Девять десятых
(маленькая повесть)
Предисловие
В годы Отечественной войны в доме вдовы с двумя маленькими детьми, стоящем поодаль от небольшой деревни, жила несколько месяцев игуменья монастыря, разрушенного немцами. С ней проживали две монашки, пожилые, тихие и спокойные женщины. Немцы обошли дом стороной, но иногда, на несколько недель, монашки собирались и уходили к другим людям. Потом опять возвращались. Как только была освобождена местность от немцев, монашки засобирались к себе, в монастырь. Монастырь был недалеко, в соседнем районе, километрах в пятидесяти. Прощаясь, игуменья, матушка Ульяна, пообещала, что когда-нибудь, в будущем, вернется в дом, бывший её пристанищем в военное лихолетье. И она приходила, уже совсем старенькая, в шестидесятые годы.
Поздним вечером сидели они, две старые женщины, говорили тихо о наболевшем.Вспоминали прошлое, говорили об общих знакомых, о Боге, о жизни, о судьбе.
– Матушка, а какие люди приходят к вам, в монастырь? Кого вы берёте, кому отказываете?
– У каждого своя дорога к Богу. Но была такая история, что запала мне в душу, запомнилась навсегда.
***
У ворот монастыря в конце лета появилась женщина. Она долго стояла, крестилась, что-то вполголоса говорила, будто сама с собой разговаривала, качала горестно головой. На вид ей было лет пятьдесят. Среднего роста, с усталым, измученным взглядом. Одета была просто, как одевались тогда деревенские женщины.
Одна из послушниц пришла к игуменье и сказала, что женщина эта стоит второй день, не уходит. Отойдет на короткое время и опять возвращается. А прошедшую ночь простояла на коленях, молилась, тихо плакала. В ответ на расспросы сестер она протянула одной из них завернутую в вышитый ручник икону. Это была икона архистратига Михаила, она и сейчас в монастыре. Как только сестры отошли от женщины, она опять стала на колени.
На третий день, к вечеру, пошел дождь.
Стоящая на коленях женщина, казалось, не замечала непогоды.
Игуменья послала к женщине послушницу:
– Скажите, я хочу с ней поговорить.
Вошедшая женщина остановилась, едва переступив порог, перекрестилась:
– Я большая грешница, матушка. Я убила человека, а из-за меня убили ещё девять. Нет мне прощения. Не могу жить больше, а уйти из жизни тоже не могу.
***
Анна не замечала ни ярких звёзд осенней, с морозцем, ночи, ни холодной земли под босыми ступнями. И только когда, споткнувшись, до крови разбила ногу, опомнилась.
«Нет, нет, не было ничего! Стыдно! Как можно теперь жить? Нет!!!» – всё в ней протестовало, душа не хотела принимать случившегося.
***
Немцы остановились на постой в здании школы. Это была какая-то часть, которая направлялась на фронт, к Москве. Быстрый победный марш по советской земле осенью затормозился, но настроение у немцев было весёлое, они чувствовали себя хозяевами, да и вели себя соответственно.
Немец заприметил её еще днем. Ладная, с крепкой фигурой и длинной косой, выбившейся из-под цветастого платка, она несла ведро воды в сарай, когда калитка во двор распахнулась, и во двор вошли двое в немецкой форме. Старший, худой и высокий, быстро залопотал по-немецки, требуя яиц и молока. Второй, немного ниже ростом, был полноват, крепок, на вид лет тридцати. Его можно было бы назвать даже красивым, если бы не белесые, коротко стриженые волосы, очень светлая кожа и бледно-голубые, словно ледяные, глаза.
Анна успела заметить нехороший взгляд, поспешила юркнуть в дверь сарая, с заколотившимся сердцем прислонилась к стене. Отдышавшись, тихо притворила дверь, закрыла засов. Она слышала, как по крыльцу шумно забухали кованые сапоги, что-то заговорила заискивающим голосом свекровь. Вскоре немцы вышли из дома, неся в руках какую-то снедь. Младший подошел к двери сарая, подергал дверь, что-то гортанно прокричал. Оба засмеялись, и скоро их топот стих за калиткой.
В деревне почти не осталось ни кур, ни свиней. Практически все они были отобраны у жителей для нужд немецкой армии. А вот коров осталось четыре, в том числе в доме Анны.
Анна и её родные, свекор и свекровь, успели запасти сено, даже кое-какие овощи ссыпали в подпол. Семья радовалась запасам, тем не менее, с тревогой ожидая зиму. Единственный сын Кузнецовых Степан, муж Анны, ушел на войну в первые дни, от него не было весточки. Анна почему-то не сомневалась, что дождется его. Сердце ныло от неизвестности, тоскливо замирало, когда смотрела она на веснушчатое лицо сына, приглаживала на его голове такой же непослушный вихор русых волос, как у Степана. В такие минуты Анна тихонько, украдкой крестилась, поворачиваясь к углу, в котором по ночам теплился огонь лампадки.
Свекровь даже в эти трудные времена приносила откуда-то из чулана бутылочку с машинным маслом, добавляя его в крошечную лампадку, чтобы по ночам перед образами тлела искорка.
***
На ночь дверь никогда не запирали. А теперь, в военное лихолетье, свекор смастерил некий засов. Но для руки пьяного немца он не стал преградой. В полумраке комнаты увидел он кровать со спящей женщиной, что-то заговорил хриплым голосом, скинул на пол плащ, расстегнул брюки, и, не снимая сапог, навалился на Анну грузным потным телом. Она не могла даже дышать, а не то, что сопротивляться. Слабые попытки женщины избавиться от ненавистного мужского тела распаляли немца, движения его становились яростнее, жёстче, причиняли сильную боль. На печи свекор со свекровью, разбуженные шумом, прикрыли одеяльцем внука, боясь, что, проснувшись, ребенок заплачет.
Надругавшись над женщиной, немец свалился на край кровати и захрапел.
***
Наклонившись, Анна потрогала рукой холодный предмет, о который споткнулась. Это оказался чугунный тяжелый котелок с замерзшей водой, которую свекровь наливала гуляющим когда-то во дворе курам. Сильно дёрнула за край, котелок оторвался от земли с комком примёрзшей грязи. Чувство боли, подавленности вытиснилось какой-то белой яростью.
