Послали меня вместе с ранее упомянутым евреем, Роговым, в еврейский отряд («западных» евреев) под командованием Бельского, названный его именем. Интересно, что оба семейных отряда назывались именами командиров, Зорина и Бельского, тогда как русские отряды носили имена полководцев: Суворова, Кутузова, Чапаева и т.д., мой – им. Пономаренко, бригады того же названия. Я был доволен, что иду туда, надеясь увидеть мирских евреев. Была это Великая Пятница 1944 года. Задержались в одной хате на завтрак. Женщина подала бульон из нашего мяса. Она была католичкой. Оставил Рогова с бульоном, а сам пошёл за хозяйкой, попросил чего-нибудь молочного, потому что сегодня Великая Пятница. Женщина изумилась, но с радостью выполнила просьбу.
Пошли дальше, дорога была тяжёлая, размокшая, дальняя. Я вёл корову, за которую должны были получить колбасу. По дороге старался произнести на крестике Крёстный путь – знал, что на месте мне это не удастся. Рогов мешал, корова вырывалась, но я – своё. Думаю, Господь Бог за это не прогневится. Зато на месте поступил неблагородно. Приветствовали меня с искренней радостью, сейчас же похитил какой-то знакомый и увёл в землянку, в которой больше всего было мирских. Подали, что было лучшего – рубленные котлеты, раритет. Но это ведь Великая Пятница. Сказать им сразу, что я христианин? – считал, что они поразятся этому, потому что, как я убедился, – не знали. Рогов знал, но молчал. Я знал, что в войну соблюдается пост, но не знал, что Великая Пятница из него исключена. Поэтому тяжёлого греха не будет. Разве что за отсутствие смелости признаться в вере. Но тоже не тяжёлый. Короткие размышления и убеждения, что я не оскорблю этим Бога, взял ценный «дар» (для них ещё более ценный, ибо там была самая настоящая нужда). Сейчас думаю, что лучше было бы поступить иначе – признаться сразу. Правда, некоторым препятствием была боязнь, приобретённая у сестёр, об отношении евреев к выкрестам. В этом отряде не осмелятся, думал я, а в других… Ничего бы мне не сделали, и позже, когда узнали, не выразили ко мне никакой враждебности. А обрадовались мне очень. Очень хотели, чтобы я что-нибудь у них взял, – ботинки, брюки у меня были драные. Но я отказался. Согласился только, чтоб из двух штанов сшили одни с накладками вроде рейтузов. Потом с великим стыдом уяснил, что обе пары были сильно завшивлены, а у них было чисто. Тем не менее портные отнеслись ко мне деликатно, очистили материал от вшей, сделали так, как я просил, ни словом не выразили брезгливость, которую испытывали. Триумфально привели меня к командиру, собрался весь лагерь (800 человек), чтобы увидеть еврейского «коменданта» полиции в Мире. Пышность происходящего увеличило ещё небольшое происшествие. В какой-то момент ко мне бросилась женщина с маленьким мальчиком с выражением благодарности. Когда-то я спас её от транспорта в ее родную сторону, в Минск (с целью опознания), убедив Мастера, что жаль мучить полицаев, а после победоносной войны и так всё прояснится. А к нам (партизанам, пер.) её тогда переслали через несколько очередных постов из околиц Новогрудки. Она всем рассказывала, что её спас «комендант, молодой и чёрный» из Мира, теперь она его узнала. Радовался с ними. Это был мой триумф. Эти лица живых людей, несмотря на всё сейчас радостных и по-человечески благодарных, говорили мне о многом. Охотно бы их всех обнял и был благодарен Богу, что использовал меня как орудие их спасения. И думал ещё, что это было великое знамение – эта горстка евреев, вырванных из лап смерти – что речь идёт о другой смерти, от которой должен был их спасти. И что господь Бог умышленно меня использовал, чтобы потом я имел к ним доступ, чтобы мне верили, что вправду любил их тогда, когда изменил веру родителей на веру Отцов.
Задержался на день в лагере. Было это маленькое еврейское местечко, довольно опрятное и чистое, состоявшее из 80 хорошо замаскированных землянок. Между ними широкие вытоптанные улицы, даже несколько площадей. Было их около 8000 человек. Обустроились для условий лесной жизни хорошо. И хотя была нужда с едой, никто с голоду не умирал, а провиант доставляли одна или две группы, и то в ничтожных количествах. Тогда с чего жили?
