ТОЧКА НЕВОЗВРАТА
« Я уже не боюсь - ни любви, ни измен…»
А.Петров «Песня хриплого голоса»
Всё обвалилось в одночасье. Звонил Дроботов, заменивший на время отпуска начальника и велел срочно подойти. «Подъехать…» - отозвалось эхом в голове Адоева. Он пытался даже чуть-чуть оправдаться, - поздно вчера прибыл, собирался после обеда… И пока ехал, маршруткой, от окраины, где жил, вдруг споткнулся мыслью, а чего это он, новоявленный «зам», позвал сам, - ведь не принято такое, какая срочность, перед отпуском… И не обманулся в ожиданиях. Ему, только что прибывшему из последнего рейса, буквально вчера, 24 июля, объявили, что он уже записан в рейс новый, следующий и сбор экипажа, перед отправкой, - назначен на завтра, 26-е…
Этого Адоев не ожидал, ну вот прямо никак не мог предположить. Было, конечно, в его причудливой судьбе судового медика всякое… Но ведь тогда было все равно, в какой рейс, лишь бы быстрей сбагриться от ненавистной и докучливой, падкой до денег жены, но теперь… Когда он давно уже одинок, и вот забрезжила, прямо таки затомила его последняя привязанность в то городе, откуда прикатил, и всю дорогу переживал и мучился, и наметил, определил себе снова, дальнейшую, после отпуска, работу там, даже говорил об этом по телефону, с начальником и тот не возражал, соглашался… И какой же теперь корабль его ожидает? «Марятников»? Слышал про такой, но больше ничего , кроме названия, про него не знал. Всё же попытался , поусердствовал против, напомнил о праве отдохнуть после полугодового маяния. Дроботов взбычился, возражений не принимал, даже вскинулся на «не пойду» - «пишите тогда заявление… на расчёт».
Вот так, ни много не мало. Адоев вышел из кабинета, - сначала в «кадры», потом – в бухгалтерию, узнать, когда хоть получить заработанное… И всё это время по коридорам думал, прикидывал, примерял. Ну что же, деваться некуда. Хоть вымолил потом тот самый, другой рейс, в который и намечал, мечтал… Действительно, если на « Марятников» на два месяца, - то срок приемлемый. Но ясно и то, что пересадку трудно осуществить, с далёкого промысла, если без весомой причины, да и замена должна быть, и Дроботов это понимает, но молчит. Ему главное, заткнуть прореху сейчас, в период отпусков, во время обнищания ресурсов людских, - из флота теперь бегут , а не наоборот, как раньше, может ещё лет с пяток назад, когда медикам на берегу не платили. Теперь на полставки, пусть и с пенсией, - можно было существовать без морей. Ну , конечно, одному, не на семью же, - скудненькие средства… А вариант увольнения насовсем, нет не светит, - когда наметилось что-то, на личном фронте, там, и ведь только в судовом звании можно попасть, - туда… Если же только самому ринуться, но без денег тоже , - не сунешься. Накоплений нет. А то бы можно было. Подкатить к Ларочке, на машине…
Пока, выйдя из конторы, мерил кварталы центральных улиц, к мысли о неизбежном привыкал, успокаивался. Нет, неразумно счас сбегать, как задумывал. Здесь хоть иллюзия богачества, получаешь деньги кучкой, что то весомое можно приобрести, компьютер там, или машину, стиральную… Да и обещал , тот же Стрельцов, начальник, который в отпуске, что может оформить по приказу сокращения, с трёхмесячным содержанием, чего ж терять, не воспользоваться? И ещё надежда, что отправка не скоро, как всегда, - задержится, как это бывало почти всегда. И Адоев не ошибся. Вместо запланированного отъезда на шестое августа срок оттянулся, протянулся, - до восемнадцатого…
Ремонт судна в том закордонном портовом городке заканчивался, время года перевалило за половину, всё уже было как бы закончено, но оставались недели две ещё или три, точной конкретной даты отправления отсюда Адоев не знал, билеты ему ещё не покупали. И находился он в том странном, коротко опустошённом, состоянии, как после незначащей, вроде перчаток или шарфа, потери; и женщина, с которой он расстался в начале июня, такая была будто бы приемлемая и подходящая, но и прилипчивая одновременно, с въедливым и непримиримым , как у всех , никогда не живших в браке, характером, - всё реже и реже вспоминалась ему, забывалась постепенно, неотвратимо, будто и не существовало её вовсе, будто и не жил он с ней эти пять суматошных, в ссорах и объяснениях, разборках и потасовках, - месяцев… Оказавшись свободным, он откровенно скучал, в этом милом и тихом городишке, с таким же приятелем неприкаянным, от которого тоже , на заработки в далёкую Ирландию, уехала подруга. Они вместе выбирались, уже не раз, на пустынный, недалеко от судна, песчаный морской берег, импровизированный и дикий, необорудованный пляж, глазели на немногих здесь купающихся, потягивали дешевое сухое вино, закупленное по пути, готовились душой к неизбежному, - к скорому отсюда отъезду… Раза два верещал мобильник в снятых штанах, но пока Адоев дотягивался и вынимал его, трубка замолкала, и номер, неизвестный ему, высвечивался на дисплее, но абонент не отвечал, связь в этом месте, за валунами начинающейся стройки, была плохая. Разочаровался Адоев минут через десять, когда всё таки антенна проявилась и он услыхал голос своего нового знакомого, недавно приехавшего системного рефмеханика, ответственного за ремонт. Он готовил судно к выходу в море, чем занимался уже не в первый раз. Он просил ему помочь. Нужно было срочно «поставить укол», одному командировочному, специалисту, прибывшему из столицы, из управленцев, застудил в дороге поясницу…
Около остановки машина притормозила и Адоев сел в роскошный, великолепный даже, отделанный салон. Развернулись и покатили, через объезд, в те извилистые узкие улочки, что Адоев, исходивший за полугодовое пребывание здесь многие улицы, и не предполагал, что есть такие застарелые уголки. Город казался большим и разбросанным именно из за этих, заставленными сплошь в центре домишек в один или два этажа, так что гостиница, втиснутая среди них же , явно по замыслу архитектора, не нарушала общего вида, была всего в три ряда, с балконами, окон. Деньги не великие, но достаточные на вечер, в каком-нибудь не завалящем заведении, Адоев получил там , в лифте, когда уже спускались после процедуры. Пожалел, что не попросил больше, но теперь приходилось довольствоваться малым, и, будто бы для того, чтобы ещё что-то урвать, или отвлечься , по выезде к центру, заговорил о женщинах. О местных, о русских здесь и о других, приходящих, работающих на судах. Вот и симпатичная одна, вспоминал Адоев, показывалась сегодня на корабле, снимать показатели воздуха, не знаете ли?..
- Лариса? – откликнулся водитель, загадочно улыбаясь.
