Мужчина коснулся ее руки. Они сидели в сумраке бара, окруженные блеском мутно-зеленых бутылок, над ними клубился голубоватый дымок, и, если бы из колонок не лился хриплый джазовый голосок, наводящий тоску и желание пуститься в откровения, они бы точно пошли танцевать.
Но они сидели рядом, разомлевшие от близости больше, чем от вина, соприкасались коленями и смотрели друга на друга, будто два маленьких тигренка.
- Я счастлив, что дышу этим воздухом! - воскликнул он, отпивая из бокала глоток. - И не менее счастлив, что пью с тобой это чудесное вино. Я должен признаться в одной важной вещи, но боюсь, ты мне не поверишь. О, пожалуйста, не смейся. Я знаю, ты обожаешь сарказм, но это не мешает мне любить тебя.
- Так в чем же ты хотел признаться? – она прищурила глаза и отточенным движением стряхнула на пол сигаретный пепел.
Он сделал глубокий вдох и выдал:
- В прошлой жизни я был глыбой мрамора.
Она залилась смехом.
- Откуда ты можешь это знать?
- Я просто знаю.
Она засмеялась еще громче, запрокинула голову, и ее темные густые волосы хлынули на барную стойку.
- Ты находишь это смешным? – вспыхнул он.
- Напротив. Все это очень и очень серьезно, - она сделала строгое лицо и посмотрела на него в упор.
- Не стоило мне говорить.
Он вздохнул и выпил весь бокал.
Тут она наклонилась в его сторону и тихо спросила:
- Что ты еще знаешь? – она уже не шутила, и в ее голосе появилась легкая напряженность.
- Ты действительно хочешь знать?
Она кивнула.
Он испытующе глянул на нее, выждал чуток (она прошла проверку!) и начал свой рассказ:
- Я был громадного размера - как половина этого бара, если распилить его наискось. Одному богу известно, сколько я пролежал у подножия горы под названием Пта-Монте. Может сотни, а может, и миллионы лет.
Она присвистнула и мечтательно закатила глаза:
- Миллионы лет…
- Да, - повторил он. – Но все это было неважно. Они пронеслись быстро – так ждут, когда закипит чайник на плитке. Пара минут, не больше. Так мне показалось. Солнце, дождь, ветер – они знают свое дело – почти полностью разрушили меня. Я лежал в груде песчаника и зарос плющом, как старик зарастает неухоженной бородой. Я мерз в самые лютые зимы и умирал от жары летом, когда от меня кусочек за кусочком отваливался мрамор, и я становился все меньше и меньше, пока не превратился в убогого карлика. Я был размером с гроб.
Она хмыкнула.
- Тебе интересно? – вдруг спросил он.
- Да, - сказала она. – Говори до конца, а потом настанет мой черед поделиться с тобой самым сокровенным.
- Хорошо, - согласился он. – Однажды меня нашел человек, погрузил на конную упряжку и увез неведомо куда. Вот тогда я точно ожил. Все пробудилось, обострилось во мне, и я рассеянно озирался, не понимая, куда меня везут.
- Это был скульптор? – спросила она, швырнув в сторону истлевший окурок.
- Именно так. Ему было лет шестьдесят, не меньше. Седенький, сутулый человечек с крепкими руками. Он поставил меня в своей мастерской в полный рост, и тут я испугался. Вокруг были десятков инструментов – долота, кирки, ножи и сверла. Меня собираются пытать, подумал я. С первого же удара молотка по зубилу меня пронзила острая боль, но все, что я мог – это молчать. Молчать и еще раз молчать. Это был ад.
На его лице отразилась смесь ужаса и восторга.
Она взяла его за руку, а он уже закрыл глаза, захлебываясь в водовороте воспоминаний.
- Я терпел, - продолжал он. – Иного не оставалось. А потом все кончилось. Пыль рассеялась. Вокруг были куски моей плоти. Он – этот человечек – конечно, не знал, что я чувствовал каждое его прикосновение. Но я видел трепет в его глазах, какую-то необъятную любовь ко мне.
- Когда это было? – перебила она его. – В каком веке?
- Наверное, очень давно, - задумался он. – Почему-то мне кажется, это была Греция, возможно, второй век до нашей эры.
- Ты уверен?
- Не совсем, но подозреваю, что все было именно так.
- Хорошо, - кивнула она. – Что с тобой стало потом?