Быстро, в несколько шагов, взлетела Анна на крыльцо, через сени в два шага вскочила на порог жилой комнаты, стремительно подошла к кровати. Первый удар по голове немца был сильным, в него она вложила всю ненависть за причиненное унижение. А потом била и била, несмотря на хрипы немца, не чувствуя липкой крови на своих руках. Даже когда ненавистное тело перестало дергаться, и по нему пробежала предсмертная судорога, она продолжала бить. Опомнилась, только когда свёкор перехватил её руку с зажатым котелком.
Словно кто-то другой, вселившийся в Анну, руководил далее её действиями. Она стянула на пол, на плащ, немца, замотала разбитую голову окровавленным одеялом и потащила его вместе с плащом к порогу. В какой-то момент почувствовала, что стало легче, увидела, что за край помогает тянуть свёкор. Вдвоем они вытащили тело на крыльцо. Два раза оно тяжело стукнуло разбитой головой, когда переваливалось через порог.
Анны стучало гулко и часто, ей казалось, что этот стук слышен далеко вокруг. Свекор выкатил из сарая тачку на двух колесах. Эта тачка была хорошим подспорьем в крестьянских заботах: легче было привезти сено, траву скоту, мешки с картошкой с огорода.
Немного повозившись, ни слова не говоря друг другу, они взвалили немца на тачку. Он лег как-то неловко, ноги в сапогах свесились и покачивались, словно живые.
Анна налегла на оглобли, а свекор придерживал тачку сзади. Катить оказалось на удивление легко, огород был немного под уклон. Местами тачка проваливалась, оставляя след, тогда свекор затаптывал его ногами. Сразу за огородом начиналась дорога, по которой свозили на лошадях урожай. Вела дорога от ручья к колхозной ферме.
Спустилась вниз, к оврагу, на дне которого журчал еще не замерзший ручей. За мостиком на пригорке, справа от дороги, располагалось сельское кладбище. Именно туда, не сговариваясь, направились Анна и свекор со своим грузом. Обычно перед мостиком похоронные процессии останавливались, гроб с умершим несли дальше на плечах до последнего пристанища. Для колес тачки мостик был узковат, Анна продолжала тащить, а свекор приподнял тачку; практически на руках перенесли тяжелый груз на другую сторону ручья.
Поднялись немного в гору. Тут, недалеко от края кладбища, темнел свежий могильный холмик. Недели три назад похоронили Анисью, одинокую старушку. Близкой родни у неё в округе не было, похоронили соседи. Именно к этому холмику и направился свекор. Лопатой сняли лежащие сверху еловые ветки, выкопали ямку около метра глубиной и сбросили тяжелый груз. Он упал набок, подогнув ноги. Анна бросила сверху плащ и принялась, подменив свекра, быстро закапывать ямку. Земля падала с глухим стуком, словно шлёпалась на что-то мокрое. Когда земля почти сравнялась с поверхностью, свекор, перекрестившись, слегка примял её ногами. Холмик прикрыли сверху снятыми еловыми лапками, Анна поправила покосившийся деревянный крест. Когда отошли от кладбища на несколько метров, оглянулись. В темноте трудно было что-либо увидеть, но в целом ничего опасного не заметили.
Вернувшись домой, свекор убрал тачку в сарай, потом вошёл в дом, вздыхая, достал из печурки кисет с табаком и вышел. Он посыпал табаком землю за калиткой, во дворе, даже прошел по огороду.
В доме было тихо. Чисто вымыт пол, кровать застелена принесенным из чулана домотканым половичком. На печи посапывал малыш, тихо лежала свекровь. До рассвета в доме стояла гнетущая тишина.
Рано утром Анна справилась по хозяйству: подоила корову, задала ей сена и поставила кадку с водой. Дома топилась печь, было тепло. Молча поели, Анна с трудом заставила себя сделать пару глотков воды, свекор, кряхтя, забрался на печку и затих там. Свекровь села под образа, взяла молитвослов и зашептала слова молитвы. Анна помаялась немного, потом одела малыша:
– Пойду, посмотрю.
Это были первые слова, прозвучавшие в доме после ночной трагедии. Анна закутала вихрастую голову Василька бабушкиным платком, прикрыла его полой широкой душегрейки и вышла за порог. Что-то тревожило её, казалось, что где-то остались следы, кто-нибудь увидит и догадается.
Небо хмурилось, порывами налетал холодный ветер, даже снег крупинками прорывался местами.
«Вот и хорошо, – думала Анна, – пошел бы снег и всё замёл».
Она шла вчерашним путём: быстро прошла через мостик и пошла в гору, краем кладбища. Искоса посмотрела на холмик: его немного припорошило, истоптанная земля также припорошена редкими крупинками снега. Хотелось подойти, поправить еловые ветки, но не решилась.
Ускорив шаги, поднялась на гору повыше и оттуда, с горки, услышала шум в деревне. Гудели моторы машин, затем послышались крики людей, лай собак. Какой-то озноб пробежал по телу. Первым порывом женщины было бежать туда, к родным. Но за полой заворочался и что-то залепетал Василёк. Анна прижала его к себе плотнее, прислонилась к дубу, укрывшись под его не опавшей ещё кроной. Она вытягивала шею, прислушивалась, пытаясь понять происходящее, а сердце ныло, чуя беду.
Спустя некоторое время плач и крики людей прервал треск автоматных очередеч и крики усилились, потом взревели моторы машин.
Стало тихо. Анна ещё долго, почти до самой темноты боялась вернуться. Знала, что случилось что-то очень плохое.
Когда вошла с огорода во двор, заметила, что закрывается дверь сарая: кто-то справлялся по хозяйству.
В доме было темновато, у окна сгорбилась фигурка свекра.
Анна молча села напротив.
– Немца нашего искали. С собаками по домам прошли, всех на улице построили, гнали с собаками, как скот. Полицай, Сашка из Романовки, сказал, что пропал немецкий солдат. Вечером вышел на улицу и пропал. Значит, немцы считают, что в деревне прячутся партизаны. А потом – старик откашлялся, что-то мешало ему говорить – вывели каждого десятого, нам с бабой повезло… И всех: деда Пантелея, богомолку, Марью, Серафиму…, даже детей…
Свекор махнул рукой: «Одно слово – фашисты… Война проклятая».