- Лариса… - протянул Адоев, слегка удивляясь осведомлённости и сразу же пошёл в «напор», - хоть какой то интерес, повод, поразвлечься… - А у вас телефон её есть? Кое –что надо спросить…
Водила кивнул , соглашаясь на просьбу и через несколько минут посвятив , что Лариса женщина свободная и высадив Адоева в центре, как тот и просил, уже изгибался, плотным неповоротливым телом, вытаскивая из кармана помятых от долгого сидения брюк мобильник…
Жизнь Адоева была неустроена, вот уже третий год. За десятком лет плаваний в морях он, как и многие из его коллег, испытал неприятности развода. И срок то вроде был не критический, всего то ему едва исполнилось тогда сорок девять , но вот, за порогом полустолетия, он вдруг заволновался Он давно уже отвык от постоянства физической близости, жена его будто специально, приучала к тому уже в тех, изматывающих душу непониманиях, тех последних двух лет брака, когда отнекивалась от совместной постели и только после уговоров, ухищрений, Адоеву всё же удавалось урвать, ощутить законную супружескую «сласть». Но и то уже было не в радость, он ловил себя на том, что «имеет» не жену, а проститутку, в очередном портовом городе, и это отрешение его , и отчуждение её - были всё неспроста и он боялся догадываться, кто же вошел бесцеремонно в его, казалось , неприкасаемую семейную жизнь и очень удивился, когда выяснил, что им оказался скромник и тихоня, начальник его жены, про которого та всегда и часто рассказывала, восторженно и с вдохновением, хвалила его удачливость, пробиваемость, пронырливость. Он возглавлял отделение ДОСААФ, достаточно серьёзную организацию советских времён, распавшуюся потом под вихрем реформенного десятилетия, но далее, с усилением государственности , сменившая название, вновь приобрела значение, как оборонное ведомство… Начальник частенько бывал в гостях, Адоев нередко с ним выпивал, признавая в нём неглупого человека, интересного собеседника, но никак не коварного искусителя… А тот всё больше влезал, вторгался между Адоевым и женой , чего во время перед разладом нельзя уже было не замечать. Особенно поразительным был эпизод перед уходом в памятный рейс, «предшествующий»… Адоев ввалился в квартиру ближе к вечеру, взбудораженный, начиненный рассказами об экзотике новых стран, где успел побывать, с дальними маршрутами, в другом, новом для себя торговом флоте, куда только устроился, перевёлся из скучных рыбацких промыслов, с качкой на волнах, без всяких заходов, по нескольку месяцев… А тут этот начальник, ну по-соседски, понятно, но всё же , очень удивлял,- ходил в адоевских домашних тапочках, совсем уже поздно, чего то будто выжидая и Адоев никак не мог понять, отчего же тот же толчётся. Он собирался вымыться в ванной, отдохнуть, припасть к супружескому плечу. И только после явно недвусмысленных фраз, ухода от общения вообще, когда Адоев демонстративно затаился в детской комнате, гость всё таки ушел и с облегчением послышался, после шепотка в прихожей, тот привычный и знакомый щелчок входной двери, раздавшийся в ушах победным оглушительным звоном. Но долго ещё хозяин недоумевал, и не мог сосредоточиться в какой-нибудь утешительной для себя мысли. А жена уже по привычке, сославшись на усталость и немоготу, указала ему на противоположный с супружеской тахтой, у другой стены, - диван…
…Конференция врачей города. В зале одного из отелей. Тащатся кому не лень. В перерыве – фуршет. Ещё не привыкли к европейскому стандарту, сервису, - некоторые… На столах – вино, конфеты, бутерброды с икрой, кофе, чай – на все вкусы. Но это – потом. А вначале – женщина бегает у первых рядов. Боже мой! Это же бывшая заведующая отделением райбольницы, вредная глиста. Как она с издевкой выговаривала Адоеву за неверные назначения в историях, когда тот поддежуривал там, привыкал к берегу! Сейчас он у неё , беря пакет с шоколадками, благодарит по имени, - имя редкое, поэтому он помнит, а она смотрит ему вслед недоумённо, верно – забыла… На той самой конференции и услышал Адоев название города,- рассказал начальник, Стрельцов, предложил,- куда потом , волею судьбы, стечением обстоятельств – попал, совсем не ведая , что его там ожидало. Деваться было некуда , пока оформлял документы, проходил комиссию, все рейсы «ушли», а запланированный туда доктор из отпуска не вернулся, подрабатывал где то в «леваках»… Адоев – ветеран конторы отрывной. Десять лет тому назад уволенный, помотавшийся по всем другим флотам уникального приполярного города, и вот теперь возвратившийся, взятый благосклонно снова, принятый обратно. Выступления по программе ещё не закончились, а начальник уже сидит возле ресторана-буфета, в проходной. На столе – яства, водка. Он косится в сторону Адоева, когда тот проходит мимо, «отрываешься… от коллектива…»
Та же манера, - «демократическая», - и у Дроботова. Приходит Адоев на следующий, после первого визита, день, к нему, а он поит кофе подозрительного молодого субъекта, но с явным начальническим взглядом. Знакомят – старпом «Марятникова». Тот скоро удаляется, а Дроботов к Адоеву с откровениями:
- Понравился?
- Он не женщина, чтобы нравиться. А потом… Вы же знаете, с каким настроением я иду в рейс…
Нет, это надо было перебороть, пересилить. Давно закрученный настрой и вот откат, полнейшая перемена перспектив. Сердце прямо разрывается, а его снова теребят. Несносный этот замещающий исполнитель… Глаза навыкате… Но вроде хвалят его, величают одним отчеством. В комиссии сидит, там тоже, часто начальствует, председательствует. Чего то лепечет в оправдание… Через неделю – снова сбор экипажа. Здесь уже подсаживается к Адоеву капитан, после собрания , лезет в душу, тоже выспрашивает, отчего такой настрой. Наверное, «Дробота» работа, - «поэтический перл». Говорю, что буквально как десять дней всего то, из предыдущего рейса. И сразу после – поездка со старпомом, на его машине, за лекарствами. В той же поликлинике, где и комиссия, - аптека. Женщины там все знакомые , кокетничают, с ними уже пять лет в контакте, - они и торговый флот снабжают, обеспечивают… Но вот сегодня одна , полноватая , по-видимому, долго без мужика, или вообще у неё такового нет, очень уж усердно заводит шутками, глазками играет. Но внешне не привлекательна, толста, может немного и на вид, но если раздеть… А перед нею стыдно за поведение старпома. Тот не соглашается тащить эти тяжеленные коробки, Адоев бегает с ними сам, - восемь мест. Хорошо, что прихватил одного по пути, чем то знакомого на лицо рыбачка, тот напросился попутно в центр. Старпом морщится, но соглашается. И опять, когда устроились , поехали, и с ним на переднем сиденье, Адоев, он споткнулся с подчеркнутом обращении к нему , - «Вы». Соплячок , водила, ему чуть за тридцать , в сыновья годится, а выкочевряживается. Поколейнице… Выведывает Адоев у него «рейсовое задание» хоть, есть такое емкое и определяющее понятие у рыбаков. Всё тоже, что уже известно. «Север» и всё тут. Это значит – у норвежских берегов, без отклонений, ну , может , к Фарерам завернут, под разгрузку. Скучища… Впереди осень, близкая зима, намучаешься… Ох , и зачем такая участь?! – Адоев передёргивается, «бр-р!» И с лекарствами проблема, за границу провозить нельзя, трясут. Хорошо, буквально случайно договорился с фельдшером, что сидел у Дроботова. Он возьмёт на свой транспорт, который сейчас в порту, завезёт туда машиной медслужбы. Транспорт подойдёт к «Марятникову» раньше, чем Адоев туда приедет, - ладно, коробки не вскроют, будем надеяться.
… В тот вечер, расставшись с водителем, знакомым «рефа», Адоев не стал бездумно тратить только что кровно заработанное, «своё», а потащился на судно пешком, медленно, - от центра, через магазины, благо, погода позволяла, давно уже подсохло, и даже на той, всегда мокрой и грязной, через рельсы, дороге, которая выводила напрямик к кораблю. Хотелось , не поздним ещё вечером связаться всё таки, выйти на общение с Ларисой, пока не забыла,- женщины забывчивые бывают, особенно приятные. А может, они просто так себя ставят?..
Есть, есть что то в ней, чертовские притягивающее, особенное… Долго настраивался, не зная , с чего начать. Адоеву опять всплыло самое первое впечатление о ней, когда только она появилась в амбулатории , сегодня. Уж такой он «агромадный «медблок» , на этих «Моонзундах», говорили Адоеву, когда он ещё собирался туда, в первый раз. Но помельче,конечно, площадью, чем на ледоколах, на «атомниках», где тоже довелось ему поработать, поскитаться у Северного полюса… Ещё с коридорной палубы до него донёсся, чуткий до ушей, голос женского происхождения. Но и что то неприятное сразу сжалось в груди , могла быть и проверяющая из санитарной службы, из своего, российского города, такая уже появлялась, ушлая , придиралась ко всему… Поэтому Адоев подобрался, приготовился к худшему. Но показавшаяся Лариса, в лёгком белом брючном костюме, рабочем будто, но в то же время пикантном, с милыми своими, чуть с заметным акцентом, вопросами, и с неожиданной даже просьбой о помощи, как правильнее оформить проверку, - обезоружила сразу, и заставила волноваться и думать о ней по – другому, по мужскому…
Первыми пошли извиняющее-робкие, пробные строчки, даже с налётом официозности. Ответ , чуть удивлённый, пришёл почти сразу. Следующее Адоев написал уже немного жалостливое, чуть-чуть слегка, задел, животрепещущую для себя тему, об одиночестве. И снова высветился быстро ответ – теперь пространный на удивление, обстоятельный. Слова в «латинице», не сразу разбираются, узнаются, но приятно сознается и то, что она , конечно, не русская, буквы для неё родные с детства. Диалог состоялся. И Адоев не стал дольше развивать недурно начавшийся диалог, не «затаранился буром», как часто его заносило в похожих, подобных случаях, что и сразу же портило, едва начавшись, с приятными незнакомками отношения. Вечер и так удался, и надо было это неожиданно подвернувшееся знакомство закреплять. И он , удовлетворившись её согласием общаться по такому времени по вечерам, и пожелав ей «спокойной ночи», распрощался.
Со следующего раза Адоев начал массированную психологическую атаку, выяснил ещё раз, что Лара одинокая, и посылал уже предметные, подробно-обстоятельные сообщения о вспыхнувшем интересе, который начал и в самом деле проступать, проявляться, вырисовываться. После одной, очень уж откровенной «эсэмэски», чуть ли не в просьбе стать его любовницей, в очень деликатной завуалированной форме, Лариса замолкла надолго, почти на целый час. Поняв, что перебрал, Адоев невольно, непроизвольно , глубоко вздохнул и стал готовиться ко сну. Привычно встал под холодные струи душа, под которыми каждый раз нужно было готовиться как к непростому испытанию и хоть вода шумела по ушам громко, он скорее почувствовал, чем услышал , - призывные нотки мобильника. Она соглашалась ! Тоже в полуприкрытой, но явной форме, и стало ясно и очевидно, что Адоев сумел ее растормошить, раскрутить. Это его разволновало, разожгло, разогрело, сильней чем обычно, после энергичного растирания полотенцем. Он никак не ожидал, что так быстро проявится эта её доверительность, открытость. Видно, и ей тоже несладко существовать без мужского внимания, ласки…
В третий вечер общение уже встало на уровень практических прикидок, с поисками путей возможной встречи. Она не планировала больше приехать к ним на судно с проверкой, да и прошлый её визит был почти случайный, должна была поехать, но заболела, другая сотрудница, а не она… Это было счастьем для Адоева – каждый вечер приятно , текстами, беседовать с ней, узнавать её… Только раз пришлось понервничать и довольно продолжительный срок, на целые сутки. Потом выяснилось , что она забыла мобильник на работе, а сама укатила в длительную командировку, на целый день, с ночевкой, с такой же проверкой. Странное их было ведомство – они инспектировали не только корабли, но и тюрьмы… В тот вечер, и всю ночь, - бушевал ветер, сильный, с дождём, по радиоканалу сообщали об авариях, нескольких, и со смертельными исходами, - какой то чёрный, полнолунный рок… И тогда то, внезапно, заполуночным уже временем, так и не уснув сразу под завывание шторма за люмиком, Адоев вдруг и неожиданно раскис… Слезы сами как то подступили к глазам, покатились, он не мог их унять, удивляясь и поражаясь своей чувствительности, как эта крутобокенькая, чуть взбалмошная, судя по всему, женщина, - сумела так сильно его задеть, зацепить? А , может, он просто плакал о своей горемычной судьбе, и не хотел признаваться в этом?..