- Я увидел себя в зеркало. И… ты не поверишь. Я был прекрасен. Но себе я показался уродливым. Потребовались долгие годы, чтобы осознать себя произведением искусства, чтобы моя прошлая жизнь – до старика – показалась призрачной, не больше, чем сновидение…
- Кем ты себя увидел? – она сгорала от нетерпения.
- Я был Гераклом, разрывающим пасть льву.
Она ахнула:
- Ты все выдумал!
- Ничуть. Но я знал, что ты не поверишь.
- Я верю. Что было потом?
Он с сомнением посмотрел на нее и продолжил:
- Вокруг меня толпились сотни, тысячи люди и все бубнили себе под нос: шедевр, шедевр, - он расхохотался. – Мне и тогда было смешно от их глупости. Ведь, в сущности, я был все тем же куском мрамора! Камнем, на который гадили горные козлы и в трещинках которого сновали ящерицы! Когда я был грязный и заросший плющом, никому не было до меня никакого дела. Теперь же, после месяцев чудовищной боли, я стал любимцем толпы, общественным достоянием. Шедевром. Правда, триумф моего мастера длился недолго.
- Что произошло?
- Пожар, - озадаченно сказал он. - Сгорела вся мастерская, вместе с другими работами и полотнами. Я упал с высокого постамента на твердый пол и разлетелся на мириады осколков. Больше я ничего не помню.
- А потом ты родился человеком. Мужчиной…
- И вот сижу перед тобой, целую твои руки и пью уже вторую бутылку вина, - подмигнул он. – Конечно, ты не поверила ни единому моему слову. Но я уверен – слышишь? - полностью уверен в том, что в прошлой жизни был глыбой мрамора.
Она выдержала длинную паузу и вдруг призналась:
- Я столь же уверена и относительно своей следующей жизни.
- Ты шутишь, - теперь уже он усомнился в ее словах.
- Нет. Я не знаю, кем была в прошлой жизни. Но абсолютно уверена, что в следующей стану…
Она вдруг запнулась и покраснела.
- Ну же, говори, - он налил ей полный бокал. – Кем ты станешь?
Она выпила до дна и сказала:
- Я стану колибри. Крохотной колибри.
Он улыбнулся одними уголками губ, при этом подумав про себя: это вполне возможно.
- Я ясно вижу, как лечу сквозь зеленую гущу лиан, а потом пью нектар из цветка белой орхидеи. Он такой сладкий, слаще любой сладости, какую ты только пробовал – мед, халва, сироп.
Он серьезно смотрел на нее.
- Мои крылышки трепещут со скоростью несколько сот движений в секунду. Я крохотная колибри цвета бирюзы, и я вся переливаюсь красками.
- Мечтательница, - сказал он.
- Ты тоже мечтатель.
- Я вижу свою прошлую жизнь в каждом ночном кошмаре, - он умоляюще взглянул на нее. - В деталях, столь подробно, что…
- Я тоже, - прошептала она.
Он притянул ее к себе.
- Моя колибри. Вот чудачка.
Она грустно на него посмотрела и сказала:
- Я тоже погибну в пожаре. Но в твоем - горит мастерская, а в моем - джунгли. Когда я вижу это во сне, я просыпаюсь и плачу.
Он обнял ее и поцеловал в шею.
Только тут они заметили: в баре слишком много дыма, черного и горького. Им заволокло все помещение, и видимость была почти нулевая. Но они не придали этому никакого значения и снова выпили по бокалу вина.
- Ты мне веришь? – спросила она.
- Да. А ты мне?
- Больше, чем кому-либо.
В ее глазах отражалось пламя разгорающихся портьер. Бар был давно пуст.
- Пожар, - равнодушно сказал он. – Опять пожар.
Она согласилась:
- И так будет всегда.
Их ладони сплелись, точно два маленьких спрута.
Где-то в глубине бара взорвалась от жара бутылка вина.
- Если я снова стану обломком скалы, - улыбнулся он, - можешь свить гнездышко среди плюща.
Она еще крепче прижалась к нему. «Крохотная колибри», - последнее, что он подумал. – «Еще немного, и ты станешь радостной птичкой».
Неважно, какая это была жизнь – шестая, седьмая или сто тысяч первая - они всегда погибали в языках пламени. Пожалуй, это вошло в привычку.