– Хоронить всех будем завтра, с утра пойдем, кто может, ямки копать, – свекор замолчал.
Василёк захныкал опять, он просил есть, а кусок хлеба, который Анна сунула в карман, съел давно.
Вошла с подойником свекровь, она тихо всхлипывала, качала головой:
– Пойду ночевать к Варюшке, у неё и сына,Серёжку, и племянницу…
Первый
Сергей рос смышленым и послушным мальчиком. Варюшка радовалась помощи сыночка. Лет пять ему было, когда сам начал поливать грядки: носил воду из пруда за огородом в маленьком ведёрке, кружечкой поливал каждый кустик огурцов. До того умилительной была для матери эта картина, что Варюшка, возвращавшаяся с колхозной фермы, даже не ругала Серёжку: пруд хоть и неглубок, но для ребёнка опасен.
Подросший Сергей брался за любое дело: принести дрова, почистить снег, помогал и на сенокосе. А позже стал даже иногда подменять маму на ферме, кормил телят.
В школе Сергей учился хорошо, учителя его хвалили. Приходил загодя, помогал школьному сторожу принести дрова и растопить печки в классных комнатах.
Дружил с мальчишками, иногда дрался во дворе за школой «за справедливость». Опекал младшую двоюродную сестрёнку Зину, стеснительную и робкую. Изредка, зимой, проводив девочку, заходил в дом к тёте, помогал Зине с уроками.
Сергею исполнилось двенадцать, когда началась война. Отец, которого призвали на фронт в первые дни, обнимал одной рукой плачущую Варюшку, другой гладил по голове Сергея:
– Смотри, сынок, за хозяина остаёшься, мать во всем слушайся, помогай. Вернусь скоро, тогда опять заживём.
Сергей быстро кивал головой, сглатывал подступающие слёзы:
–Хорошо, батя.
В том страшном строю он был первым. Когда пули из немецкого автомата прошили его голову и плечо, он продолжал крепко сжимать в руке пальцы Зинки.
***
Анна с Васильком прилегла на нетопленой грубочке, пристроенной к боку печи. Протапливали грубочку только в сильные морозы. Василёк тихо причмокивал во сне, иногда бормотал что-то. «А если бы я не ушла? Могли же и меня убить. Или Василька», – от одной только мысли стало страшно. И неожиданно подумалось: «А если бы и не убили нас, то кто-то другой, а не те, кто сегодня, стали бы десятыми». Анна мысленно перебирала всех односельчан, понимая, что десятым мог стать любой из них, страдала от мысли и в то же время радовалась, что она с Васильком не была в этом строю.
Утром все, кто ещё был в силах: подростки, женщины, двое стариков, в том числе свекор, – молчаливой толпой шли с лопатами к кладбищу. Анна наравне со всеми копала, потом помогала на телегах и тачках довезти погибших до кладбища.
Гроб был только у одного деда Пантелея, он заготовил его ещё до войны: «Сынов нет, одни дочки, да и те замуж повыходили далеко от дома, – оправдывался старик.
– Помру, будут старухе хлопоты. А так сам себе домовину справлю по размеру».
Второй
Дед Пантелей доживал на этой земле седьмой десяток, но был еще крепок. Летом, в страду, перед самой войной, косил траву на колхозном покосе. Правда, шёл последним из косцов, часто останавливался, просил соседского мальчишку принести ему воды.
Был он хорошим рассказчиком. Особенно любил рассказывать о первой мировой и о гражданской.
Мальчишки, рассевшиеся на брёвнах и на траве около дома деда Пантелея, в отличие от взрослых, слушали его, раскрыв рты. Дом стоял на самом краю села, перед выпасом. Утром сюда пригоняли хозяева своих коров, а вечером приходили встречать. Эта нехитрая обязанность была в основном делом подростков и мужиков. В ожидании стада коров и проходили нехитрые деревенские посиделки.
– Дело было под Царицыном, – начинал свой рассказ Пантелей. - Совсем беляки озверели: видно, чуяли, что конец им приходит. Выбили наших из села, большого села, больше нашей Каменки раза в три. Командир у нас был лихой. Вызвал меня и советуется: «Ты, Пантелей Михайлович, умный человек. Как ты думаешь, можно ли захватить село нашими силами? Маловато нас, а беляков силища». Я ему отвечаю: «Захватить можно. Только надо перехитрить их, чтобы не пострадало мирное население. Можно, к примеру, днем на околицу выслать отряд. А как беляки погонятся за отрядом, выманить их подальше и ударить с флангов». Так и сделали. Я в том бою беляков двадцать шашкой порубил. Сам командир мне руку перед строем пожал: «Молодец, мол, Пантелей Михайлович! Голова!»
Через неделю эта истории обрастала новыми подробностями: лихой командир становился Семеном Михайловичем Будённым и не просто руку пожимал, а вручал деду Пантелею шашку с серебряной ручкой.
Слушатели меж собой посмеивались над рассказчиком, однако слушали его с удовольствием.
У Пантелея было три дочери, но жили все далеко, за последние годы приезжала навестить стариков только младшая. Жила она под Москвой с мужем-офицером. Приезжала в гости к родителям несколько раз. В те дни Пантелей не выходил посидеть на брёвнышки, видно, рассказывал свои истории дочке или внукам. А мальчишкам на улице, рассевшимся на брёвнышках, было скучновато без историй старого Пантелея.
Пантелей Михайлович был вторым в ряду десятых. Пули рассекли его грудь, а лицо, обрамленное длинными седыми волосами, сохраняло выражение недоумения.
***
На кладбище в тот день похорон Анна слышала, как тихо переговаривались женщины, гадая, что за немец стал причиной расправы и куда он всё-таки подевался. Хоронили погибших всей деревней, переходя от одной могилки до другой. Почти никто не плакал, люди свыклись за первые месяцы войны со смертью. Только отдельные рыдания, всхлипы и причитания нарушали тишину.
Девять могильных холмиков с деревянными крестами выросли на пригорке под реденькими березами.
С того дня Анна стала часто бывать на кладбище. Она ходила от одного холмика к другому, поправляла еловые ветки, что-то тихо шептала, крестилась. Только могилу бабы Анисьи всегда обходила стороной, ускоряя шаг.