Наутро она позвонила, голосом и , чувствуя виноватость, извинялась, пыталась загладить о себе впечатление, но Адоев и так был уже на седьмом небе от радости, что слышит её наяву и уже просто рвал и метал, в желании встретиться с ней, увидеть, преодолеть эти расстояния и условности, но ничего, однако, конкретно, в голову не лезло, пока она сама, решительно и просто одновременно, не предложила приехать ему в ближайший выходной, к ней в столицу республики, она будет встречать. Воскресенье выпадало на восьмое июля. А заканчивалось пока ещё только шестое – пятница…
Всё таки время , как не затягивалось, а было Адоеву не на руку, потому что мог не поспеть туда, куда стремился и он , в мешанине мыслей и ворохе дел всё таки не допускал даже , никак не хотел тому признаваться, что опоздает к сроку. Была ещё, крохотная надежда на врача, которого собирались менять, промелькнула оговорка Васи-фельдшера о том, когда он отчитывался о доставленных уже лекарствах, и Адоев случайно в кабинете начальника взял трубку, пока замещающий отсутствовал, что доктор тот вроде бы хотел оставаться, но и она потом, от Дроботова, - не подтвердилась, растаяла… Отправляющаяся толпа стоит на пятачке возле заправки. Место удобное, в центре города, но как бы и на отшибе, около вокзала. Здесь окончательно рушатся призрачность и тщетность, надо ехать, идёт настрой на новый цикл жизни, ничего не спасает… Низенький, с кавалерийскими ногами капитан, грузноватый, неповоротливый, обнимается с провожающей его женой, прыгает в автобус, в переднею дверцу, чуть ли ни как под звуки трубы, в седло, в боевой поход. Трогаемся. Покатили. Поехали. Через новый, на всю ширину самой узкой части залива, мост, автобус выворачивает на загородное, втиснутое между сопок , шоссе… Уже ни за что не зацепишься…
Миша Ухватов фамилии соответствовал. Как только он появился в амбулатории, присел без приглашения и сразу стал излагать историю своего геройства, Адоев насторожился. Сразу всплыли в памяти частые случаи помешательств в рейсах, почти в каждом… Но Миша о своей известности во всем вещать продолжал – как его , за спасение девочки в пожаре на его квартире, поощрили грамотой от управления, пропечатали в газете , показали по телевизору и даже пообещали полностью отремонтировать за казенный счёт выгоревшую его комнату… Адоева он выручил по приходу в тот иностранный теперь порт, спрятал в своих сусеках лекарства, немного просроченных, но вполне ещё пригодных, для употребления. Местная таможня была злая и придирчивая, вроде как бы как она отыгрывалась на притеснениях бывшей метрополии, будто то бы сумеет что то иметь своё, собственное, а не забугорное… Но Миша и брал за своё беспокойство немало, тащил в свою каютку, «до сэбэ», - все, что попадалось, могло пригодиться. Через некоторое время стоянки он уже оказался самым близким соседом Адоева, пришлось выделять ему, из-за нехватки помещений, изолятор со всеми удобствами и потом терпеть этого Мишу, стоявшего на особом счету у капитана. Ухватов охранял по ночам имущество, оборудование и прибывающее с каждым днём все больше, - снабжение, за которым нужен был особый присмотр, «глаз да глаз». Такая особая должность соседа, с большими полномочиями, называлась «пожарник», или «пожарный», в зависимости от того , кому как нравится… Ведь тащут же все , кому не лень… Елейный голосок Миши действует на сознание Адоева чуть ли ни усыпляющее, не хочется ему и перечить. Приходиться ещё и отламывать , от скудного пирога аптеки, лекарство какое-нибудь ему понадобившееся, для больного отца, дорогое и дефицитное. Вот и приходиться общаться в основном с ним, больше ведь не с кем. Но вот отозвалась все таки адоевская доброта. Оказывается, Миша уезжает, именно в воскресенье , именно восьмого! И просит соседа-доктора помочь с вещами! А только это то Адоеву и нужно!.. Сомнения теперь прочь!..
После таможенного поста своей страны своей, потом другой, когда перетягивали свои тяжеленные баулы, время Адоев ещё считал, сверял. А когда покатились по этим аккуратным дорогам северного государства, на часы уже не смотрел, ни о чем серьезном не думал, ни на что не отвлекался, утомился. Разнообразие и удивление лишь вносили, по краям автобана, полные россыпи красношляпочных грибов на остановочных пунктах, - здесь их никто не собирал. И вот уже, после крутых обводов подле скал, уже вдоль побережья, выскакивает, высматривается из автобусного окошка, - всё таки, наконец-то, в сумерках наступившего, раннего вечера, - темнеющая размытая точка корабля на узком бункеровочном причале маленького порта. Холлинсвог…
Адоев будто снова вернулся к той реальности, в которой уже был, и он странно реагировал на это. Те же палубы, коридоры, трапы, переборки. Различия малые, лишь только внутри самих помещений, а в основном всё повторялось. И это немилосердно жгло душу, распинало, разламывало её. Адоев никак не мог предположить, что это окружение интерьера так подействует. И даже врач, которого он менял, не отвлёк его. Хотя того коллегу знал ещё лет с пятнадцать тому назад, когда только пришёл, устроился , в прожжённую эту контору, - сумел прорваться на престижное тогда ещё место, судового медика, моряка загранплавания. Это сейчас служба уже загнивала, большие зарплаты и дефициты остались в прошлом, за бортом тех разнузданных, после обвалов, развала, в мешанине разброда лет… Этот врач жил в том же городе, где когда то Адоев учился, и где оставил, после выпускного вечера, любовь студенческих лет, казалось бы, навсегда, но не забыл, нет, и все чаще, в разочарованиях неудачной женитьбы, вспоминал и её и потом, отношения с ней возобновил, восстановил, звонил, переписывался и наконец, к рано овдовевшей, приехал в гости, пытался что-нибудь начать с ней снова, но не получилось , не вышло. Груз прожитых лет, и её закоренелые привычки, недоверия и сомнения странно переменили мотивацию. Адоев чуть не сбежал от тупой и вздорной, жадной и завистливой, самовлюблённой и стареющей бабы, изводившей его с первых же совместных, недолгих к счастью, и не обязывающих ни к чему, - дней и ночей… Дела передали, телефонами обменялись, за встречу-расставание выпили, и в ту же ночь начавшуюся , - распрощались. Через сутки судно уже закачалось в беспокойном северном море...