Когда-то рассказывали анекдот на тему поглощения Ионы китом: кит однажды проглотил шлюпку с разбитого корабля, в которой вместе с другими был еврей. Очутившись в брюхе кита, он первым делом открыл магазин для обслуживания товарищей по несчастью. Шутка довольно глупая. Но здесь именно так и было. Здесь проявлялась вся ловкость этих людей. Ни в одном другом отряде не было и следа чего-нибудь подобного. Организовали мастерские для обслуживания всей пущи. В большом бараке работали 30 сапожников, рядом более десятка портных, заложена мельница и крупорушка, обрабатывались коровьи шкуры, на бойне выделывали колбасы. Насколько помню, этим их ловкость не ограничивалась. За мою корову получил 50 кг колбасы – столько давали по договору. Остальное шло в общую кухню для тех, кто не работал, потому что не имел профессии или не было сил. Заработки мастерских (была ещё столярка для изготовления деревянных частей карабинов и оружейно-слесарная мастерская) шли в общую кассу. Швейные машинки, мельницы, инструменты доставались на местности, но не исключено, что это были их собственные принадлежности, оказавшиеся раньше легально или нелегально у белорусов. В пекарне в печь за один раз закладывалось по 80 буханок. За все услуги другие отряды платили провиантом. Овощи сажали сами на брошенном поле.
Не знаю, были ли злоупотребления, допускаю, что без них не обходилось. Тем не менее я был счастлив, что они здесь так устроились, что потери людские были минимальны. Предложили мне остаться у них, но я не хотел. Чувствовал, что командир несколько завидует моей славе, да и трудно было бы здесь придерживаться моей веры, а миссионерства в этих условиях я боялся – как бы со мной в самом деле не расправились. Это было малодушие. Моральный уровень жизни был довольно низким. Во всяком случае я не назвал бы лагерь «еврейским местечком». Женитьбы совершались быстро и так же быстро распадались, но это нужно было отнести за счёт специфических условий, в которых жили эти люди. Впрочем, может быть здесь я преувеличиваю, я этого подробно не анализировал. Со мной случилось комичное происшествие. Я понравился молодой особе, которая обо мне много слышала. Была это довольно пристойная молодая соломенная вдова. Партизанский муж, артист-музыкант, объезжал всю пущу с артистической труппой. Прицепилась ко мне, и как только мирские евреи на минуту оставили меня в покое, потащила меня за собой в лес. Взяла под руку и начала с виленских воспоминаний – у нас были общие знакомые, а потом спрашивает, есть ли мне где ночевать, а то у неё муж уехал, и есть удобное место. Всё пока было прилично. Я преисполнился к ней доверием – ничего более – и спросил, верит ли она в Бога. А потом, что она думает об Иисусе из Назарета и о вере христианской. Начал приводить аргументы существования Бога, рассуждения о правоте религии. Она остолбенела… Отпустила мою руку, шли в лагерь молча, потом в толпе исчезла и оставила меня в покое.
Понравился мне ещё молодой парень из Новогрудки – мой ровесник – по плану которого тамошние евреи сделали подкоп из гетто в город, или поближе, но во всяком случае в безопасное место, и однажды ночью сбежали около 250 евреев. Это был деловой парень по имени Даниэль, имя его мне понравилось, да и сам был симпатичен. Попробовал сходу начать с ним разговор на религиозные темы с разграничения христианства и иудаизма, но ничего не получилось. С другими, кого знал, тоже не мог наладить контакты. Думаю, что походило на то, что надо держаться от них подальше. А во мне выросло желание посвятить себя Богу и закрыться где-то, чтобы вымолить милость, достающую сердца и пролить свет для этих бедных душ. Жаль мне их было. Что остаётся еврею, покинувшему Бога? И что Богу до нерелигиозных евреев? Не здесь ли корень трагедии тех лет? Каждый народ имеет своё место в искусстве, литературе, материальной культуре, производстве и т.д. Призвание евреев на протяжении веков приводит к тому, что немцы называют: Das Religiоеse – т.е. ко всему, что имеет отношение к истинной религии. Они дали миру монотеизм, дали Спасителя и каждому человеку Отца небесного. Сами должны были быть корифеями Его царства, разнести это по всему свету – у всякого есть «рвение». К сожалению, непостижим суд Божий, не признали знамений времени. <…>
Возвращался в свой лагерь несколько опечаленным, однако меня к ним тянуло. Был там потом по разным делам ещё неоднократно, никогда не выступал как христианин, и в этом была моя ошибка, которую не поправит даже моё поведение после освобождения. Зато правда, что после освобождения, с тех пор, как стал выступать как христианин, оборвалась связующая нас нить. Осталось уважение ко мне, но не было уже непосредственности и родственности. Для них я стал чужим.