В тот год, когда я познакомилась с Мари-Луизой, приехавшей в Москву из Кубы учиться в аспирантуре, наш генсек Леонид Ильич уже не выглядел тем бравым и стройным человеком, каким он изображен на скаченной из Интернета картине неизвестного художника. Но его стремительное одряхление было не за горами. Народ в конце семидесятых стал подсмеиваться над этим бессменным руководителем нашей страны. Помню, как сын моей знакомой и его приятель, оба дошколята, расхаживали по квартире, выпятив грудь с нацепленными на неё значками, и кричали: «Смотрите, смотрите, мы – Леониды Ильичи Брежневы». Вообразить такое насмешливо-ироничное отношение к кубинскому лидеру совершенно невозможно. Мне кажется, до конца своих дней Фидель Кастро был любим и почитаем на Кубе. Так же относилась к этому пламенному революционеру и Мари-Луиза, а свою страну она, несомненно, считала героической.
Проверять искренность патриотизма Мари-Луизы мне, вообще-то, было недосуг, поскольку появилась она в соседней комнате нашего общежитского блока в трудное для меня время. Шел третий, заключительный год моей аспирантуры, голова была прочно занята диссертацией. Впрочем, припоминаю один разговор на политическую тему, когда Мари-Луиза с явной неохотой упомянула о существовании у части кубинцев богатенькой родни, которая укрывалась от революционных преобразований в соседней стране. Молодой паре кубинских студентов, подружившейся с моей соседкой, какой-то дядюшка присылал из Америки модные и нужные вещи: что-то из одежды, или, например, кассетный магнитофон. Поэтому-то эти молодые люди ничем не выделялись из общей массы наших студентов. А Мари-Луиза была уникальна.
Насколько она была бедна по меркам своей страны, мне трудно судить, но Куба, приславшая ее на учебу в СССР, казалась нищим государством, оно обеспечивала своих аспирантов по минимуму. И если в первые дни после приезда Мари-Луиза вызвала интерес у обитателей эмгэушного общежития в основном из-за своего несоответствия нашим представлениям об аспирантах, то потом, особенно, с наступлением морозной погоды всех удивлял ее облик. Конечно, мы привыкли, что аспиранты, это все же люди молодые, лет до тридцати, а нашей кубинке было ближе к сорока годам. Не исключено, что такой она казалась из-за смуглой высушенной тропическим солнцем кожи с многочисленными морщинами, их образованию способствовала и чрезвычайно энергичная мимика Мари-Луизы. Маленького росточка, она напоминала сморщенную обезьянку. В общежитии ее можно было видеть в футболке или в свитерке и в неизменных джинсах (окажись последние «фирменными», я бы все равно не разобралась).
Поначалу, пару месяцев, Мари-Луиза занималась только русским языком, и выходить за пределы главного корпуса МГУ, в котором располагалось общежитие, ей не было нужды. А вот лабораторный корпус, где нашей кубинке предстояла экспериментальная работа, находился на другом конце Москвы. Приближалась зима. Мари-Луизу нужно было срочно одеть в соответствии с новым сезоном. Когда, придя с работы, я увидела Мари-Луизу в купленной для нее в Детском мире одежде, улыбку сдержать было очень трудно. Мари-Луизу облачили в драповое коричнево-оранжевое клетчатое детское зимнее пальто с овчинным воротником. На голове её была невообразимая, очень лохматая и тоже коричневая синтетическая шапка. Бедная женщина понимала, что в этой одежде она растеряла остаток привлекательности, но смирилась с этим. На экипировку были истрачены все те скудные деньги, что выделило государство (у нас их назвали бы «подъемными»).
Первые месяцы пребывания Мари-Луизы в университете я, как ее ближайшая соседка, испытывала, признаюсь, величайшие трудности. Работа над диссертацией отнимала много сил: на опыт, который я ставила трижды в неделю, уходило не менее двенадцати часов; в другие три дня я старалась закончить дела хотя бы часам к семи вечера, чтобы успеть купить что-то из продуктов и приготовить еду. Кроме того, вечером требовалось подумать над результатами опытов, провести необходимые расчеты. И вот, в какое бы время я ни возвращалась с работы, в нашей общей прихожей меня встречала Мари-Луиза. Она жаждала общения.
Поначалу мы пытались общаться на русском, ведь Мари-Луиза должна была приехать в страну с какими-то азами языка. Получалось плохо. Мой английский был превосходного качества, если рассматривать его как средство для чтения специальной литературы, чрезвычайно богатой терминами, но и только. Пришлось залезать в словари, вспоминать какие-то бытовые словечки. Сейчас всплывает в памяти слово pillow, подушка. Зачем оно было нужно, неужели для объяснения Мари-Луизе, как пользоваться наволочкой? От массы новых английских слов пухла голова. А толку было не так уж много. Случались при таком «безязЫком» общении и курьезы.