День начинался жаркий, солнце сквозь окно автобуса усердно пригревало, слепило глаза. Ехали уже третий час, впереди ещё было почти столько же. Маршрут неудобный, с заездами-объездами, сборами пассажиров. Четыре полных часа вместо двух с половиной, как выходило бы на маршрутке. Но такой Мише достался билет, естественно, - бесплатный. Агент сумел достать и то спасибо, день выходной, как бы Миша разместился со своими сумками в «Газели»? «Эсэмэску» Адоев отправил накануне, буквально в последний час, когда нужно было сообщать о приезде, чтобы встречала. Чем ближе к пункту назначения, тем жарче в груди. Адоев будто вошел в ощущение этого горячечного ощущения, предвкушения счастья. Она ответила, что будет ждать прямо на месте, куда и подходил экспресс, у канала. Сердце Адоева катится в пятки, а душа переворачивается сознанием того, что он едет к молодой интересной симпатичной женщине, незамужней, заграничной. Сомнения, конечно , накатывают, впечатление смазывают , но – «будь что будет!.. и провались всё!...» «А что будет то?!...» Он выбирает её имя, нажимает кнопочку, она спрашивает: «выехали уже на четырёхполоску?», знает дорогу, часто приходиться ездить. «Да, да , мчимся.» «Значит, рядом, минут десять, пятнадцать, от силы» - резюмирует она, прекращает связь. В городе скорость убавляется, проезжаются узкие улицы, автобус разворачивается медленно, будто нехотя, пропускает появившиеся трамваи… Адоеву уже растерян , какое то радостно-боязливое состояние накатывает на него, но вот она сидит, на парапете канальчика, смотрит в их сторону, видна уж из салона, боже мой! Светлые её, в короткую стрижку , волосы , гармонично сочетаются с ослепительно белым костюмом, - с куртчонкой-безрукавкой, обкатывающей ее плотненькую грудь, и восхитительными бриджами. Адоеву прямо так и хочется съесть скрывающиеся за ними ягодицы. Он идет вслед за ней, тащит мишино барахло, они поднимаются по лестнице подземного перехода и на секунды, её попка оказывается прямо перед носом Адоева, ему не терпится аж! припасть губами к этим затянутым в холщовку мячикам, зарыться в их заветную упругую складочку!.. Но сначала – этот предвиденный и досадный тормоз, пока устраивается Миша. Оформляют ему документы на проезд, с бумажками бегает она , - «девочки знакомые», - Миша не знает, как благодарить; потом Адоев втискивает неподъёмный багаж соседа в подбрюшье автобуса, он уже машет довольный, из салона, который дергается, отдаляется… и Адоеву снова становиться неловко, он сам скоро тронется от состоявшегося счастья свидания с Ларой... Но может, и нужна была эта задержка с Мишей, может и кстати Адоеву пригодились эти первые десятки минут, - он хоть немного приходит в себя, опешив от одного только вида Ларисы. А теперь наступает очередь его, теперь уже непредвиденного,- расхода. Она мягко, но с нажимом, предлагает купить тут же, на близком, вокзальном базарчике, - подобающую одежду. Действительно, туфли Адоева , черного цвета и деревенского типа, «просили каши», а рубашка, вообще, была старомодного покроя, в синюю клеточку, полуистлевшая со спины, И как он мог так суметь «приодеться?» Лариса складывает сорочку, заботливо (!), передаёт Адоеву, а туфли он оставляет на виду, возле урны, вполне ещё годные, для бездомных, они здесь тоже, как и на вокзалах России, топчутся… Обувь теперь у Адоева легкая, светлая, дырчатая. Он весь доволен , светится , эта обнова словно привела его в настоящее светлое будущее. Но пока они идут по улице к парку, там по выходным собираются шахматисты и Адоеву хочется на это взглянуть. Но сначала она уговаривает его заскочить в пирожковую, -это здесь же, по дороге, ей хочется есть, с утра не привыкла, отказывает себе. И вот они сидят на втором этаже уютного заведения, друг против друга, будто для важных переговоров, вокруг никого, только они одни. Она состраивает умилительную гримасу, может, ей хочется что-то важное сказать, но она не решается. Они только составляют ближайший план – экскурсия по старинному центру, дальше – обед в развлекательном центре. Но сначала – парк. Там – маленькая бронзовая лошадка, истёртая за полувек, туда и сажали её, совсем ещё маленькую. Рядом - древняя кладка камней, остатки старой крепости, еле угадываемые бойницы её видны на возвышении. Они проходят через ручей по мосточку, с гроздьями замков на перильцах. «Отчего так ?»- спрашивает Адоев. Она поворачивается, с хитринкой в глазах отвечает : «Ключики от замков бросают на дно, чтоб любовь была навеки…» «Вот бы мне так…» – почему то думает Адоев. При выходе в центр они оказываются в толпе, впереди которой просматривались шпалеры военных в парадных мундирах и сама площадь, перед дворцом, окаймлена красной лентой с белыми полосками, как при ограждении ДТП. Боже, да это церемония передачи власти, инаугурация недавно избранного президента страны! Ларочка подпевает гимн, и чуть ли не вытягивается при этом стрункой. Толпа расходится, и они попадают в удивительный лабиринт улочек старинной части . Решают зайти в попавшийся им на пути храм, Лариса тащит Адоева туда чуть ли не силой. Но служба там, внутри, окончена, за створками маленьких, по пояс, дверей, строгая дама, видно, хозяйка, не пускает. Лариса что-то отвечает ей по ихнему, по-местному, потом, когда отошли, плюётся : « лучше бы было говорить с ней по-английски, пустила бы…» Ближе к вечеру, подуставшие, они усаживаются в очень оригинальном, с богатым и разнообразным выбором блюд, ресторанчике, филиале целой сети себе подобных, того самого комплекса развлекательного типа, о котором она говорила с утра - с фонтанчиками, игровыми площадками, бассейном. Вечером она сажает его в электричку. Она с облегчением чувствует только одно – что исполнила свой долг гостеприимства, но явно тяготится им. Это чувствуется хотя бы по тому, когда он тянется, непроизвольно, поцеловать ее голое, загорелое и такое притягательное для него плечо, - а она отстраняется, и он только соскальзывает с её руки. Адоев заскакивает в вагон, машет ей из окна , поезд трогается, она вымученно, как будто, улыбается ему вслед… Когда Адоев , спустя три часа, подъезжал к городку, в нём зашевелилось такое чувство, будто он возвращается на родину, - так ему, за полгода, пригляделись эти ровные улицы, дороги, постройки разных эпох, юркие маршрутки, степенные троллейбусы, единственный трамвайчик, бегающий от вокзала на пляж…
…Обстановка становится постепенно привычной, утрясается, устанавливается режим – Адоев окунается в него, будто в ярмо. Весь обязательный и отработанный ритуал бездельника – без вахт, дежурств, смен. Но оплачивают по минимуму, от выловов рыбы не зависишь. Поэтому в каждом теперь, следующем рейсе, Адоев преследовал только свои, узко личные цели. Сейчас на очереди у него – изучение языка страны, куда собирался. Трудные обороты, много шипящих, навороченные склонения, мало что запоминается. Неудобный инструмент общения, но взялся, надо продолжать, хотя не метод это – осваивать по традиционно школьному, по учебнику, зубрёжкой. Лучше бы в языковую среду, в сельскую глухоту. Да и время, время – не определено. Сколько протянется рейс? Полный срок, 165 суток? Тогда ему не видать Ларочки точно. Но если, как все вокруг говорят, месяца через два–три , - так это устраивает; ноябрь, середина, как раз. Пока же промысел молотится, тралы поднимаются, рыбка ловится, квота есть…
Окружение Адоева – камбузная группа. Буфетчицы, повара, прачка с уборщицей. С ними Адоев завтракает-обедает, - как ещё определишь тот приём пищи, с 11-00? По официальному для Адоева – «снятие пробы». Стиль отношений за столом - располагающий , умиротворяющий. Адоев уже чуть отошёл, успокоился, - от первых дней пребывания, когда пришлось возиться, «воевать» - с алкашами. Они – всегда первые пациенты на борту. Не отошедшие от «возлияний» в дороге, они продолжают допивать оставшееся в каютах, за встречи с друзьями, за начало рейса, -до такого состояния, что не способны уже выползать на работу. Вместе с тем молодым заносчивым старпомом Адоев идёт в каюту. И здесь, неожиданно для самого себя, Адоев выплеснул долго копившееся настроение, раздражение, - и от назначения на этот корабль , и на этого сопляка-старпома, и на загулявших, залетевших моряков. На последних вроде бы гнев праведный, справедливый. Нарушение в принципе административное, заключение он давать не обязан, за медиков в последние годы взялись, правила строгие, - напишешь бумагу, потом у прокурора не отвертишься, к ответственности привлекут. Из за одной десятой «промилле» гаишники катают жалобу, и врача таскают по кабинетам, внушают неправомерность. Про такое рассказал Адоеву один из коллег. Удивительно, но после препирательств капитан стал уважительно-просительным, написал, как и требовал врач, - представление на «залетевших». Адоев смилостивился – «раз ко мне хорошо, так и я – отзовусь». Приписал в конце освидетельствования, что имеет на то право, ставит дату регистрации своей, в наркодиспансере. Не каждый из судовых врачей может «похвастать» таким сертификатом, не работают они во время отпусков в «приёмниках», как это делает Адоев, не от хорошей жизни, конечно. Через две недели после начала рейса злоупотребление откликается, осложнением язвенной болезни у одного из тех. И тот поднимает Адоева посреди ночи, корчится от боли,- стоящий, просящий помощи около дверей. Наутро доктор идёт к капитану, тот недоволен, морщится, - добавочные проблемы, не до них, однако с Адоевым соглашается, что, действительно , такого на борту держать нельзя, запрещено, по приказу плавсоставских комиссий. Подгадывается оказия, транспорт, берущий рыбопродукцию, первый, за три недели , выловленный груз. Суда качаются друг против друга, бортами, почти двое суток, и перед отцепкой язвенника переправляют корзиной. Адоев передал ему письмо, он кинет конверт в Петербурге, куда транспорт направляется. Судно отдаляется постепенно, медленно, но скрывается уже за горизонтом. Так Адоев справился, расправился, освободился от первого , на «Марятникове», больного. Но судьба ему готовила, однако, ещё не то…
…Да, «любимая», да , - вырвалось, слетело это слово с губ, у Адоева, в суетной текучке; бежал на пропускной пункт, за которым машина для больных , и надо ему ехать тоже, иметь представление, о чем потом рисовать, в этих выписках, бумагах. В воскресенье, по приезде, он посылал благодарственные сообщения, в понедельник –сожалеющие, и вот с утра – целый их град, и она звонит ему, удивляется, с недоумением. Она , кажется, смутилась на признание, как это можно представить можно по голосу, но , во всяком случае, чуть запнулась , и не нашлась, чтобы сразу ответить. Нет, никакого отказа, что-то похожее на «время подумать», оценить. Какое же расстояние в годах от этих «главных слов» ! - пронеслось в адоевской голове. Где было первое? Ну, конечно, в юности, молодости. А сколько было подобных клятв потом, гораздо позже, когда корил себя, - за несдержанность, скоропалительность, по отношении к этим завладевшим твоим умом женщинами, которых вдруг, так необдуманно намечал себе. В кого? В жены ли? Наверное, по-другому. В попутчицы. Жизнь вот примяла уже так, что раскидываешься , этими священными фразами, - бездумно… Да нет, же, нет! Каждый раз, с затаённой надеждой… Был один знакомец в рейсе, сидел в кают-компании напротив, с отвратительным чавканьем в еде, так он говорил, - если им не скажешь «люблю», так ведь и не дадут… В следующий выходной она не свободна – едет на соревнования, туристический сбор. «Детский сад» какой-то, но, оказывается она там, в судейской коллегии, и это её дополнительный заработок. Она и крутится то на трёх работах, чтоб достойно существовать , - открыла Адоеву во время первой встречи, свой месячный доход , - вполне приличный, даже высокий, по европейским меркам. Потом , правда, вырвалось признание, - зачем, мол, наговорила?.. Ну что ж делать, свидеться придётся уже в день отъезда, Адоев выезжает 22-го, вечером , билет заказан. «Но ведь ты можешь приехать с утра, как в прошлый раз» - предлагает она, и Адоева обволакивает, охватывает это чувство благодарности и расположения к ней, к её настойчивой и практичной решимости…
За три дня до отъезда Адоев отправляет со знакомым, приезжающим в командировку ремонтным мастером, свой багаж. От того становится немного легче, меньше возни. Адоев впихнул в объемистую сумку самое тяжёлое, и то, что может понадобиться в отпуске, а что пригодится снова здесь, оставляет. Ещё запланированы два судна сюда на ремонт, и на какое то Адоев попасть должен. Не очень то рвутся сюда врачи, из их подразделения санчасти. Он даже телеграмму отправлял Стрельцову, а потом твердил о ней Дроботову. Тот , конечно, «учитывал», но гнул своё. Адоев несёт сумку другую, с оставляемым скарбом, знакомому сварщику, с завода, русскому, в его дом, на окраине заводского посёлка, вытаскивает уже на месте ещё и пакет с продуктами, в благодарность, для хозяев. Этот бесповоротный шаг Адоев бы не сделал, если бы не Лара. Ей, конечно, об этом не сказал. Но он должен, обязан, - вернуться, через четыре – три месяца.