По ночам в деревню заходили партизаны, потом ползли слухи о битве под Москвой, о зверствах немцев на оккупированной территории. Шёпотом рассказывали соседи, что какую-то деревню в соседнем районе немцы сожгли вместе с жителями за связь с партизанами. Женщины горестно качали головами, крестились и вздыхали.
Скоро выпал снег и взялись морозы. Зима была суровая, жили, с трудом сводя концы с концами. Дом у семьи Кузнецовых был небольшой, но под трескучими морозами быстро выстывал. Ради маленького Василька старались тепло поддерживать, но дрова неуклонно таяли. В лес ходить люди не решались. Немцы, панически боящиеся партизан, стреляли сразу. Жители начали ходить по опустевшим хатам, подбирая дрова, оставшиеся от хозяев.
В Каменке немцы почти не появлялись, квартировали в районном городке. Изредка по тракту проезжала колонна грузовиков и мотоциклов, и тогда жизнь замирала, никто не появлялся на улице. Однажды Анна услышала шум моторов поздно, поняла, что не успеет вернуться к себе домой. Она юркнула во двор, метнулась к крыльцу, заметила, что дверь приоткрыта, тихо проскользнула в дом.
Когда шум моторов стал стихать, Анна поняла, что находится в доме бабы Нюры.
Женщина долго стояла в холодной комнате, плакала и молилась, стоя на коленях перед образами, просила прощения у всех своих односельчан.
Архистратиг Михаил, покровитель небесного войска, смотрел на Анну с какой-то глубокой светлой печалью, строго и задумчиво.
Вытерев слёзы, пошла к выходу, на ходу заметила своё отражение в тусклом зеркале у порога. Вгляделась пристальнее: волосы были словно снегом присыпаны. Анна даже провела рукой по ним: седые пряди теперь светлели на висках. Выйдя, она плотно прикрыла за собой дверь.
Домой она вернулась без дров, не смогла взять даже пару поленьев во дворе бабы Нюры.
Третий
Бабка Нюра жила в родительском доме. Судьба не баловала её. Была она одинока, замуж никто не позвал, дитё не родила. Присмотрела своих стариков родителей как единственная их дочка и осталась одна век вековать в небольшом уютном домике. Была она набожной, по праздникам ходила пешком за семь километров в церковь. Дома в чистеньком уголке под вышитыми ею рушниками теснились иконы, часто горела свечка. Была среди икон одна, престольная. Так называли икону, которая была самой главной, как понимала Анна, в деревне. Это был образ архистратига Михаила. Поздней осенью, накануне дня этого святого, вечером, собирались в дом бабы Нюры верующие. Люди молились, звучали песнопения, в перерывах тихонько шептались о делах насущных. Так и жила баба Нюра, тихо, незаметно, редко посещая светские мероприятия. Дети между собой называли её богомолкой, наверное, слышали это слово от взрослых.
На Пасху, вернувшись утром из церкви, шла баба Нюра по деревне, заходя почти в каждый дом, христосовалась с односельчанами, одаряла детвору крашеными яйцами. Веяло от неё каким-то теплом и светом, радостно встречали её в домах, старались усадить за праздничный стол. Баба Нюра не отказывалась, скромно присаживалась на край скамьи, пробовала кусочек кулича, запивала иногда молоком, хвалила хозяйку за угощение. Уходя, опять крестилась на иконы, произносила «Да хранит вас Господь!» и направлялась в следующий дом. Старые люди считали плохой приметой, если баба Нюра обходила дом.
Не заходила она только в те дома, где Пасху не праздновали.
Баба Нюра стояла в том ряду третьей, лицо её было кротким, сохраняя почти детское выражение. Она первой подняла руку для крестного знамения и тихо проговорила, обращаясь к односельчанам: «Простите, люди добрые…»
***
Прошло военное лихолетье. Стали возвращаться с войны фронтовики. Степан вернулся одним из первых, еще в декабре сорок четвертого. Его комиссовали по ранению в бою в Польше. Ранение было тяжелым: осколки посекли грудь, сильно пострадало легкое. Задело ногу, она плохо сгибалась в колене. Выжил Степан Кузнецов, по словам военврача, просто чудом.
«Поставь свечку Богу за своё спасение. Не жилец ты был», – сказал врач, когда отдавал ему документы.
Встретили Степана дома с радостью и слезами. Мать принялась хлопотать, поставила на стол миску картошки, налила похлебку. Открытую Степаном тушенку попробовали по крошечному кусочку: отвыкли от мясного за годы оккупации. А подросший Василёк смачно обсасывал кусок сахара – невиданное им раньше лакомство.
О войне Степан рассказывал мало, он и ранее был неразговорчивым. Опустив глаза, слушал рассказ матери о судьбах односельчан, об оккупации. Страшную картину расстрела передали ему кратко, не стали подробно разъяснять. Что такое оккупационный немецкий режим, Степан знал не понаслышке. Анна, замерев, ждала, что кто-нибудь расскажет о немце, но ни тогда, ни когда-нибудь позже ни свекор, ни свекровь не обмолвились о происшедшем.
На следующий день, уже поздним вечером, когда укладывались в деревне спать, Анна, не таясь, вошла в дом богомолки бабы Нюры, сняла со стены икону архистратига Михаила, с ней сложила остальные образа, завернула их в вышитые руками хозяйки полотенца и принесла домой. Все принесенные образа бережно, с помощью мужа и сына развесила рядом со своими иконами. Утром на ферме объявила женщинам:
– Нельзя, чтоб висели иконы в пустом доме. Престольная икона будет у нас. Кто хочет, приходите, как к бабе Нюре ходили. День Михаила, знаете – 21 ноября.
С того времени так и повелось. До последних дней жизни Анны в Каменке икона была в доме, почти всегда перед ней искоркой светилась лампадка.
***
Весной победного сорок пятого Степан стал работать на торфоразработках. Работа была тяжелой, мужчин мало, женщины выполняли такую тяжёлую работу, что трудно даже представить. Нарезали торф на ровные бруски специальным приспособлением, складывали на щиты, а потом щиты волоком тащили на край торфяного болота, где раскладывали для просушки. Подсохший торф становился легче, грузить его на подводы считалось работой лёгкой. Степан работал в самом болоте, резали и грузили бруски женщины, а волоком тащили щиты с торфом на край болота Степан с несколькими женщинами. Один раз никак не удавалось тронуться с места, рывками, по команде, не получалось.
