Пастернак
11.11.87. Снова об интеллигенции. Мы опозорились с Пастернаком - ведь это был 1958год, уже прошел их съезд. Рабье и подлое не было выбито. B. Каверин пишет в своих мемуарах "Литератор": "Пастернак был предан всенародному проклятию, вопреки тому, что никто (кроме редакции "Нового мира") не читал его романа и, следовательно, не мог судить о нем объективно. Слова «всенародное проклятие» звучит почти риторически. На деле же риторикой и не пахло. На тысячах собраний, не только писательских, в сотнях городов он был объявлен Иудой, человеконенавистником, циником, пасквилянтом, клеветником, изменником, предателем, отщепенцем, внутренним эмигрантом. Его называли озлобленной шавкой, лягушкой в болоте".
Каверин приводит резолюцию "Голос Московских писателей", принятую 31 октября 1958г, в которой поддерживается не только исключение Пастернака из Союза писателей, но и требуется лишение его советского гражданства. А Семичастный, в то время секретарь ЦК ВЛКСМ сказал: «...паршивую овцу мы имеем в лице Пастернака, который взял и плюнул в лицо народу. Свинья не сделает того, что он сделал... Он нагадил там, где он ел...». Вот так.
А вот поступки Пастернака: "В 19З7 году, когда был процесс по делу Якира, Тухачевского и других, среди писателей собирали подписи, одобрявшие смертный приговор. Пастернак отказал - видите ли, если я это сделаю, мне придется подписать, когда и вас будут расстреливать,- будто бы сказал он своему посетителю".
Пастернаку угрожали, такой поступок требовал несравненной отваги в те годы.
Передавая рукопись "Доктора Живаго" для опубликования в Италии Пастернак сказал Серджио Данджело: "Вы пригласили меня на собственную казнь". Трудно переоценить все значение этого шага. Ошеломляющую смелость его опрокидывала чувство страха перед всем иностранным, начиная с личного общения и кончая литературой " («Знамя», 1987, №8).
Вообще, прав академик Гольданский, когда пишет, что "Поучительным и предостерегающим примером, явилось бы для многих, в том числе и ученых, переиздание стенографического отчета позорной августовской сессии ВАСХНИЛ 1948 года – этого "бенефиса" академика Лысенко, или чудовищных "Судебных речей" будущего академика Вышинского" (Огонек,1987, №42,с,45).
Не мешало бы в этой связи опубликовать и доклады Жданова по литературе и искусству. Впрочем, ряд изречений Жданова об Ахматовой и Зощенко привел Ю. Карякин в статье "Стоит ли наступать на грабли?" (Знамя, 87, №9);
Вот один из перлов этого любимца Сталина: "Анна Ахматова является одним из представителей безыдейного реакционного литературного болота. Она принадлежит к так называемой группе акмеистов, вышедших в свое время из рядов символистов, и является одним из знаменосцев пустой, безыдейной, аристократической салонной поэзии, абсолютное чудой советской литературе. Акмеисты представляли из себя крайне индивидуалистическое направление в искусстве. Они проповедали теорию "искусства для искусства", "красоты ради самой красоты", знать ничего не хотели о народе, о его нуждах " интересах об общественной жизни".
Да, конечно, Ахматова не была активным общественным деятелем, но Ахматова не была бы Ахматовой без своей камерности, отгороженности, даже отчужденности от общества. Это поэт для определенных сторон души. Это поэт, несвободный от своего творчества, любви. Поэт, пером которого Муза.
От странной лирики, где каждый шаг — секрет,
Где пропасти налево и направо,
Где под ногой как лист увядший, слава,
По-видимому, мне спасенья нет.
Ахматова принадлежит к тем поэтам, которые пишут только "от души", избегая тем навязанных извне. Так написан и "Реквием" в 1935-1940 г. Это было тогда смертельно опасно. Поэтому "Реквием" много выше в моральном отношении аналогичных произведений, написанных в безопасные годы, Только теперь, узнав её судьбу, мне стало понятно четверостишие:
Не лирою влюбленного
Идy пленять народ,
Трещотка прокаженного
В моих руках поет.
Может быть, кто-то писал свой "Реквием" и в брежневские годы, да только правильно замечает академик Гольданский, что "ни разу нигде не зафиксировано чувство стыда, которое охватило (сужу не только по себе!) самые широкие слои нашего народа, когда мы узнали, что, кроме, Маршала Победы - великого полководца Жукова,- почти сорок лет спустя в стране (в мирные дни.) появился еще один четырежды Герой Советского Союза." (Огонек,87, №4,с.25)
Фадеев.
12.11.87. Фадеев. Чем-то он похож на Довженко. Удивительно, что он беспрерывно читал Толстого. Глубоко убежденный коммунист, чистый и это сказывается в просветленности его внешнего облика. Но сгубила его общественная деятельность на высоких постах и то, что его избрали в качестве показательного поля советской литературы.