Теперь на очереди у Адоева – замена. Давно заказанная, вместе с той телеграммой еще, памятной, в мае…
Служба медицинская, обслуживающая суда, когда то наиболее престижная, дефицитная, захиревает, отмирает, сокращается. Остались одни лишь врачи с пенсией, или перед нею. Устраиваются молодые фельдшера, ищущие лёгких путей, но быстро увольняются , сбегают. Из тех двух десятков оставшихся пенсионеров, где то каждый третий – «употребляющий». Один из них и появился у Адоева на замене, с фамилией редкой, - Длинных. Один из первых, улавливаемых признаков алкоголизма, - завышенная, ничем не оправдываемая, не мотивированная, - самооценка. Тот самый изолятор, где обитал Миша – камень раздора. Адоев уговорил, не без труда, старпома, переночевать там перед отъездом, что естественно – амбулаторию надо освобождать, предоставить принимающему дела. А тот требует ключ после ночлега отдать ему, - старпом возразил, Длинных напомнил, что он распоряжается помещениями заведования, а ни кто другой. Адоев в перепалке не участвует, ему всё равно , чья сторона выиграет. Длинных в новой, недавно прибывшей прачке признал старую знакомую, когда-то работавшую в поликлинике. Новоприбывший распечатал привезённые бутылочки, четвертинки, эликсира, в 42 градуса, прачка приволокла закуску, вместе они стали пировать. Адоев посчитал за благоразумное скрыться, погулять остающееся до сна время, потратить последние местные деньги. Но когда он вернулся, пир в амбулатории был в разгаре. Музыка гремела и парочка, уже достаточно веселая, приглашала к столу…
Та же музыка продолжала греметь, когда Адоев проснулся, около шести утра, от заведенного будильника. Длинных лицом вниз, на кровати, всё открыто, что хочешь забирай, проигрыватель на полную мощь… Адоев позавтракал оставшейся на столе колбасой, выключил музыку и свет, закрыл двери, вытащил сумку на палубу, никого снаружи ещё не было, выходной… Пройти нужно было за проходную и там по прямой с километр, за поворотом – остановка. Надеялся Адоев на ранний автобус, или случайно залетевшее в этот малолюдный район такси…
Она разделась и предстала перед ним во всей своей откровенной наготе. Всё ее тело, вот-вот, слегка, начинающее полнеть, ещё сохраняло форму, ещё не «Рубенс и Кустодиев», но бёдра устилал этот прорывающийся, рыхловатый, уплотняющийся целлюлит, животик только намечался, а ягодицы даже являли излишество, арбузиками округляли и без того крутобокую фигуру. Впрочем, она выглядела маняще, даже привлекательно, чуть издали, грациозно изгибалась, падая на песок, рыхлый, нагретый, - когда ловила, брала на сомкнутые ладони устремляющийся на неё мяч. Это был тот самый волейбол, о котором она прожужжала ему все уши, когда они ещё только начали общаться. Играют каждый выходной, у них команда. Вот и тогда, в день отъезда, она всё таки вытащила Адоева на пляж, куда он не рвался, надеялся хоть где то спокойно посидеть, спокойно поговорить. Он так надеялся, что, может, что то между ними произойдёт, когда она позвала, затащила его домой…
В двухкомнатной небольшой квартирке она оставила его в ближней, около кухни, комнате, а сама хлопотала около больной,- в другой, дальней, за закрытой дверью, спальне - дочери. Потом она прошла в ванную, включила там душ. Адоев, чтобы занять время, возился с мобильником, стирал ненужные, - номера, сообщения. Она вышла вся взлохмаченная, уже в других, светлых и широких, в клёши, штанах, в просвечивающей насквозь кофточке и тут же спросила, предложила , - вымыться ему. Адоев растерялся : «Как? Значит, раздеваться и мне?» Реальное и жгучее одновременно, ощущение жизни коснулось его вспотевшего, но уже остывшего тела. Но разоблачаться вот так, просто, при дочери шестнадцатилетней близко, ему было стыдно. Вот если бы они были одни , и уже целовал бы он её… Тогда… «Нет, обойдётся», - додумал Адоев. Он ведь тоже не Аполлон, если она видит сквозь одежду. Что то замкнулось внутри Адоева. Она не раскрывается ему навстречу, поёживается от даже лёгких его касаний, а это действует сдерживающее, отупляющее. И как-то не тянет к ней, каким то нутром ощущаются – её холодность, отрешение, пустота. Ну просто знакомство и всё, пусть и даже интересное, но не более… Адоев от душа отказался. Так и сидел в комнатке на диване, пока она его не пригласила, приготовив что то , на кухню. А потом этот пляж… Адоеву уже думалось, что она специально позвала его, чтобы показать, продемонстрировать, не только себя, но и его. Там были ее друзья , подруга, и конечно, она услышит потом от них о нём, или уже такое знала, когда они ехали обратно. Они стояли в электричке, в толпе, в давке, плотно друг к другу, Адоев ощущал ее упругие бедра, талию, грудь , томился , что никак нельзя прижаться к ней ближе, сильнее, ощутить ответное, нетерпеливое движение… Наверное, это чувство, - расставания, действовало, неосознанно, сильнее, что неизвестно, будет ли что-то впереди… Едва проводив Адоева до вагона, - тому было неловко, неудобно, - тащить сразу две тяжёлые сумки, - она легко покинула его, мило помахав ладошкой и даже лишь символически, веером, мельком, - а он успел коснуться ее губ. Уж момент обязывал, она отпрянуть, увильнуть, отодвинуться не сумела, не решилась. Но убежала, будто смутившись, как школьница, - быстро…
Когда ожидаешь чего то значительного, поворотного, для личной судьбы – время тянется. Адоев никогда не испытывал таких тягот, ожидания, тоски, беспросвета, удручения, маеты, как на «Марятникове» А между тем подходил только ССР, синдром середины рейса, самый тяжкий и трудный. Все вокруг, на все лады, повторяли этот срок, 20 ноября, даже дата была, в телеграмме стармеху и место определено – один из портов северного европейского архипелага , а прошла ещё только неделя, первая, октября. Необходимый по документам доковый ремонт, как не крути, должен состояться, без него не обойтись – любая портовая власть не впустит корабль к себе. Подгадывают удобное время, - когда кончается квота, подступают «кристмасы», праздничное время католиков…
Как то особенно раскачало – кидало туда и сюда, «руки-ноги-голова» , уже пятые сутки. Адоев стремился чаще лежать или выпить побольше кофе, - но голова всё равно, шумела немилосердно. И вдруг, - как иногда бывало, и часто без серьёзных причин, - сверху, через раскрытую дверь амбулатории, послышались истошные крики и Адоев, который все равно собирался отдохнуть после кабинета, вышел из него, к своей каюте на верхней палубе, и навстречу ему попался матрос , чуть не столкнул, со словами : « Док! Там! Майор!.. Весь в крови!» Старший мастер лова, или , как его называют на судне, «майор», стоял на площадке трапа, полусогнутый в корпусе, с обвисшей головой, на раздвинутых, раскинутых циркулем ногах, державшийся за поручень. Всё его лицо было залито кровью. Сначала Адоев встревожился, что повреждён именно «фасад», с вовлечением носа, рта, или, хуже, глаз, но оказалось, что стекает с его лба, где покосу, будто рубленая от казацкой шашки, красовалась длинная живосочащаяся рана. Майора поддерживал старпом, потому что пораненный ещё, будучи сильно пьян, изрыгал проклятия и ругательства по поводу происшествия. С трудом вдвоём довели, положили пострадавшего на кушетку. Доктор обрабатывал, зашивал поражённое место очень долго. Рана оказалась ушибленной, от падения мастера с высоты его боровистого крупного тела. Оно всё время, во время обработки, порывалось встать , и только сильные молодые руки старпома удерживали этого крепыша-калмыка. Адоев, наверное, возился с час, пока наконец-то сумел свести края, стянуть внутренними швами, завязать нитками поверху…