– Ничего, бабоньки, потерпите. Вот придут мужики, освободим вас от такого труда.
– Кто придет, а кто и нет, – угрюмо проговорила одна из женщин. – Это твоей Аннушке повезло, вернулся живой, почти здоровый. А мне ждать некого. Да и не только я одна такая. Побил мужиков немец проклятущий, мучайся теперь… Да если бы мой вернулся, я б его в красный угол посадила и ничего делать не давала. Сдюжу, я крепкая.
Вторая тихо всхлипнула, тоже вдова, всего год замужем до войны прожила.
Замолчал Степан, а что скажешь?
Четвёртый
Марья была крепкой женщиной, и внешне рослой, с широкими плечами, и характер имела крепкий, не женский. Семён, её муж, был невысоким, на полголовы ниже жены, щуплый, но жилистый. Внешне совсем не подходили они друг другу, а жили душа в душу. Семен был в округе известным гармонистом, без него не обходилась ни одна свадьба или крестины. У Марьи был красивый, сильный голос. Бывало, на какой-нибудь свадьбе устроится Семён на табуретке, чуть в стороне от накрытого стола, растянет меха, а Марья, положив ему руку на плечо, станет с гордо поднятой головой, запоет «На Муромской дорожке…», и затихнут самые хмельные гости, заслушаются. Иногда мог Семён выпить лишнего, но потом сильно каялся перед женой, ругая себя последними словами.
Перед самой войной родила Марья двойняшек, крепких, горластых мальчишек. Старшая дочка, четырнадцатилетняя Райка, стала главной нянькой в доме.
О гибели мужа под бомбежкой недалеко от Минска узнала Марья одной из первых в деревне из похоронки на второй неделе войны. Отголосила, отплакала – и опять за работу. Оставит малышей Райке на попечение – и опять на колхозную ферму. Война войной, а животина есть просит. А когда немцы угнали колхозное стадо, меньше работы у Марьи не стало: дров наносить, наколоть, огород убрать – всё легло на её плечи. Детей растить надо.
Отступающие советские войска оставили заслон из небольшого числа солдат недалеко от Каменки. За машиной с ранеными, которая натужно ревела, поднимаясь на горку, местами оставался кровавый след. Плохо вооруженные, измученные боями, до последнего отстреливались бойцы заслона, прикрывая отступающих своих товарищей. Бой длился всего пару часов вечером, но немцы не стали преследовать отступающую часть, остановились на ночевку.
Через несколько дней, когда с боями откатились наши войска на восток, стихла канонада, пошла Марья по деревне:
– Ну, а кто, если не мы, бабы. Не по-божески это, лежат солдатики на земле. Похоронить надо.
С лопатами тёмной толпой утром направились женщины к месту боя. Общими усилиями, кто с плачем и страхом, кто молча, стиснув зубы, стащили тела убитых в две глубокие воронки от снарядов, потом принесли из пионерского лагеря, расположенного неподалёку, простыни, наволочки, укрыли тела и засыпали землёй. Сверху сложили каски и пилотки.
В тот страшный свой последний день Марья услышала шум на улице, крики односельчан. Боясь за дочку, выглядевшую старше своих лет, быстро затолкала её в сарай, прикрыла сеном. Малышей на печи забросала тряпками и стала около входа. Вошедший немец только бегло осмотрел дом и прикладом подтолкнул женщину к улице.
Марья стала четвёртой в ряду односельчан.
***
Весной, в канун Пасхи, на Страстной неделе, схоронили Кузнецовы главу семьи. Умер он во сне. Анна тяжело пережила эту потерю. Сама рано осталась без родителей. Они умерли во время эпидемии холеры, когда ей только тринадцать исполнилось. Жила у тётки, сестры отца, до замужества. Приняли её в семье Кузнецовых заботливо, как родную. Анна старалась во всем угодить старшим. Свекор частенько говаривал:
– Сядь, дочка, не суетись. Ещё наработаешься за свою жизнь.
Да и свекровь, пока была моложе, часто брала на себя более тяжелую работу по дому:
– Погуляй, Аннушка, с Васильком, я сама по хозяйству справлюсь.
Степан был единственным сыном, жили дружно. Те три года перед войной были для Анны самыми светлыми.
Свекровь пережила мужа всего на несколько месяцев. Летом, перед Спасом, её не стало. Через две недели после похорон свекрови родила Анна дочку, назвали девочку Ксенией, так звали свекровь.Приложив к груди первый раз малышку, Анна засмотрелась на светлые влажные волосики, такой родной курносый носик...
"Дочушка",- прошептала тихо. Перед глазами Анны возник образ односельчанки, которая в своем материнском горе , обхватив себя за плечи, словно замкнувшись от мира, покачивалась над холодным детским тельцем, повторяя еле слышно:"Дочушка моя..."
Пятый
Зина росла тихой, скромной девочкой, совсем не такой, как её старшая сестра.
Некоторым она казалась странной. Одна могла часами сидеть у речки, слушать птиц. Была очень жалостливой: жалела щенят, котят. Как-то принесла в дом грачонка с подбитым крылом, устроила ему повязку, поила с ложечки. Когда увидела, как отец режет бычка, устроила настоящую истерику: «Он живой, нельзя так!» Еле успокоила её мать.
Единственным другом Зины был двоюродный брат Сергей. Если долго не было девочки дома, родители знали, где её искать. Летом Сергей пас колхозных коров, помогая матери зарабатывать трудодни, а Зина часто была рядом. Дети подолгу разговаривали, а вот о чём, известно было только им.
Когда девочка пошла в школу, открылся у неё талант к рисованию. Простым карандашом, а иногда углём, рисовала Зина портреты одноклассников, учителей. Стали на неё посматривать в школе с уважением, хотя изредка кто-нибудь мог и поддразнить. Не давал спуску обидчикам Зины Сергей. Он часто поджидал её около школы после уроков, чтобы проводить до дома: Зина жила на самом краю деревни.
