Жила Валька Архипова в осевшей, тесной землянухе вдвоем со старой матерью. Отца она своего никогда не знала, да и не говорила про него мать ни в молодости, ни тем более теперь. Когда-то она, мать, была веселой, белолицей молодухой, из тех отчаянных бабенок, что зовутся разбитными. И поплясать мастерица, и выпить – не прочь, и приветить какого обиженного мужичка. Били, бывало, ей стекла отчаявшиеся супружницы, вешали на трубу красную тряпку. Слышала Валька в детстве оскорбительные, скороговоркой брошенные вслед слова. Вздрагивала и забивалась под одеяло от очередного звона стекол. Видела на утреннем, скудном столе с остатками вечерней пирушки измятую деньгу, с которой направляла ее мать в магазин купить продукт. Частенько утром ничего, кроме чая да хлеба в хате не находилось, и, позавтракав скоренько привычным тем продуктом, убегала Валька в школу. Но, несмотря ни на что, уже в седьмом классе она заметно поднялась, лихо отбивалась от наседавших, нагловатых подростков постарше. Так же белозубо, как мать, скалилась при них и легкомысленно хихикала. А потом, закончив семь классов, пошла “зароблять на хлеб”. Сначала в доярки, потом, окончив поварские курсы в городе – поваром.
Мать как-то в одночасье состарилась, стала ворчливой и подозрительной, допекала дочь придирками, гнала от нее женихов. В отличие от матери, Валька была рыжеватая, с многочисленными крупными кляксами по лицу - конопатинами. Парни серьезно к ней не относились, каждый норовил пошалить. Привычная репутация матери постепенно закрепилась и за ней. Валька ни к кому особенно привязана не была. Меняла парней часто и без сожаления. Слыла среди них легкомысленной, но никто победой своей похвалиться не мог, да не болтали они про то в тайной досаде.
- Подумаешь, яблоко от яблони, - подумывал не один, - цаца какая.
Поспешно Вальке осточертели такие женихи, и затосковала бы она совсем, не подвернись Николай.
Послали ее к нему в бригаду поваром. Против обычного, тот никогда ничего такого не позволял. Наоборот, часто строго окорачивал других. И Валька постепенно его зауважала. А там не заметила, как и влюбилась. Николай тоже начал замечать напряженный Валькин взгляд, и то, как наряжаться вдруг стала, и как глаза опускать. Усмехнулся. Однажды в августовский денек пошел в вишарник, что в версте, за полевым станом, покислиться, вишня уродила крупная. Глядь – Валька сидит под осинкой, ревет, трясется. Вдруг увидела, вскочила и опрометью – из лесу.
- Ты чего? – уже поздно вечером после ужина, когда она ковырялась чего-то на кухне одна, допросил он.
Валька зыркнула на него отчаянно, да как заорет:
- Что ты лезешь, что ты лезешь в душу-то? Все вы кобели распроклятые! – и реветь.
Опешил Николай.
- Чего ты, дуреха, чего? – и помолчав немного, постояв неловко рядом, спросил сердито:
- Может кто забижает, так скажи. Ну, кто, кто? Говори, ну?!
- Ты! - вся трясясь, красная от слез, зло вскрикнула Валька. – Ты, понял? И уходи отсюдова, понял? Катитесь вы все!
- Вот дела-то, - удивился Николай, оглядываясь. - Прямо сдурела девка. – Ну, хватит, - подошел он, дотронувшись до плеча, - хватит, говорю, - и, покрутив головой, потащил с гвоздя полотенце. – На, вот, вытрись, чего реветь?
И начал сам вытирать ей глаза и нос. Валька притихла, покорно поднялась, поправили волосы. И вдруг, уткнувшись ему в грудь, заскулила тихонько и жалобно.
- Ну, ну – успокаивал Николай, окончательно растерявшись. Валька подняла голову, и он наткнулся на ее горячие, мокрые, вздрагивающие губы.
С тех пор и началось все.
И совсем уже Валька в мечтах своих поверила в свое счастье, ан нет, видно, не так все просто у нее, как это было у матери.
Николай любил свою жену и всегда торопился домой.
Да и дети тут же толклись при нем, посланные матерью к отцу в бригаду по вишню.