Сразу же Адоев приобрёл значение и вес на судне. Ему было знакомо это чувство, запоздалого превосходства, когда во главе и обсуждаема только его персона, все спрашивают, участливо и вкрадчиво, обстоятельства травмы, подробности лечения, перспективы выздоровления. Даже капитан подобострастно изгибается при разговоре, разрешает курить его сигареты. У каждого командира судна свой мастер добычи и от последнего зависит, почти всегда, хороший улов, а значит и заработок. Этот калмык ходит с «кэпом» уже лет пятнадцать, заработал даже на промысле медаль, которую вручали как раз, на памятном Адоеву, первом сборе экипажа. Второй день принёс не меньшие огорчения - перевязка длилась почти столько же, как и обработка; кровь ещё сочилась, ткань бинтов пропитывалась. Пришлось ещё страховаться от инфекции, колоть два раза в сутки сильнодействующий антибиотик. И когда опасения уже остались позади и Адоев даже снял швы, на следующий после манипуляции день случилось неожиданное, непредсказуемое и невероятное, но и радостное событие. 11 числа пришла телеграмма и её даже вывесили на доске объявлений, что 20 октября судно должно зайти в родной порт, под разгрузку рыбопродукции, по так называемой ситуации, прозванной среди моряков и отображаемой в приходно-отходных документах. - «по зелёной»…
Всё сознание Адоева будто перевернулось. Он, безотчётно почти, пришёл к начальнику рации и отстукал на свою работу служебную телеграмму, - просьбу, пожелание, напоминание об обещании, - идти и пересаживаться на тот рейс, куда и хотел, куда и стремился и намечал, - «к Ларисе…» Взбудораженное душевное состояние длилось и на следующий, пятничный день, ожидание ответа протянулось ещё до середины субботы, могла быть «телега» и с прошлого, буднего дня, запоздавшая, как объяснял радист. Воскресенье и понедельник прошли спокойно, но вот со вторника Адоев опять заволновался, переживал, - особенно в среду и уже меньше – в четверг, а в пятницу, на удивление, - успокоился. Ответ на его запрос так и не поступал, будто бы Адоев ничего и не запрашивал. По-видимому,- Адоев уверовал,- что замену ему не нашли и посылать в ремонтный рейс не собираются. Оставалось только выяснять, сумеет ли он успеть туда с 20 ноября… На рейд вышли к полудню, но пока ожидали место у причала, пока дожидались комиссии, потом проверялись ею, таможенниками, санитарными властями, погранцами, и , как всегда, очень долго и нудно, и наконец, освободились, время подступило к двадцати. Адоев уже размышлял, прикидывал , стоило ли ему тащиться в свою пустую квартиру, где все равно там никто его не ждал, где был пустой выключенный холодильник, неизвестно , имелась ли горячая вода, могли и выключить за неуплату. Назавтра снова нужно было быть на борту, уж лучше потом , в воскресенье, поехать, разобраться с кое какими вещами, что отвезти , что, может быть , - взять… Жалко, что выходные, не у кого спросить, какая обстановка на службе. Сидя в раздумье, Адоев безотчетно раскрыл маленькую записную книжечку с номерами. «Женя, привет! …Ты не знаешь, что там слышно про меня?» Приятель-коллега оказался дома, на месте, после недавнего рейса. Он часто заменял своего начальника, друга , как и Дроботов. И то, что Адоев услышал, ещё раз убедило его в том, какая же это всё таки непредсказуемая у него контора и потому может свалиться на твою голову всё что угодно. Женя сказал, что ему определили ремонт, а на «Марятников» направляется другой врач, Кубышкин, также, как и Длинных, малознакомый Адоеву, только фамилия, конечно же, встречалась. И всё же Адоев, ещё не поверивший , спросил уже телефон Стрельцова, и позвонил тому, извинившись , конечно, за поздний неурочный час, выяснил всё до конца, и сумел добиться разрешения из-за вновь открывшихся обстоятельств сделать отчёт кратким, и отвалился после бессильно, на спинку кресла, от напряжения двухмесячной безмолвной борьбы, противостояния, и от победы заслуженной и справедливой, награды за упорство и лишения, за настойчивость. И только придя в более-менее нормальное состояние после такого сногсшибательного известия, но по прежнему не находя себе места и выхода эмоциям, Адоев решился позвонить Нине…
Поезд уже отстукивал километры, уносил его от этой притягательной привлекательной женщины, с которой Адоев почти что решил связывать свою дальнейшую жизнь, примерять к ней собственную судьбу… Подстёгивало и то , что она не противилась его намерениям, но и не говорила ничего конкретного, обязующего. В общем то понятно, серьёзный человек, чтобы проверить эту симпатию, требуется время, может, год, как минимум, чтобы что-то, определённое, решать. И Адоеву казалось, что только стоит появиться возле неё снова, только ещё один напор, усилие и… И всё же сосущее, скребущее чувство, состояние потерянности, от расставания, на перроне, не проходило. Тянулось весь долгий, томительно длинный вечер, и позднее пришедшее за ним полуночное время , не утихло и потом, когда уже прошли контроли, корректно улыбчивый с чужой стороны, хмурой и неприветливо-строгий со своей. Он всё ещё сидел в темноте, на нижней боковушке, прислонившись к углу, словно вспомнив своё состояние , потерянности и оглушённости, словно ощутив себя перед дальней, полной неизвестности, неясности и неопределённости, дорогой. Он уже приметил ладную , миловидную, ухоженную женщину, она два раза проходила туда и сюда, явно чем- то страдая, с какой то вымученной гримасой на лице. И когда снова она шла мимо, из своего , отдалённого от него купе, Адоева будто понесло. Он предложил ей прилечь к нему, объяснил , что он врач и он посмотрит её живот, (она держала руку под «ложечкой» ), определит , почему он у неё так болит. И она почти безропотно повиновалась , а он подержал над её вздрагивающем и голом, из-под вздернутой кофточки, теле, ладонь, и боль утихла, действительно успокоилась и потом он, выяснив, что она тоже едет в Питер, на свадьбу к дочери, и к тому же одинока, и зовут её Тамарой, разом осмелел , лёг к ней рядом , бочком, с краю, а она тоже, без стыда, развернулась к нему лицом и он отыскал и нашёл во тьме её горячие, раскалённые будто губы и так они лежали прильнувшие, друг к другу. Она отвечала его поцелуям жадно, нетерпеливо, страстно, словно вдосталь хотела напиться давно не пробованного, сладко-дурманящего зелья, а он прижимался своей напрягшимся пахом к её лону , а она шептала благодарно и счастливо «вижу, вижу, хочешь!..» Потом она , опомнившись, или очнувшись, встала , поправила джинсы, уже расстёгнутые Адоевым. И ушла, удалилась, пропала. Но Адоева уже распалило , он и не думал останавливаться, прекращать эту увлекательную похотливую игру. Он договорился с молоденьким проводником, тот согласился, принял ладошкой последние деньги доктора, ему они уже были не нужны, - и разрешил разместиться в дежурке. В том маленьком и тесном купе наверху спал, правда, наверху сменщик, но его в полутьме не было заметно и Адоев о нём Тамаре не сказал. Он не без труда нашёл её, почти носом вынюхивая каждое место, где угадывалась под одеялом молодая женщина,- она говорила про нижнее, - и почти уволок её на случку. Но в самый ответственный момент, когда он, над ней изловчившись , стал потихоньку, с предвкушением , оттягивая сладость, медленно неторопливо входить, спавший наверху зашевелился, шумно задышал, и Тамара рефлекторно оторвалась, вскрикнула спрыгнула, сбрасывая партнёра, наговорила грубых слов, пока поспешно одевалась и, повозившись с щеколдой, выскочила. Поэтому этот глупый эпизод, ожидаемой радости Адоеву не принёсло, а наоборот, ему ещё стало горше и он вернулся к тому неприятному душевному состоянию, с котором отъехал. И за эту внезапную, вдруг возникшую, кроличью страсть, и с раскаянием перед Ларой , вместе с тем прибавилось какое то дьявольское удовлетворение от дерзкой попытки, - раздвоения, разложения, разврата. И это последнее все-таки успокаивало его, он уже снова, почти нормально, поговорил с Тамарой, извинился за то перед ней, что тоже не знал о спящем. Тамара на то рассмеялась,- «сама виновата…что то на меня накатило… шла, как зомби, не сознавая куда…», - инциндентик замяла, отшутилась. Пригласила его к себе в Ригу, если получится, оставила адрес и телефон…