Когда приклад толкнул девочку в спину, она быстрыми шагами, почти бегом подошла к стоящему перед односельчанами Серёжке. В надежную руку брата вложила дрожащую ручонку Зина.
Она стала пятой.
***
В том году сильно сдал Степан. Сказались и тяжелая работа, и ранение. Теперь перевелся он сторожем на колхозную ферму. Ночи проводил там, а днем чаще сидел с маленькой Ксенией, пока хлопотала по хозяйству Анна. Степан подшучивал над своей немощью: «Ну, вот и бабскую работу освоил. Теперь научусь дитя сиськой кормить, будет от меня больше пользы». Через год стал Степан кашлять кровью, дышал хрипло, тяжело. Врач в райцентре только руками развёл: «Ничего не поделаешь. Война…» Всё в Анне протестовало: «Как же так? Дождалась, и теперь…»
Степан умер зимой, сразу после Рождества.
Анна сразу постарела. Работу делала механически, по привычке. Подросший Василек постепенно брал на себя мужскую работу.
***
В Каменке всегда особо почитаемым праздником была Радоница. Накануне жители убирали родные могилы, сгребая прошлогоднюю листву. Осевшие холмики ровняли, обкладывали свежим дерном.
А на Радоницу к обеду собирались на несколько часов все, кто мог. В этот день начальство смотрело сквозь пальцы на нарушения дисциплины. Пришедшие приносили скатерти, рушники, заготовленные именно для этого дня. Скатертями покрывали могильные холмики, рушниками украшали кресты. Приносили с собой нехитрую деревенскую еду, припасенную для этого дня, обязательно крашеные яйца и куличи. Собирались группками, судачили, передавали друг другу новости. Обычно обходили могилы, вспоминали предков, знакомых, делились своими проблемами. Часто, правда, не каждый год, бывал на кладбище батюшка, читал поминальную службу у тех крестов, куда его приглашали, обходил погост с кадилом, разнося запах ладана.
Чувство родства у Анны, как, наверное, у многих пришедших, в этот день было особенно сильным. Дети бегали на лужайке недалеко от дуба, под которым пряталась Анна в тот день, играли, смеялись громко. Анна присела на край могилы мужа, погладила рукой землю, смахнула слезу. Род Кузнецовых хоронили почти на самой вершине холма, отсюда хорошо было видно почти всё кладбище. Анна встала, прошлась, поговорила со знакомыми, повздыхала об ушедших.
Её внимание привлекла фигура мужчины, который стоял рядом с могилой Анисьи. Человек был в военной форме, опирался на палку. Когда пошёл к группе мужчин, стоящих неподалеку, Анна заметила, что он сильно прихрамывает.
– Это Анисьин племянник. Из самой Москвы приехал с женой, захотел побывать в родных краях. До полковника дослужился, по ранению из армии списали, теперь поедет в Рязань, есть там военное училище, будет молодых учить, – пояснила Анне одна из женщин, заметив её внимание к незнакомцу.Военной выправкой, ровной спиной, какой-то свойственной всем кадровым военным осанкой напомнил он Анне Семёныча, того самого, одного из девяти.
Шестой
Семёныч был немного старше свёкра, но выправку сохранил военную. Служил на флоте, был мичманом на броненосце «Цесаревич» в русско-японской войне, участвовал в военных морских сражениях. Но о событиях того времени редко и неохотно рассказывал, больше отмалчивался.
Говаривали, что в тридцать седьмом году потерял он где-то в лагерях жену, дочку царского офицера, которую объявили «врагом народа» за то, что знала несколько иностранных языков. Некоторые уверяли, что от жены он отрёкся, такое положение дел никого не удивило в те времена.
Приехал Семёныч в Каменку, где пустовал дом его отца, за год до войны. Время от времени жили в доме какие-нибудь приезжие, но не задерживались. Дом был совсем старый, холодный, с прохудившейся соломенной крышей. Люди помнили, что есть у хозяина дома где-то родственники, занимать дом совестились даже с разрешения председателя колхоза. Жил старик одиноко, почти ни с кем не сошёлся. Иногда мог присесть на лавочку к свёкру, поговорить о погоде, о крестьянских делах, но никогда не рассказывал о себе.
Молва заполняла разными противоречивыми слухами пустоту вокруг этого пожилого человека, делала его еще более загадочным.
Работу в его возрасте найти было трудно, вот и подрабатывал то сторожем на колхозном дворе, то нанимался кому дрова порубить, забор починить. Работником он был не очень умелым, платили ему продуктами, иногда просто кормили. Семёныч молча ел, с полупоклоном благодарил хозяев. От выпивки всегда отказывался.
В тот холодный день он сам вышел немцам навстречу, не сопротивлялся, покорно стал в ряд односельчан.
В ряду десятых он стал шестым. Падая после выстрелов, смотрел в серое небо. Наверное, видел там своих, с кем так хотел встретиться.
***
Каждый раз, посещая родные могилы, обходила Анна и всех своих тех односельчан. У одних останавливалась, на другие холмики клала сорванные цветы, что-то шептала. И каждой могилке кланялась, крестилась.
Трудными и голодными были послевоенные годы не только для Анны. Мужских рук не хватало. Анна стала работать в лесничестве.Работа была тяжёлой, но проще стало с хозяйством: дрова давали, сенокос не ограничивали, как в колхозе, да и зарплату давали деньгами.
Зимой рабочие собирали сосновые шишки, сушили их в маленькой избушке, разложив на стеллажи. Высохшие шишки раскрывались, из них сыпались крылатые семечки. Ранней весной семечки высевали в питомнике, подращивали года три и высаживали на делянки. Сушили шишки женщины по очереди. Печку топили до поздней ночи, потом закрывали трубу до утра, чтобы сохранилось тепло.
Валька Прохорова осталась вечером на просушке, все рабочие разошлись по домам. Утром рабочие обнаружили Вальку без признаков жизни. Как получилось, что женщина закрыла трубу и не ушла, никто так и не понял. Может, устала и незаметно уснула, может, стало ей плохо, и она потеряла сознание. Оставила Валька на руки старенькой матери трехлетнего мальчика.
– Ивановну саму скоро нянчить надо будет, а тут ребенок такой малый на руки, – переговаривались соседки.
