пыталась хотя бы фамилию узнать. И через завод, и через школу на бывшей улице Димитрова – сейчас ей дореволюционное название вернули, Якиманка.
Но заводские архивы, когда фабрику в арт-объект превращали, затерялись. А школ на Якиманке сейчас и вовсе нет. Когда-то были, целых две, но одну снесли, а в другом здании - банк какой-то.
И вот, говорю я в камеру:
- Здравствуй, Витя! Это я, Крисс. Как видишь, в твой любимый космос я не полетела. Я не поднимаю целину и реки вспять не поворачиваю – знаешь уже, наверное, что это бред. Но зато, смотри: вот где я работаю! – отстранилась от камеры, обвела лабораторию рукой. – Сам Брославский проектом руководит, даже телевидение заинтересовалось, видишь?.. У меня сейчас интервью будут брать, как у самого молодого сотрудника.
А тебе сейчас - семьдесят два. И ты не умер! Не посмел бы так сделать.
Мы - почти у цели, осталось чуть-чуть! Ты только найди меня, ладно?..
***
Виктор Семенович Петренко, после окончания института, остался работать на кафедре. Преподавал теорию машин и механизмов. Умер в 1982-м году от острой сердечной недостаточности.
В 2031-м году в лаборатории Кристины Андреевны Садовниковой был создан препарат, предотвращающий развитие у человека порока сердца.
Конец