Петербург Адоев знал хорошо. Здесь он учился, не один раз, на врачебных, последипломных курсах; здесь он жил в отпусках, у родственников первой ещё жены . Можно было и съездить к ним, недалеко, за город, в частный домик под Петергофом, но что то удерживало. Там жила сестра его бывшей, когда то приходившаяся ему свояченицей, а теперь неизвестно кем, - тётка его сына и дочери, вдруг пришло в голову, а ведь и точно, ему высказывала ещё до фактического развода, ещё супружница, что они навсегда останутся родственниками, через детей. Потом жалел , что не выбрался, время было упущено, разгорался жаркий день, он потомился на раскаленных от зноя улицах, потом догадался посидеть в парке на Московском проспекте. День был будничным, народу здесь гуляло немного, всё больше мамаши с колясками, да пенсионерки парами. Журчал фонтан в центре пруда , плавали вокруг него лебеди, - такая же была идиллия, как в Роттердаме, где Адоев катался на велосипеде, во время стоянки, на задворках крупнейшего европейского порта… Вдруг что то в нём ударило. Он явственно ощутил, что не успеет взять и перетащить вещи. По привычке и неведению, утром он легкомысленно оставил свои сумки в камере хранения Московского , а нужно было отъезжать с нового, недавно отстроенного , выпускающего поезда на север и восток, Ладожского вокзала. Пришлось мчаться в центр, договариваться с одним сначала таксистом, потом , не согласившись с ценой, с другим, заломившим ту же сумму. Чертыхнувшись, с трудом примостившись с багажом прямо перед входом расположенной уличной пивнухи, в тенечке, Адоев , от раздражения, успокаивался, тянул прохладный, охлаждающий нутро напиток, нервно затягивался, с надсадом, сигаретой, из купленной здесь же, у разбитной буфетчицы, пачки и ничего лучшего не придумав, рассчитал, что придется всё же ехать на «тачке», за последние фактически наличные, на этот несносный, воздвигнутый ни к селу ни к городу вокзал. Само его сооружение, своей бокаловидной шаровидной формы , неуютный, неудобный, с длинными пологими подъёмами, с отдалёнными подъездами транспорта, ещё более раздражал его. Влезла сразу в голову мысль, что губернаторша специально, стыдливо упрятала, отвела его в сторону от глаз иностранцев, для своего , тёмного и забитого, многочисленного люда, от Урала до Вологды, заставила его , терпеливого, подниматься со своим скарбом, с тележками вверх, чтобы потом спускаться со своим неподъемным багажом опять к перрону отходящих составов вниз… Поэтому , когда уже Адоев оказался в своём купе, вместе с другими ехавшими с ним с судна, неприятных и так, жадных и развращённых поваров, он особенно вскинулся, когда «шеф», нарезавший взятый из запасов продкладовых, специально приготовленный, напичканный специями окорок, не предложил кусок сытного и аппетитного продукта его. Адоев обругал этого несносного кока, высказал всё , что о нём думает, жадном молдаванине, наслышан и об его историях с воровским прошлым, с криминальным душком, что тот буквально оторопел, стал задираться, чуть ли не с кулаками. Конечно, на судне, по малодушию своему, Адоев бы так не высказывался, хотя и надо было. Кусок свой, «пайку» востребованную, законно ему причитающуюся , он всё таки получил, но настроение, подавленное и так, испорчено было вконец. До конца пути Адоев со своими попутчиками больше не общался. Зато с четвертым, оказавшимся в купе, Адоев разговорился; тот работал когда в том же флоте, где когда то и доктор, вспомнили даже некоторых знакомых. Потом выпили на двоих поллитру тёплой его водки, затем прикончили бутылку коньяка адоевскую, а дальше лишь отрывками сознания Адоев фиксировал моменты – как сидели в ресторане, где у его нового приятеля работала знакомая и та угощала, будто бы, сэкономленным и дармовым, с привкусом горечи, бочковым пивом. И ещё помнилось, смутно, как инстинкт самосохранения довёл Адоева до своей верхней второй полки, а храп, раздавшийся мгновенно оттуда, беспокоил его горе попутчиков-поварят, они потом его информировали, но ничего , конечно, против шумного соседа поделать не могли. Новый же приятель не появлялся всю ночь вообще – наверно, задержался у знакомой… Наутро раскалывалась голова. Адоев маялся своим состоянием, ходил то в одну, то в другую сторону вагона, - в зависимости от того, где заставал пустыми туалеты, плескал себе там в лицо воду, полоскал ею рот, пытался даже подставлять под прерывистую, принуждённую струйку, голову, - гудящую, ломящуюся несносным постоянным шумом и никак не унимающуюся от боли. Появившийся вчерашний собутыльник тут же предложил опохмелиться, но от одного только его предложения Адоева передёргивало, и он еле мог сдерживать появляющийся внутри, приступ тошноты, надвигающийся непроизвольно порыв рвоты, и он снова искал туалет или выходил в тамбур… Женщина сидевшая в боковушке соседнего купе, постоянно посматривала, пристально, пытливо, на него; иногда, коротким смешком, вообще , останавливала внимание и Адоев сознавал , что она жалеет его, ведь вчера хотел познакомиться с нею , но не подошёл, не поговорил. И вдруг в нём что то мелькнуло, молнией, вот-вот, то самое, что он склоняется над ней и что-то торопливое шепчет. Нет, не может быть, не было… И всё же, когда она , уже не отрываясь, смотрела на него и даже покачивала сочувственно головой, вот тогда то он не выдержал, присел возле неё напротив, на свободное место, соседки, лежавшей сверху и вымученно сказал, вполне приемлемые, достойные и подобающие случаю, для своего положения, слова… «Я , наверно, глупо и некрасиво выгляжу… Мне ещё вчера хотелось познакомиться с Вами…» «Да вы мне вчера всю свою жизнь рассказали…» И как только это было произнесено, всё мгновенно прояснилось и Адоев сразу вспомнил происшедший с нею разговор, - отчетливо и подробно. Да , он поведал, что едет с ремонта, что полгода провёл за границей, что живёт один и у него однокомнатная квартира…
Потом его все-таки встретил сын, он мало на то надеялся, обнялся с ним , пожал руку его другу-автолюбителю, они покатили с комфортом домой. Адоев был радостно возбуждён, много болтал, когда вдвоём они с отпрыском сидели, немного выпили, прикидывали планы, в связи с отпуском… И вдруг, в половине двенадцатого ночи, позвонили. Адоев удивился , увидев незнакомый на дисплее номер и спросил резковато от неожиданности «кто?», а она ответила, обидчиво, с укором, - «ну вот, ты меня уже не узнаёшь…» И через день, после объяснения с Дроботовым, Адоев встретился с ней, с Ниной, попутчицей из соседнего купе…
Она жила совсем недалеко от него, минутах в пятнадцати ходьбы и Адоев прикидывал, что вполне можно обходиться без транспорта, быстренько, если что добежать поздненько , до себя. Но он остался у ней, в первую же их , совместную ночь. Она приехала из отпуска, в свою пустую трёхкомнатную квартиру, из средней полосы, недалеко от Москвы, где решала вопросы переезда туда, в связи с недавним разводом, с непутёвым мужем, но бизнесменом. Оформление расторжения затянулось, потому что благоверный-неверный нежданно угодил в больницу , с инфарктом, от передряг и, как она сказала, от излишеств с новой пассией… Женщина, долго не живущие в браке, без постоянства секса, быстро остывают, кажутся неумелыми и охладелыми, вольно невольно махнувшими из-за вынужденных обстоятельств на себя рукой. К этому Адоев привык , ему не приходилось, не случалось, в последние годы, сходиться с замужними, разве только на заре брака, с прошлыми своими девушками. А тогда, с Ниной, он столкнулся с такой нетерпеливой и горячечно необузданной страстностью, что на первое время даже оторопел, и заводился от этого, невольно подстраивался под неё и сам, от ее жара, распалялся, наслаждался и после умиротворённый, быстро засыпал, забывался. Он давно уже не помнил так себя, может только когда то в юности, от первых опытов утех… Нина, выходившая замуж младше избранника на несколько лет, только-только вступила в тот непредсказуемый, необузданный «ягодный» возраст, и ещё не насытившаяся на супружеском ложе, изголодавшаяся по мужскому естеству, не остывшая от брака, будто бы только теперь навёрстывала упущенное, утерянное своё , женское короткое счастье и отдавалась, раскрывалась, раскрепощалась перед Адоевым неистово, яростно, без оглядки и без остатка. Так и пролетел, промчался, их короткий испепеляющий роман конца середины лета… А потом… Адоеву нужно было уходить в рейс, а Нина собиралась уезжать из города насовсем. И подобная ситуация , и подвинула , наверное, Адоева , к признанию и он не удержался, рассказал, зачем стремится в ту страну и в тот город , где собирается налаживать , настраивать возможную, естественно, но теперь, новую для него жизнь. Нина отнеслась к этому легко, хоть и не без колебаний, Адоев это почувствовал. Эта первая её, после развода, связь, да и вообще, второй партнёр в жизни – так непонятно и обескураживающе подействовали на неё, что она стоистически перенесла откровения доктора, а дальше даже, к его удивлению всю эту мишуру, так обзываемую в книгах и кино «любовью», обозвала «фигней», чем очень удивила. Наверное, она рисовалась, или за ерничаньем и сарказмом своим скрывала отношение свое. Ведь забывалась, когда стонала над телом, и почти выкрикивала его, Адоева, имя, и погружалась потом в истому расслабления, подрагивая ещё не раз своими не крепкими, но плотными и упругими, ягодицами и грудями. Однако, в те последние скоротечные дни что то изменилось и в сознании Адоева и уже даже в сближениях с Ниной в глазах его всё чаще вставала недоступная , неподкупная и далёкая Ларочка… Он не мог забыть её. А Нина даже подтрунивала, выяснив про её габариты, что скоро ему уезжать и он обязательно там будет, у своей «крутожопенькой»… А Лариса тогда уже часто молчала на сообщения , или отделывалась общими фразами типа «поживем – увидем», даже с ошибкой, на что Адоев, конечно , не обращал внимания, и не придавал этому значения. Он стремился и жаждал её увидеть и эта задержка, с «Марятниковым», ещё больше его в этом желании разожгла…