Пишу и думаю; имею ли я вообще право писать и судить о писателях такого масштаба, как Фадеев? В оправдание хочу сказать, что мне это важно для себя уяснить — кто есть кто в этом мире. "Ошибка" Фадеева ужасна. Он ушел, не вынеся всего, ушел так же, как ушел Толстой. Толстой ведь тоже пошел навстречу смерти, может быть подсознательно, но с такой фатальной неудержимостью, как и Лермонтов на дуэли - не убивать, а погибнуть. И Пушкин? И Маяковский? Не дай бог этой противоречивой жизни, этой многолетней сшибки.
А вот Пастернак десятилетиями не выезжал из Переделкино и написал десятки тысяч станиц великолепной прозы и поэзии. Легко ли ему было? Такой ли уж он был счастливый отшельник? О том, как действовало на него происходящее, говорит его "Август", от которого волосы дыбом встают. Именно "Август", а не "Нобелевская премия", выражающая вполне понятную личную обиду и горечь. А в "Августе" спрессовано просто огромное содержание: многообразные отвратительные явления, красота мира, Жизнь, творчество и чудотворчество.
Август.
Как обещало, не обманывая,
Проникло солнце утром рано
Косою полосой шафрановою
От занавеси до дивана.
Оно покрыло жаркой охрою
Соседний лес, дома поселка,
Мою постель подушку мокрую
И край стены за книжной полкой.
Я вспомнил, по какому поводу
Слегка увлажнена подушка.
Мне снилось, что ко мне на проводы
Шли по лесу вы друг за другом.
Вы шли толпою, врозь и парами,
Вдруг кто-то вспомнил, что сегодня
шестое августа по-старому,
преображение господне.
Обыкновенно свет без пламени
Исходит в этот день с Фавора,
И осень, ясная как знаменье,
К себе приковывает взоры.
И вы прошли сквозь мелкий, нищенский,
Сквозной, трепещущий ольшаник
В имбирно-красный лес кладбищенский,
Горевший, как печатный пряник.
С притихшими его вершинами
Соседствовало небо важно,
И голосами петушиными
Перекликалась даль протяжно.
В лесу казенной землемершею
Стояла смерть среди погоста,
Смотря в лицо мое умершее,
Чтоб вырыть яму мне по росту.
Был всеми ощутим физический
Спокойный голос чей-то рядом.
То прежний голос мой провидческий
Звучал, не тронутый распадом:
"Прощай лазурь преображения
И золото второго Спаса.
Смягчи последней лаской женскою
Мне горечь рокового часа.
Прощайте, годы безвременщины.
Простимся, бездне унижений
Бросающая вызов женщина!
Я - поле твоего сражения.
Прощай, размах крыла расправленный,
Полета вольное упорство,
И образ мира, в слове явленны,
И творчество, и чудотворство".
1953.
Читаю, размышляю о сталинских делах, и подступает какая-то тошнота, пелена заволакивает мозг. Дурман.
Зощенко
14.11.87. А вот как Жданов говорит о Зощенко: "Зощенко, как мещанин и пошляк, избрал своей постоянной темой копание в самых низменных и мелочных сторонах быта. Эти мелочи - жилье, торговля, обслуживание, человеческие отношения, хамство. Можно ли дойти до более низкой степени морального и политического падения, и как могут ленинградцы терпеть на страницах своих журналов подобное пакостничество и непотребство. Только подонки литературы могут создавать подобные «произведения»... Зощенко с его омерзительной моралью… Зощенко выворачивает наизнанку свою пошлую и низкую душонку… Насквозь гнилая и растленная общественно-политическая и литературная физиономия Зощенко… Какой вывод следует из этого? Пусть убирается из советской литературы!"
Жданов приписывает Зощенко взгляды героев его произведений. А кому приписать такую непредусмотрительность, как сосредоточение огромного количества продовольствия на Бадаевских складах, сгоревших от зажигалок? Голод ведь был бы в блокадном Ленинграде много меньше... А степень морального и политического "совершенства" Жданова характеризует следующий эпизод:
"В мае 1937 года секретарем Ленинградского обкома был тов. Жданов. Жданов собрал руководящих работников обкома и сообщил: в наших рядах, в Ленинградской организации раскрыли двух врагов - Чудова и Кадацкого… Мы ничего не могли сказать. Казалось, примерз язык. Но когда кончилось это совещание, и когда Жданов уходил из зала, я сказала ему: "Товарищ Жданов, Чудова я не знаю, он недавно в нашей Ленинградской организации. Но за Кадацкого я ручаюсь. Он с 1913 года член партии. Я его много лет знаю. Он честный член партии. Он посмотрел на меня жесткими глазами и сказал: «Лазуркина, прекратите этот разговор, иначе вам будет плохо». Но я никогда не думала, будет мне хорошо или плохо, когда я защищала правду".
Вскоре она была арестована. Тюрьма, лагерь, ссылка - почти двадцать лет, но выжила. И чаще всего поименный список тот вел пошел в безымянные могилы" (Знамя, 1987 №9 с.211).