Мари-Луиза, конечно, привезла с собой несколько фотографий своих родственников. В ответ попросила меня показать мои снимки, которые были собраны в увесистый фотоальбом. В хронологическом порядке, начиная с фотографий родителей, затем двух девчушек трех-пятилетнего возраста и так далее. Снимки девочек особенно понравились соседке. Как мне казалось, я с легкостью объяснила ей, что на них изображены мы с сестрой. Почему эти фото так заинтересовали Мари-Луизу, было не ясно. Однако, несколько недель спустя, получив, вероятно, с оказией какую-то посылку из дома, Мари-Луиза вручила мне оригинальную кофточку. Пусть из «гольной» синтетики, но нарядную. На белом поле мелкие цветочки, вырез каре – квадратный, большой, рукавчики же крошечные, но зато ярко-оранжевого цвета. Отказываться от подарка я не стала, а то, что соседка, вручая его, упомянула мою сестру, осталось за скобками.
Содержание скобок раскрылось по весне, с которой пришло время легких нарядов. Когда я появилась в кофточке, недоумение на выразительном лице Мари-Луизы красноречиво свидетельствовало, что я сделала что-то не так. Объясниться нам уже не составило труда: моя соседка поднаторела за это время в русском языке. Так вот, на себя я напялила детское платьице, которое было подарено дочке моей сестры, к огорчению Мари-Луизы несуществующей. До сих пор не пойму, почему возник этот, говоря современным языком, «фэйк». Снимки были середины пятидесятых годов, черно-белые. Показывая на одну из девчонок, я говорила: «Это я», показывая на другую – «Сестра». Но кофточка, то бишь платье, пусть и не «из легкого ситца», с удовольствием мною носилось…
Шло время. Общение с соседкой утратило свою интенсивность, но оставалось дружеским. Мари-Луиза тоже погрузилась в учебу и работу. Но было очевидно, что ей очень одиноко в Москве. Так часто ее лицо выдавало неподдельную тоску, черные глаза смотрели каким-то страдальческим взглядом. На Кубе у Мари-Луизы оставался любимый мужчина, но при всякой долгой разлуке риск разрушения близких отношений всегда велик.
С молодыми студентами-кубинцами у моей соседки общение разладилось. Может быть, сказывалась разница в возрасте, в жизненном опыте. Но иногда они все же заглядывали к Мари-Луизе, и она их угощала крепчайшим кофе, который варила на нашей кухне в самых незатейливых эмалированных кружках. Кроме кофе, кажется, Мари-Луиза дома ничем не питалась. Обедала в столовой и, конечно, пользовалась буфетом, располагавшемся где-то на девятнадцатом этаже и работавшем до глубокой ночи. Быт ее был самым скромным.
А необходимость заботиться о ком-то стала причиной появления в комнате Мари-Луизы морской свинки. Обычно таких мелких грызунов держат в клетках, ящиках, но свободолюбивый нрав кубинки не позволил ей так сильно стеснять своего питомца. Для свинки какими-то дощечками был огорожен довольно просторный угол восьмиметровой аспирантской комнаты. Спустя какое-то время паркет в этом углу резко изменил свой цвет. Надо сказать, что за паркетом, кажется, дубовым, в МГУ ухаживала целая бригада полотеров; он систематически покрывался красновато-коричневой мастикой. О сроках решения «полового вопроса» в комнатах общежития студентов и аспирантов предупреждали заранее. Может быть, именно при таких обстоятельствах, а может, и случайно комендант этажа обнаружила метаморфозу паркета, произошедшую под влиянием метаболизма морской свинки. Ее жидкие метаболиты легко просачивались в древесину пола, а сам он покрылся белесым слоем соли. От зверька Мари-Луиза все же не избавилась, но стала содержать его в большей неволе.
С Мари-Луизой мы расстались раньше положенного срока. В нашей зоне общежития начался ремонт, нас переселили в другой корпус и в разные блоки. А спустя пару месяцев я уехала по распределению в такое место работы, где общение с иностранцами, если и было возможно, то только под контролем компетентных органов. Заранее зная об этом правиле, я понимала, что дальнейшая судьба Мари-Луизы останется для меня неизвестной. А так хотелось, чтобы все ее планы воплотились в жизнь. Приехав из-за океана в холодную страну на долгие три года (если не ошибаюсь, даже каникулы кубинские аспиранты проводили в нашей стране, ехать домой – дорогое удовольствие), эта женщина надеялась защитить диссертацию и облегчить свое существование в бедной, но гордой своими революционными завоеваниями стране. Если ей это удалось, и она успешно трудилась на благо кубинской науки все прошедшие с тех пор десятилетия, то может быть, в современный, всеми признанный уровень медицины на острове свободы Мари-Луиза внесла свой вклад.
Когда сейчас заговорили об изменениях в отношениях США и Кубы, я вспомнила эту историю. Припоминая печальную Мари-Луизу в ее нелепой зимней одежде, я искренне надеюсь, что ей живется дома хорошо и достойно. И это не переменится к худшему.
А здесь об иностранцах-сокурсниках http://www.proza.ru/2017/02/03/1805