Нинин мобильный номер не отвечал, а на домашний отозвался незнакомый женский голос, ответивший, что спрашиваемую не знает, квартиру купили недавно, у других. Адоев вспомнил, какая пустота была в её просторных комнатах в их жаркие безоглядные , с белыми ночами, встречи; стояли кругом тюки, узлы, чемоданы, а одна проходная была вообще пустой и свободной, хоть гоняй в футбол …
Адоев позвонил Ларисе на номер 23–го октября, когда окончательно «решился его вопрос» и он передал дела на «Марятникове». Он начал ей сразу же всё «выкладывать», - и о трудностях двухмесячного рейса, преодолениях устройства , отъезда к ней, про заморочку с этой передачей, но она его облила, окатила, - как ушатом, ледяной воды. Буднично и отвлеченно, будто бы речь шла и не о ней, она сообщила, что возвращается к мужу. Показалось даже , что она шутит, хотя раньше за ней такого Адоев не наблюдал. Но он почуял, как зашаталась земля под его ногами и понял, что всё сказанное ею, - это правда. Он вышел из переговорного пункта, но всё ещё был, в каком странно неузнаваемом состоянии небытия, с одеревеневшими, отяжелевшими, будто с гирями, ногами, с малоосознаваемом поведением, стремлением идти куда угодно. И он двинулся бездумно, вдоль оживлённой улицы, где разворачивались троллейбусы, стояли киоски, висела доска объявлений. Время пиковое закончилось, народ отсюда, толпящийся у транспорта, схлынул , и было что пока светло , хоть сумерки уже заметно надвигались, и на глазах темнело, как и бывало в это время, в середине сухой припозднившейся осени. Адоев всё также, в «автомате», двигался в сторону , на пустырь, где росли чахлые кустики и очнулся он лишь тогда, когда будто бы остался один, вдалеке, от машин, людей, домов. Повернув вновь к «скобе» , вытянутой линии девятиэтажек, он приметил фигурку женщины, которая шла по тропинке, той ,что и он , и ему навстречу. Приблизившись к нему, она, будто давняя знакомая, улыбнулась и кивнула ему. Впрочем , Адоев её запомнил, она часто таскалась с мужиками , возле подъездов, с пивными бутылками в руках, с сигаретами зажженными в зубах, нередко в обнимку…
- Привет ! Ну как дела, жизнь? Давно не видела тебя … - и движение сделала такое, рукою к нему вниз, возле ширинки. Будто хотела проверить наличие его или готовность, - мужского естества. Адоев непроизвольно отпрянул от слишком откровенного вызова и вспомнил , что так один раз он уже сталкивался с подобным приёмом - задиристым, проверочным, приманивающим. Такой бросок как то быстро и естественно поднимал желание. Этим и пользовались те самые профессионалки, проститутки в заграничных портах. Так действовала одна путанка на мексиканском причале, прикатывала на машине прямо к борту судна и моряки выходили, чуть ли не по очереди, и она всех обслуживала, за символическую плату. Почти весь экипаж перебывал в её губах, руках и чреве. Правда, из двух десятков человек пятерых пришлось Адоеву лечить, но, может быть, они где-нибудь ещё цепляли себе неприятностей… Адоев прошёл, никак не реагируя, мимо прохожей, а она ещё кидала ему вслед обескуражено и зовуще, - «ну не хочешь за бутыль, можно и по любви, или помоги хоть материально….» Нелепая эта встреча взбодрила, развеселила его и возвратила к действительности, выровняла настроение, вернула на Землю. Но как оказалось , ненадолго. Наутро и в последующие дни он все ещё плохо и гадко ощущал себя. Днём как то забывался, но по вечерам наваливалась такая тоска, а к ночи терзали такие кошмары, что мучили и опустошали его до прострации и только сон спасал его, приходивший лишь под снотворным влиянием вина или чаще, - пива… И ему, в забытьи, представлялось почему то одно и тоже видение. Он, летящий в автобусе , по четырёхполоске, к своему несбыточному будущему счастью, в радостном смятении и, - со счастливой тревогой в глазах. Он просыпался и сознавал, что это стало далёким прошлым, навсегда утерянным и что несчастная его доля теперь – это несладкая , от одиночества, свобода опять и дешевые, загоняющие в тупик, развлечения. Да и куда было деваться в его положении – решимостью и непреклонностью тут себе не поможешь, упорством и смелостью не возьмёшь. А порою даже казалось, что ничего страшного и не произошло, не случилось, и он поедет к ней , к своей далёкой любимой, полный планов, свершений и надежд. Но этим, понятно, он только обманывал себя, своеобразно от помешательства уходил, успокаивал психику. Иногда же он даже ловил себя на странной мысли, что ему было жаль расставаться с экипажем «Марятникова», с той смешливой буфетчицей, с которой обедал рядком, которой уже было под 50 , но с тем детским и наивным выражением лица, и в фартуке с короткой и пузырчатой, развевающей под её стремительностью юбкой, будто бы она каждый день то и делает, что прыгает в скакалки, да вечером, перед сном, затаенно, моргая своими длинными уставшими ресницами, слушает сказки. Или вспоминал душевные и откровенные разговоры, в посиделках за водочкой, в компании с технологом и старшим механиком. Они зазывали Адоева к себе, искренне делились о дальнейшей работе, промысле или стоянке, даже высказывали реальную перспективу идти на плановый профилактический ремонт именно туда, куда и рвался Адоев. Он радостно замирал от таких слов, от той возможности, когда и не надо будет бегать с места на место, а сидеть преспокойно на одном судне, реализовывать задуманное. Но в действительности всё было сложнее – он даже не знал тогда, что его может ожидать в ближайшие две-три недели, а уж дальше по времени «светил» лишь полный мрак. И порою его даже охватывала апатия, безразличие, что его ещё может ожидать. И потому он как манекен, как зомби, двигался, что то выполнял, валялся по извечной воле волн, или потом вдруг спохватывался, пытался куда-то бежать, что-нибудь что-то хоть делать, а не сидеть сиднем и не лежать бревном, чтоб попасть туда, непременно к ней, навсегда… Но после он снова обреченно подчинялся течению наступившего позднего утра, дня и вечера до ночи, полных суток, безотчётно , бездумно и бесцельно катился по воле обстоятельств. Он не понимал, что взлетел , как лайнер, только-только оторвавшись от земли и оказался на той высоте, когда уже пути назад нет, а только ввысь, в небеса…
И когда он уже сел в поезд, ранним утром, идущим в Петербург, и когда покатились колёса, в такт его мыслям : «зачем еду, зачем еду…», вот тогда то какой -то иной , абсолютно разумный и трезвый, голос отзывался на тот рефрен, будто раскатами далекого, но ясно слышимого, различимого грома, и с расстановкой, и с чёткостью : «возьмешь вещи, возьмешь вещи, возьмешь вещи…» и щипение звука, в такт вслед ему вдруг, доносилось до его уха замирающим, до оглушающей тишины, шепотом, другим внутренним голосом, когда лишь поезд притормаживал: « кого-нибудь найдёшь, н а й -д ё ш ш ш ь …ш-ш-ш…»
25 ноября, промозглым и слякотным, дождливым и сумеречным уже днём, почти под вечер, Адоев прибыл в город, где ровными аккуратными рядами вдоль улиц стояли стройные и голые, и уже с подстриженными коротко кронами - высокие липы…
2009, февраль. Нуадибу, Мавритания.