– Наверное, в детдом заберут, – строили догадки.
Судьба у Вальки была хоть трудная, но особого сочувствия ей никто не выказывал. Горя всем хватило. А что родила "в девках", так невелико горе. Это же не из дома, а в дом. А может, у неё такая любовь была, что не всем даётся в жизни.
Седьмой
Влюбилась Люся с первого взгляда, отчаянно, словно в омут головой. Она переписывала какие-то счета в колхозной конторе, когда в комнату вошел весёлый красавец с густым волнистым чубом и яркими синими глазами. Ответив на его белозубую улыбку, поняла девушка, что лучше и красивее этого парня не встретит никого в жизни.
Парень оказался проверяющим из области. Он несколько дней просидел в конторе, перекладывая из стопки в стопку бумаги и звонко щелкая счётами. Люся приносила ему утром парное молоко с домашним хлебом, краснея, наливала в стакан: «Угощайтесь, пожалуйста».
А как-то вечером попросил проверяющий Люсю показать ему окрестности, прогуляться с ним.
Через несколько дней укатил красавец дальше по ревизорским делам. А подружки стали примечать, что Люся то солёных огурчиков с удовольствием поест, то от запаха какого её замутит.
Позор дочери очень тяжело переживала её мама, овдовевшая совсем молодой Кузьминична. Досужая соседка пошутила: «Скоро бабушкой станешь!» Был у матери с дочкой тяжелый разговор, скандал, пара пощёчин, слёзы…
А за четыре года до войны родился у Люси крепкий красивый мальчишка с синими глазами. Когда купали его в большом тазу первый раз, оттаяло сердце новоиспеченной бабушки. Малыш улыбался ещё неосознанно, радовался жизни, теплу заботливых рук, ласковым словам.
– Не печалься, дочка! Вырастим такого мужика, что всем на загляденье! – приговаривала Кузьминична. – Жалко, дед не дожил до такого счастья. Научил бы внука косить, за плугом ходить, была бы помощь к старости.
Однако болело сердце материнское о дочкиной доле.
Кузьминична, стоя в толпе односельчан прижимала к себе внука, закрывая его от холодного ветра, поэтому не сразу поняла, почему стоявшая рядом дочка вдруг качнулась вперед. Люсины глаза наполнились слезами, она плохо видела перед собой односельчан и, казалось, не понимала, что происходит. Ей очень хотелось к маме, к малышу и домой, к теплому боку печки, около которой она дремала, когда ворвавшиеся в дом чужаки в чёрной форме злыми окриками выгнали людей на улицу. Люся не успела даже платок на плечи накинуть, выбежала из дома в тонкой кофточке и с распушенными по плечам волосами.
Услышав треск автоматной очереди, Люся закрылась рукой и медленно опустилась на колени, а потом ничком легла на холодную землю головой к матери, седьмая из девяти.
***
Годы шли. Василек отслужил армию, вернулся красавцем, очень похожим на отца. Такой же вихор непослушно торчал на макушке. В армии парень выучился на шофера и работал на фабрике в городе. Скоро он получил койку в общежитии, домой стал приезжать реже, а потом о женитьбе заговорил. Приглянулась ему продавщица в магазине рядом с общежитием, и скоро молодые расписались в сельском совете.
Приехал Василёк к матери с молодой женой, познакомились.
Свадьбу справили небольшую, но весёлую. Анна оживилась, заулыбалась, давно не было слышно в доме смеха. Она суетливо сновала около праздничного стола, ставила тарелки с нехитрыми блюдами, радостно и гордо посматривала на сына.
Невестка понравилась Анне: невысокая, полненькая, с тонкой талией. Главным украшением её была, по мнению Анны, густая коса. Света и теперь, невестой, украсила голову небольшим веночком, а коса струилась по спине, заканчиваясь колечками ниже талии. Разрумянившаяся, с большими серыми глазами, она часто и открыто улыбалась, на щеках появлялись неглубокие ямочки, и выражение лица становилось наивным и доверчивым.
Всплыло в сознании Анны другое лицо, строгое, с правильными чертами, обрамленное густыми волосами.
Восьмой
Имя у неё было редкое – Серафима. Она представлялась всегда именно так. Приехала в Каменку после окончания учительских курсов, да так и осталась здесь. Преподавала в школе русский язык и литературу. Ходила всегда гордо. Длинная черная коса почти до колен словно оттягивала голову назад. Позже стала она укладывать косу тяжелым узлом. В деревне к учительнице относились с большим уважением: приносили яйца, молоко, овощи, другие нехитрые деревенские угощения.
Жила Серафима Михайловна в небольшой комнатке при школе с отдельным входом. Дети любили Серафиму, несмотря на её строгий вид, она платила им такой же любовью.
В школе часто проходили чтения, литературные праздники. Дети любили и репетиции, и дни спектаклей. Когда ролей всем желающим не хватало, Серафима давала детям заучить стихи или прозу, перед спектаклем устраивался конкурс чтецов или литературный монтаж. Зрителям такие выступления доставляли удовольствие.
Летом Серафима Михайловна организовывала трудовые бригады из старшеклассников, договаривалась с председателем о работах для своих учеников. Сама работала с ними старательно, но неумело. Дети её промахов не замечали. Часто в обеденный перерыв, когда колхозники присаживались передохнуть, Серафима Михайловна подходила к ним, рассказывала о писателях, пересказывала их произведения, иногда просто читала книгу. Кто-то дремал, а кто-то задавал иногда наивные, на её взгляд, вопросы. Серафима с удовольствием отвечала, а если не знала, честно признавалась: «Этого не знаю, надо почитать. Когда узнаю, то расскажу вам».
Личная жизнь Серафимы не сложилась, в начале войны ей было уже за сорок. Смыслом жизни своей она видела работу, воспитание своих питомцев.
Когда полицай сообщил Серафиме, что в школе будут жить немцы, учительница молча собрала узелок с вещами, пошла по деревне. Попросилась квартировать к одинокой старухе Фросе. Та сдала ей угол, небольшой, отгороженный цветной занавеской.
Серафима помогала Фросе по дому, а чаще сидела до темноты у окна, читала.
Она читала и тогда, когда послышался на улице тревожный шум.
