В кино она заполняет собой всё кресло.
Налитые бока врезаются в подлокотники, вылезают за них, словно тесто из кастрюли, давя и подминая. Коротенькие ручки с наманикюренными пальцами-сосисками крепко сжимают огромное корыто попкорна.
Сладкая кукуруза, словно по волшебству, в мгновение ока исчезает в недрах маленького, но бездонного, словно горная шахта, рта. Щёки движутся, складки жира поднимаются и опускаются, прикрывая непрерывную работу челюстей – поршни вечного двигателя этой гигантской машины по поглощению и переработке продуктов.
Из недр бумажного пакета появляется сэндвич. Она любовно поглаживает его, пальчики-сосиски ловко срывают целлофановую упаковку, глазки-бусинки приклеены к экрану, не обращая никакого внимания на окружающих.
Хрум-хрум, чмок-чмок, шур-р-р пакетом.
Новые и новые вкусности, новые и новые шур, чмок, хрум.
А рядом сидит он – вполне себе обычный, вполне себе нормальный, вполне себе спортивный. Он послушно бегает весь фильм в буфет кинотеатра, принося всё новые бутылочки и ведёрки, пачечки и упаковочки.
Он что, откармливает её, чтобы потом съесть?
Или проводит какой-то чудовищный в своей абсурдности эксперимент: сколько кило влезает в безразмерное брюхо?
Может, просто боится, что если не занять эти поршни-челюсти, то они примутся за его руку или ногу?
Катя не знает. Она сидит через одно кресло от них – стройная, не пропустившая ни одной спортивной тренировки.
Обычная, нормальная, здоровая.
Сидит одна, и никак не может понять: почему он – вполне себе обычный, вполне себе нормальный, вполне себе спортивный – так ласково смотрит на этот дирижабль в юбке, нежно, с благоговейным трепетом шепча её имя: «Оля, Оленька».