Как только начинался сев, в правление в праздничном костюме, при орденах неизменно являлся 80-летний Иван Блоха. Никак не сиделось деду в такую нешуточную пору.
- Ну что, дедунь, - спрашивал директор Бузырев. – Замерять будем?
- Будем, - соглашался тот
- И к кому ж тебя, а? Вот, выбирай сам, - кивал он на ухмылявшихся бригадиров.
- А, - махнул рукой дед, - к Кольке я.
- Ты чо, дедуля, влюбленный в него, что ль? – подначивал кто-нибудь.
- Улюбленный, - сговорчиво кивал тот и лез в карман за куревом.
Мужики хмыкали, скалили зубы и лезли к деду с газетными обрывками. Хороший самосад водился у него в вышитом разноцветными крестиками кисете.
- Унучка вышила, - каждому сообщал он.
Николай сажал его в свой ходок и лихо катил по деревне. Дед строго выпрямился, шевелил распущенными по торжественному случаю усами и, почти не мигая, взирал поверх случайных зевак.
Только за селом, кряхтя, переставлял ноги и просил ворчливо:
- Да не тряси ты, лесый, мать твоя Паляська, уже нутренности болят.
Николай улыбался, придерживая Жигана:
- Смотри, дедунь, не перетружайся! А то нам с тобой бабка Пелагея такого даст жару, аж тырса посыплется. Пройдется вяхоткой-то вдоль хребта, а, дед?
Дед сплюнул и забормотал что-то.
- Ладно, не серчай, - успокоил его Николай, ухмыляясь.
“И что старому наймется? - думал он. – И пенсия, и почет, нет, топчется.
Но самое интересное, когда рассердится дед, да начнет ругаться, одна потеха для зубоскалов, потому как самое что ни на есть ругательское слово у него – имя его жены, бабки Пелагеи, без которой, видно, не мыслил он себя не единого даже мига.
- Ах ты, мать твоя Паляська, - заводился он, - тьфу, дура, Паляська, дура, дура, дура! – ругал он себя самого, если ошибался в замерах. А ошибался дед частенько.
Вот и сегодня – далеко в поле заметил Николай его, сосредоточенно машущего саженем.
- Ну что, дедунь! – подъехав поближе, и придержав Жигана, крикнул Николай, - как делишки?
Дед охотно откликнулся и пошел к меже, бодро переставляя ноги в больших, серых от пыли чесанках.
- Ревматизма мучает, - прокряхтел он и полез за табаком, - доздь долзен быть
- Ну тебя, не каркай, - отмахнулся Николай. – Много намерял?
Дед вскинул глаза, зашевелил губами.
- Тьфу, - сплюнул он, - цертова Паляська, забыв, как есть забыв.
- Ох, дед, - улыбнулся Николай, - я ж тебе говорил, записывать надо.
- Та помнив я, помнив, мать твоя Паляська, как есть помнив, - развел руками старик. Сплюнул еще раз с великой досадой и, забормотал что-то под нос скороговоркой.
- И чего я с ним вожусь? – проворчал Николай. – Уже все надо мной подзуживают. Все одно толку от его замерки. Просишь потом кого помоложе перемерять вечерком, чтоб и не увидел, не надулся.
Вот, совсем на днях, забыл перепроверить дедову арифметику, забегался, а что вышло.
- Сколько там у тебя, дед? – подвезя его домой, вспомнил Николай, - Заскочу в правление – передать надо.
И подмахни тогда дед цифирку. Николай, занятый другими заботами, не вник и бахнул этому дотошному парторгу. Как тот взвился!
- Поехали, - кричит, - проверим!
- А и проверим, - вспыхнул Николай, и словно ему шлея под хвост попала! Гнал-то бедного Жигана, аж пена клочьями. А тот сидит, колотится в бричке. Язык можно откусить от такой тряски и – ни слова, только все глазищами своими чернющими так и жалит.
И чувствует Николай: остановиться бы, да одуматься. А мешает чего-то, а мешает. Ну, уж когда приехали, то-то было!
Тут уж молчал Николай.
- Ты что? – размахивал руками всегда спокойный осетин, - Под суд хочешь? Ты какую сводку даешь? Соображаешь? Кто отвечать будет, я тебя спрашиваю?
Николай смотрел на него, смотрел и медленно успокаивался.
“Хороший мужик, - внезапно подумал он, - дельный”.
- Ладно, - грубовато хлопнул он его по плечу, - виноватый, не проверил деда, виноватый, что уж там.
- А не бери его, - на обратной дороге присоветовал парторг, - кто тебя заставит.
- Нельзя, брат, - вздохнул Николай, - чую вот душой-то, нельзя. А почему и не скажу, мать его Паляська, - усмехнулся он, - такое дело.
Осетин засмеялся, потом приумолк.
Вечерняя сырость пронизывала, лезла чуть ли не за воротник. Белесая дорога вилась среди знакомых, теперь неуютных, чернеющих кучками лесных околков.
Николай нахохлился, подстегнул лошадь. Затрясло снова.
- Пусти потише, - попросил парторг, - все и так болит, летел, как горный орел.