В лицо немцу, указавшему на её после лающего «цейн» посмотрела спокойно, пошла вперёд с гордо откинутой головой.
Серафима Михайловна стала восьмой в ряду десятых.
***
Постепенно жизнь в Каменке стала налаживаться. У Василька была хорошая семья, он с женой изредка навещал мать. Светлана с удовольствием обустраивала маленькую комнатку в семейном общежитии. Она была рукодельницей: сама вязала крючком, шила нехитрые наряды.
Как-то Анна, в воскресенье, соскучившись, на полчасика решила зайти к сыну. Невестка что-то шила, встретив Анну, немного смутилась. Анна поставила на край стола авоську с гостинцами и заметила детскую распашонку, которую шила Светлана. Анна и обрадовалась, и погрустнела. У сына совсем другие будут заботы, все меньше места в его жизни теперь для неё.
Ксения росла шаловливой весёлой девочкой. Учителя в школе её хвалили: на лету хватает всё, а вот усидчивости не хватает. Однако по дому Анне она была хорошей помощницей. Вдвоем они неплохо вели хозяйство, даже коровку держали.
Подросшая девочка всё чаще тянулась к подружкам, на неё стали обращать внимание парни. Она и в самом деле становилась красавицей: смуглолицая, с нежным румянцем, каштановые волосы чуть ниже плеч закручивались колечками. Ксения была похожа на мать, но выше, стройнее. Как-то Анна затеяла стирку, полоскать решила пойти к речке. Сложила бельё в таз и через поле по тропке направилась к берегу.
Вечер был очень теплый для начала лета, солнце клонилось к закату. Анна спустилась почти к самой воде, когда услышала знакомый тихий смех. На том самом мостике, где женщины полоскали бельё, сидели, опустив ноги в воду, парень с девушкой. Анна узнала дочь, но какие-то воркующие нотки в её смехе были ей незнакомы. Тихо, стараясь остаться незамеченной, Анна вернулась домой. Как-то пусто и одиноко было внутри.
«Вот и всё. Одна. Совсем одна», – думалось ей.
С того дня словно что-то надломилось в душе. Казалось, что только радоваться можно: дочь заневестилась, внук ожидается. А не было радости. Словно камень лёг на сердце. Перебирала Анна по ночам свою жизнь по дням и минутам. Всё чаще вставали перед нею страшные дни. Не сглаживались в памяти, а, наоборот, всплывали яснее, четче.
Часто , лёжа без сна, Анна мечтала о том, каким бы был Степан, как радовались бы вместе ожидаемому внуку. Нет-нет, да и обращалась мысленно к тем, девятерым. Какими бы стали дети? Может, Зиночка стала бы художницей? А, может, была бы матерью, не оборвалась бы ниточка жизни…
Девятый
Елена родила доченьку рано утром, 22 июня. Тепленький комочек унесли в детскую палату.
– Отдохни, маленькая! – сказала акушерка.
Леночку часто так называли, она была невысокая и худенькая, «дробненькая», как говорила бабушка.
Весть о войне принес муж. Поздним вечером Сашка пришел под окно роддома, громко позвал:
–Ленка!
Лена выглянула в окошко, несмотря на жару, окна открывать не разрешали.
– Ну, какая она?
– Маленькая такая. С волосиками. И лоб морщит, как ты.
– Лен, тут говорят, вроде война с немцами…
Через несколько дней из роддома Лену забрал отец, приехал из Каменки на лошади.
Решено было, что Лена поживёт пока в деревне. Сашку забрали на войну в первые же дни.
– Вот прогоним немчуру проклятую, вернусь, заживем ещё лучше. Дом достроим. А там и пацана родим, – говорил Саша Ленке, забежав к ней попрощаться перед отправкой на фронт. Ленка тайком от нянечки проскользнула в дверь, вышла на крыльцо. Обнялись, вдохнула хорошо знакомый запах:
– Ну, иди. Опоздаешь ещё.
– Дочку береги. Верочку нашу.
Леночка смотрела мужу вслед, ей казалось, что он ушёл совсем ненадолго, война – это же не так страшно. Только через несколько месяцев стала Леночка осознавать, как изменился её мир, её жизнь.
А через пару дней после того, как Лена с новорожденной дочкой приехала в Каменку, принесли повестку отцу. Когда ушёл и он, пусто и тревожно стало в доме.
Жили Леночка с матерью, как все, перебивались старыми запасами. Мать подсовывала дочке лучший кусок: «Тебе ребёночка кормить». В первое время после прихода немцев Лена пряталась, лица пачкала сажей, чтобы не приглянуться немцам. Рядом с матерью Лена чувствовала себя защищенной, даже говорила: «Вот, Верочка, наша мама пришла», – и чувствовала себя маленькой маминой доченькой.
В тот день немцы вытолкали их на улицу прикладами, Лена не успела даже чем-нибудь закутать Верочку. Мать сняла с головы теплый платок и помогла закутать малышку, когда уже стали в ряд.
Офицер, худой и высокий, шел перед стоящими людьми, а полицай, знакомый всем мужичок из соседней деревни, быстренько, пригнувшись, двигался за спинами людей, подталкивал вперед замешкавшихся. Леночка словно сжалась в комочек от страха: чувствовала, что сейчас случится что-то непоправимое.
–Ахт, – сказал немец, указывая чёрным пальцем на маму Леночки. Леночка стояла последней.
–Нойн, – немец словно замешкался. И в этот миг Леночка поняла, что «цейн» прозвучит для Верочки. Она быстро протянула укутанную платком дочку маме и быстро шагнула вперед, глядя немцу в лицо каким-то умоляющим взглядом.
Лицо немца исказила судорога, похожая на улыбку, если б не холодные серые глаза.
– Цейн, – произнес он.
Леночка сделала вперед несколько быстрых шагов и повернулась.
Последним, что видела Леночка в своей жизни, был темный ряд людей, заканчивающийся её мамой, сжимавшей в руках Верочку в коричневом платке.
Леночка стала последней, девятой.
***
Игуменья замолчала. Долгая тишина повисла в комнате. Потом матушка Ульяна с трудом встала:
– Нет на земле судьи для такой судьбы. Всё в руках божьих. Давай помолимся, сестра, пусть покоятся с миром все православные, все невинно убиенные.